Великий Рузвельт Мальков Виктор
Введение
Тема, обозначенная в названии этой книги, неисчерпаема и принадлежит к категории повышенной сложности. Хронологически она охватывает огромный период и, строго говоря, имеет прямое отношение к нашему времени. Больше полувека, насыщенных невероятными по значению и напряжению событиями. Благодаря скачку цивилизации с конца XIX века мир вступил в новое измерение. Менялось всё. Патриархальный уклад хозяйственных отношений, быт старых поместий, деревенских поселений и фабричных городов, оснащенных газовыми горелками и транспортом на лошадиной тяге, уступили место государственным законам о наемном труде, «экономике дымных труб» в освещенных огнями электрических фонарей и реклам больших городов, фантастически богатым банкирским и торговым домам, подземной железной дороге и наводнившим улицы автомобилям, воздушному транспорту. Разрыв между бедными и богатыми приобретал гигантские и все растущие размеры, порождая трущобы «внутреннего города» и роскошные пригороды олигархов. Все увеличивающийся приток иммигрантов сопровождался обострением классовых, расовых и межэтнических конфликтов.
На глазах у поколений, вошедших в период зрелости в первой трети ХХ века, внешний мир обретал совершенно новые очертания. Локальные конфликты перерастали в мировые войны, распадались империи, революции обретали характер цепной реакции, экономические кризисы становились все разрушительнее, а упадок культуры – прогрессирующим явлением. Усовершенствование оружия уничтожения привело к созданию атомной бомбы.
Франклин Делано Рузвельт, ставший 32-м президентом США, с юношеских лет находился в гуще этих перемен, наблюдал их с близкого расстояния и в разных географических поясах. У себя на родине в США, в Европе, в Центральной и Южной Америке. Он был их участником, а с определенного момента непременным инициатором и исполнителем тех или иных решений, в зависимости от которых объективно оказывались миллионы людей, целые народы, армии и флоты. Политическая история США с начала ХХ века и вплоть до конца Второй мировой войны напрямую связана с именем Рузвельта. Понятно, что найти правильные пропорции в воссоздании общего внешнего фона и не потерять связующую нить в жизнеописании личности, которая на большом отрезке времени была действующим фактором мировой истории, является делом непростым.
Но помимо трудности в передаче исторического контекста существует и другая специфическая сложность для историка, выступающего в жанре биографии. Удивление всех, кто когда-либо старался увидеть и показать во всем возможном правдоподобии незаурядную личность Рузвельта, вызывало открытие, сколь органично для окружающих его членов семьи, родных, друзей, политических единомышленников и оппонентов, ближайших помощников он входил и оставался до конца своих дней в избранную им для себя жизнь карьерного политика, государственного деятеля, президента США, Верховного главнокомандующего. Им были проявлены поразительные выдержка и самообладание, несмотря на страшный удар природы, сделавший его навсегда инвалидом, и приговор политического истеблишмента, отказавшегося в какой-то момент видеть в нем себе равного претендента на высшие должности и вообще на участие в каких-либо политических кампаниях. Загадкой для очень многих является, каким образом Рузвельту хватило сил, минуя болезненную реакцию ухода в себя, овладеть защитным механизмом от неврозов и не возводить между собой и окружающим миром невидимую стену одиночества.
Рузвельт, будучи избранным президентом США в трагическом для страны 1932 г., ухитрился при этом сохранить хладнокровие и рассудочность в условиях всеобщего страха и растерянности. Многие его современники, люди 30–40-х годов, политики, журналисты, дипломаты и военные деятели не только вообще не замечали у него (до самых его последних дней) никаких отклонений, но порой даже напрочь забывали, что перед ними человек в инвалидной коляске, который не в состоянии самостоятельно передвигаться. Личность Рузвельта, его не типичная для американского президента мобильность, постоянные общения с народом в самых различных местах и в самое разное время, выезды на встречи в верхах в Тегеран, Ялту, Касабланку, Канаду и т. д. создавали образ абсолютно уверенного в себе человека, всегда в любых ситуациях сохранявшего уравновешенность. Какие-то черты делали его похожим на Моцарта от политики. И все же, что скрывалось за внешней личиной и высоким физическим тонусом этого жизнелюбивого, улыбающегося знаменитой улыбкой человека? Вот вопрос, который всегда будет волновать исследователей, и едва ли кто-либо сегодня может сказать, что знает на него исчерпывающий ответ.
В англоязычной литературе существует большое число работ историков, экономистов, социологов и писателей о Рузвельте. Право называться классическим пилотным трудом принадлежит двухтомному исследованию Роберта Эммета Шервуда, одного из близких советников Рузвельта, писателя и драматурга, получившего возможность использовать материалы рузвельтовской библиотеки в Гайд-Парке и, в частности, архив Гарри Гопкинса[1]. Перечень трудов отечественных авторов невелик. Но и те, что есть, написаны на вторичных источниках, т. е. преимущественно на книгах зарубежных авторов, иногда добротных, а иногда и поверхностных, конъюнктурных. Свою задачу автор предлагаемой вниманию читателя книги видит в том, чтобы по возможности полнее использовать доступные ему разнообразные архивные источники с тем, чтобы облик его героя в интерьере времени выглядел максимально достоверно. Однако достижение полного «сходства», разумеется, всегда будет оставаться лишь постоянно удаляющейся целью. Данное обстоятельство оставляет надежду, что в отечественной исторической и социологической литературе появятся новые работы о выдающемся американском политике и государственном деятеле, чье влияние и пример, в том числе и для России, так остро сознаются в наши дни.
И еще об одном соображении, важном для понимания структурных особенностей работы, проистекающих из характера жизненного пути Франклина Д. Рузвельта. Вернемся снова к Р. Шервуду, в 1946 г. взявшему на себя миссию стать первым летописцем истории деятельности рузвельтовской администрации в годы Великой депрессии и войны и столкнувшегося с переплетением в ней двух взаимодополняющих начал. Когда знаменитый спичрайтер Рузвельта задался вопросом, как полноценнее передать эту историческую реальность, он решил обратиться за советом к Элеоноре Рузвельт, написав ей 17 мая 1946 г. о своих размышлениях: «Я убежден безоговорочно, и я знаю, что Гарри (Гопкинс. – В.М.) думал таким же образом, что история не позволяет отрывать внешнюю политику Вашего мужа от его внутренней политики, хотя в последнее время некоторые люди, кажется, стали думать, что они отделены друг от друга непроницаемой перегородкой. Американский народ никогда бы не смог оказаться подготовленным и материально, и духовно для героических свершений в годы войны, если бы мы не вели ее за полное восстановление нашей национальной веры, которая возродилась за восемь лет социального прогресса, предшествовавшего Пёрл-Харбору. История никогда не должна потерять из виду этот важный факт»[2].
Шервуд оставил свое напутствие всем будущим искателям смысловой канвы «рузвельтовской революции». Оно могло бы стать эпиграфом и к этой книге.
Глава I
Ранний Рузвельт
Путь наверх
Единственный наследник состоятельной четы Джеймса и Сары Рузвельт, представителей избранного клана аристократических семей, живущих в долине реки Гудзон, выше Покипси, вырос в поместье-маноре вблизи тихого, незаметного поселения Гайд-Парк на севере штата Нью-Йорк. В самом живописном месте лесопарка на отвесном берегу реки находился большой хорошо обустроенный в английском стиле дом с подсобными строениями, окруженный старыми дубами и вязами, цветником и яблонями, предметом зависти всей округи. Сохранившиеся навсегда яркие воспоминания самого знаменитого американца ХХ века были связаны с этой уютной, безмятежно спокойной жизнью баловня родителей в двухэтажном гостеприимном особняке с огромным плодоносящим садом, сбрасывающим осенью удивительные своими размерами ароматные плоды, источающие непередаваемый запах детства. Дом в Гайд-Парке обладал особым притяжением благодаря тысяче примет и знакомых предметов, и поэтому, последовательно покорив все вершины политической карьеры – от сенатора законодательного собрания штата до президента США, маленький мальчик, ставший ровно через 30 лет первым лицом в государстве, мечтал когда-нибудь вернуться в этот сад и заняться выращиванием плодовых деревьев, фермерским трудом. Если это не было столь типичным для Франклина тяготением к словесным бравадам, то можно говорить о силе наследственности. Его дед был садоводом.
При рождении и после крещения в местной церкви мальчику дали имя Франклин Делано Рузвельт. Это случилось 20 января 1882 г. Будущий президент был окружен любовью родителей и отвечал им тем же, а еще послушанием и прилежностью в общении с частыми преподавателями, которые последовательно сменяли друг друга в доме Рузвельтов. Его отец Джеймс Рузвельт, потомок первых переселенцев из Голландии и довольно состоятельный человек, заработавший на железнодорожном бизнесе, был хорошо известен в тех кругах, которые контролировали государственные институты в Вашингтоне, но неизменно отклонял предложения стать послом либо подключиться к большой политике, как это сделал его близкий родственник Теодор Рузвельт, ставший в 1904 г. президентом США. Сколотить солидное состояние Джеймсу Рузвельту помогли вложения в динамично развивающийся железнодорожный бизнес.
Жизни сельского эсквайра Джеймс Рузвельт отдал свое предпочтение перед тяготами деловых операций и светской круговерти. Впрочем, он сумел заставить говорить о себе большой и сплоченный клан Рузвельтов. После Гражданской войны этот красивый величественный франт, к недоумению и неудовольствию родственников, вернулся в лоно Демократической партии, продемонстрировав политическую дальнозоркость и личную отвагу. Маленький Франклин внутренне уважал выбор отца, но сохранял независимость в суждениях касательно планов на будущее. Ему не нравилось внимание его горячо любимой матери к его белокурым длинным волосам, и он настоял на том, чтобы она избавила его от них. Во время прощального обеда в Белом доме, данного в 1887 г. президентом-демократом Кливлендом, сопровождавший отца пятилетний Франклин внимательно выслушал «напутствие» уходящего в отставку усталого президента, пожелавшего ему никогда не быть президентом США, но, по-видимому, не придал серьезного значения этому эпизоду {1} (далее сноски см. в Примечаниях. – Прим. ред.). Мать, Сара (Салли) Делано, пыталась долгое время добиться от сына следовать советам Кливленда, сохранив его для пасторальной идиллии в стиле «гудзоновских семей», но потерпела неудачу.
Красивая и статная Сара Делано была на 26 лет моложе своего избранника, недавно овдовевшего Джеймса Рузвельта, с которым она познакомилась в 1880 г. в Нью-Йорке на обеде у Теодора Рузвельта, будущего президента США. Сару не остановило, что ее избранник имел сыновей от первого брака. Европейски образованная, она обладала волевым, даже авторитарным характером и, хотя никогда не употребляла его во вред окружающим, тем не менее до конца дней своих старалась играть роль всенепременного советника, а в критических случаях и требовательного наставника сына, невестки и внуков. Выбор частного колледжа в Гротоне (штат Массачусетс), основанного преподобным Эндикоттом Пибоди, для подготовки Франклина к университету отчасти был связан с ее, Сарой, обычаем судить о людях согласно занимаемой ими социальной позиции. От отца она унаследовала очень солидное состояние, что позволяло ей чувствовать себя никому и ничем не обязанной материально и следовать своим правилам. Ее супруг был попроще, но оба они соблюдали верность принципу noblesse oblige, ставящего благородство, благовоспитанность, порядочность, верность старинным стандартам поведения во главу угла.
Сара была воспитана в духе культуры старой, доброй Англии, Гротон же, – пожалуй, в то время самый эксклюзивный, аристократический колледж в Америке – строил свою деятельность по британской модели. С системой студенческих префектов (старост), поддерживающих принцип старшинства, униформой для студентов, физическим закаливанием и церемонным прощанием с ректором и его женой перед отходом ко сну. Основатели колледжа стремились создать в нем атмосферу товарищества, способную вылепить из воспитанников личности высоких христианских помыслов, джентльменов и широко эрудированных молодых людей. Дисциплину и постоянные строгости каждодневной жизни заставляли некоторых подростков сбегать из колледжа. Но те, кто выдерживал тяготы пребывания в Гротоне, получили хорошую волевую и интеллектуальную закалку, позволившую и дальше не пасовать перед трудностями. «Пережить горести в Гротоне, замечает один из биографов Рузвельта, означало быть готовым к любым испытаниям» {2}.
Все воспитанники испытывали огромное уважение к ректору и трепет перед ним. Много позднее Франклин Рузвельт направил письмо старому ректору, в котором, не боясь пафосности, заявил, что он (ректор) для него, президента США, значит больше, чем многие другие, за «исключением моих отца и матери». Помимо проявленной выдержки и умения находить удовольствие в спортивном тренинге и командных играх Рузвельт, не имевший опыта школьного обучения, легко усвоил искусство скрывать свои «домашние» привычки, способные сделать его изгоем в коллективе мальчишек. Он был уживчив, легко находил баланс в общении со сверстниками разного воспитания и социального происхождения, незлопамятен. Однако он не стал слишком популярен среди воспитанников Гротона, возможно, потому только, что его дядя республиканец Теодор Рузвельт – воинствующий проповедник имперской политики и гроза олигархов, будучи избран губернатором штата Нью-Йорк, вызвал к себе неоднозначную реакцию. Пацифисты и антиимпериалисты, не уставая шельмовать покровительствующего Франклину неистового Тедди в левой печати за его геополитические взгляды, изложенные в пламенных речах в защиту американской военной мощи, экономической и территориальной экспансии, переносили критику и на его двоюродного племянника.
Окончание учебы в Гротоне для Франклина совпало с изменениями в укладе общественно-политической жизни США. Наступление поры юношества было отмечено бурной индустриализацией страны и превращением ее в мирового финансового и промышленного лидера. Невидимые нити, соединявшие его с буколическим существованием в окруженном садом родительском доме на Гудзоне, стали ослабевать, порой помыслы возмужавшего Франклина устремлялись вслед за антиолигархическими идеями Теодора Рузвельта, за бравурной деятельностью политика-экстремала, чьи помыслы о мировом доминировании Америки простирались очень далеко. В какой-то момент, еще находясь в Гротоне, Франклин даже подумывал о добровольном уходе на испано-американскую войну 1892 г., пристально следил за Бурской войной в Южной Африке, выражая сочувствие колонистам. Но даже купив в подражание Тедди пенсне в золотой оправе, Франклин культивировал в себе в противовес обожаемому дяде не почитание принципа «разделяй и властвуй» и права Америки предписывать нормы поведения другим странам «во имя свободы», а идею сотрудничества и деколонизации. Это был первый невидимый для глаз шаг к конфликту Франклина с двоюродным дядей, копией которого он быть не хотел. Узнав о том, что на президентских выборах 1912 г. Франклин Рузвельт поддержал его соперника демократа Вудро Вильсона и его программу «новой свободы», разъяренный Теодор Рузвельт назвал это предательством и объявил «перебежчику» священную войну. Раскол в клане Рузвельтов между двумя главными его ветвями стал фактом. Он не был преодолен и по прошествии десятков лет.
Но вернемся назад. Осенью 1900 г. Франклин поступил в Гарвард, а в декабре того же года случилась беда – умер горячо им любимый отец. Сара Рузвельт приняла на себя все заботы о сыне, включая почти ежедневное общение с ним через переписку, функции контролера за финансовыми расходами и всем остальным, что составляет тылы молодого человека, серьезно взявшегося за учебу с целью ускоренно, экстерном преодолеть ее ступени. Мать вскоре смогла убедиться, что Франклин был весьма успешен в учебе и в университетской внеаудиторной жизни, демонстрируя заметные способности наряду с формированием широких взглядов на злободневные проблемы национальной и региональной жизни, которые на историческом переломе от XIX к XX веку настолько назрели, что, казалось, ими был пропитан воздух. Ожидание прихода новой цивилизации и требования социальной справедливости для неимущих, женщин, жертв расизма и ксенофобии вызывали у Франклина сочувствующий отклик. В своих студенческих рефератах он затрагивает вопросы, входившие в программу прогрессивных реформ, которую отстаивали реформаторы в обеих главных партиях.
Самой яркой и противоречивой фигурой из них на политической авансцене страны оказался Теодор Рузвельт. «Лихой рейнджер», писатель и публицист обличал монополии, олигархов и обещал восстановить в правах всех, кто ими был разорен, обездолен и обесчещен. Правда, полагал, что деградация низших классов есть продукт естественных законов. Его яркая победа на губернаторских выборах в штате Нью-Йорк в ноябре 1898 г. запомнилась всем и даже привела его племянника в члены республиканского клуба Гарварда. Надев на себя красную кепку, Ф. Рузвельт принял участие в факельном шествии в честь пламенного сторонника «разгребателей грязи» – противников «баронов-грабителей» и их покровителей в политических кругах Вашингтона. И в 1901 г., несмотря на усиливающиеся расхождения во взглядах с дядей, Франклин отдал свой голос республиканцам, кандидатом в вице-президенты от которых баллотировался Теодор Рузвельт. Пуля анархиста Леона Шолгоша, смертельно ранившая 6 сентября президента Уильяма МакКинли, сделала полковника «лихих рейнджеров» хозяином Белого дома {3}. Ни для кого так очевидно эти последовавшие одно за другим события не были столь же ясным голосом свыше, как для матери успешного студента Гарварда вдовы Джеймса Рузвельта, перебравшейся в Бостон, чтобы быть поближе к сыну. Но она тщательно скрывала свои предчувствия.
В ее понимании, сосредоточившись на пополнении собственного багажа знаний и посвятив всего себя помыслам повторить путь отца, Франклин мог бы рассчитывать в обозримом будущем на блестящую юридическую карьеру. Но Саре Рузвельт предстояло пережить шок: в конце 1903 г., не выполнив намеченную им самим программу обучения в Гарварде, двадцатиоднолетний Франклин Рузвельт влюбился в свою «отдаленную» (в пятом колене) девятнадцатилетнюю кузину Анну Элеонору Рузвельт, племянницу Теодора Рузвельта, в ту пору прочно завоевавшего репутацию «сильной личности», олицетворения «новой Америки», практикующей «дипломатию канонерок» и мирового арбитра.
Некоторые биографы Франклина Рузвельта полагают, что его роман, а затем и женитьба на Элеоноре Рузвельт была частью обдуманного стратегического плана {4}. Существует также поверие, что и мечтательная, серьезная и застенчивая Элеонора Рузвельт, соглашаясь на брак, руководствовалась не чувствами к молодому повесе, слывшему в обществе легкомысленным почитателем анекдотов, пирушек, лошадей и яхт, а наставлениям любящего ее дяди и опекуна Теодора Рузвельта. Каким-то будто бы седьмым чувством «дядя Тедди» надеялся на превращение «гадкого утенка» в создание, способное приручить сына Джеймса и Сары Рузвельт и сделать клан Гайд-Парка опорой и продолжателем политической «династии» Рузвельтов, своей напористостью, суперпатриотизмом и бесстрашием призванной подчеркнуть законность и необратимость амбиций «первой» державы мира, каковой на переломе веков явили себя Соединенные Штаты.
Однако ставить под сомнение влюбленность и искренность чувств молодой пары и преувеличивать значение каких-либо посторонних расчетов значит просто-напросто оказаться во власти салонных сплетен более чем вековой давности. О бескорыстии вспыхнувшего влечения Франклина к Элеоноре говорит то, что оно возникло в очень отдаленном прошлом, в доме тетки Элеоноры в 1898 г. на семейном вечере. Франклину было шестнадцать лет, Элеоноре – четырнадцать. Они танцевали, не зная, что им вскоре придется расстаться, и не задумываясь о будущем. Оба сознавали, что они не имеют права это делать. Через два года Франклин поступил в Гарвард, а Элеонора, потерявшая и мать, и отца, была отправлена бабушкой (матерью Теодора Рузвельта) учиться в Англию, в колледж в Алленсвуде – престижном закрытом учебном заведении для девушек. Никакой переписки между молодыми людьми не было и не предполагалось. Следующая случайная встреча произошла только после возвращения Элеоноры из Англии летом 1903 г. О договоренности между ней и Франклином о чем бы то ни было не могло быть и речи.
О первой встрече все забыли, никто не «инструктировал» ни того, ни другого, никто заранее не подготавливал их к брачному союзу. Более того, окружающие и с той, и с другой стороны вплоть до конца 1903 г. не знали, что ставшие взрослыми молодые люди, признавшись друг другу в любви, встречались то в Нью-Йорке, то в Вашингтоне, то в Гротоне. «Мало кто видел, – пишет биограф Элеоноры Рузвельт, – что восхищение переросло в любовь» {5}. Сара Рузвельт, всегда имевшая самую доверительную и надежную информацию о сыне, готовая обсудить с ним любые сокровенные новости и рассчитывавшая на откровенность, записала в свой дневник в конце декабря 1903 г.: «Франклин поделился со мной совершенно поразительным заявлением». Много лет спустя она пояснила: «при нашем полном неведении» ее Франклин страстно влюбился в свою девятнадцатилетнюю очень далекую кузину и твердо объявил матери, что намерен жениться на ней без промедления. Сара пыталась возражать и делала это очень настойчиво, полагая, что время для брачного союза ее сына с Элеонорой еще не наступило и, когда оно наступит, она полюбит Элеонору и примет ее как дочь. А сейчас опасается, что «новое счастье» может заставить Франклина потерять интерес к учебе и дому. Мать проиграла эту дуэль.
Элеонора, испытывая боль, знала или догадывалась о сомнениях матери Франклина и стремилась снять их своим искренним заверением в преданности Франклину и желании исполнить любую прихоть Сары. «Вы должны знать, – писала она 9 декабря 1903 г. в по-настоящему трогательном письме к Саре, – что я всегда буду стараться исполнить любое Ваше желание» {6}. Этим она хотела сказать, что Сара не только не теряет сына, но и обретает преданную, послушную дочь. Незадолго до этого, 21 ноября 1903 г., Франклин сделал Элеоноре предложение стать его женой.
При всей своей скромности, тактичности и желании не казаться капризной Элеонора не могла служить инструментом тактических замыслов дяди, Теодора Рузвельта, впрочем, если они вообще существовали. Дитя неблагополучной семьи (отец Элеоноры, брат Теодора, был алкоголиком и человеком без определенных занятий), благодаря своей любви к книгам, любознательности и самостоятельному мышлению Элеонора нашла в британском Алленсвуде источник неортодоксального для республиканизма Теодора Рузвельта свободомыслия, впитавшего в себя элементы фабианского социализма, антисоциал-дарвинизма, феминизма и пацифизма. Среди постоянных собеседников молоденькой Элеоноры в Алленсвуде была Беатриса Вебб, идеолог английского лейборизма. Тяга Элеоноры к людям с левыми убеждениями во многом имела своим источником подобного рода контакты.
Любовь Франклина и Элеоноры была подлинной, без примеси политики и политиканства. Она устояла перед настойчивыми попытками Сары уговорить сына оттянуть вступление в брак с тем, чтобы «проверить себя» и окончить университетский курс, но получила подтверждение в решении Франклина летом 1904 г. покинуть Гарвард и продолжить учебу в Школе права в Колумбийском университете с тем, чтобы быть ближе к возлюбленной. Осенью 1904 г. он осуществляет свое намерение и переезжает в Нью-Йорк. Тогда же в декабре было наконец объявлено о помолвке Франклина и Элеоноры Рузвельт. Венчание намечалось на 17 марта 1905 г. В связи с этими событиями президент США Теодор Рузвельт 29 ноября 1904 г. направил Франклину специальное послание. В нем, еще раз блеснув талантом владения литературным письмом, «лихой рейнджер» выразил напутствие молодым в патетически отеческой форме: «Мы все чрезвычайно обрадованы хорошей новостью. Я люблю Элеонору так сильно, как если бы она была моей дочерью; и я люблю тебя, и доверяю тебе, и верю в тебя. Никакой другой успех в жизни – ни избрание президентом или что-то другое в этом роде – не может сравниться с радостью и счастьем, которыми награждает любовь достойного мужчину и достойную женщину… Ты и Элеонора очень достойные и мужественные люди, и я верю, что вы любите друг друга самозабвенно, а это означает, что вам будет открыт путь к золотому веку» {7}.
Необычайно популярный (и не только в своей стране) президент Теодор Рузвельт, сыгравший роль миротворца на заключительном этапе Русско-японской войны, полностью доминировал во время свадебной церемонии. «Ура Тедди!» – кричали наиболее восторженные участники свадебной церемонии после венчания в здании на пересечении 76-й улицы и Пятой авеню в Нью-Йорке в назначенный день 17 марта 1905 г. Новобрачные оказались оттесненными и казались покинутыми гостями, облепившими кряжистую фигуру широко улыбающегося «дяди Тедди». Элеонора хранила спокойствие и выдержку, Франклин наблюдал с высоты своего роста за этой сценой, находя ее забавной. Во второй половине дня новобрачные отправились в Гайд-Парк отдохнуть перед длительным свадебным путешествием. Их же почетный свидетель, президент, возбужденный вниманием, выступая перед пестрой аудиторией по поводу Дня Святого Патрика, темпераментно говорил о взаимопомощи в социально неоднородном обществе. Но этого Франклин и Элеонора уже не слышали, они были поглощены заботами, связанными с путешествием в Европу и экзаменами Франклина в Школе права.
Медовый месяц, проведенный молодой четой в Европе – Италии, Германии, Франции, Англии, Швейцарии – в ситуации нарастающего европейского кризиса позволил молодой чете сориентироваться во многих текущих вопросах благодаря встречам, прессе, книгам, которые усердно покупал Франклин (он не очень любил читать книги, больше – собирать), знакомясь с настроениями, которыми жила Европа. Особое впечатление на них произвела реакция европейцев на заключение Портсмутского мира (5 сентября 1905 г.) между Россией и Японией при энергичном содействии Теодора Рузвельта. Франклин писал о смене отношения к США в Европе после длительного периода охлаждения. В Шотландии в семье друзей они обсуждали важные проблемы текущей политики и государственного устройства в обществе Сиднея и Беатрисы Вебб, сумевших позднее нанести ответный визит Рузвельтам в Гайд-Парке. Элеонора представила Саре английских сторонников как «крупных социологов». В ряде случаев Франклин дерзал проверять себя в выступлениях перед взыскательной иностранной аудиторией. Эти опыты общения с европейской публикой показались самому Франклину неудачными. Элеонора не соглашалась: «Это была очень хорошая речь». Темой выступления Франклина были вопросы садоводства.
Романтика медового месяца не помешала лучшему пониманию европейских реалий. Рост национализма, кипение политических страстей, появление новых, как правило, левых или левоцентристских партий, активизация рабочего движения, необычайная активность женщин, сложные дипломатические маневры, не предвещавшие ничего хорошего, милитаристские высказывания политиков. Европа пришла в движение. Впечатления, которые вынесла молодая чета, были сложными, их следовало привести в порядок, но одно стало очевидным – рассчитывать на status quo не приходится ни в Европе, ни в Америке.
Изменения произошли и в быту, и в университетских занятиях Франклина. Он окончательно перебрался в Нью-Йорк, чтобы жить вместе с Элеонорой в скромном доме, подобранном для них матерью Франклина на 36-й улице на Манхэттене. Покорение вершин юриспруденции Франклин продолжил в Школе права при Колумбийском университете. 2 мая 1906 г. родился первенец молодых Рузвельтов – дочь Анна Элеонора, любимица Франклина. Занятость в классах Школы права, нежелание поступиться времяпрепровождением в компаниях с друзьями за игрой в покер или гольф часто вызывали трения, ведя к возрастанию замкнутости Элеоноры и участившимся отвлечениям Франклина от удручающе монотонного штудирования юридической литературы и переключению на что-то другое, далекое от академических занятий и семейных забот. Его профессора констатировали, что он был умеренно прилежным студентом, но никогда не испытывал подлинного интереса к трудоемким правовым дисциплинам. В июне 1906 г. он решил покончить с учебой в Школе права и записался на восьмичасовой экзамен с расчетом быть принятым в Нью-Йоркскую ассоциацию юристов, открывающую дорогу к адвокатской практике.
В феврале 1907 г. он получил соответствующую регистрацию. Она вместе со связями его покойного отца, Джеймса Рузвельта, открыла ему дорогу в процветающую уолл-стритовскую юридическую фирму «Картер, Ледьярд и Мильберн», обслуживавшую моголов большого бизнеса – «Стандард ойл оф Нью-Джерси» и «Америкен табако компании». Молодому юристу удалось убедить руководство фирмы, что он будет полезен во всем, что касается морского права. Любовь к морю, к яхтам повышала шансы Ф. Рузвельта. Глава фирмы Льюис Ледьярд был командором нью-йоркского яхт-клуба и давним деловым партнером отца Франклина Джеймса Рузвельта. Новоиспеченному эксперту по правовым вопросам мореходства исполнилось 25 лет.
В сентябре 1907 г. Франклин приступил к черновой работе в судебных коридорах и в справочных залах библиотек в должности младшего клерка юридической фирмы с окладом в 10 долларов в неделю. Как-то по прошествии многих лет Элеонору спросили, был ли Франклин удовлетворен своей работой. Она ответила: «Я не думаю, что ему нравилась работа юриста, но он был рад общению с людьми… Это было хорошим опытом». Франклин был выдержан, но, как заметило руководство фирмы, ему не хватало концентрации. Между тем семейное положение Рузвельтов усложнилось с рождением 23 декабря 1907 г. второго ребенка, на этот раз мальчика, названного в честь деда Джеймсом. Пришло время принимать решение, какой дорогой идти в будущее.
Один за другим историки рассказывают притчу о том, как Рузвельт делился своими планами на будущее с коллегами-клерками из юридической конторы «Картер, Ледьярд и Мильбурн». Он будто бы прямо заявлял, что юридическая практика общения с тупыми клиентами, пыльными коридорами муниципальных судов и бумажной пачкотней его не устраивает и что он по примеру «дяди Тедди» уходит в политику, чтобы стать президентом США. Причем он начнет с члена законодательного собрания штата Нью-Йорк, вслед за тем получит назначение на пост заместителя министра военно-морского флота и, наконец, перед решающим рывком займет должность губернатора штата Нью-Йорк. «Каждый, кто является губернатором Нью-Йорка, – объяснял он разинувшим рот коллегам, – имеет хороший шанс стать президентом» {8}. По-видимому, эта красивая история была сочинена где-то после 1932 г., поскольку смертельно опасная болезнь, одолевшая физически крепкого Франклина и ее непредсказуемые последствия в 20-х годах реально лишили его увидеть любимую мечту сбывшейся. Стало быть, едва ли кто-нибудь после провала демократов на президентских выборах 1920 г. мог воспринимать ее чем-то большим, нежели озорной первоапрельской шуткой вроде тех, которыми так любили обмениваться здесь и там выпускники Гарварда.
Да и сам выбор в пользу перехода из юриспруденции в политику Франклин сделал не без труда, столкнувшись с недовольством и противодействием матери, полагавшей, что ее сын должен идти по пути отца и вести «спокойную, размеренную жизнь в Гайд-Парке», наслаждаясь комфортом сельского эсквайра с твердым доходом, обычным кругом семейных забот и относительно скромными запросами. Без поддержки Элеоноры, которая, напротив, втайне полагала, что политика отвлечет Франклина от рутины уолл-стритовской конторы, не дающей выхода кипучей энергии ее мужа, хотя, выше всего ставя добропорядочность, она помнила слова из завещания отца своего дяди Теодора Рузвельта: «Я испытываю стыд за страну. Мы не можем больше выносить правительство столь же коррумпированное, как наше». Этот призыв «взяться за оружие» оставил ее равнодушной. Опасения, что политик легко может стать добычей владельцев салунов и хозяев городских конок, перевесили заботы о нравственном здоровье Франклина, готового от скуки впасть в депрессию, запить или раствориться в семейных заботах.
Если для матери сюрпризом было «обручение» ее сына с политикой, то для его жены Элеоноры столь же абсолютно неожиданным оказалось то, что Франклин, как и его отец, предпочтение отдал Демократической партии, внутренне почувствовав, что демократы лучше пропитались популистским духом, живее реагируют на ветер перемен. Никто не заметил, как начался процесс внутреннего размежевания «дяди Тедди» с представителем молодых демократов Нью-Йорка Франклином Рузвельтом. Никаких особых согласований с обожаемым дядей последнему не потребовалось и не могло быть. Франклин Рузвельт не нуждался в политическом паровозе. Все понимали, что Франклин сам знает, что делать. Обошлось простым уведомлением.
Дело в том, что Теодор Рузвельт в начале 1909 г. сдал свою вахту в Белом доме консервативному республиканцу У. Тафту. Правящая партия оказалась в состоянии внутреннего брожения и раскола. Причина: протестное движение за реальные реформы пустилось в самостоятельное плавание и приобрело общенациональный характер, в него оказались вовлечены главные общественные слои и классы {9}. Заметную роль приобрело социалистическое движение. Его лидер Юджин Дебс бросил вызов лидерам ведущих партий – Республиканской и Демократической. Молодой Рузвельт сам сумел убедиться, что растущая популярность социалистов объясняется низким уровнем жизни рабочих в основных отраслях экономики – угольной, автомобилестроении, сталелитейной, текстильной, швейной и т. д. Поездка Рузвельта в угольные районы штата Кентукки, затеянная как туристическое путешествие, неприятно поразила его и заставила задуматься. Лик подлинной трагедии шахтеров, вчерашних иммигрантов из многих стран, живущих впроголодь в лачугах и каждый день рискующих жизнью, стал выразительным проявлением тяги людей к новым ценностям.
Республиканская партия утратила ощущение этих новых, совсем неожиданных для поверивших в неповторимость Америки – «храма на холме» – как беспроблемного государства широкого и глубокого социального недовольства, несоответствия устаревшего законодательства с идущими переменами. Теодор Рузвельт, признанный харизматический лидер и идеолог партии, уйдя с головой в пропаганду военной мощи США и «жесткой силы», едва не проворонил крен влево среди рабочих, средних слоев, интеллигенции, фермеров и даже части крупной буржуазии. Поддержка им прогрессистского крыла республиканцев выглядела несколько запоздалой на фоне активизации фракции демократов в конгрессе и вне его стен в поддержку перемен и реформ, вызывавших всеобщее одобрение: регулирование железнодорожных тарифов в сторону их уменьшения, прямые выборы сенаторов, снижение подоходного налога и т. д. Демократы менялись на глазах, в лоне партии появились яркие политики и ораторы, завоевавшие славу защитников низов, рабочих и фермерских заступников, антимилитаристов и обличителей «баронов-грабителей» {10}. Среди них выделялась фигура университетского профессора Томаса Вудро Вильсона, дальновидного либерального реформатора, умеющего помимо всего прочего глобально мыслить в духе проектов нового мирового порядка без войн и сосуществования больших и малых народов, чья биография не была запятнана бюрократическими скандалами и близостью к коррупционным кланам.
Выборы губернаторов и членов законодательных собраний штатов в 1910 г. сулили демократам большой успех. В округе по выборам в законодательное собрание штата Нью-Йорк с центром в Покипси, т. е. поблизости от Гайд-Парка, демократы могли уверенно рассчитывать на победу, хотя в сельских районах фермеры по традиции продолжали голосовать за республиканцев. Потомственный молодой аристократ с магическим для сельского населения именем Рузвельт не мог не показаться лидерам местных демократов находкой, хотя некоторые инвесторы принятие его в компанию демократов считали ненадежным. Впоследствии сам Франклин говорил, что его «похитили» на улицах Покипси для того, чтобы сделать членом нижней палаты законодательного собрания в Олбани. Вскоре же политическая кампания настолько захватила Рузвельта, что, как вспоминала много позднее Элеонора, она «вытеснила его любовь к ней, навсегда заставив забыть романтику и счастливые дни женитьбы».
Накануне осенних выборов 1910 г., первых выборов в его жизни, 28-летний Франклин Рузвельт, отец четверых детей, по-прежнему напоминал старшекурсника Гарварда – высокий, худощавый, с голубыми глазами и правильными чертами лица, без единой морщинки на лбу. С неизменным желанием быть в центре событий он был недоступен для Элеоноры даже тогда, когда был вместе с семьей на отдыхе. Он уходил на яхте в океан, утром занимался лошадьми. Внезапное усложнение дел с выдвижением его кандидатуры на выборах в законодательное собрание Нью-Йорка полностью поглотило силы и время Франклина, который с головой погрузился в создание своего собственного избирательного блока, независимого от спонсоров и финансовых подпорок со стороны большого бизнеса. «Как вы знаете, – говорил он членам комитета по отбору кандидатов от демократов, – я принимаю предложение о выдвижении кандидатом, будучи абсолютно не зависимым от кого-либо. Я не обязан ни одному человеку, я не нахожусь под влиянием специальных интересов, я сам по себе. Я не должен вам говорить, что не намерен сидеть, сложа руки. Напротив, нам предстоит очень насыщенный событиями месяц…» {11}
Франклин исколесил на автомобиле, красном «Максвелле» с открытым верхом, взятым в аренду, весь штат, за пять изнурительных недель пожав тысячи рук и неизменно обращаясь к встречавшим его избирателям с неформальными и теплыми словами «Друзья мои…». В отдельные дни он произносил до десяти речей, ни одна из них не сохранилась, но историки обнаружили в бумагах Рузвельта высказывание, приписываемое Аврааму Линкольну: «Я не убежден в своей победе, но я знаю, что я говорю правду. Я не могу быть уверенным в своем успехе, но я нахожусь на стороне добра. Я должен быть с теми, кто на стороне истины и должен расстаться с теми, кто живет во лжи». Франклин этой цитатой сумел растрогать черствых фермеров, по традиции с недоверием относящихся к демократам.
Активность экс-президента Теодора Рузвельта, вновь поднявшего знамя борьбы «против реакционеров» в своей партии с расчетом в какой-то момент снова включиться в гонку за Белый дом в качестве кандидата от третьей прогрессивной партии, сильно осложняла шансы Франклина. Однако он не боялся выглядеть отбившимся от стаи. «Я не Тедди», – говорил он, обращаясь к толпе. Собравшиеся отвечали ободряющим смехом, не улавливая различия между платформами обоих Рузвельтов, но интуитивно испытывая больше доверия к молодому политику, когда он обличал привилегии верхов, мошенничество и коррупцию властных структур. К тому же в отличие от дяди племянник демонстрировал превосходное чувство юмора, предельную близость к «людям, живущим в долине Гудзона», готовность встречаться с ними в самых отдаленных местах округа, в тавернах и на обочине дорог и представлять их интересы «каждый день из 365 дней в году и каждый час из 24 часов в сутках». Для «грязных» фермеров, населяющих штат и 60 лет голосовавших за республиканцев, ненавидящих демократов из надменных городов, не похожая ни на что, очень подкупающая своей простотой и лаконичностью манера общения с ними значила больше, чем длинное перечисление грандиозных задач, стоящих перед обществом в целом. Этот стоящий перед ними красавец верзила выглядел очень убедительным, когда говорил своим ясным и модулирующим голосом, что их фермерские лидеры продали их и что он будет их «настоящим представителем» {12}. Харизма молодого Рузвельта блокировала пропаганду республиканцев, повесивших на него ярлык «богатого молодого человека», устроившего «водевильное путешествие в интересах фермеров».
В ноябре 1910 г. Франклин Д. Рузвельт, ничем не обязанный машине демократов, отвергнув навязчивые предложения о спонсорстве боссов партии и затратив на свою избирательную кампанию из семейных доходов 1700 долларов, одержал бесспорную личную победу в родном округе Датчес, традиционно республиканском. Число голосов, поданных за него, превосходило число голосов, поданных за список Демократической партии в целом, а она одержала победу в борьбе за пост губернатора штата (им был Джон Дикс) и завоевала большинство в законодательном собрании. В сентябре никому не известный «не раскрученный» политик превратился в ноябре в одного из наиболее известных демократов, стоящих в одном ряду с такими ветеранами прогрессивного крыла партии, как сенаторы Роберт Вагнер и Альфред Смит, его коллеги по законодательному собранию штата. Элеонора Рузвельт, уставшая думать о грозящем фиаско ее забросившего адвокатские дела супруга, переживавшая одиночество и растущее отчуждение от той половины клана Рузвельтов, которая оставалась с «дядей Тедди», в один миг превратилась в жену популярного общественного деятеля, лидера антиконсервативного блока в партии так называемых «инсургентов», решивших избавить партийную жизнь США от системы боссизма, олицетворением которой был пресловутый Таммани-холл, штаб-квартира демократов в Нью-Йорке.
Семья Рузвельтов, Франклин, Элеонора и четверо их детей (Элеонора была беременна пятым ребенком) перебрались в столицу штата Нью-Йорк Олбани, поселившись в просторном доме на Стейт-стрит, который Франклин немедленно объявил «открытым домом» для своих избирателей. Дом стал местом шумных встреч «инсургентов» и новых друзей. О Рузвельте стало известно и всей стране как энергичнейшем поборнике все ширившегося движения за прямые выборы сенаторов в конгресс США и соответственно за отмену избрания их законодательными собраниями штатов. Незаметно для самой себя Элеонора оказалась втянута в эту многообразную деятельность мужа. Уже тогда близко знавшие их люди отмечали, как незаменима стала она для мужа во всем, что касалось его прямых обязанностей сенатора и в развернувшейся фракционной борьбе. «Она все делала молча, спокойно и очень результативно», – вспоминал один из них {13}. Ее разумность и теплота множили число друзей Франклина. Она еще не стала «очевидной силой» в семейном тандеме, но постоянно помогала молодому сенатору корректировать его позиции и оценки, хотя, как это ни может показаться сегодня странным, Франклин раньше Элеоноры занял единственно верную позицию в области избирательных прав женщин, считая, что они должны быть уравнены в правах с мужчинами. Элеонора какое-то время придерживалась иного взгляда, полагая, что мужчина превосходит женщину интеллектуально, а поэтому ее претензии должны ограничиваться кругом домашних обязанностей. Вскоре она рассталась с этим заблуждением.
Франклин Рузвельт стал ключевой фигурой в составе законодательного собрания штата Нью-Йорк, собравшегося для продолжения законодательной деятельности в феврале 1911 г. Он получил кресло председателя комиссии по сельскому хозяйству и члена еще десятка комиссий. Поговаривали о замещении им в будущем должности губернатора штата. Но судьба политика, настроившего против себя боссов партии, напоминает скольжение по ломкому льду. «Старшие друзья» навесили на него клеймо «политического нахала и выскочки», упорно распространяя слухи о ненадежности «маленького Рузвельта», способного-де сыграть злую шутку со старой гвардией демократов, о его воинствующем антикатолицизме. Франклин и его сторонники решили ответить контрманевром, поддержав растущее движение в поддержку кандидатуры Вудро Вильсона на пост президента США.
Почти ежедневно в качестве неформального лидера «инсургентов», борцов против «машины», Франклин делает заявления для прессы. Время от времени он допускает ошибки, одновременно демонстрируя замечательный талант драматизации самых будничных, неприметных коллизий. Рузвельт неутомимо разъезжает по территории штата, забирается в медвежьи углы и агитирует за обновление партии и ее новых кандидатов в лидеры. «Регулярные» демократы обрушиваются на Рузвельта и его друзей как на предателей и заговорщиков. Поводом послужили почти ежедневные собрания «инсургентов» на первом этаже дома Рузвельтов в Олбани. Не проведя еще ни одного прогрессивного законопроекта через сенат штата, с репутацией осторожного политика, придерживающегося тактики «посередине дороги», Рузвельт становится едва ли не самым известным «новым лицом» в политическом истеблишменте Нью-Йорка.
В перипетиях изнурительной борьбы с республиканцами и «регулярными» демократами Рузвельт усвоил одно важное правило: его лицо должно быть узнаваемо избирателями, а сам он должен запомниться мужественной («до последней капли крови») борьбой за «общественный интерес». В 1912 г. в стране индивидуальных прав и свобод этот призыв становился украшением всех новоявленных политиков. Развивая повсеместно свою излюбленную тему о консервации природных богатств и сбережении лесов, Рузвельт умело подводил философское обоснование под правительственное регулирование использования земельных угодий, лесных массивов и водных богатств штата. Не спеша с активной поддержкой ряда назревших реформ (например, реформы, связанной с правами женщин и охраной их труда), «самый красивый» молодой сенатор с открытой улыбкой и серьезным лицом убеждал своих коллег и лоббистов спешить медленно, что создавало странное впечатление двойной игры – одновременно он принимал сторону то консерваторов, то либералов {14}. По крайней мере, по мнению своего будущего бессменного министра труда Фрэнсис Перкинс, Рузвельт не симпатизировал рабочему движению и, что безмерно удивило его сторонников, уклонялся от того, чтобы твердо обещать голосовать за законопроект об ограничении продолжительности трудовой деятельности женщин и детей девятью часами в день и шестью днями в неделю.
Многим было неведомо, что расчет Рузвельта строился с более широким замахом. Теоретически вопрос о понятии всеобщего блага, о соотношении личных (частных) интересов и общественной пользы, об экономических моделях, дебатировавшийся повсеместно, и особенно в леворадикальной прессе, заставил Рузвельта подняться на более высокую орбиту. Выступая 4 марта 1912 г. в г. Трой, он обрушился на защитников «неограниченной конкуренции» и сакрализации частной собственности. Выступление было столь необычным для этой поры обучения Рузвельта-политика, что современные исследователи назвали его революционным. Любые преувеличения в отношении превращения воспитанника аристократических семей «долины реки Гудзон» в принципиального критика эпохи lais-faire не оправданны. Рузвельт предлагал всего лишь подобие суммы новых идей, которые вытекали, как он говорил, из взаимозависимости труда и капитала. Но выбор места и времени, когда Рузвельт решил высказать эти идеи, заимствованные, очевидно, уже не у прогрессистов, а у социал-реформистов, говорят о многом. Трибуна прогрессивного народного форума в Трое после гибели 150 женщин-работниц текстильной фабрики на Манхэттене в пламени пожара, на пике борьбы за жесткий лесной кодекс предполагала эпический стиль. Он говорил под впечатлением взрывной терминологии бунтующих «синих воротничков» и разорившихся фермеров: «Если мы обратимся к истории… мы столкнемся с фактом… борьбы арийских рас за обретение индивидуальной свободы… Об этом, может быть, преждевременно говорить, но в целом сегодня и Европа, и Америка обрели свободу личности». А сейчас в начале ХХ века, продолжал Франклин, американцы ведут «новую борьбу за свободу общества», которая имеет более высокий и благородный смысл… Мы обнаружили, что, если каждый человек делает то, что он считает нужным, придерживаясь рамок закона и порядка, он часто не в состоянии отвечать требованиям цивилизации таким образом, чтобы удовлетворять ожиданиям благополучия со стороны огромного большинства». Конкуренция, добавил он, «доказала свою полезность до определенного уровня и не дальше. Кооперация должна начинаться там, где конкуренция уже не работает и кооперация становится таким же приемлемым термином для новой теории, как и всё остальное» {15}.
Довольно-таки странная речь в Трое была отголоском того дискурса о социалистическом идеале, который затеяли социалисты. Она была также целиком выдержана в духе разворачивающейся кампании за обновление Демократической партии и выдвижение кандидатуры Вудро Вильсона. Франклин прочно связал свое имя с этой кампанией принстонского профессора и губернатора штата Нью-Джерси. Осенью 1911 г. он даже побывал у Вильсона в Трентоне, столице Нью-Джерси. Совпадение их политических платформ было очевидным, но Франклин внутренне стремился сохранить свою независимость от любой политической «машины», кто бы ее ни представлял – Таммани-холл или В. Вильсон. Но в поддержку кандидатуры последнего Франклин мобилизовал все свои возможности. Ввиду раскола в Республиканской партии шансы губернатора Нью-Джерси стать первым за 20 лет президентом-демократом на порядок возросли.
Национальный съезд демократов в Балтиморе в июне 1912 г. был первым национальным съездом, в котором участвовал Франклин Рузвельт. Его фигура была очень заметна в толпе делегатов – в постоянном движении, рукопожатиях и разговорах с журналистами. Репортеры и делегаты из отдаленных штатов постоянно окружали его, чтобы удовлетворить свое любопытство беседой с нереспубликанским Рузвельтом. Один из них, близкий советник Вильсона и член Национального комитета демократов Джозефус Дэниэлс хорошо запомнил свое первое знакомство с этой «достопримечательностью» съезда. «Он был смешлив по-мальчишески, – вспоминал он позднее, – и мне кажется, я никогда не видел более красивой и привлекательной фигуры молодого человека. На этом съезде Франклин и я стали друзьями. Как говорится – любовь с первого взгляда». К вящей радости их обоих, Вудро Вильсон, получив большинство голосов делегатов съезда, был номинирован кандидатом на пост президента США.
Элеонора также присутствовала на съезде и смогла убедиться, каким неустойчивым был социальный мир в стране. В зале все кипело от возмущения и кричало против «баронов-грабителей», требуя коренных изменений в социальном законодательстве, ограничения власти монополий, изменения тарифной политики, борьбы с плутократией, создания системы страхования для малоимущих семей, безработных, стариков, предоставления финансовой помощи фермерам. Она писала, что поражение платформы прогрессистов, к которой принадлежал ее муж, неминуемо будет означать выход на авансцену политической жизни социализма {16}. Возвращение в Белый дом Теодора Рузвельта, выступавшего в качестве кандидата созданной им прогрессивной партии, могло только ухудшить положение и пополнить ряды радикалов, все теснее сплачивающихся вокруг популярного лидера социалистов Ю. Дебса. Яростные нападки старшего Рузвельта на своих противников множили ряды сочувствующих социалистам. Фотографии страстного любителя охоты Тедди на фоне убитых им хищников, его знаменитый и очень непривлекательный оскал зубов отпугивал своей неуемной великодержавностью даже «регулярных» либералов.
Разрыв с «полковником» Теодором Рузвельтом для вчерашних его молодых почитателей становился неизбежным. Болезненнее всего это восприняла Элеонора, по-прежнему любившая «дядю Тедди», но понимавшая опасность, которую создает деятельная, неуемная натура Франклина, оказавшегося в то же время без группы сподвижников, вчерашних «инсургентов». Его будущее отныне целиком зависело от победы Вильсона на выборах в ноябре того же года. И еще от собственного здоровья, которое подавало тревожные признаки: как раз накануне очередной избирательной кампании Франклин стал часто простужаться. Осложнения приобретали угрожающий характер. Политическая карьера молодого Рузвельта могла оборваться, едва начавшись.
Чудесное спасение пришло благодаря участию с некоторых пор ставшего ближайшим другом семьи Рузвельтов маленького и невзрачного, но талантливого журналиста и почитателя Франклина Луиса Хоу. Изнывавший долгое время без работы, бедствуюший и жаждущий найти себе применение репортер по согласованию с Франклином, лежащим в очередной раз с серьезным заболеванием в постели, организовал широчайшую пропагандистскую кампанию в форме «личных» писем избирателям за подписью Франклина Рузвельта, публикаций в газетах и т. д., в которых новый – старый кандидат в сенаторы обещал своим избирателям поддержку всех самых радикальных пунктов традиционной платформы прогрессистов с акцентом на фермерские проблемы, положение с трудовым законодательством и критику боссизма. Кандидату потребовалось только оплатить почтовые и бумажные расходы. За него практически все сделал Хоу, продемонстрировавший организаторский талант, изобретательность, профессионализм и лояльность. В ноябре 1912 г. на фоне успехов соперников-республиканцев Франклин Рузвельт одержал еще более внушительную победу на выборах в законодательное собрание Нью-Йорка, чем это было два года назад. Хоу, маленький, некрасивый, хронически никому никогда не доверяющий человек, оказался незаменимым и как советник, и как промоутер, и как менеджер в ходе трудной избирательной кампании. Он был абсолютно предан, но никак не подобострастен. Следующие 23 года Рузвельт и Хоу провели рядом, фактически не расставаясь.
В первые же дни после возвращения в Олбани Франклин ощутил на себе зависть и недоброжелательство своих коллег в сенате, но уже вскоре последовало приглашение в Трентон (Нью-Джерси) для встречи с вновь избранным президентом США Вудро Вильсоном. Речь шла о работе в новом составе правительства. Рузвельт отклонил ряд предложений. Но в день инаугурации президента 4 марта 1913 г. в Вашингтоне он повстречал симпатичного ему нового министра военно-морского флота Джозефуса Дэниэлса. Рузвельт с детства испытывал любовь к морю, флоту, судоводителям. Первый вопрос Дэниэлса – хочет ли он занять место его заместителя – не вызвал никаких размышлений Рузвельта. Он мгновенно ответил: «Ваше предложение радует меня больше, чем что-либо другое». Про себя Дэниэлс отметил: «Он идет по стопам Тедди». Поздравление самого идеолога морской мощи было сухим и формальным, но с многозначительным напоминанием того же рода: «…Вы заняли то самое место, которое раньше занимал я».
Вернувшись в Олбани, чтобы закончить свои дела сенатора, Франклин навестил своего коллегу и доброго знакомого сенатора Роберта Вагнера, временно занимавшего должность председателя сената. Узнав о перемещении Рузвельта в правительство, Вагнер обрадовался: Рузвельт тормозил реформы Вагнера, мешая их ускоренному прохождению через палаты законодательного собрания. Его уход обещал Вагнеру легкую жизнь. Рузвельт спросил коллегу, правильно ли он поступает, расставаясь с креслом сенатора. «Поезжай, Фрэнк, поезжай!» Вагнер на прощание с внутренним облегчением пожал руку Рузвельту: «…Я уверен, что вас ждет большое будущее в столице». И в этом он не ошибся.
Стать членом кабинета реформаторов после трех с небольшим лет пребывания в политике было делом абсолютно беспрецедентным. Многие старожилы Вашингтона называли Рузвельта «пожирателем боссов», опасаясь, что его талант выдворения с насиженных мест представителей старых «машин» может дорого обойтись представителям «знатных домов». Появление в офисе нового заместителя военно-морского министра Луиса Хоу в качестве секретаря-референта с его любовью к конспирации и отличным знанием положения дел в газетных редакциях расценивалось как неблагоприятный сигнал для сложившихся аппаратных кланов. Вскоре же Хоу был назначен на новую должность специального помощника Ф. Рузвельта, став его правой рукой в реализации всех деловых замыслов, в планировании тех или иных мероприятий и подведении аналитических выводов, в координации создаваемой Рузвельтом разведывательной службы на флоте, которая должна была послужить базой для развертывания в дальнейшем широкой сети в планетарном масштабе.
В Вашингтоне Рузвельт при содействии Хоу политически довольно быстро принял на себя еще и функции координатора действий сторонников независимой (от центральной машины демократов – Таммани-холла) политики, неподкупного и свободного от фаворитизма звена власти. Тому благоприятствовали мировоззренческие взгляды президента, так же как и Рузвельта – поклонника джефферсонизма. Непосредственной целью этих настойчивых санационных мероприятий «независимых» демократов была подготовка к промежуточным выборам 1914 г., которые должны были стать серьезным испытанием для всех, кто заполнил коридоры власти в Вашингтоне вместе с командой Вудро Вильсона. Рузвельт взял на себя «приведение в порядок» рядов демократов в его родном штате Нью-Йорк. И потерпел поражение. Ближайший советник президента Вильсона, полковник Эдвард Хауз, который оказывал поддержку Рузвельту в борьбе с «демократическими боссами», бросив все, летом 1914 г. отбыл по поручению Вильсона в Европу в связи с начавшейся Великой войной, а сам президент ввиду внутренних и внешних осложнений отказался от поддержки прогрессистов в Демократической партии ради сохранения ее единства. Смятение и признание возросшей силы консерваторов («реакционных политиков», как атрибутировал их Рузвельт) привели к тому, что он как выход из положения стал подумывать о выдвижении своей кандидатуры на выборах в сенат конгресса США с тем, чтобы не конфликтовать с Вильсоном. Но изменившаяся внешнеполитическая ситуация, советы друзей и Элеоноры отвлекли его от этого намерения.
Дружественное расположение адмиралов, их настойчивая просьба остаться в правительстве сделали свое дело: министр Дэниэлс слыл пацифистом, в то время как Рузвельт, его заместитель, был известен как прилежный ученик адмирала Альфреда Томаса Мэхэма, теоретика морской мощи, и сторонник наращивания сил флотов США. Морские волки видели во Франклине родственную им душу и с энтузиазмом принялись поддерживать движение за его сохранение в военно-морском ведомстве. Начало войны в Европе, случившееся через 17 месяцев после того, как Франклин пришел в министерство флота, хотя и подогрело разногласия между антимилитаристом Дэниэлсом и его подчиненным, вмешательство Элеоноры помогло сохранять им расположение друг к другу. Мудрый и покладистый Дэниэлс не раз и в будущем выступал в роли советчика Рузвельта, не «держа злобы» на беспрестанно ставящего его своей критикой в положение обороняющегося подчиненного. Рузвельт, со своей стороны, оценил лояльность министра и отказался от мысли об отставке и попытки завоевать место в сенате конгресса США.
Потопление 7 мая 1915 г. германской подлодкой идущей под британским флагом «Лузитании» – пассажирского судна более чем с тысячью пассажиров на борту и гибель среди них 150 американцев всколыхнуло германофобию в США и раскололо правительство Вильсона на две примерно равные части. Одна часть внимала доводам известных всему миру пацифистов У. Брайана и Дж. Дэниэлса (верящих, что если США сохранят свой нейтралитет, то воюющие стороны скорее придут к миру, и все станет на свои места) и их оппонентами, полагавшими, что Америка упускает свой шанс, отдавая на заклание германскому воинству жаждущие мира и спокойствия страны Антанты. Франклин был на стороне этой части кабинета, отстаивая идею большого флота и решительного вмешательства в европейский конфликт. И он, и Элеонора полагали, что только объединенные усилия Франции, Англии и России принудят Германию к миру {17}.
Разногласия с Дэниэлсом и Брайаном, важными фигурами в кабинете, тем не менее не могли серьезно угрожать карьере молодого политика. Однако было и более значительное препятствие, которое могло сыграть роль непреодолимого рифа, грозящего отбросить его на обочину партийной номенклатуры, на периферию политики. Этим препятствием был президент Вудро Вильсон, которому был несимпатичен весь клан Рузвельтов.
Разрыв казался неминуемым. Рузвельты, обе фракции «династии», были настроены антигермански и не разделяли позицию президента Вильсона и его окружения, сделавших ставку на нейтралитет, отстраненность от европейских дел, хотя война сразу же переросла рамки локального конфликта. Биограф Рузвельта Джеффри Уорд пишет: «Франклин вел трудную двойную игру, пытаясь сохранить к себе расположение президента, которому он служил, и одновременно не утратить близость с кумиром (т. е. с Теодором Рузвельтом. – В.М.), к которому он относился с обожанием с детства» {18}.
Теодор Рузвельт в припадке ярости обвинял Вильсона в трусости и безволии. Франклин и Элеонора трактовали уклончивость президента в значительно более мягкой форме, но воспитанные в духе почитания европейской культуры, они испытывали растущее удивление медлительной реакцией президента пополам с возмущением по поводу вероломства и жестокости германской военщины, безнаказанно обрушившей смерть и разрушения на европейские города. Франклин считал, что победа Германии будет непосредственно угрожать безопасности США. «Что ты думаешь о У. Дж. Б. (об У. Брайане. – В.М.)? – писал Франклин Элеоноре о ситуации в кабинете. – Не хочется писать слишком много, скажу только, что испытываю отвращение к этой фигуре».
Жуткие подробности хозяйничанья немецких подлодок в Атлантике, активизация агентуры кайзера в Мексике резко снизили популярность проповедей сторонников пацифизма «без берегов». Уильям Брайан 8 июня 1915 г. ушел в отставку с поста государственного секретаря, вызвав у Франклина вздох облегчения и ликование патриота, полагавшего, что только силовые действия принудят Германию прекратить подводную войну. На месте Брайана в «туманном днище» (здание государственного департамента) оказался Роберт Лансинг, поборник «вооруженной дипломатии», внешней политики, подкрепленной силой. Президент Вильсон поменял тактику, хотя и продолжал ориентироваться на изоляционизм больших масс избирателей. Впереди предстояла борьба за второй срок, и он не хотел давать повода для критики. Однако объявленная им кампания «готовности» в виде шумных парадов и пропагандистских акций исподволь подводила американцев к осознанию того, что в нужный момент следует оказаться «в нужном месте», т. е. в Европе, на Западном фронте. Франклин Рузвельт стал одним из активных знаменосцев этой кампании. Главной его заботой была программа вооружений – веление времени. Умело уклоняясь от споров с начальством, живущим понятиями XIX века, он изумил членов комиссии палаты представителей по делам военно-морского флота своими обширными познаниями и осведомленностью о состоянии вооруженных сил. Он обрушил на конгрессменов поток цифр и фактов, которые нельзя было опровергнуть и ожидать услышать от молодого новопришельца в военно-морское ведомство.
Кризис, вызванный атаками германских подводных лодок на пассажирские суда, снял нарекания в горячности, посыпавшиеся на Франклина Рузвельта в связи с дебатами в руководстве Демократической партии по вопросу о войне и миротворческих усилиях Вильсона. Франклин и Элеонора уже открыто могли симпатизировать требованию Теодора Рузвельта принять жесткую линию по отношению к Германии, хотя у них сохранялось много оговорок в части политики, которую проводил «лихой рейнджер». Тот на съезде Республиканской партии в 1916 г. заявил о своем примирении с «Великой старой партией» и безоговорочно поддержал ее кандидатов на выборах этого года. Между тем платформа «честного нейтралитета», с которой республиканцы шли на выборы президента в 1916 г., никак не согласовывалась с его, Тедди Рузвельта, интервенционизмом. Элеонора и ее супруг были поражены этой метаморфозой и в еще большей степени встревожены предвыборными успехами республиканцев и их кандидата Чарльза Эванса Хьюза. Его победа (она казалась неотвратимой) {19} означала бы личную катастрофу для Франклина Рузвельта. Последний зарекомендовал себя сторонником социальных реформ и воинственным германофобом, т. е. человеком, выступающим за вмешательство в европейский конфликт на стороне Антанты, за мобилизационные мероприятия и пополнение арсеналов армии и флота новейшим вооружением. Назвать эту позицию популярной было никак нельзя. Особенно в округах с преобладанием немецкой и ирландской диаспор.
Сам Вильсон пришел к убеждению, что он не сможет победить. Покидая в день голосования нью-йоркскую штаб-квартиру демократов в отеле «Билтмор», Рузвельт обсуждал со своим близким другом Франклином Лейном, министром внутренних дел, условия учреждения новой юридической фирмы на Уолл-стрите с участием Фрэнка Полка, генерального консула госдепартамента и авторитета в области юриспруденции, с которым оба они были знакомы по учебе в Гротоне и Гарварде. Однако уже на следующий день, сидя у себя в кабинете военно-морского министерства, Рузвельт сделал короткую запись в рабочем дневнике: «Самый важный день в моей жизни. После вчерашнего вечера Вильсон мог одержать победу. Еще более обнадеживающе она выглядит сегодня в полдень». Вместе с Элеонорой Франклин позволил отвести душу, когда стало окончательно известно о победе Вильсона. Не скрывая торжества и злой иронии, он в беседе с репортером высмеял напрасные надежды «своего знаменитого кузена» {20} вынудить Вильсона уйти со сцены и вернуть себе кредит доверия большинства американцев. Политические мотивы и карьерные интересы взяли верх над родственными чувствами.
Другой хорошей новостью было то, что Вильсон, избранный на второй срок, начал сдвигаться в «нужном» направлении во внутренней и внешней политике. Последовательные реформы в области трудового права, открывающие эру «индустриальной демократии», и решительные шаги во внешней политике, которые ждали от президента интервенционисты, завоевали ему расположение молодых демократов. 3 февраля 1917 г. Вильсон разорвал отношения с Германией. Посол Бернсторф положил на стол в госдепартаменте свой паспорт. По всей стране проходили марши готовности. В первых рядах шумных манифестаций шел президент, Франклин вел за собой колонну чиновников морского министерства. Он чувствовал себя юбиляром.
События развивались стремительно, и уже вскоре «отважные парни» в кабинете Вильсона вроде Франклина Рузвельта и Франклина Лейна стали востребованы в качестве пропагандистов новой роли Америки в мировых делах. 18 марта 1917 г. немецкие подлодки торпедировали несколько американских судов. 2 апреля того же года Вильсон на заседании палат конгресса заявил, что не видит альтернативы войне. Франклин Рузвельт воспринял президентское заявление с восторгом. Все менялось на глазах. С чувством важности момента он осуществил инспекцию американских военных баз в Мексике, на Гаити, Кубе и в Доминиканской Республике. Миссия была подчинена идее подготовки к отражению немецкой угрозы. Пышные встречи, салюты, «потешные» учения, беседы с молодыми морскими офицерами помогали шлифовке взглядов на латиноамериканскую политику США, в целом сформировавшуюся уже в 1913 и 1914 годах. Было ясно, что в противовес Дэниэлсу Рузвельт был вместе с ядром служак в военно-морском ведомстве. С теми, кто настаивал не только на строительстве превосходящего остальные морские державы флота, но и на создании «полосы безопасности» на юге Соединенных Штатов.
Мексика с ее долгой революцией под боком у Соединенных Штатов вызывала у Франклина реакцию в стиле Теодора Рузвельта. «Я не хочу войны, – говорил он, – но я не вижу пути, встав на который мы могли бы ее избежать. Рано или поздно Америка должна вмешаться и очистить Мексику от политического хаоса» {21}. Японская угроза (несмотря на услуги, оказанные Т. Рузвельтом Японии во время Русско-японской войны 1904–1905 гг.) беспокоила Франклина еще сильнее. Он предвидел возможность внезапной японской атаки на флот США, ослабленный разъединением материком на два океана. Через четверть века так и произошло в Пёрл-Харборе, потребовав от Рузвельта самопризнания в непростительной беспечности и проволочках {22}. Взгляды Франклина постепенно становились хорошо известными публике. Престарелый адмирал А. Мэхэн, идеолог «жесткой силы», направил ему письмо в знак полной солидарности с ним. «Я пишу Вам, – признавался он, – потому что не знаю никого другого в нынешней администрации, к кому бы мне хотелось обратиться с этим письмом» {23}.
Масштабы европейской войны помогли раскрыться тем качествам Рузвельта-политика, о которых ни он, ни его близкие и не подозревали. Его непосредственное начальство явно не поспевало за событиями. Ни извлечь стратегическую выгоду, ни содействовать экономической перестройке в соответствии с военным временем, наладив производство необходимой продукции, оно оказалось не в состоянии. Время обгоняло поклонников старомодного изоляционизма, не содействовавших раскрытию военного потенциала США и тем самым существенно мешающих обеспечить перевес сил Антанты над воинством Центральных держав. «Эти добропорядочные люди, – с досадой писал Франклин Элеоноре, – У. Брайан и Дж. Дэниэлс, имеют такое же понятие о том, что такое европейская война, как наш Эллиот (сын Рузвельтов, которому едва исполнилось четыре года. – В.М.) о высшей математике» {24}. Рузвельт был твердо убежден, что современная война требует перевооружения, всеобщего военного обучения и создания особых государственных органов, регулирующих расходование ресурсов, военное производство, трудовые отношения в промышленности и надзирающих за условиями труда.
В своем стремлении перебороть инертность Дэниэлса и ему подобных Рузвельт настойчиво искал поддержки у полковника Э. Хауза, ближайшего советника президента, давно считавшего, что США должны вмешаться в войну на стороне Антанты. Состоялось несколько встреч Рузвельта с Хаузом, в ходе которых с глазу на глаз они обсуждали все плюсы и минусы сложившейся для США ситуации. Одновременно Рузвельт принял участие в секретном конклаве смертельных врагов президента из противоположного лагеря. Среди них был ряд примечательных фигур: Корнелиус Блисс, генерал Леонард Вуд, финансист Джон Пирпонт Морган и, конечно же, Теодор Рузвельт, «дядя Тедди». По итогам этого секретного совещания, среди законспирированных участников которого Франклин Рузвельт выглядел наиболее решительно настроенным, были выработаны важные пункты платформы. Предпочтение, отметил Франклин в своем дневнике, решено было отдать позиции Теодора Рузвельта, требовавшего пересмотреть военную политику под углом зрения стратегической перспективы. Франклин лаконично резюмировал: «Я поддержал теорию ТР».
Энергичный, инициативный, не колеблющийся в случае необходимости прибегнуть к приемам политиканства, радетель гегемонии американского флота на морях и безопасности США на дальних подступах к берегам Америки благодаря физическому магнетизму и административному рвению Франклин завоевал престижное место в вашингтонском истеблишменте. Но окружающие его коллеги и друзья не всегда одинаково судили о его внутреннем содержании из-за фривольной манеры поведения и некотором верхоглядстве в вопросах экономики или гражданского общества. «Он мог нравиться или привлекать к себе внимание, – много позднее вспоминал об этом времени в биографии Рузвельта известный дипломат Уильям Филлипс, его друг и щеголь из ближайшего круга университетских однокашников, – но он не мог претендовать на особую рассудительность, он был ярким собеседником, но не очень твердым в суждениях. Он мог очаровать кого угодно, но назвать его гигантом вряд ли кто-либо решался. Он обладал огромной жизненной силой, интересом ко всему, и он действительно стал очень дельным заместителем министра военно-морского флота. Он был всегда оживлен, всегда был душой компании, но он никогда не казался особо основательным» {25}. К этому критичному перечню запомнившихся ему черт спутника юных лет и собрата по кабинету У. Филлипс мог бы добавить еще одну – личное мужество, раскрывшееся в военное время.
После выборов 1916 г. Рузвельты перебрались в арендованный ими дом сестры Теодора Рузвельта на N-стрит. Секретная служба на основании того, что его имя попало в «черный список» германских агентов чиновников американского правительства, известных антикайзеровскими настроениями, а потому намеченных к уничтожению германскими агентами, рекомендовали Рузвельту иметь при себе пистолет. Несколько дней он носил его в кармане, но затем решительно запрятал в стол. Однако открыто в разговорах с французами и англичанами в Вашингтоне высказал намерение отправиться на Западный фронт в составе американских экспедиционных сил. И только решительные возражения Дэниэлса и Вудро Вильсона, посчитавших, что Рузвельт будет больше полезен в Вашингтоне, заставили его отказаться от облачения в солдатскую шинель.
Возможно, если бы он ушел на фронт, в жизни Франклина и Элеоноры не произошло бы события, которое внесло особый элемент в их отношения, разрушив то, казалось бы, прочное доверие и взаимопонимание, сохранявшиеся с юношеских лет и прошедшие испытания семейными невзгодами и счастливыми днями жизни рядом с детьми, друзьями, в обстановке удачливо складывающейся карьеры Франклина и растущего светского успеха умной, доброжелательной и общественно активной Элеоноры.
Франклин влюбился в другую красивую и привлекательную женщину, секретаря Элеоноры. Ее звали Люси Мерсер, и она была на шесть лет моложе Элеоноры. Похвастаться аристократическим происхождением и богатством эта девушка из Вирджинии не могла, но ее красота, общительность, воспитанность помогали ей легко и ненавязчиво завоевывать благосклонность вашингтонского светского общества. Богатые матроны, жены чиновников и дипломатов время от времени поручали ей работу по разбору семейных архивов или по уходу за детьми. Люси справлялась с поручениями аккуратно и добросовестно, легко и просто обретя доверие своих работодателей и без труда добиваясь дружбы и любви у порученных ее попечению детей. Работа секретарем и гувернанткой помогала Люси и ее матери, вдове бывшего моряка, поддерживать скромное благополучие, но конечная цель была одна – найти богатого жениха и создать фундамент безбедной жизни.
Переполненная семейными заботами, обязанностями по линии различных фондов и уже необычайно разросшейся перепиской Элеонора прислушалась к советам своей родственницы и пригласила Люси помогать ей три раза в неделю вести ее переписку, а порой и присматривать за детьми. Люси появилась в доме Рузвельтов зимой 1913/14 г. и вскоре стала своим человеком, заслужив похвалы Сары, которая нашла двадцатидвухлетнюю Люси обворожительной, полной тепла и привязанности к детям и самой Элеоноре. Правда, через три года последняя убедилась, что наибольшим вниманием у Люси пользуется глава семейства, ее муж Франклин. Она могла бы предвидеть такой результат. В великосветском обществе он давно имел славу внешне чрезвычайно привлекательного человека, златоуста, наделенного природой красивым лицом, фигурой университетского игрока в футбол и ярким интеллектом. О способности Рузвельта быть интересным собеседником и, что всегда нравилось его тайным воздыхательницам и не нравилось Элеоноре, давать волю фантазии в пересказе светских новостей и морских путешествий ходили легенды.
Люси готова была слушать его всегда, беспрерывно участвовать в обсуждении его планов, не останавливая поток его красноречия. Так, из банального флирта родилась история любви длительностью на всю оставшуюся жизнь. Осенью 1918 г. Элеоноре стали известны особые отношения Франклина и Люси, и она попросила Люси оставить их дом и больше не считать себя находящейся в числе секретарей Элеоноры. Одновременно она предложила Франклину сделать выбор – либо семья, либо Люси. Биограф Элеоноры пишет: «Франклин и Люси решили никогда не видеться в будущем». По крайней мере, так они говорили. Брак Элеоноры и Франклина продолжался. Но Франклин и Люси поддерживали связь через переписку, хотя в 1920 г. Люси вышла замуж за состоятельного человека – Уинтропа Раузерфорда и стала матерью дочери Барбары. В Библиотеке Рузвельта в Гайд-Парке хранится написанное в 1941 г. длинное письмо Люси президенту Рузвельту, которого она называет «мой бедный любимый».
Со слов кузины Франклина Маргарет Сакли известно также, что Рузвельт навестил Люси в ее усадьбе в штате Нью-Джерси проездом поездом на Квебекскую встречу с Черчиллем в сентябре 1944 г. Йон Мичем справедливо выражает свое изумление в связи с этим эпизодом. «Это была замечательная сцена: президент США военного времени, – пишет он, – по пути на конференцию с премьер-министром Великобритании выкраивает несколько часов, чтобы позавтракать со своей давней возлюбленной в обществе ее титулованных гостей и дальних родственников, которые хранят в тайне факт встречи с группой самых известных людей, находящихся под бдительным присмотром телохранителей» {26}.
После выяснения отношений между Элеонорой и Франклином их совместная жизнь не могла оставаться прежней. Элеонора нашла, что ее супруг совершил предательство, которое она не должна прощать. Неверно, пожалуй, говорить, что каждый из них стал жить своей жизнью, но прежней теплоты общения уже не было. Элеонора была очень ранимой, и даже время не сделало ее другой. Но вихрь событий притупил боль от почти состоявшегося разрыва. Стратегические планы поглотили Рузвельта, да и состояние дел на фронтах в Европе отодвигало на задний план все личное. На карту было поставлено слишком многое.
Еще весной 1918 г., когда появились серьезные опасения, что Германия в состоянии нанести поражение Антанте, и выяснилось, что Англия испытывает огромную нужду в военной помощи, Рузвельт предпринимает очередную попытку оказаться на «передовой». Предварительно отказавшись баллотироваться на должность губернатора Нью-Йорка, он упросил Дэниэлса отправить его в Европу с целью посетить руководителей союзников, побывать на фронте и получить информацию «из первых рук». Инициативная миссия, начавшаяся 9 июля 1918 г., в основном носила дипломатический характер, но пересечение Атлантики проходило в боевой обстановке на борту миноносца «Дайер», сопровождавшего специальный конвой, напичканный тринитротолуолом, минами и колючей проволокой. Тревоги, учебные стрельбы, опасения в отношении «бродячих» мин и, наконец, встреча с германскими подлодками у Азорских островов – все это было частью быта по пути в Шотландию. В Англии Рузвельт лично познакомился с Ллойд Джорджем, а на встрече с министром Ф. Смитом – с группой видных политиков и военных. Среди них был и Уинстон Спенсер Черчилль, бывший первый лорд Адмиралтейства, а тогда министр вооружений.
Во Франции Рузвельт имел беседы с Клемансо и маршалом Жоффром. В последний момент, до смерти напугав военно-морского атташе США, отвечавшего за его безопасность, Рузвельт направился к линии фронта и оказался от нее в шаговой доступности. Он побывал вблизи Шато-Тьери и Вердена, попав под обстрел немцев. Теперь Рузвельт познакомился с безобразным ликом войны: изрытая воронками земля, залитые дождем траншеи, запах трупов и сплошные разрушения домов, церквей, замков. «Мрак и беспрерывные бои, без отдыха и сна». Позднее, будучи уже президентом, он скажет: я видел войну и ненавижу ее.
Рузвельт побывал и в Италии и только в сентябре 1918 г. возвратился в Нью-Йорк. Его сняли с борта корабля и положили на носилки с тем, чтобы отправить в госпиталь. Франклин был тяжело болен – двустороннее воспаление легких. Конечно, его ободрили многочисленные теплые послания восхищенных знакомых и сослуживцев. «Мы очень гордимся тобой», – написал ему в письме Теодор Рузвельт. Встав на ноги, Франклин вновь попросился «в солдаты» письмом к президенту. Вильсон ответил: слишком поздно – он получил уже к тому времени послание принца Макса Баденского о согласии последнего на перемирие, что означало конец войне.
Свидетелем ее заключительного аккорда Франклин оказался уже повторно в качестве заместителя министра военно-морского флота, посетив Европу ранней весной 1919 г. На этот раз он появился во Франции уже в сопровождении и под присмотром Элеоноры. Они оба уже по пути во Францию получили известие о смерти Теодора Рузвельта. Франклин был опечален, но высказался в том духе, что последняя болезнь «дяди Тедди была недолгой». Элеонора подвела итог: «Еще один великий человек ушел со сцены» {27}. Но они оба находились в центре событий, в которых Теодор Рузвельт едва ли захотел бы участвовать. В Версале с участием главного триумфатора В. Вильсона проходила Парижская мирная конференция, наблюдателями которой они были. Путешествие же до Бреста Франклин и Элеонора проделали на борту комфортного лайнера «Джордж Вашингтон», на котором тем же путем следовали на главное дипломатическое сражение Великой войны президент В. Вильсон, его супруга и многочисленные советники. Таким образом, появился очень удобный случай притушить тлеющие много лет разногласия, недовольство и отчуждение.
Путешествие домой Рузвельты вновь осуществили совместно с президентской четой Вильсонов и их многочисленной свитой на борту все того же «Джорджа Вашингтона». Франклин продолжил свои диалоги с президентом. Светские мероприятия на борту лайнера посещали самые разнообразные пассажиры. Рузвельту удалось даже побыть в обществе посла США в России Фрэнсиса, поделившегося с присутствовавшими своими воспоминаниями о революционной смуте в стране красных и белых. Наиболее примечательным Франклин и Элеонора нашли выраженные Вильсоном намерения защищать до последнего идею Лиги Наций и участие в ней США. Увы, заметных сдвигов в отношениях Рузвельта и Вильсона не произошло.
Война содействовала формированию взглядов Франклина Рузвельта на сложный комплекс вопросов внешней и внутренней политики. Чета Рузвельтов нашла возможность во время пребывания в Европе посетить бывшую линию фронта вблизи Амьена. «То, что мы видели, – говорил потом Рузвельт, – невозможно забыть». Рузвельт заключил, что Соединенные Штаты уже никогда не допустят сдачи в плен изоляционизму, отгородившись от мира Китайской стеной и держась вдали от всего, что происходит в Старом Свете и на других континентах. Второй вывод, извлеченный им из опыта войны, состоял в том, что успешным оказался мобилизационный план, осуществленный Вильсоном и военным министром Ньютоном Бейкером, суть которого состояла в контроле из Вашингтона за промышленным производством и транспортом. «Американская организация военных усилий, – говорил он, – создавалась сверху вниз, а не снизу вверх. Это самое главное…» {28} Все тот же мобилизационный опыт натолкнул Рузвельта на необходимость создания механизма координации и планирования аппаратов трех ведомств – государственного департамента, военного и военно-морского министерств. Задача, которую должен был выполнять этот особый механизм, состояла в том, чтобы определять цели и возможности Америки в тех или иных ситуациях. Рузвельт послал этот проект, который, в сущности, предвосхитил создание Национального совета безопасности, для обсуждения в государственный департамент. Ответа он так и не дождался.
Рузвельт открыто говорил об особых функциях президента страны как национального лидера, подчеркивая важность усиления его исполнительной власти в условиях особых обстоятельств и необходимости привлечения лучших профессионалов безотносительно их партийной принадлежности. Другими словами, Рузвельт выступил с обоснованием целого ряда вполне назревших новаций, которые нравились далеко не всем. В том числе и президенту Вильсону. Добрый Дэниэлс, сам задетый нелояльностью Рузвельта во внутриведомственных коллизиях, сделал многозначительную запись в своем дневнике: «Ф.Д.Р. для В. (Вильсона. – В.М.) является persona non grata».
Больной, парализованный, ушедший в себя Вильсон, растерявший свою популярность в партии и среди избирателей, проигравший в жестокой дискуссии Республиканской партии по вопросу о Лиге Наций, не сулил ничего хорошего ни прогрессизму, ни его восходящей величине Франклину Д. Рузвельту. По всему чувствовалось, что его дни в военно-морском ведомстве сочтены. Покер, охота, званые обеды, прогулки на катерах по Потомаку, бездеятельность в опустевших после войны офисах департамента сменили полные напряжения дни подготовки к высадке войск в Европе, заботы о снабжении флота, нескончаемую вереницу встреч, заседаний, инспекционных поездок. Не приученный удовлетворяться вялотекущим ожиданием подарков судьбы, более всего ценивший азарт скрытой борьбы с превосходящими силами противника 38-летний глава большого семейства тяготился этой неопределенностью, замаскированной светскими развлечениями и официальным церемониалом. Ему не хотелось впустую растрачивать заслуженно заработанную репутацию эффективного и решительного государственного деятеля, не привыкшего быть неудачником, лузером в глазах людей, поверивших в него и весь клан Рузвельтов. Мысленно возвращаясь к наставлениям «дяди Тедди», Франклин начинал верить в предначертанность судьбы, своей и страны. Воображение восстанавливало какие-то давние времена, когда ему прочили успех на политическом поприще, у живой толпы избирателей, откликающейся на яркое слово или неожиланный прием агитации.
Первыми же идеями, которые были рождены его размышлениями о будущих занятиях, было желание попробовать себя в роли губернатора или сенатора конгресса США, добившись поддержки избирателей на выборах осенью 1920 г. С этими мыслями Франклин появился на съезде Демократической партии в Сан-Франциско, втайне надеясь, что в штаб-квартире партии, в этом гнезде боссизма, Талемани-холле у него не будет слишком много врагов. Съезд демократов открылся 28 июня 1920 г. в праздничной атмосфере зала, украшенного национальными флагами и огромным масляным портретом Вудро Вильсона. Но она вскоре была взорвана столкновением группировок, рассорившихся в ходе выдвижения кандидатов на пост президента США. Франклин поддержал кандидатуру своего старого знакомого, губернатора штата Нью-Йорк Альфреда Смита, выступив с речью, которую нельзя было, прослушав, забыть. Впоследствии Фрэнсис Перкинс, участвовавшая в работе съезда, писала: Рузвельт показал себя «одной из звезд в этом шоу. Каждый пожелал стать поближе к нему, Франклин же ухитрился быть отзывчивым, приятным и любезным со всеми до единого, кто оказывался рядом с ним» {29}.
Лидирующие фигуры в партии заблокировали кандидатуру леволиберального Альфреда Смита, поддержав умеренного губернатора штата Огайо Джеймса Кокса, не замеченного в связях с непопулярной администрацией и негативно относящегося к непопулярной Лиге Наций. Но речь Рузвельта сделала свое дело. Когда на следующий день была запущена процедура выборов кандидата на пост вице-президента США, у него неожиданно нашлось много сторонников, заявивших, что только имя Франклина Рузвельта, представлявшего штат Нью-Йорк, сделает список демократов сильным и сбалансированным. Судья Тимоти Энсберри, взявший на себя обязанность выдвинуть кандидатуру Рузвельта, сказал, обращаясь к съезду: «Молодой человек, чье имя я собираюсь предложить, по возрасту на три года старше тридцати пяти лет, требуемых по конституции… Но он за короткий период времени приобрел огромный опыт в качестве государственного деятеля… Его имя навечно вписано в американскую политику… Франклин Д. Рузвельт». Все остальные кандидаты отказались от выдвижения.
Тем временем, фактически находясь в состоянии полного временного отключения от источников информации, Элеонора вместе со своим «выводком» (пятеро детей Рузвельтов: Анна, Эллиот, Джеймс, Франклин и Джон. – В.М.) направлялась из Вашингтона на отдых в Кампобелло, маленький остров у северо-восточного побережья США, где семья владела летним домиком и участком земли. Все ее мысли были сосредоточены на возможности поскорее увидеть мужа. Она ничего не знала о результатах съезда демократов. Первое ошеломляющее известие по прибытии в Кампобелло она получила из телеграммы старика Дэниэлса. «Ваше сердце, – говорилось в ней, – преисполнилось бы радостью, видя спонтанный и восторженный взрыв одобрения, когда сегодня Франклин был номинирован в качестве претендента на пост вице-президента США. Выдвижение его кандидатуры сопровождалось бурными аплодисментами зала» {30}.
Оставляя стены министерства военно-морского флота, Франклин ответил во всех отношениях достопримечательным, написанным от руки письмом, в котором не было ни капли самолюбования, но содержался глубокий смысл – итоговый взгляд на приобретенный у Дэниэлса жизненный опыт и предвосхищение будущего:
«Мой дорогой шеф!
Это не прощание – письмо мое и не может им быть после всех этих лет тесной совместной работы, и никакие написанные мною слова не смогут дать Вам лучше знать, чем Вы это уже знаете, как много значит для меня наше сотрудничество. Всю свою жизнь я буду вспоминать прошлое – не только место совместной работы, но, прежде всего, великолепный дух сотрудничества, с которым мы совместно одолели эти почти восемь лет. Вы преподнесли мне мудрые уроки, вынуждая меня оставаться на земле, когда я был близок к тому, чтобы взлететь за облака, и при всем при том никогда между нами не возникали ни серьезные конфликты, ни противоречия или недоверие.
И таким образом, по крайней мере частично, в качестве награды, которой Вы будете удостоены историей, я горд и более того счастлив тем, что смог оказывать Вам содействие. Я уверен, что мы будем сохранять это сотрудничество на годы вперед и, пожалуйста, позвольте мне обращаться к Вам за тем, чтобы иметь возможность получать от Вас заряд реального идеализма, честного служения и доброго американизма.
Итак, au revoir на время короткой разлуки. Остаюсь всегда с огромным уважением к Вам
Франклин Д. Рузвельт» {31}
Главный горько-сладкий приз
В 1916 г. Америку накрыла эпидемия полиомиелита. Десятки тысяч смертей, большинство из них дети. Средства спасения были неизвестны. Рузвельты испытывали огромную тревогу за своих детей, стремились укрыть их в безопасных местах. Элеонора и Франклин понимали повышенную опасность и для них самих. Особенно это касалось Франклина. Он часто страдал простудными заболеваниями, а служебные обязанности вынуждали его много разъезжать по стране, подвергаясь опасности подхватить смертельно опасный вирус. Президентская избирательная кампания осени 1920 г. грозила особым напряжением в силу того, что Демократическая партия начинала ее со слабых стартовых позиций, имея в качестве лидера (кандидата на пост президента) весьма невзрачного политика – Джеймса Кокса. Рузвельт иногда удачно, иногда неудачно стремился компенсировать невыразительность и консервативность своего партнера по списку демократов, но уже вскоре выяснилось, что республиканцы, опираясь на мощь крупного капитала и ослабление уз внутри прогрессистской коалиции Вильсона, последовательно набирают очки.
Призыв Рузвельта придерживаться твердой и последовательной внешней политики и «держать курс на закрепление организованного прогресса во внутренних делах» не находил необходимого отклика. Большинство населения возвращалось к политике изоляционизма, негативно относясь к «затее» с Лигой Наций, а страхи перед радикализацией рабочего движения, засильем «красных» сделали непопулярными прогрессистские лозунги. Антирадикальная истерия сделала свое дело. Воспользоваться падением влияния реформаторов и с целью закрепить успех их противников поспешили и ближайшие родственники, наследники Теодора Рузвельта. Его сын, Теодор Рузвельт-младший, разъезжал по стране «в хвосте агитационного поезда Франклина» и убеждал слушателей, что он (Франклин) не имеет права присваивать себе «бренд нашей семьи». Мать Франклина, Сара, умная женщина, не желая «влезать в политику», если ее спрашивали, почему ее сын так нелюбим остальными представителями именитого семейства, отвечала: «Может быть, потому, что мы внешне намного лучше выглядим, нежели они». Все понимали этот злой намек на лошадиный оскал Теодора Рузвельта, как нежелание Франклина изменять вильсонизму, несмотря на личные трения с угасающим президентом.
Франклин трудился самозабвенно, произнося тысячу речей, пожимая сотни тысяч рук, не щадя связок. Порой могло показаться, что доверие к Демократической партии возрастает, но когда его секретарь Марвин Макинтайр спросил, имеет ли он (Рузвельт) надежду, что список демократов и на этот раз победит, ответил: «Никаких иллюзий». А в письме английскому другу как бы в самооправдание своего участия в проигрышном деле написал: «…Какой бы ни был результат, эти выборы останутся для меня интересным опытом».
Рузвельт немного лукавил. Ему было совсем небезразлично участие в общенациональной кампании. Он использовал его как трибуну для выражения суммы идей, которую он выработал в себе (в том числе и в общении с Дэниэлсом, Вильсоном и Брайаном) и с которой он не расставался до конца дней своих. Он имел, в частности, далеко идущие планы в отношении наделения вице-президента существенными дополнительными полномочиями. Но самым главным было выражение нового взгляда на политическое развитие страны в целом, которым он поделился со своими «единоверцами» по партии на церемонии формального провозглашения его кандидатом на пост вице-президента США. 9 августа 1920 г. в Гайд-Парке в присутствии пяти тысяч сторонников, ведущих лидеров партии, сидящих и стоящих под сенью старых дубов рузвельтовской усадьбы, Франклин Рузвельт делился своими «недозволенными» мыслями в ставшей в сущности глухой к реформаторству аудитории за пределами индустриального Северо-Востока. Он делал это в предвкушении будущего перелома в настроениях избирателей, хотя и подозревал, что успех 1916 г. демократам долго повторить не удастся.
«Некоторые люди последнее время заявляют: «Мы устали от прогресса, мы хотим вернуться туда, где мы находились до всех этих преобразований, вернуться к своему бизнесу, восстановить нормальные условия». Они не правы. Америка мечтает о другом… Добрые старые времена навсегда остались в прошлом. Мы должны двигаться вперед или застрянем надолго… Возможности Америки всем известны. Мы можем вести за собой мир, подавая ему великий пример… Демократическая программа предлагает улучшение жизни нашей стране, лучшую судьбу для ее народа. Это план надежды… Мы против засилья денег в политике, мы против частного контроля за национальными финансами, мы против обращения с людьми как с товаром, мы против контроля хозяев салунов над городами, мы против нищенских зарплат, мы против господства групп или клик. Мы точно так же против возвращения состояния комы в нашу национальную жизнь…» Идея Лиги Наций не умрет, Соединенные Штаты обязаны ее поддержать {32}. Определенно своей речью в защиту «реального идеализма» Рузвельт стремился отразить натиск нового республиканизма, играющего на популярности лозунга о возвращении к «нормальности», прерывании движения к переменам и возвращения классической политэкономии «твердого индивидуализма».
Однако республиканизм после непродолжительного послевоенного кризиса 1920–1921 годов, используя охвативший страну культ стяжательства, перенацелил ожидания большинства американцев на обогащение и потребительство, что по определению предполагало сужение и даже отмену важнейших пунктов социальной деятельности администрации {33}. На этом негативном фоне, в условиях разброда Демократической партии и растущей непопулярности внешней и внутренней политики Вильсона, кумира партии в 1912–1919 гг., победа кандидата республиканцев У. Гардинга не могла вызвать удивление. Она была предопределена. Рузвельт отнес ее к цикличной смене духовного подъема, вызванного войной, «разочарованием деструктивным критицизмом». Он хорошо запомнил то, что услышал из уст Вильсона: «Всякая война приносит после себя период материализма и консерватизма; люди быстро устают от идеалов, и мы сейчас только повторяем историю». Философское отношение к реальности успокаивало, но поражение было сокрушительным, оставив о себе горькие воспоминания и очень слабые надежды на реванш. Республиканцы завоевали 61 % голосов избирателей. Рузвельт проиграл в своем родном штате Нью-Йорк. Удар был очень сильным, заставлявшим задуматься о будущем. Что делать? Этим вопросом задавались все демократы. У Рузвельта был ответ. Он предсказывал, что демократы смогут провести своего кандидата в Белый дом не на следующих выборах, а только после очередной глубокой экономической депрессии, и уповал на то, что новая администрация не будет «сильно реакционной, что могло бы вызвать вспышку радикализма». Утешало только одно – молодость позволяла рассчитывать на возвращение в политику где-нибудь в далеком будущем, что, впрочем, больше было похоже на мираж.
Линия жизни, сделав зигзаг, вернула Франклина Делано Рузвельта, бывшего сенатора, заместителя министра военно-морского флота, бывшего кандидата на пост вице-президента США в частную жизнь. Сохранились старые связи, сложилась репутация, и Рузвельт возобновил партнерство в юридической фирме, работа в которой вызывала у него скуку и тоску. Пришлось обеспечить себе и запасные позиции – участие в деятельности крупного финансового учреждения со штаб-квартирой в штате Мэриленд – «Фиделити энд депозит компани оф Мэриленд». Рузвельт был основательно измотан работой в министерстве военно-морского флота и особенно в ходе избирательной кампании 1920 г., когда ни о каком уединении с семьей невозможно было и мечтать, а «разоблачения» со стороны нанятых оппонентами профессиональных «расследователей» сыпались каждодневно, заставляя искать защиты у юристов. Хотелось отдохнуть, побыть с семьей и не слышать всех этих высказываний о вине Вильсона и всех остальных демократов в том, что, ввергнув Америку в войну, они лишили страну продовольствия и одежды, о противозаконных действиях Дэниэлса и Рузвельта в управлении флотом и т. д. и т. п. Вошедший в силу «сухой закон» сделал тысячи бывших государственных чиновников-демократов объектом наблюдения для блюстителей нравственности среди газетных репортеров, политических оппонентов-республиканцев и прочих. Сведение счетов стало нормой.
Летний коттедж на живописном острове Кампобелло у берегов штата Мэн был вторым домом для Франклина Рузвельта. Здесь со своими детьми, окруженный, как правило, многочисленными гостями и добрыми соседями, он чувствовал себя беззаботным отпускником, предающимся любимой рыбалке, пикникам, катанию на яхте «Вирео», игре в теннис. Укрыться на время в этом убежище летом 1921 г. казалось Рузвельту пределом мечтаний. Ну, и попутно хотелось обсудить с гостившим здесь же Луисом Хоу перспективы и планы кампании по выборам губернатора штата Нью-Йорк осенью 1922 г. Чтобы быстрее добраться до Кампобелло, находившийся в Нью-Йорке Рузвельт с благодарностью согласился с предложением президента «Фиделити энд депозит компани оф Мэриленд» В. Блэка воспользоваться его большой яхтой «Сабало» и 5 августа 1921 г. отправился к побережью штата Мэн. Погода вскоре переменилась, океан заштормил, и капитан яхты, не знавший лоций прибрежных вод, передал руль Франклину, который простоял на мостике несколько часов, успокаивая пассажиров и рассказывая анекдоты. Только 7 августа «Сабало» прибыла в бухту Уелшиул, где и была встречена криками ликования семействами Рузвельтов и Хоу. Прямо здесь, на пристани, было решено завтра же направиться с детьми на рыбалку в устье Сан-Круа ривер, разбить там палаточный кемпинг. Но на следующий день Франклин решил отплатить владельцу яхты «Сабало» за гостеприимство организацией рыбалки вблизи побережья. Приготовления кончились тем, что, поскользнувшись на палубе, он упал за борт в воду. Она показалась ему ледяной. «Я никогда не чувствовал что-либо холоднее этой воды». Весь вечер 8 августа он чувствовал себя усталым и ломоту в ногах, что он объяснил рецидивом люмбаго. 10 августа Франклин в сопровождении Элеоноры, старших сыновей Элиота и Джеймса отправился в дальнюю прогулку на яхте «Вирео». По пути обнаружили очаг лесного пожара на одном из прибрежных островов. Нарвав зеленых веток с деревьев, два часа тушили пожар. Высадившись, наконец, на берег, усталые, прокопченные дымом от пожара, дети приняли предложение Франклина пробежать километра два и выкупаться в прозрачных, холодных прибрежных водах, а затем в мокрых купальниках таким же образом вернуться домой. Ноги по-прежнему ломило, но, когда ему передали утреннюю почту, Франклин, не меняя влажного купальника, уселся смотреть ее.
Через полчаса Франклин почувствовал серьезное недомогание: жар, отсутствие аппетита, необычное для себя чувство усталости. Он поднялся к себе в комнату и постарался уснуть. Проснувшись следующим утром, он понял, что его левая нога утратила чувствительность. Рузвельт пытался вернуть ее движениями, но вскоре отказалась слушаться и правая нога. Первый контакт с местным врачом ничего не дал. Тот вынес диагноз – простуда. Но на следующий день Франклин не смог стать на ноги без посторонней помощи. Единственный на острове телефон ограничивал поиски медицинской помощи. Позднее Франклин признавался другу, что на какое-то время он потерял веру в Бога, который, как это было прежде, благоволил ему, а теперь повернулся спиной. 15 августа, как вспоминала Элеонора, Франклин «потерял голову», и, хотя психическое состояние последнего вскоре улучшилось, общее положение подтверждало худшие опасения. 25 августа 1921 г. консилиум врачей, собравшийся в Кампобелло, вынес приговор: Франклин Рузвельт болен полиомиелитом.
Моментально общение Франклина с внешним миром, согласно принятым тогда правилам, было прекращено. Лишь Элеонора и Луис Хоу, героически несшие вахту у его постели в качестве медсестры и медбрата, знали о причине столь странного и внезапного ухода молодого, сильного и энергичного политика в полную изоляцию. Хоу, организовавший переезд Франклина в Нью-Йорк, постарался держать все, что произошло после 10 августа, в секрете от прессы с тем, чтобы свести до минимума ущерб для политического будущего Рузвельта. Младший Франклин, сын Рузвельта, увидел его в последний момент перед траспортировкой в поезд, идущий из Истпорта на юг, в Нью-Йорк. Он вспоминал, как отец помахал ему рукой, а его лицо озарилось знаменитой солнечной улыбкой. «Поэтому я решил, что он не может быть сильно болен» {34}.
Мальчик не мог знать, что положение отца почти безнадежно. Врачи даже опасались, что он станет источником массового заражения на побережье. Известный специалист д-р Ловетт на свой страх и риск выдал сопровождавшему Рузвельта Хоу сертификат, удостоверяющий, что в течение месяца больной не опасен для окружающих, и с этим документом Рузвельт 13 сентября проделал путь на носилках с острова Кампобелло в Нью-Йорк. Сначала на моторной лодке до Истпорта на побережье штата Мэн, затем в багажном вагоне поезда с пересадкой в Бостоне до Нью-Йорка. Конечным пунктом этого мучительного путешествия стало отделение ортопедии госпиталя Пресвитерианской церкви. С этого момента, как писала Элеонора, началось «испытание огнем». В жизни и политической биографии Франклина Делано Рузвельта открылась фаза, в которой слились воедино трагическое и героическое. В этом с первых дней могли убедиться все. Мать Франклина, Сара, узнавшая со слов Элеоноры о его «очень серьезном заболевании» только после возвращения из Европы, где она навещала родственников, приехала на Кампобелло 31 августа 1921 г. и застала атмосферу «всё как обычно». Она писала сестре: «Франклин и Элеонора сразу же решили выглядеть жизнерадостными, и потому атмосфера в доме безоблачная, я следую их прекрасному примеру» {35}. Врачи и, главное, он сам первое время поддерживали надежду на то, что болезнь отступает и что вскоре ему (Франклину) будет позволено вернуться к делам. Но в конце сентября 1921 г. врачи констатировали, что восстановление идет очень медленно. Сохранялись сильные мышечные боли и неподвижность конечностей. Стал очевиден пугающий разрыв между неутешительными прогнозами врачей и необычным по меркам врачебного опыта оптимизмом пациента. Через три недели пребывания в клинике Рузвельт настоял, чтобы преданная ему секретарь Мисси Лехэнд каждодневно помогала разбирать ему почту, записывала его диктовки и отвечала на телефонные звонки.
Посетителей в его палате становилось с каждым днем все больше. Друзья, журналисты, деловые партнеры, коллеги по государственной службе, политики, Джозеф Дэниэлс, бывший министр военно-морского флота, одним из первых получил разрешение наведаться в палату Рузвельта. Вид парализованного бывшего заместителя привел его в состояние сильнейшего душевного расстройства. Франклин, увидев это, наградил старика сильным толчком и, смеясь в изумленное лицо Дэниэлса, сказал: «Вы рассчитывали увидеть инвалида, а я могу в первой же схватке свалить вас с ног!»
Источником мужества Франклина, пишет его современный биограф, были более сложные причины и мотивы, нежели только желание не видеть в глазах своих собеседников жалости, сочувствия или пример «дяди Тедди», храбро сражавшегося с хищниками и нередко страдавшего от их когтей и зубов. «Частично это было связано с верностью стандартам его времени и класса. «Дети тогда воспитывались иначе, чем теперь, – сказала как-то кузина Франклина Лаура Делано журналисту, взявшему у нее интервью и выспрашивающему о состоянии духа Франклина. – Вы просто никогда не должны были говорить, что вы больны. Я всегда думаю, что это было хорошей тренировкой для Франклина, когда он обезножил, он никогда не жаловался. Вы как-то просто не замечали то, что он частично парализован». Свойство привитого стоицизма было особенно типично для детей семьи Делано (к этой семье принадлежала мать Франклина – Сара. – В.М.). Франклин был с детства воспитан являть миру внешнюю невозмутимость, т. е. всегда казаться «очень приятным… или иначе всегда ясным и счастливым», как говорил об этом его дед со стороны матери Делано. Не хныкать, не волноваться, быть невозмутимым» {36}.
Франклин вышел (или лучше сказать был вывезен) из клиники 28 октября 1921 г., пробыв на больничной койке 6 недель. В его истории болезни было записано «без улучшений». Местопребыванием семьи стал их дом в Нью-Йорке на Ист 65 Стрит. Утром 1 декабря Франклин приступил к ежедневному интенсивному тренингу по методу дипломированного врача-физиотерапевта Кэтлин Лейк. Вскоре окружающие (в особенности дети) перестали видеть в нем неподвижного, немощного затворника самой нешумной комнаты в доме. Тактика Элеоноры и Луиса Хоу способствовала этому. Оба они решили, что никогда не будут общаться с Франклином как с инвалидом и отгораживать его от внешнего мира, его радостей и злоключений.
Избранная тактика себя оправдала. Довольно быстро Франклин втягивался в привычный для него ритм жизни, отдавая массу времени физкультуре. И для начала он возобновил свою переписку с лидерами Демократической партии о ее будущем и убедился, что он не только не забыт, но и интересует всех как возможный кандидат на выборах в сенат конгресса США. Вернувшееся ощущение, что его, как выразился верный Хоу, «активный ум» востребован, придавало дополнительные силы, несмотря на возвращающуюся боль и множество неудобств, с которыми приходилось сталкиваться ежеминутно. Невероятным усилием воли Рузвельт приучил всех, что он может обойтись без жалоб, каких-либо дополнительных просьб и услуг. С железной последовательностью он вновь возвращал знакомый распорядок и в семейный быт. Он вернулся к своей знаменитой коллекции марок, к строительству движущихся макетов судов, участию в соревнованиях и подведении их итогов, собиранию картин маринистов, к чтению. Прочитав ставшую очень популярной книгу Герберта Кларка Гувера «Американский индивидуализм», он послал автору комплиментарное письмо-отзыв.
Первый опыт использования им стальных протезов, позволявших периодически вставать на ноги {37}, ознаменовался возвращением к работе в «Фиделити энд депозит компани оф Мэриленд». Он прервал свое партнерское участие в юридической фирме «Эммет, Марвин и Рузвельт» и через пару месяцев стал одним из учредителей большой, доходной венчурной компании, действующей в сфере корпоративного бизнеса. Его избирают президентом Строительного совета Америки. И хотя бизнес и деятельность корпоративного юриста отнимали массу времени и сил, политика обладала особым притяжением и особо важным полем деятельности в глазах Рузвельта. С помощью своего маленького штаба – Элеонора, Луис Хоу и личный секретарь Маргарита Лехэнд – он вошел в контакт с местными организациями и клубами Демократической партии посредством личных писем и обращений. В них он излагал принципы партийной перестройки, в которых настаивал на сохранении правительства США вне контроля «профессиональных денежных воротил», критиковал республиканцев за их убеждения в том, что законы «существуют только для того, чтобы делать людей богатыми без учета интереса большинства народа в построении процветающей и счастливой страны», и убеждал своих единоверцев по партии, что она должна оставаться верной «принципам прогрессивной демократии», избегая крайностей радикализма. Луис Хоу искусно играл роль компаньона, секретаря, телохранителя, устроителя дружеских вечеринок и угощений с коктейлями.
К началу избирательной кампании по выборам президента в 1924 г. Рузвельт, оставаясь еще преимущественно ограниченным в передвижении, играл уже заметную роль в определении стратегии своей партии, подборе и выдвижении кандидатов на различные выборные посты. Он был членом попечительских советов многих университетов. Влияние «отшельника» из Гайд-Парка чудесным образом получило последовательное распространение: через прессу, радио, заочное присутствие на партийных собраниях (об этом позаботились Луис Хоу и Элеонора), благотворительных мероприятиях, публичных диспутах о нем и его позициях узнавали десятки и сотни тысяч людей. Используя дружеские отношения Л. Хоу с профсоюзами, он поддерживал с ними оживленные связи. Публичная деятельность Элеоноры в женском движении помогала не выветриваться имени Рузвельта из сознания людей. Важную роль играла информация о стараниях Рузвельта растормошить публику в связи с угрозой распространения полиомиелита и активизацией поиска средств борьбы с этим опасным заболеванием. Когда в начале 1927 г. врачи-ортопеды официально заявили о благотворном действии теплых геотермальных источников в штате Джорджия и рекомендовали создать постоянный медицинский центр в местечке Уорм-Спрингс, Франклин Рузвельт и Луис Хоу немедленно включились в кампанию по сбору средств по всей стране для строительства небольшого курорта со всей инфраструктурой (бассейн, гостиничный комплекс, дороги и т. д.). Рузвельт, находясь в Гайд-Парке, осуществлял руководство организационной деятельностью: сбор пожертвований, набор персонала, строительство и т. д. А после завершения всех мероприятий он стал почетным членом общины больных, живым, вдохновляющим примером стойкости и веры в исцеление. Самим своим присутствием, общением с мужчинами, женщинами и детьми, прогулками в специально оборудованном для него паккарде с открытым верхом, заразительным оптимизмом, игрой в ватерполо Рузвельт вселял веру в то, что страшная болезнь может отступить. Пресса время от времени оповещала страну о прогрессе благородного начинания предприимчивого «старого доктора Рузвельта». Благодаря твердой дружбе с владельцем «Фиделити» Ван Лир Блэком он оставался в платежной ведомости компании.
В политике фортуна стала, кажется, более приветливой к Франклину накануне президентских выборов 1924 г. Разумеется, он не мог претендовать на выдвижение кандидатом любого уровня, да и в целом шансы демократов были невелики. Коррупционный скандал, в котором оказался замешанным У. Мак Аду, один из лидеров партии, заставил обратить внимание на Рузвельта, как на самую популярную фигуру в партии, не связанную интригами и распрями. По оценке большой прессы, фактически у него не было соперников на съезде в 1924 г. А еще один нокаут, сваливший новоиспеченного кандидата демократов уолл-стритовского юриста Дж. Дэвиса, недобравшего осенью того же года на выборах и 30 % голосов, укрепил Рузвельта в убеждении, что «просперити», высокие заработки в стране и стабильный рынок делают невозможным для демократов выплыть против течения и вновь стать у руля страны. Наступала полоса ожидания.
Рузвельт сознательно уклоняется от разных лестных предложений, но продолжает слать циркулярные письма, в которых излагает свое видение ситуации и тактики партии в условиях преобладающей прореспубликанской, антиреформистской атмосферы, многочисленных легких способов обогащения. И в своих письмах он излагает нечто подобное платформе партии: «прогрессивная демократия», отказ от доверия ультрарадикализму, отклонение неапробированных политических теорий, расширение ответственности правительства в условиях «усложнения современной цивилизации» и с целью предотвращения злоупотреблений и воровства. В своем обращении к съезду демократов в 1926 г. в качестве его председателя (что ни для кого не было удивительным) Рузвельт вновь говорил об особой ответственности государства перед лицом усложняющихся национальных проблем. Он пессимистически смотрел на шансы партии в стране в разгар увлечения «сверхматериализмом», но, говоря о всеобщей боязни идеализма, предвидел время, когда страна начнет прислушиваться к идеям, которые не будут уже звучать чисто «материалистически». Но нельзя поддаваться горячности и нетерпению. Выборы президента в 1928 г. (истекал второй срок пребывания в Белом доме республиканца Калвина Кулиджа) не сулят ничего хорошего демократам. Слишком рано. «Я не вижу возможным избрание демократического президента раньше 1932 г.», – писал он одному из своих корреспондентов {38}.
И вот первый звонок. Ощущение накопления отрицательных факторов в экономике США, ее общего неблагополучия вопреки внешнему процветанию все усиливалось по мере приближения к очередному рубежу – выборам президента в 1928 г. Рузвельт высказал свое видение ситуации в речи в связи с выдвижением им кандидатуры Альфреда Смита 27 июня на съезде демократов в Хьюстоне. «Америка нуждается в поводыре, – говорил он, – вознице, который выведет ее на дорогу и сумеет избежать погибели в бездонном болоте грубого материализма, поглотившего многочисленные великие цивилизации прошлого, который обладает волей к победе и который не только заслуживает успеха, но и умеет добывать его» {39}.
Эффект от речи Рузвельта, как свидетельствовала пресса, был огромен. Может быть, это обстоятельство подтолкнуло Рузвельта наконец принять предложение партийных «капитанов» баллотироваться на пост губернатора штата Нью-Йорк. Оказалось, что его согласие было получено в нужное время и, несмотря на страхи Луиса Хоу, при обстоятельствах весьма благоприятных для его босса. Ценой вопроса были только отказ от режима, предположительно обещавшего восстановление подвижности, и от поддержки лидеров партии (в том числе и А. Смита) на предполагаемых где-то впереди выборах президента, когда, как пишет биограф, «придет его очередь бороться за главный приз» {40}. Тяжелые размышления закончились решительным выводом. «Если ты живешь в политике, – объяснял Рузвельт свое решение принять вызов сочувствующему ему шоферу, – ты должен играть по правилам игры».
Вечером 6 ноября 1928 г. были обнародованы предварительные результаты голосования по выборам президента и губернатора штата Нью-Йорк. Повсеместно Альфред Смит потерпел сокрушительное поражение. Рузвельт и его семья ждали похожей участи в штаб-квартире кандидата в отеле «Билтмор» в Нью-Йорке. Утренние газеты 7 ноября готовились к рассылке с заголовками на первых полосах, возвещающих о поражении кандидатов-демократов. Убедившись в преобладании отрицательных результатов в информации с мест и предчувствуя печальный для себя финал, Рузвельт отправился домой спать. В 2 часа ночи телефонный звонок из штаб-квартиры разбудил его, заставив подумать о гонцах беды. Он отказался разговаривать и повесил трубку. В 4 часа утра его доверенные лица в отеле «Билтмор» объявили прессе, что подсчет голосов, поданных на выборах губернатора, закончился с небольшим преимуществом для Франклина Делано Рузвельта.
Глава II
«Мы должны быть партией либеральных принципов, спланированных действий, просвещенного подхода к международным делам…»
Расчетная точка. Паника
Существует мнение (в том числе и очень серьезных историков), что Рузвельт после катастрофы в августе 1921 г. с точки зрения интеллектуальной активности долго оставался в состоянии ухода от реальности, частичного анабиоза, предпочитая заниматься восстановлением своих физических сил, мускулатуры и общей подвижности. Мы могли увидеть, что это далеко не так. Для себя как политика он выстроил поведенческую модель, базирующуюся на представлении о цикличности избирательных предпочтений в зависимости от подъемов и спадов уровня благополучия нации. Он много раз приватно говорил об этом, как это он сделал в письме Уилларду Солсбери в конце декабря 1924 г.: «В 1920 году… я как-то заметил… что не верю в возможность демократов снова победить на национальных выборах, пока республиканцы не ввергнут нас в серьезный период депрессии и безработицы. Я все еще думаю, что этот прогноз себя оправдает…» {1}
Если отвлечься от данных экономической статистики в более широком смысле, Рузвельт полагал, что внутренняя нестабильность в стране неизбежно возрастет ввиду быстро меняющейся и не находящей адекватного понимания ситуации в структуре производства, отраслевом балансе, демографии, социальном укладе нации. С конца XIX в. ведущей тенденцией в стране стало изменение, все ускоряющиеся трансформации в некое непривычное внутреннее переплетение новых факторов риска, которые необходимо внимательно отслеживать с тем, чтобы быть готовым адаптироваться к ним. Особо показательно в этом отношении было его выступление в Мильтоновской академии в Массачусетсе перед выпускниками, в котором он говорил о наступлении эпохи глобальных перемен и необходимости встретить ее вооруженными новым мышлением и даже новыми ценностями. Проблемы мира, заключил Рузвельт, возникли по большей части стараниями тех, кто боится перемен, а не тех, кто стремится к революции… «В правительстве, в науке, в промышленности, в художественном творчестве бездеятельность и апатия являются самыми большими нашими потенциальными врагами» {2}. Изданная отдельной брошюрой, речь Рузвельта была названа «Куда держать путь?». Всем было ясно, о чем идет речь. В конце концов, американцы и на пике «процветания» 20-х годов ощущали, что невиданное накопление несметных богатств на одном полюсе и бедности – на другом, внедрение культуры финансовых спекуляций чревато экономическим коллапсом, провалом, неуправляемостью социальной жизнью, безработицей.
Но вслух устои американского благополучия 20-х годов не подвергали сомнению внушаемые пропагандой потребительства обыватели. Могло ли быть иначе в годы правления Калвина Кулиджа, самого молчаливого президента США, который ровно за год до полного краха национальной экономики торжественно заверил конгресс, «что страна может оценивать настоящее с чувством удовлетворения и смотреть в будущее с оптимизмом»? {3}
Популярность правых консерваторов в современной нам Америке служит поводом для похвалы в адрес «эпохи Калвина Кулиджа», поминания ее в прессе и речах как вершины свободной от правительственного участия экономики, давшей богатство одним и достаток другим. Упор делается на мировых рекордах обогащения королей бизнеса и финансовых олигархов, хотя по большей части это обогащение происходило на базе войны, обеспечения монополиями США ведущих позиций в мировой хозяйственной системе за счет конкурентов США, обескровленных и обессиленных Первой мировой войной, послевоенной разрухой, застоем и внутренними политическими кризисами. Не все, разумеется, так безнадежно серо. Большинство американских историков и экономистов (и среди них много весьма умеренных по своим убеждениям) считают «эру процветания» самым большим провалом в истории государственных институтов США, тем не менее приверженцы идеи антистейтизма и неограниченного, бесконтрольного верховенства бизнеса во всех без исключения сферах социально-экономической жизни нации стоят на своем, стесняясь прибегать к рузвельтовской риторике. Рональд Рейган, например, заявлял, что в годы деятельности администрации К. Кулиджа США «пережили, возможно, самый большой подъем процветания за всю свою историю» {4}. Он ничего не сказал о том, на чем держалось это процветание, что же это за феномен, если иметь в виду общество в целом, и, что еще более важно, какое безрадостное «рандеву с судьбой» ожидало страну в конце десятилетия жертвоприношений бизнесу и делания денег из воздуха.
Спору нет, осуществив благодаря золотому дождю военных прибылей широкую технологическую модернизацию, американская экономика сделала огромный рывок вперед, оставив позади весь остальной мир. Производительность труда возросла на порядок. Промышленные рабочие в 1930 г. трудились в полтора раза эффективнее, чем в 1908 г. За 1923–1929 гг. производство стали возросло с 49 млн до 61,7 млн т; добыча нефти – с 732 млн до 1007 млн баррелей; производство электроэнергии – с 71,4 млрд до 116,7 млрд кВт-ч {5}. Были созданы новые отрасли и новые звенья инфраструктуры, превратившие, точнее сказать, преобразовавшие старые ценности в новую потребительскую мораль (консьюмеризм), которая стимулировала, в свою очередь, индустрию досуга и рекламы, ставшую неотъемлемым атрибутом фундаментальных перемен в экономике.
Но ни один продукт промышленного производства не символизировал столь же полно и выразительно революцию в бытовой культуре, как это сделал автомобиль. Именно с его производством были в большей степени связаны высокие темпы экономического роста в целом и благополучие доброго десятка других отраслей промышленности, стабильность товарооборота, размах дорожного строительства. В геометрической прогрессии выросло число рабочих мест в отраслях массового производства.
Небывалая предпринимательская лихорадка и спекулятивная горячка на фондовых биржах, поощряемые правительственным оптимизмом, в сознании многих людей создавали ложное впечатление, будто привычные опасности капиталистического цикла позади, процветание нескончаемо, что в Америку уже никогда не вернутся кризисы, массовые банкротства, нищета и голод, а вместе с ними классовая рознь, социальные конфликты. Средства массовой информации, исследовательские центры бизнеса усердно культивировали эти иллюзии, утверждая, что в экономике США действуют новые экономические законы и новая индустриальная этика, позволявшие говорить о неповторимости «Американского пути». Концепция развития «нового, специфически американского типа цивилизации», гармонически сочетавшего в себе возможности ничем не ограниченной капиталистической конкуренции и социального партнерства, культ техницизма и нового просвещенного менеджмента, была возведена в ранг официальной идеологии, персонифицировалась в облике министра торговли в администрации К. Кулиджа – Герберта Кларка Гувера. Судьба не просто уготовила ему стать будущим президентом, она отняла у всех его оппонентов малейший шанс завоевать доверие американцев.
Корпоративный капитал захватил командные позиции в экономике и политике. Его агрессивная наступательность по всем линиям привела к свертыванию мелкого и среднего бизнеса, многих учреждений, призванных оградить общественные интересы от своекорыстных посягательств со стороны денежных магнатов, к росту консервативных настроений среди широких масс населения, оглушенных критикой в адрес «Большого правительства» и «Больших профсоюзов» и поверивших рекламе «нового капитализма». Одним из основных принципов политической философии «крайнего индивидуализма» было противодействие любым нововведениям, неугодным и не санкционированным крупным «ассоциированным» капиталом. «Это был период, – писал видный американский историк А. Линк, – почти уникальный благодаря необыкновенно сильной реакции против идеализма и реформ» {6}.
Особо тяжелый урон в результате спада общедемократического движения и подавления социально-критической мысли понесло рабочее движение, накануне и в годы Первой мировой войны ставшее важным фактором гражданского общества. Лишенное динамического руководства, разобщенное и скованное установками профсоюзного экономизма в его наиболее крайних проявлениях («простой и чистый тред-юнионизм»), политически зависимое от двухпартийной системы, ослабленное полицейскими репрессиями и травлей в годы «красной паники» (1917–1920 гг.), поверившее в наступление эры «капитализма всеобщего благополучия» и «естественной гармонии интересов», рабочее движение США переживало период затяжного спада и деморализации. Прогнозы на будущее даже со стороны сочувствующих наблюдателей из числа либеральных аналитиков не сулили ему ничего утешительного: данные свидетельствовали об уменьшении числа организованных в профсоюзы рабочих. Казалось, «рабочий вопрос» был снят с повестки дня окончательно. Как найти верные ориентиры, какой путь избрать – вот чем были заняты мысли тех немногочисленных групп рабочих радикалов, которые и сами порой не верили в то, что они могут еще кому-то пригодиться.
Правительственный курс республиканцев, взявших «штурмом» Белый дом и конгресс, в 1921–1933 гг. в целом как нельзя лучше отвечал всем самым далеко идущим вожделениям деловых кругов, в особенности их лидирующих группировок. Поклонение политической экономии Адама Смита, ничем не ограниченной стихии рыночных отношений, свободной от прямого правительственного регулирования и контроля, стало краеугольным элементом экономической стратегии федерального правительства Гардинга и сменивших его Кулиджа и Гувера. Самой популярной в вашингтонских департаментах была установка, выраженная в лаконичной формуле: «Предоставьте бизнес самому себе, а он позаботится о вас». Разумеется, ее не следовало понимать упрощенно, т. е. в том смысле, что участие государства в экономической жизни объявлялось в корне недопустимым, но единственно, где признавалась активная его роль, так это в фискальной политике, в сфере охранительной деятельности и контроля за иммиграцией.
Бизнес был заинтересован в жестком правительственном контроле за всеми формами свободомыслия, включая расовые, индустриальные отношения, воспитание молодежи и в интеллектуальной деятельности. Рост антиевропеизма и клерикального фундаментализма привел к деформации духовной жизни общества, вызвав многие негативные последствия. Социалистические течения почти полностью исчезли со сцены. Фактически распалось и прогрессистское движение, выступавшее длительное время влиятельной общественной силой и ставшее инициатором многих преобразований. Лишившись поддержки со стороны рабочего и фермерского движения, оно сбилось на повторение старых лозунгов и незаметно оказалось на обочине общественной жизни, в изоляции от ее главного русла. Беспорядочное отступление либерализма под натиском консервативной ортодоксии приводило к утрате им почти всех главных позиций на верхних и средних этажах государственного здания. Никто не мог поручиться, что прогрессивная демократия когда-либо вновь сможет играть заметную роль в определении общего вектора общественного развития, не говоря уже о правительственном курсе.
Замешательство среди либералов усиливалось по мере того, как Демократическая партия, еще недавно, казалось, склонявшаяся к идее превращения в партию умеренно-популистского толка, резко свернула вправо, публично объявив устами своих лидеров, что она не меньше республиканцев озабочена, как создать лучшие условия для процветания монополистической верхушки общества и не слишком озабочена положением тех, кто находится у подножия социальной пирамиды. В конце 20-х годов новоявленный председатель Национального комитета Демократической партии (сам вчерашний республиканец) миллионер Джон Раскоб заявил, что вся разница между двумя главными партиями лишь в том, что демократы были «мокрыми», т. е. стояли за отмену сухого закона, а республиканцы – «сухими», т. е. против такой отмены.
Так же решительно (по существу, но не по форме), как и республиканцы, отмежевываясь от европейского свободомыслия и обещая стране «окончательно» ликвидировать последние следы бедности, демократы, формально не порывая с традициями «вильсонизма», все же несколько под иным углом зрения смотрели на происходящее за пределами США. Они не позволяли ослепить себя безрассудной верой во всесилие Америки, способной якобы в одиночку, не связывая себя никакими обязательствами и опираясь на экономическую мощь и превосходство силы, не только реализовать собственные имперские амбиции, но и одновременно обеспечить повсюду выгодный США баланс сил. Сохраняя верность постулату В. Вильсона о мессианской роли США и об абсолютных преимуществах «Американского пути», демократы противопоставили заскорузлому изоляционизму республиканцев концепцию активного вторжения в международные дела в интересах утверждения многостороннего влияния Вашингтона на ход мирового развития. В этом они видели основное условие укрепления нового миропорядка, а вместе с тем и эффективное средство «сдерживания революции». По-своему демократы более трезво оценивали главные тенденции мирового развития, более чутко улавливая пульс времени и содействуя пониманию американцами той роли, которую Америка, хочет она этого или не хочет, должна играть в изменившемся мире.
Сокрушительное поражение на президентских выборах в 1920 г. не означало, что партия начисто утратила надежду взять реванш в будущем. Пессимизм, овладевший большой частью руководства партии, не затронул честолюбивой группы молодых политиков, среди которых выделялся бывший заместитель военно-морского министра в администрации Вильсона и кандидат демократов на пост вице-президента в 1920 г. Франклин Делано Рузвельт. Энергичный, буквально на ходу улавливающий изменения обстановки и легко приспосабливающийся к ней, беззаветно верящий в свою звезду, Рузвельт в «просвещенных» кругах финансово-промышленного капитала Северо-Востока вызывал неподдельный интерес. В нем видели воплощение всех добродетелей либерализма той его разновидности, которую представлял Вильсон, но сдобренного большой дозой прагматизма в духе новой предпринимательской морали, как ее понимал Теодор Рузвельт.
Еще до победы на губернаторских выборах осенью 1928 г. после длительного пребывания в тени Рузвельт делает первый осторожный и одновременно рискованный шаг в новом туре борьбы за национальное признание. Те, кто поддержал Рузвельта, бросившего вызов республиканцам, разделяли его глубокие убеждения, что удар следует нанести там, где позиции противника слабее всего. Мишенью был избран внешнеполитический курс правящей партии, выглядевший явным анахронизмом, вступивший в противоречие с самим здравым смыслом. До того крайне редко выступавший в печати, Рузвельт принялся за написание статьи для журнала «Форин афферс» с целью, как он отмечал, «дать представление о точке зрения демократов на внешнюю политику США» {7}. Чувствуя, однако, себя не вполне подготовленным к выполнению такой задачи, будущий президент обратился за советом к многоопытному Норману Дэвису, видному американскому дипломату, стороннику «либерального интернационализма» Вильсона. Рузвельт просил его набросать краткий конспект внешнеполитической платформы демократов, из которого затем можно было бы «вытесать» нечто цельное, нешаблонное и внушительное. Акцент, как полагал Рузвельт, следовало при этом сделать на выявлении пороков республиканизма, чреватых в будущем неизбежными серьезными провалами для дипломатии США.
Н. Дэвис откликнулся обстоятельным письмом, в котором весьма определенно была прописана линия размежевания между республиканской доктриной и позицией демократов. Опытный профессиональный дипломат резко, в частности, критиковал республиканцев за их нежелание использовать возможности Лиги Наций и чванливое третирование ими приемов традиционной дипломатии. Он не рекомендовал кандидату демократов (кто бы он ни был) немедленно и открыто ставить вопрос о вхождении в Лигу Наций по причине изоляционистски настроенного общественного мнения страны, но считал важным объявить о том, что демократы «стоят за сотрудничество с другими странами мира в искренних усилиях, направленных на устранение войн и сохранение мира» {8}. Невежество и неискренность республиканцев, по мнению Дэвиса, завели во многих случаях в тупик внешнеполитический курс Вашингтона. И самые печальные последствия это имело для отношений США с латиноамериканскими странами. Дэвис считал, что, пока не поздно, Соединенные Штаты должны сменить тон и предстать в глазах своих многочисленных южных соседей эдаким добрым родственником или соседом, воплощением миролюбия и бескорыстия. «Я думаю, – писал он, – было бы хорошо для нас заявить, что мы желаем взаимовыгодных отношений дружбы, равноправных и прибыльных торговых контактов с близкими нам латиноамериканскими республиками. Нам следует прекратить вмешательство в их внутренние дела, которое обернулось массовыми убийствами американскими солдатами так называемых мятежников, и другие виды несанкционированных вторжений, как это было в случае с Никарагуа».
Рузвельт был в восторге от этой шпаргалки. Скроить из нее статью, обещанную им журналу «Форин афферс» и призванную, как он мыслил себе, быть внешнеполитическим манифестом Демократической партии, не составляло труда. И то, что появилось в июльском номере за 1928 г., имело ярко выраженную антиизоляционистскую окраску и напоминало прямой вызов внешнеполитическим принципам республиканской администрации. Сказав о том, что в истории Америки были периоды, когда ее политическое руководство подавало цивилизованному миру пример доброй воли и миролюбия, Рузвельт тут же отметил, что с победой республиканцев летом 1919 г. на выборах в конгресс США «сделали очень мало или ничего не сделали» для решения острых проблем, с которыми столкнулось мировое сообщество после Великой войны и Версаля. Удивив многих, кто был знаком с его политической карьерой, Рузвельт обрушился на программу возобновления военно-морского строительства, начатого республиканцами («в поражающих масштабах») {9}, обвинив их в подрыве «принципов мира» в связи с отказом от сотрудничества с Лигой Наций и Международным судом. Автор статьи на этот раз не высказывался за вступление в Лигу Наций, но в духе наставлений Дэвиса ратовал за более активное участие во всех начинаниях этой международной организации.
В той части статьи, где говорилось о политике Соединенных Штатов в Латинской Америке, Рузвельт заявил о невозможности для США в сложившихся условиях, не считаясь ни с чем, выполнять присвоенные ими самими жандармские функции на континенте. По-своему развивая идеи Дэвиса, Рузвельт предлагал использовать здесь новые, более соответствующие изменившейся обстановке методы, с тем чтобы удержать «братские страны» в орбите влияния США. «Пришло время, – писал он, – когда мы должны следовать… новому, улучшенному стандарту поведения в международных отношениях». Рузвельт считал, что лишь в случае, когда южные соседи окажутся охвачены внутренними потрясениями, США должны прийти им на помощь для восстановления порядка и стабильности. «Но, – говорилось далее в статье, – Соединенные Штаты не могут и не должны ссылаться на свое право или обязанность прибегать к интервенции без согласования с другими странами региона. Обязанностью США является совместное с другими латиноамериканскими республиками изучение проблемы и, если условия того требуют, предоставление помощи (либо в одностороннем порядке, либо вместе с другими странами) от имени всей Америки. Политике вмешательства во внутренние дела других государств на основе односторонне принятого решения должен быть положен конец; в сотрудничестве с другими странами мы обеспечим больше порядка в нашем полушарии…» {10}
Итак, «дипломатия канонерок» должна стать более улыбчивой и более… коллективистской, добрососедской. Ведь чрезмерное упование на право США осуществлять единоличный диктат в отношении южных соседей роняет репутацию Вашингтона и не приносит успеха усилиям, направленным на сохранение старых авторитарных режимов. Гибкая же тактика придаст лику внешней политики и дипломатии США благопристойные черты, более соответствующие демократическим тенденциям в международной жизни, укореняющимся с 1917 г. Разве не этого хотел В. Вильсон? Рузвельт был очень доволен своей работой. Она заставила говорить о себе как о новом слове в подходе к политике в целом, хотя консерваторы в обеих партиях и пытались замолчать саму тему внешней политики, упирая больше на «триумфальную поступь» материального преуспеяния страны и на фантастические способности большого бизнеса без чьего-либо вмешательства решать любые проблемы, усмиряя с помощью инвестиций, подкупа и внутренних расколов сопротивление диктату ассоциированного капитала.
А между тем эти самые проблемы продолжали накапливаться незаметно для ослепленных эффектами внешнего благополучия экономических прорицателей нескончаемого капиталистического «процветания». Впрочем, стало ли оно реальностью для большинства трудового населения Америки? Факты показывают, что на этот вопрос ответ Рузвельта был отрицательным. Диспропорции в экономике сохраняли и после первого послевоенного экономического кризиса 1920–1922 годов очень острой проблему занятости и потребления. Безработица и в «хорошие времена» буквально по пятам преследовала рабочих многих отраслей, положение которых оставалось неблагополучным, а иногда и просто бедственным. Гарантией сохранить рабочее место никто из них похвастаться не мог, а вот опасность оказаться без работы и без поддержки со стороны общества в течение нескольких месяцев, а то и нескольких лет подстерегала каждого. Точное число безработных установить было трудно: учет был весьма несовершенным. Но выборочные данные показывают, что в разгар «процветания» безработица почти никогда не опускалась ниже 4 % численности занятых в различных отраслях экономики помимо сельского хозяйства {11}.
В 1929 г. один из популярных общественно-политических журналов США опубликовал статью председателя Национального комитета Демократической партии Джона Раскоба под названием «Каждый должен быть богатым». Однако статистика беспощадно развенчивала эти, по-видимому, не очень искренние призывы. В самом распределении доходов содержался ответ на вопрос о том, устранима ли бедность и классовая дифференциация в Америке. Согласно данным Института Брукингса, доход верхушки американских семей (0,1 % общего числа) в 1929 г. был равен доходу 42 % семей, находившихся на нижних ступенях социальной лестницы. Проведенные исследования показывали, что «процветание» сопровождалось не сужением пропасти между бедностью и богатством, а ее расширением {12}.
Данные об имущественном расслоении населения еще более характерны. Почти 80 % всех американских семей (21,5 млн семей) не имели никаких сбережений, а 24 тыс. самых состоятельных семей (0,1 % всех семей) являлись владельцами 34 % всех сбережений {13}. Разумеется, были категории населения, для которых «процветание» не только всегда оставалось чисто призрачным явлением, недостижимым фантомом, но и в определенной мере бедствием, периодом мучительной ломки, выталкивания их из сферы традиционных для них занятий в сферу мигрантов, кочующих в поисках работы. Это относится к рабочим некоторых старых, умирающих отраслей (добыча угля, большинство отраслей легкой промышленности), мелким предпринимателям, бесцеремонно вытесняемым крупным капиталом, и, конечно, к сельскохозяйственному населению, фермерам, издольщикам, сезонным рабочим.
Иногда 20-е годы в истории США называют «ревущими 20-ми», желая передать дух происходящих глубоких изменений и особый размах деляческой инициативы, спекулятивной горячки и показного оптимизма, которые придали специфическую окраску этому периоду. Говоря о положении фермерства, эта дефиниция пригодна в том смысле, что его протестующий голос был особенно громким в силу прямого и самого значительного по своим масштабам почти за всю историю США обнищания этой категории населения под ударами затяжного аграрного кризиса. Все время раздвигающиеся «ножницы» между ценами на промышленные товары, потребляемые фермерами, и сельскохозяйственными продуктами (первые непрерывно росли, вторые так же непрерывно снижались) сделали большинство хозяйств мелких и средних фермеров хронически убыточными. Доля семей фермеров, представлявших 22 % населения США, в 1920 г. составляла 15 % в национальном доходе страны. Через восемь лет эта доля уменьшилась до 9 %. В 1929 г. средний ежегодный доход жителя сельской Америки составлял 273 доллара, средний доход американца-горожанина – 750 долларов {14}. Все увеличивающееся бремя задолженности, эпидемия разорения буквально сгоняли фермерское население с земли, которое бежало в города, пополняя армию безработных, малоимущих групп населения, маргиналов без профессии и сбережений.
Оказавшееся в тисках кризиса перепроизводства, напрасно взывающее о помощи со стороны правительства и, пожалуй, больше всех тогда заинтересованное в правительственном вмешательстве, фермерство и в целом аграрный сектор экономики становились прообразом ближайшего будущего всей экономики. Удивительнее всего, однако, было то, что столь явно заявившие о себе симптомы заболевания, свидетельствующие о надвигающемся крахе, не вызывали общественной тревоги, а отдельные трезвые прогнозы тонули в шумной разноголосице восхвалений в адрес экономической стратегии крупного капитала. Даже циничный пересмотр и шельмование социальной доктрины «прогрессивной эры» начала ХХ века не привели к пробуждению публики и не заставили ее выйти из состояния апатии и безмятежности. Как должное и как последнее слово философии делового успеха были восприняты многими нападки на вильсоновских либералов за допущенные ими «расширительные» толкования конституции, которые якобы ослабляли правовую защиту «против социалистических посягательств на собственность». Здесь в первую очередь имелось в виду известное расширение договорных прав профсоюзов, наносящих якобы непомерный ущерб собственническим интересам бизнеса. Идеология застоя, обращения вспять движения к переменам, отказ от поиска новых правовых форм общественных отношений, разумной социальной политики, диктуемой изменившимися условиями, жизнью, нашли свое законченное выражение в постулате, выдвинутом председателем Верховного суда и экс-президентом республиканцем У. Тафтом еще в 1921 г.: «Лучше терпеть зло, нежели прибегать к разрушительным нововведениям, в ходе которых эти нововведения могут оказаться хуже зла» {15}.
Получив столь авторитетную моральную санкцию, «зло» в виде ущемления прав лиц наемного труда, гонений на их организации, стачечную и политическую деятельность, либерально-конформистской истерии (термин, который предложил видный американский историк Л. Харц) пополам с проповедью индивидуализма, ксенофобии, расизма, презрения к неудачникам и обездоленным пустило глубокие корни, создавая условия, как выразился однажды Рузвельт, для возвращения эпохи «нового экономического феодализма» – абсолютного, ничем не ограниченного произвола олигархической верхушки общества {16}. В 1929 г. продолжительность рабочего дня американского рабочего была больше, чем в других индустриально развитых странах. Системы социального страхования и материальной помощи по безработице не существовало, в то время как в европейских государствах она давно уже служила средством защиты (пускай слабой) трудящихся от превратностей экономической конъюнктуры. Нещадная эксплуатация детского труда, дискриминация иммигрантов, афроамериканцев и женщин, рекордная продолжительность рабочего дня для многих категорий работников ставили Соединенные Штаты вровень с самыми отсталыми странами мира.
Все ярче проявлялось главное противоречие экономики «процветания». Целые регионы и отрасли оказались им не затронуты, обнажая все обострявшийся конфликт между ограниченностью потребления масс и стремлением модернизировавшегося, технологически передового капиталистического производства развивать производительные силы таким образом, как если бы границей их развития была лишь абсолютная потребительная способность общества. Предчувствие Рузвельта близости внутреннего развала стало обретать для всех черты реальности. Осенью 1929 г. грохот обвала достиг высшей точки. Капиталистический способ производства вновь восстал против способа обмена, но на этот раз сила взрыва всех антагонистических противоречий не знала себе равных. Было и еще одно обстоятельство, которое говорит о многом: США стали эпицентром мирового экономического кризиса, именно отсюда поступали разрушительные импульсы, подрывающие мировое хозяйство и оказывающие дестабилизирующее воздействие на международную обстановку в целом.
Паника на нью-йоркской бирже сначала в виде первых толчков в сентябре, а затем в «черный четверг» 24-го и в «черную среду» 29 октября 1929 г. проложила глубочайшую межу в социально-экономической и политической истории США. В чем-то она вполне сопоставима с взятием южанами форта Самтер 12 апреля 1861 г. Стало принято все делить на «до» и «после». Страна была ввергнута в водоворот экономического кризиса в тот момент, когда еще не улеглись страсти избирательной кампании 1928 г., памятной безудержным бахвальством республиканцев в отношении достижений «новой эры», обещаниями их лидера президента Герберта Кларка Гувера сделать американцев «еще богаче» и натужными усилиями демократов убедить избирателей, что они могут делать все то же самое, только лучше и надежнее «Великой старой партии».
Лавина банкротств, падение производства (до самой низшей отметки в 1932 г.), многомиллионная безработица смыли румяна «процветания» и обнажили все органические болезни американской экономики и глубину сохранившегося социального неравенства в стране. В кричащей форме проявились необеспеченность широких слоев населения, иллюзорность, призрачность их благополучия. Общество, привыкшее судить о себе по красочным рекламным щитам, обнаружило, сколь мало еще доступность и дешевизна тех или иных потребительских ценностей вроде автомобиля выражают прочность основы, которая позволяет ему не только гармонично развиваться, но и просто существовать. Вмиг сотни тысяч семей, еще вчера пользовавшихся благами высоко индустриализованной цивилизации, с потерей кормильцем работы оказались один на один с нищетой и голодом, без всякой поддержки и, что хуже всего, без права получить такую поддержку. Знаменитый острослов Билл Роджерс мрачно съязвил: «Мы являемся первой в истории человечества нацией, следующей в приют для нищих в автомобиле» {17}. Полнейшая незащищенность трудовой Америки от губительных ударов безработицы была самым тяжелым последствием господствующей социально-экономической доктрины. Размеры безработицы могли показаться просто невообразимыми. «Сколько американцев не имело работы в марте 1933 года? – спрашивал в одном из своих выступлений в 1936 г. Г. Гопкинс, ближайший помощник Рузвельта, взваливший на себя бремя организации социальной помощи. – Если вы назовете цифру в 18 или даже в 13 миллионов, то и меньшая из них способна навести ужас» {18}.
А что же общество? Оно отвернулось от этих терпящих бедствие своих членов, алчущих помощи и участия, но взамен наталкивающихся на стену равнодушия и… оскорбительную подозрительность. Мораль обывателя, настроенная по камертону «процветания», не признавала ссылок на «независящие» обстоятельства. По словам того же Гопкинса, «существовала тенденция обвинять безработных в отсутствии патриотизма, в попытке жить за чужой счет» {19}. Между тем государственная политика США в вопросе социального страхования по безработице на протяжении многих десятилетий выражалась в неуклонном следовании пресловутой формуле «твердого индивидуализма». В переводе на обычный язык это означало, что забота о миллионах американцев, оказавшихся жертвами кризиса, является их личным делом или в крайнем случае прерогативой местных властей и частных благотворительных фондов. По мнению Гопкинса, этой «социальной слепоте» не было оправдания. «Мы сталкивались со значительной безработицей, – говорил он, – на протяжении 40 лет, но официально для решения этой проблемы вплоть до самого последнего времени не делалось ничего другого, кроме того, что ее упорно игнорировали» {20}.
Нью-Йорк одним из первых среди больших городов США оказался в положении осажденной крепости, оставшейся без всего самого необходимого. Армия нищих росла как снежный ком. Каждый новый день увеличивал ее на тысячи семей, подвигая город к критической черте. Нетрудно понять, почему именно здесь, в Нью-Йорке, среди политиков либерального толка (в основном демократов) росло убеждение, что уменьшить вероятность катастрофы смогут только энергичные действия властей. Нью-йоркская действительность 1929–1933 гг. на всю жизнь оставила у многих из них острое ощущение глубины переживаемого страной социального кризиса и опасной близости взрыва в избытке скопившегося повсюду горючего материала. «Я самым тесным образом, – отмечал Гопкинс в 1936 г., – связан с проблемой руководства программой помощи безработным с первых дней кризиса… Я видел, как в широких масштабах стали проводиться увольнения, и был свидетелем ужасных потрясений, заставивших тысячи крепких семей обращаться за помощью к благотворительным организациям. Я видел, как удлинялись очереди за куском хлеба и чашкой кофе и переполнялись ночлежки для бедняков… Скопища мужчин слонялись вдоль улиц в безнадежных поисках работы… Впавшие в отчаяние, озлобленные толпы безработных штурмом брали местные муниципалитеты и помещения организаций помощи только для того, чтобы узнать о пустой казне и быть рассеянными с помощью слезоточивого газа. Женщины, дети и старики, физически страдая от холода и голода, молили власти о крохах, чтобы хоть как-то продлить свое существование…» {21}
Как помочь «забытому человеку»?
Главным призом демократов на выборах 1928 г. было губернаторское кресло в штате Нью-Йорк. Победа Рузвельта удивила его самого и боссов партии. Ожидание неудачи было связано не только с утратой Демократической партией популярности у избирателей, но и с опасениями, что претендент сам по себе скорее оттолкнет, чем привлечет голоса. У вступившего на путь борьбы за победу в «имперском штате» Рузвельта с точки зрения стандартных критериев было слишком много слабых мест. В прошлом он никогда не избирался на выборную должность более высокого уровня, чем скромное место в легислатуре штата, потерпел поражение на президентских выборах, в которых участвовал в качестве кандидата демократов на пост вице-президента, связал себя с прогрессистским крылом партии в эпоху расцвета консерватизма и, наконец, был частично парализован.
Сам Рузвельт тоже не надеялся на успех, да и не хотел, как мы видели, его по той простой причине, что такой успех неизбежно сделал бы его кандидатом демократов на выборах 1932 г., победить на которых никто в Таммани-холле (штаб-квартира Демократической партии. – В.М.) и не рассчитывал. Поскольку боссы-демократы считали, что «республиканское процветание» будет длиться долго, Рузвельт и Л. Хоу секретно планировали начать борьбу за Белый дом только в 1936 г. Помимо своей воли (и это глубоко символично), таким образом, в 1928 г. Рузвельт сделал первый шаг к президентству. Дальше ход событий принуждал его часто изменять самому себе. Ирония судьбы? И да, и нет. Политик-прагматик, Рузвельт чувствовал себя непринужденно в любой ситуации, заранее готовый к любым неожиданностям.
Став губернатором Нью-Йорка и оказавшись лицом к лицу с самым крупным очагом национального бедствия, Рузвельт поддался инерции движения. Он опасался прослыть радикалом, а потому следовал в принципе тем же курсом, что и республиканская администрация. Лишь в августе 1931 г. губернатор Нью-Йорка решил создать Временную чрезвычайную администрацию помощи в штате Нью-Йорк (ТЕРА), которая призвана была осуществить некоторые мероприятия, вызванные неотложными нуждами обеспечения материальной помощью семей безработных. Первоначально Рузвельт полагал, что надобность в ТЕРА сама по себе вскоре отпадет, и потому заботился главным образом о том, чтобы все начинание выглядело как можно благопристойнее в глазах консервативных критиков. Они с вожделением смотрели на него, полагая, что через два года, на очередных выборах губернатора Рузвельт будет представлять собой политический труп на фоне ликующих сторонников консерватизма. Ему удалось уговорить встать во главе ТЕРА Джесси Страуса, председателя правления торговой фирмы «Мейсис и К°». Величественный Страус, не представлявший, как подступиться к делу, дав согласие, занялся поисками такого директора-распорядителя, на которого можно было бы свалить вину, если бы затея с ТЕРА провалилась. А в этом почти никто не сомневался. Увы, все попытки найти нужного человека, казалось, будут безуспешными: никто не хотел выступать в роли мальчика для порки. Неожиданно удалось получить согласие возглавить «безнадежное дело» скромного деятеля системы благотворительной помощи Нью-Йорка Гарри Гопкинса. Рузвельт никогда не жалел о своем выборе.
Уже вскоре Страус постарался избавиться от тягостных обязанностей президента ТЕРА и, выхлопотав себе пост посла во Франции, уехал туда. Он и Гопкинсу предложил поехать вместе с ним в качестве помощника. Последовал отказ. Перспектива стать «салонным шаркуном» Гопкинса не устраивала. Его планы простирались значительно дальше дипломатической карьеры и офисов госдепартамента. Освободившийся пост президента ТЕРА, близость к губернатору открывали широкий простор для деятельности. Главное же, жить во имя физической ликвидации нищеты было призванием этого странного Дон Кихота из штата Айова. Гопкинс знал, что Рузвельт был доволен его бескорыстностью, предприимчивостью, лояльностью, умением находить выход из различных труднейших положений, не докучая жалобами и просьбами.
Большинство историков сходятся на том, что пребывание Рузвельта на посту губернатора Нью-Йорка не было ознаменовано какими-либо существенными достижениями в области трудового законодательства и материальной помощи. Экономика штата находилась в столь же плачевном состоянии, как и повсюду, а тем временем по большому счету власти в Олбани (столица штата Нью-Йорк) занимали такую же выжидательную позицию, как и республиканская администрация в Вашингтоне. Слово «реформа» в Нью-Йорке было так же непопулярно, как где-нибудь в Оклахома-сити, вотчине республиканцев и оплоте старого порядка.
Лишь ТЕРА на фоне полицейских жестокостей, чинимых правительством над безработными, давала Рузвельту то психологическое превосходство над Гувером, в котором он так нуждался, начиная дуэль за президентское кресло. После шумной и известной на весь мир, ничем не оправданной физической расправы над пришедшими летом 1932 г. в Вашингтон за помощью ветеранами Первой мировой войны, вызвавшей бурную реакцию в стране, Рузвельт возблагодарил собственное благоразумие, удержавшее его от рискованного шага – призыва под ружье Национальной гвардии для «усмирения» голодных бунтов в его собственном штате, Нью-Йорке {22}. К тому моменту, когда в связи с ростом безработицы обстановка в штате достигла особого напряжения, ТЕРА играла роль громоотвода. При ограниченных ресурсах она создавала молву о губернаторе как человеке дела, готового пойти навстречу «забытым и покинутым». Выборы губернатора Нью-Йорка в 1930 г. Рузвельт выиграл подавляющим большинством голосов, превысившим все ожидания.
Впрочем, в начале избирательной кампании 1932 г. все заметили, что в риторике губернатора Нью-Йорка появились новые интонации. И дело было вовсе не в том, что менялись, становясь более решительными, настроения его советников, членов так называемого «мозгового треста», куда вошли ученые, социальные работники и бизнесмены. Новому языку их обучали улицы промышленных городов, заполненные возмущенными людьми, бурлящие, готовые ощетиниться баррикадами, деревенские проселки, поднявшиеся на вооруженную борьбу с полицией и бандами хозяйских наемников шахтерские городки. По стране прокатилась волна общенациональных голодных походов безработных, везде выросла численность и активность их организаций. Как правило, их возглавляли откуда ни возьмись появившиеся левые и их попутчики. Вслед за пробуждением рабочего движения, опережая его, бурно начало развиваться фермерское движение. Вспыхивали фермерские забастовки, сопровождавшиеся бойкотом посреднических компаний, вооруженными выступлениями против властей. В конгрессе постоянно велись дебаты вокруг вопроса о неизбежной (в случае дальнейшего распространения безработицы, голода и массовой пауперизации) вспышке стихийных бунтов и перерастании их в нечто более серьезное и опасное для капитализма как системы {23}. Во что все это могло вылиться? Цепную реакцию разрозненных мятежей или настоящую революцию? Настораживали события в Европе: исторический опыт свидетельствовал, что США не были отгорожены от нее непроходимым рвом, влияние подъема борьбы низов и верхов в европейских странах сказывалось все сильнее. Осенью 1931 г. Рузвельт специально попросил известного журналиста Ф. Аллена ознакомить его с положением в Германии {24}. Ему хотелось ближе узнать, где и как возникают критические точки социального недовольства, к чему ведет эксперимент с низвержением большинства народа до уровня жалкого паупера, толкающий отчаявшихся людей на поиски панацеи отчаявшимися людьми. Европейские уроки были очень важны, коль скоро ближайшие друзья и советники находили, что даже Элеонора Рузвельт должна быть отнесена к «опасным идеалистам».
Внутренне Рузвельт, пожалуй, сознавал глубже и острее, чем кто-либо другой в руководстве Демократической партии, необходимость назревших перемен, но выработанная с годами привычка быть скрытным, не посвящать никого (даже самых близких людей) в свои планы, вера в эффект внезапности удерживали его от каких-либо определенных заявлений на этот счет. И тем не менее, взяв на вооружение осторожную тактику выжидания, ненавязчивого приобщения людей «к новому мышлению», он исподволь принялся убеждать Америку, что в его лице она имеет политика-реалиста, не смутьяна и не бунтаря, а «реального политика», обладающего чувством нового и отдающего себе отчет в подлинных причинах случившихся потрясений. Мастерски проведенная Рузвельтом осенью 1930 г. кампания по переизбранию его на пост губернатора Нью-Йорка и одержанная им ошеломляющая победа убедили скептиков в руководстве Демократической партии, что этот обреченный, как многим казалось, на бездеятельность, физически немощный политик способен спасти ее саму от бесславного конца. Джим Фарли, новый лидер демократов в штате Нью-Йорк, через день после губернаторских выборов сказал журналистам: «Я не знаю, как м-р Рузвельт сможет избежать того, чтобы не стать кандидатом своей партии на президентских выборах 1932 г., даже если никто не пошевелит пальцем в его поддержку». Рузвельт ни слова не говорил Фарли о своих намерениях, но заявление, сделанное последним, было подсказано и тщательно отредактировано Л. Хоу, главным советником губернатора {25}.
В вышедшей в 1931 г. при содействии того же Л. Хоу и супруги губернатора Э. Рузвельт книге известного журналиста Э. Линдли Рузвельт был причислен к разряду «прогрессивных политиков», однако эти лавры были отпущены губернатору Нью-Йорка явно в кредит. Мысли о переформулировании национальной идеи и об экономической реконструкции Рузвельт не торопился выносить на всеобщее «обозрение». Еще весной 1931 г. Рузвельт говорит о «новых и не испытанных еще средствах», о необходимости экспериментировать, доверить государственное управление «позитивному руководству» в силу изменений в «экономическом и социальном балансе» страны {26}. И ничего конкретного. Но вот в июне 1931 г., высказав ряд нелестных замечаний по адресу экономической доктрины республиканизма, Рузвельт рекомендует законодательному собранию штата Нью-Йорк программу действий, включавшую ассигнования на прямую материальную помощь безработным и организацию системы общественных работ. Обращаясь к членам собрания, Рузвельт с особой значимостью зачитал следующее место своего послания: «Обязанности штата перед гражданами аналогичны обязанностям слуги перед его хозяином. Одной из обязанностей штата является заботиться о тех гражданах, которые стали жертвами неблагоприятных обстоятельств, лишивших их возможности обеспечить самое необходимое для жизни… Помощь этим гражданам должна быть предоставлена правительством не в качестве благодеяния, а в качестве исполнения общественного долга…» {27} На фоне упорного повторения Гувером тезиса о пагубности правительственного вмешательства в дело помощи неимущим с его упованиями на благотворительность эти заявления Рузвельта имели уже неортодоксальное звучание.
И только весной 1932 г., фактически вступив в избирательную кампанию за овладение Белым домом, Рузвельт окончательно придает своим речам форму оригинальной политической платформы, умудряясь при этом не сказать ничего конкретного о том, как добиться перелома в экономике. Основной упор был сделан на необходимость поставить в центре деятельности новой администрации общую идею приспособления к новым реальностям в экономике и политике. Предлагавшие Рузвельту «обоснованные» пилотные проекты перестройки экономики члены его «мозгового треста» с немалым удивлением затем узнавали, что большинство из них переплавлялось в некое довольно-таки безобидное блюдо и преподносилось общественному мнению в виде туманного призыва к активным действиям, направление которых должны были подсказать его величество «ход вещей» и политическая конъюнктура.
Хотя тон избирательной кампании Рузвельта задало его знаменитое выступление по радио 7 апреля 1932 г. (речь о «забытом человеке»), принципиальный подход к решению трагических проблем Америки был изложен им в другой речи, произнесенной месяцем позже в Оглторпском университете (в мае 1932 г.). Со временем она стала подлинным евангелием рузвельтовских либералов и одновременно мишенью для их критиков. В ней Рузвельт сказал: «Страна нуждается, и, если я не ошибаюсь, страна требует смелого и настойчивого экспериментирования. Здравый смысл подсказывает обратиться к какому-нибудь методу и испытать его. Если он себя не оправдает, надо честно признать это и поискать другой метод. Но, прежде всего, нужно попытаться что-то сделать» {28}. Оба эти немногословные, но запоминающиеся выступления, наделавшие много шума и отражавшие появление новых ценностных ожиданий американцев, прояснили социальный и гуманистический аспекты идеи смелого социально-экономического экспериментирования, ставшего квинтэссенцией «эры реформ» Рузвельта.
Написанная профессором государства и права Колумбийского университета Р. Моли, тогда ведущей фигурой в «мозговом тресте», речь о «забытом человеке» объясняла происхождение экономического коллапса низким уровнем потребления масс и переносила внимание на проблемы перераспределения доходов. Экономическая политика Гувера, игнорирующая нужды миллионов простых американцев и целиком ориентированная на оказание поддержки имущим классам («они помогут другим»), была подвергнута сокрушительной критике как проявление обанкротившегося социально-дарвинистского подхода. В речи проводилась параллель между сложившимся в стране катастрофическим положением и войной и выражалось убеждение в неизбежном расширении роли государства в ходе решения вставших перед нацией проблем. Страна нуждается, сказал Рузвельт, «в планах, напоминающих те, которые были реализованы в 1917 г. (намек на военную экономику США. – В. М.) и которые строились как бы снизу вверх, а не сверху вниз, т. е. в планах, повернутых в сторону интересов забытого человека, находящегося у основания экономической пирамиды». Далее следовало признание, опровергающее официальную версию о причинах экономического краха. Гувер говорил о внешнем источнике кризиса. Настоящее средство, способное вернуть экономике устойчивость, заявил Рузвельт, «должно уничтожать бактерии внутри системы, а не лечить внешние симптомы заболевания» {29}.
Речь о «забытом человеке», короткая и неформальная, вызвала самые разноречивые отклики: надежды в демократических низах и гнев верхов, усмотревших в ней чуть ли не желание посеять классовую рознь в стране, противопоставив неимущие слои имущим классам и возродив традиции популизма, а то и хуже того – анархосиндикализма. Сторонник Рузвельта сенатор К. Хэлл (штат Теннесси) с опаской говорил о повторении «еще одной кампании Брайана», а многолетний лидер демократов А. Смит, длительное время известный своей популярностью у городского избирателя, сделал заявление в форме протеста, объявив речь Рузвельта чем-то вроде подстрекательства, способного-де вызвать раскол в обществе, а вслед за тем и другие страшные последствия. То, о чем умолчал Смит, было понятно каждому. Напряжение в стране возрастало с каждым днем, заставляя многих рассматривать предстоящие выборы как референдум о судьбах капитализма в США {30}.
Реакция на речь 7 апреля показала Рузвельту, что для него самого наибольшей опасностью оставалась возможность вообще выбыть из числа претендентов от Демократической партии на пост президента США. После нее никто не мог поручиться, что победу на съезде Демократической партии, который должен был собраться в июне 1932 г., может одержать поборник интересов простолюдина, человека с улицы, задавленного классом-эксплуататором и обманутого фортуной. Национальный комитет Демократической партии, контролируемый Раскобом и его людьми, побаивался Рузвельта, делая ставку на А. Смита (прогрессивно настроенный республиканец Гарольд Икес назвал его «восторженным младшим братом богатства») и на Джона Гарнера, сенатора от штата Техас, который некогда пользовался репутацией популиста, но к началу 30-х годов рассматривался руководством партии в качестве «демократического Кулиджа». К счастью для Рузвельта, те, кто вершил делами в партии, понимали, что, если даже Смит и Гарнер смогут завоевать две трети голосов делегатов съезда демократов, они вместе или порознь провалят все дело, заняв место знаменосцев партии. Настроения в стране изменились круто и, судя по всему, очень надолго. В 1932 г. никто бы не стал голосовать за кандидатов, отстаивающих политику старого образца.
Без такого молчаливого консенсуса в отношении признания необходимости придать облику Демократической партии новые черты {31}, символизирующие ее близость к массам, Рузвельт бы, наверное, не решился дать указание Моли подготовить записку о переориентации партии в свете приближающихся выборов и задач завоевания большинства избирателей на ее сторону после двенадцатилетнего пребывания в оппозиции. Моли выполнил задание с тщанием, на которое только был способен. В результате на столе у Рузвельта появился длинный меморандум, призывающий Демократическую партию к повороту в сторону прогрессивных реформ и к укреплению массовой базы за счет привлечения под знамена партии демократических слоев населения – рабочих, фермерства, интеллигенции, средних слоев. «В стране нет места для двух реакционных партий», – писал Моли, почувствовавший себя на баррикадах. Народ, утверждал он, не хочет делать выбор между двумя названиями одной и той же реакционной доктрины. Он жаждет реальной альтернативы. И ее должна предложить «партия либеральных убеждений, спланированных действий, просвещенного подхода к международным делам… демократических принципов» {32}. Моли утверждал, что новый курс Демократической партии позволит вернуть ей динамизм и привлекательность. Он предложил сделать два найденных им слова – «новый курс» – эмблемой эпохи, поскольку-де они определяют содержание полосы качественных преобразований (от которых, кстати, сам Моли вскоре отречется), нужных стране, как воздух и энергия Солнца.
Просочившиеся сведения о домашних «заготовках» Рузвельта вызвали в недрах Демократической партии протестное движение, назвавшее себя «Остановить Рузвельта». Давние и непримиримые враги оказались в рядах этой пестрой коалиции – А. Смит, У. Макаду, Б. Барух, У. Херст. По самым благожелательным для Рузвельта оценкам, добиться победы над ней на съезде Демократической партии было делом сверхсложным. Так думали многие, но, похоже, это уже не могло вывести из равновесия самого Рузвельта. Изменив свою позицию по отношению к Лиге Наций и Международному суду (Рузвельт прежде слыл сторонником вхождения США в эти международные организации) и заявив о негативной оценке их деятельности и поссорившись из-за этого с Элеонорой, Рузвельт добился поддержки газетного магната Херста, идеолога шовинистического движения «Америка прежде всего». Многие «интернационалисты» среди демократов сочли это проявлением беспринципности. Однако сделка с Херстом принесла Рузвельту голоса делегации Калифорнии, которых так недоставало перед последним, четвертым туром голосования на съезде. Эта же сделка привела к полюбовному соглашению о снятии кандидатуры Гарнера, расставшегося со своей розовой мечтой стать президентом взамен должности вице-президента, которую он ни во что не ставил. Впрочем, это мало кого интересовало в окружении Рузвельта: «демократический Кулидж» в паре с Рузвельтом позволил добиться примирения с Раскобом, Барухом, Херстом и даже (временно) со Смитом, т. е. со всеми теми, кого тревожил или даже пугал «радикализм» губернатора Нью-Йорка.
Речь Рузвельта на съезде демократов в Чикаго 2 июля 1932 г., куда он прибыл, поломав многолетнюю традицию, на самолете, подтверждала факт буквально навязанного консервативному крылу партии компромисса. Она не была вполне самостоятельным сочинением Рузвельта, будучи скомпонованной из либерально-прогрессистских идей известного меморандума Р. Моли. Противопоставить им что-либо из арсенала вигизма в тот момент, когда в Вашингтон со всех сторон стекались участники общенационального голодного похода безработных ветеранов Первой мировой войны и с каждым часом нарастало политическое напряжение, было просто нечего. Здесь у Рузвельта не было разногласий с Моли. Несколько важных пассажей речи были почти целиком заимствованы у ключевого члена «мозгового треста». Так, Рузвельт обрушился на идею «выхолощенного вигизма» о «просачивании», согласно которой, если богатству будет оказана поддержка, то в этом случае благополучие снизойдет и на «рабочих, фермеров и мелких предпринимателей». Вторя Моли, Рузвельт заявил, что народ Америки жаждет сделать настоящий выбор. «Мы, – сказал он, почти слово в слово повторяя меморандум, – должны быть партией либеральных принципов, спланированных действий, просвещенного подхода к международным делам и трудиться с максимальной пользой для подавляющего большинства нашего народа». Рузвельт вновь поднял тему о «забытых» американцах, которые требуют более справедливого распределения национального богатства {33}. Именно к ним было обращено его обещание проводить политику обновления.
Все это укладывалось в идейно-политический контекст поворота влево, начатый речью о «забытом человеке». В остальном же выступление в Чикаго отличалось от меморандума Моли лишь своей неуловимой антидоктринерской, экспериментаторской интонацией. Рузвельт говорил о помощи тем, кто находился на вершине социальной пирамиды, имущим классам, и как будто изложенная им программа неотложных мер в целом не могла вызвать никакого беспокойства у американской буржуазии, воспитанной на идеях Локка. Здесь были: режим экономии в отношении правительственных расходов, отмена «сухого закона», новое законодательство, регулирующее рынок ценных бумаг, меры по охране лесов, регулирование сельскохозяйственного производства, снижение процентных ставок на ссудный капитал, снижение внешнеторговых тарифов и т. д. Финансовый и промышленный магнат Бернард Барух, ранее не входивший в число сторонников Рузвельта, после победного для того последнего голосования одним из первых засвидетельствовал свое почтение новому и теперь уже единоличному лидеру Демократической партии. Но сделал это без помпы, подчеркнуто незаметно.
Рузвельт пожинал плоды искусного маневра. Вся партия демократов, за исключением крайне правой группировки, встала под знамена «нового курса». Более того, в стане ее противников оказалось больше симпатизировавших Рузвельту, чем вчерашнему кумиру республиканцев Г. Гуверу. В штатах появились лозунги, призывающие сторонников республиканцев голосовать за их кандидатов в конгресс, а вместе с ними за Рузвельта на пост президента США. Сенатор-демократ от Луизианы Хью Лонг в присущей ему грубоватой манере заявил репортерам, что «самая большая беда демократов в том, что они контролируют все голоса, но сидят без денег». И тут же предложил: «Мы можем продать президенту Гуверу миллион голосов за полцены, которую он собирается заплатить, чтобы заполучить их. Мы можем обойтись и без этих голосов, а вот деньгам найдем применение» {34}. Деньги тоже вскоре нашлись: самые большие взносы в избирательный фонд Рузвельта сделали виднейшие представители финансово-промышленного капитала: Б. Барух, У. Вудин, В. Астор, Дж. Раскоб, У. Херст, П. Дюпон, Дж. Кеннеди, Дж. Хёрли и др. Охотно принимая эти «знаки внимания», Рузвельт стремился придать своим речам дополнительную эластичность, часто порождавшую недоумение и тревогу той части его сторонников, которые видели, что в сложившейся обстановке никому не удастся ограничиться разговорами, что нужны практические шаги с целью немедленного улучшения бедственного положения масс в качестве первого условия устранения опасности социального взрыва.
Однако Рузвельт после съезда в Чикаго не изменил тактический рисунок своей политической линии. Его выступления привычно носили общий, расплывчатый характер; порой даже складывалось впечатление, что они как бы уравновешивали друг друга. В Коламбусе (штат Огайо) кандидат демократов атаковал Гувера за чрезмерные, по его мнению, действия в области регулирования экономики и призывал создать условия для конкурентной борьбы. Напротив, в речи в Сан-Франциско Рузвельт подтвердил свои убеждения в назревшей потребности правительственного регулирования той же самой экономики. Однажды он удивил Моли, попросив его из двух вариантов речи по тарифу (в одном отстаивалась идея протекционизма, в другом содержалась похвала свободной торговле) сделать один, синтетический. В речи в Питтсбурге (штат Пенсильвания) он ратовал за всемерное сокращение правительственных расходов, сбалансированный бюджет и децентрализацию государственного управления. А в другой речи, произнесенной в Портленде (штат Орегон), Рузвельт пообещал сделать все возможное, чтобы поднять благосостояние народа и защитить его от алчной верхушки общества. Последнее предполагало решительное вмешательство государства во все сферы экономической жизни, расширение его социальной функции и серьезные ограничения хозяйствования олигархов. В итоге никто не знал, чего можно ждать от кандидата демократов, хотя все связывали с его именем грядущие перемены.
В июле 1932 г. Рузвельт получил письмо от губернатора Северной Каролины Макса Гарднера, совсем не радикала, предупреждавшего его об опасном провале в случае неверного истолкования им настроений масс, недооценки их стихийно бунтарского духа. «Американский народ, – писал Гарднер, – против существующего порядка вещей. Мы больше, чем слепцы, если думаем, что американский народ станет цепляться за status quo… Если бы я был Рузвельтом (т. е. кандидатом в президенты. – В. М.), я бы занял более либеральные позиции (губернатор опасался произнести слово «радикальные». – В.М.). Я бы шел вместе с толпой, ибо массы сейчас находятся в движении, и если мы хотим спасти нацию, то мы должны дать либеральную трактовку тем ожиданиям, которые переполняют сердца людей…» {35} В письме сквозила тревога по поводу «гуттаперчивой» позиции Рузвельта.
У. Липпман – крупнейший политический аналитик-публицист, отозвался о поведении Рузвельта после съезда Демократической партии еще более скептически, чем он это делал прежде в своей переписке с теми, кого он относил к убежденным прогрессистам. «Две вещи в отношении Рузвельта, – писал он Феликсу Франкфуртеру, известному юристу, близко стоявшему к Рузвельту, 14 сентября 1932 г., – беспокоят меня, а именно: то, что он любит политическую игру саму по себе и прекрасно чувствует себя в ней. Стремление продемонстрировать свое виртуозное искусство толкает его на путь ультраполитиканства. Еще одно мое опасение связано с тем, что он так дружелюбен и впечатлителен, так хочет всем угодить и, как я думаю, так нетверд в собственных убеждениях, что почти все зависит от характера его советников. Меня в этом полностью убедили последние недели, и особенно вся эта история с заигрыванием с группой Херста – Макаду. Есть, разумеется, вещи, которые заставляют сочувствовать ему, – это стремление к переменам и его общее убеждение в необходимости переоценки ценностей. Но я очень медленно прихожу в себя от потрясения, которое произвела на меня его политическая кампания, предшествовавшая съезду демократов» {36}. Липпман был удручен, как ему казалось, вялостью и невыразительностью кампании Рузвельта.
Даже в семейном кругу Рузвельт наталкивается если не на оппозицию, то на несогласие с его тактикой. Элеонора Рузвельт, супруга президента и энергичная поборница «фундаментальных» социальных реформ, высказывала опасения (совсем не лишенные основания), что уклонение Рузвельта от четких обязательств в отношении требований масс приведет к росту их разочарования в политическом либерализме и к открытому переходу на позиции поддержки левых сил. Когда много позднее один из ее ближайших друзей признался, что в ноябре 1932 г. он голосовал не за Рузвельта, а за кандидата Социалистической партии Нормана Томаса, Элеонора Рузвельт не удивилась. «Я бы сделала то же самое, – сказала она, – если бы не была женой Франклина» {37}. Американский историк Роберт Макэлвейн высказывает на первый взгляд парадоксальную, но в основе своей верную мысль, когда пишет, что Гувер своими обвинениями Рузвельта в тайной приверженности к радикальным переменам привлек на сторону последнего больше избирателей, чем это сделал сам кандидат Демократической партии {38}. И в самом деле, пропагандистская антирузвельтовская кампания правых сил, рисовавших его радикалом, объективно делала кандидатуру Рузвельта предпочтительней его соперника для сотен тысяч избирателей, сочувствующих левым силам. Окажись на его месте А. Смит или Дж. Гарнер, эти американцы отдали бы свои голоса левым. «Настроение в стране такое, – признал после подсчета голосов один из членов администрации Гувера, – что мы, пожалуй, еще удачно вышли из этого положения, получив Рузвельта вместо социалиста или радикала» {39}.
Выборы же 8 ноября 1932 г. подтвердили высказанную Л. Харцем мысль, что радикализм «нового курса» был не чем иным, как суррогатом социалистического проекта развития для США, тщательно замаскированного американской верой в постулаты Локка {40}. Миллионы рабочих, творческой интеллигенции, фермеров, представителей городских средних слоев, молодежи и афроамериканцев дружно голосовали за партию «нового курса». Своей поддержкой, энергией и душевным порывом они подтвердили тот его внутренний подтекст, который еще был неясен для самого Рузвельта и о котором говорил Харц. Стихийно стала складываться новая демократическая, близкая по духу европейской социал-демократии коалиция левоцентристских сил. Растущее рабочее движение не играло в этой коалиции самостоятельной роли, хотя и превратилось в ее главную опору. Заметим к тому же, что идеологически само рабочее движение оставалось расколотым, а в организационном отношении не структурированным. Не здесь ли кроется причина, почему впечатляющая победа демократов, избрание Рузвельта президентом, поражение всех консервативных кандидатов, баллотировавшихся на вакантные места сенаторов и членов палаты представителей, не сдвинули с места разработку ясной и четкой программы преобразований, которых так ждал народ? Напротив, начался период политического затишья, бесцветных дебатов и препирательств. Складывалось впечатление, что полученный демократами мандат был им в тягость, что все ждали скорейшего выхода из кризиса.
Некоторые исследователи высказывают мысль, что и Рузвельту даже после больших и малых побед были свойственны моменты меланхолии, сомнений и даже страха. Но мир этого не видел, а 15 февраля 1933 г. он предъявил ошеломленной стране пример хладнокровия и полного самоконтроля. После более чем десятидневного рекреационного путешествия на яхте «Нурмахал» вблизи побережья Флориды Рузвельт в самом благодушном настроении высадился в Майями, а затем откликнулся на просьбу кучки местных жителей Бей Фронт Парка сказать несколько слов. Вблизи оказался и мэр Чикаго Антон Чермак, приблизившийся для короткого разговора с вновь избранным президентом США к борту его открытого автомобиля. Мэр не успел сказать ровно ничего, как в группе окружающих автомобиль Рузвельта людей появилась вытянутая рука с пистолетом, выстрелом из которого Чермак был смертельно ранен. Рузвельт остался невредим только благодаря реакции стоявшего поблизости полицейского, выбившего из рук стрелявшего бездомного безработного парня пистолет. Рузвельт приказал агентам секретной службы не угонять автомобиль, погрузить истекающего кровью Чермака рядом с собой на заднее сиденье и, попросив его не двигаться, отвез в госпиталь. Оказавшись в двух сантиметрах от пули убийцы, Рузвельт не потерял ни грана самообладания, более того, он безмерно удивил своих ближайших помощников, открыто говоривших с ним через пару дней о необходимости принятия срочных мер по предотвращению революции. Выражение лица вновь избранного президента отражало одно – невозмутимость.
Однако события ранней весны 1933 г. заставили новую администрацию действовать более решительно. Накануне вступления Рузвельта в должность президента в Вашингтоне были получены известия о том, что во многих штатах, объявив о банкротстве, закрылись все банки. В дополнение к едва теплившейся деловой жизни это грозило в самое ближайшее время полным экономическим параличом. Страх перед будущим охватил людей. Огромные толпы осаждали еще оставшиеся на плаву банковские учреждения, требуя возврата своих вкладов. Закрывались предприятия, школы и муниципалитеты, росли огромные очереди за куском хлеба и чашкой кофе, пустыри покрывались «бидонвиллями», поселениями бездомных, росло число самоубийств.
Газета «Нью-Йорк таймс», вышедшая утром 4 марта, в день инаугурации (церемонии вступления в должность президента) Рузвельта, писала в передовой: «О нем будут думать как о чудотворце». Да и сам новый президент хорошо понимал, что время выжидания прошло и только действия, немедленные, энергичные и непреклонные, могут предотвратить перерастание панических настроений в направленный (кем?) социальный взрыв, способный изменить старый порядок вещей снизу доверху. Американский капитализм оказался на краю пропасти. «Многие высокопоставленные лица в Вашингтоне и других городах, – отмечал в своих воспоминаниях бывший корреспондент «Нью-Йорк таймс» в Вашингтоне Чарльз Хёрд, – искренне благодарили Господа за то, что день вступления нового президента в должность пришелся на субботу, когда банки, биржи и другие финансовые учреждения были официально закрыты. Никто не знал, какое пламя могло бы заняться от искр, высекаемых сменой правительства. Некоторые или, лучше сказать, многие боялись бунтов и мятежей в городах, которые могли вспыхнуть в задавленных бедностью кварталах или в хибарочных поселениях безработных. Хотя воинские части были введены в Вашингтон для помпы, штабу генерала Макартура было поручено быть готовым использовать эти силы и для выполнения более серьезной задачи…» {41}
Ненастье последних дней перед инаугурацией как бы подчеркивало давящую тяжесть обстановки. Было заметно, что даже обычно уверенный в себе вновь избранный президент несколько подавлен. Стоя утром 4 марта на ступенях Капитолия, он принял присягу, все время сохраняя необычное для него напряженное выражение лица. Лишь после того как он произнес первые фразы заготовленной для этого случая речи, напряжение спало, снова появились присущие всегда Рузвельту раскованность и свобода. Слова врезались в сознание стоящих у подножия Капитолия или прильнувших к радиоприемникам американцев как призыв не поддаваться панике и сохранять надежду, не впадать в отчаяние, ждать перемен. «Итак, прежде всего, – говорил президент, – позвольте выразить мое твердое убеждение, что единственно, чего нам следует бояться, – это самого страха, безликого, неосознанного, неоправданного ужаса, который способен парализовать усилия, так необходимые, чтобы превратить отступление в наступление».
Рузвельт, еще не зная, располагает ли он временем для перегруппировки сил, говорил о скором контрнаступлении. Это должно было вселять оптимизм, убить вирус неверия в страну, правительство, «Американский путь». Обрушившись на некомпетентность банкиров, этих «неразборчивых в средствах ростовщиков», поставивших на место благородных христианских ценностей власть чистогана, Рузвельт объявил себя сторонником действий в интересах простых людей. «Изгнать менял из храма» – повторила за ним вся страна. Из всех обуревавших народ смятенных чувств он выделил только одно – обретенное сознание взаимообусловленности индивидуума и общества и взаимозависимость людей друг от друга, сознание того, «что мы не можем просто брать, мы должны также и отдавать». Радио разносило по всей стране слова президента: «Нация требует безотлагательных действий… Мы должны действовать незамедлительно». Создавшееся положение Рузвельт отождествил с состоянием войны, потребовав от «народа и конгресса» чрезвычайных полномочий, аналогичных тем, какими пользуется президент в военное время {42}. Переход президента от состояния замедленного реагирования на внешние раздражители к удвоенным скоростям в решении мало-мальски значимых серьезных проблем было удивительным и непривычным.
Во второй половине дня 4 марта 1933 г. в Овальном кабинете Белого дома состоялось первое рабочее заседание новой администрации. Президент обещал нации возвратить уверенность в будущем страны. Первыми эту уверенность обрели те, кто обитал на вершине социальной пирамиды: кабинет больше чем наполовину состоял из хорошо известных деятелей весьма умеренного толка. Присягу принесли: один из столпов консервативного крыла демократов в конгрессе, сенатор от штата Теннесси К. Хэлл (государственный секретарь); миллионер У. Вудин (министр финансов); независимый республиканец Г. Икес (министр внутренних дел); либерал Г. Уоллес (министр сельского хозяйства), влиятельный политик из «фермерского пояса»; снискавшая себе известность на поприще осуществления социальных программ в Нью-Йорке Ф. Перкинс (министр труда); X. Каммингс (министр юстиции); Д. Роупер (министр торговли), занимавший административные посты еще в правительстве В. Вильсона; Дж. Фарли (министр почт); К. Свэнсон (министр военно-морского флота), вирджинский политик, пользовавшийся поддержкой рузвельтовской партии в сенате, и Дж. Дерн (военный министр). Никто из видных представителей профсоюзов или фермерских организаций в кабинет Рузвельта не вошел, но впервые за всю историю американского государства в нем появилась женщина-министр.
Реформы «ста дней»
Первоочередной проблемой, которой вынужден был заняться новый кабинет, был банковский кризис. Все ждали решительных мер. Впоследствии радикально настроенный сенатор Бронсон Каттинг писал: «Я с болью в сердце вспоминаю события 4 марта 1933 г. Тогда национализация банков Рузвельтом не встретила бы ни одного протестующего голоса. Это была крупная ошибка президента». За несколько часов до открытия специальной сессии конгресса Белый дом посетили два влиятельных лидера прогрессистов – сенаторы Р. Лафоллет и Р. Костиган, намеревавшиеся побудить президента передать банки в общественную собственность. Рузвельт отклонил это предложение {43}. Вместо этого 5 марта декретом президента было объявлено о четырехдневном принудительном закрытии всех банков, «банковских каникулах». Одновременно правительство наложило запрет на вывоз золота, серебра и бумажных денег из США.
9 марта, в первый же день работы специальной сессии, на обсуждение конгресса был поставлен проект закона о банках. Некоторые вновь избранные сенаторы еще разыскивали свои места, когда чтение законопроекта правительства уже закончилось. Обсуждение заняло всего 40 минут. Через 8 часов после зачтения билля в конгрессе он был подписан президентом и стал законом. Разработанный банкирами и чиновниками министерства финансов, назначенными еще Гувером, он по большому счету не ущемлял интересов финансовых магнатов. «Президент изгнал менял из столицы 4 марта, а 9 марта они вернулись назад», – пожаловался один из прогрессивно настроенных конгрессменов. Ему вторил редактор журнала «Нейшн». Не скрывая негодования, он писал в частном послании 9 марта: «Информация, которую мы получили из Вашингтона, вызывает ужасное недоумение. Рузвельт в своей первой речи при вступлении в должность президента изгнал менял из храма, а теперь они вновь возвратились в Белый дом и объясняют ему, что он должен делать… Конечно, как это всем известно, банкиры сейчас приутихли, потому что получили страшный удар и не видят возможности в ближайшее время серьезно увеличить свои доходы. Но как только этот шквал уляжется (а это случится), они вернутся к своей старой практике, спасенные – кем? – средствами, полученными у народа и переданными им в рамках мероприятий по правительственному регулированию бизнеса» {44}. Как бы то ни было, чудесным образом Рузвельт добился своего. Через несколько дней стабильность банковской системы была восстановлена. «Капитализм, – сказал позднее Р. Моли, – был спасен…» {45} У многих нахмурились брови. Но вслед за тем последовали совершенно неординарные шаги, заставившие понять, что в Белый дом вселился человек, прямо противоположный тому, кто пытался апеллировать к вере американцев в спасительные свойства личной предприимчивости и инициативу.
21 марта президент направил конгрессу послание, предусматривавшее ряд мер помощи безработным: организацию специальных трудовых лагерей для безработной молодежи, широкое развитие общественных работ по всей стране и, наконец, финансовую помощь штатам для оказания прямой материальной поддержки голодающим семьям безработных. 31 марта конгресс принял Закон о создании лагерей для безработной молодежи (СКК) с целью привлечения к трудовой деятельности под общим наблюдением армейского командования 250 тыс. молодых людей в возрасте от 18 до 25 лет. А 12 мая Рузвельт подписал новый закон, согласно которому создавалась Федеральная чрезвычайная администрация помощи (ФЕРА), получившая в свое распоряжение от казны 500 млн долл. Половина этой суммы предназначалась штатам в виде дотации на организацию помощи безработным. ФЕРА возглавил Гарри Гопкинс, завоевавший в короткий срок огромный авторитет в стране благодаря своей неутомимой энергии и неподкупности.
Весной вновь стали поступать тревожные сигналы из фермерских округов. 9 мая в Белом доме раздался телефонный звонок из Миннесоты: губернатор штата заявил, что фермеры устали ждать, что они доведены до предела распродажами с молотка их собственности за неуплату долгов и готовы на самые крайние меры. Рузвельт немедленно дал указание подготовить правительственное распоряжение о моратории на фермерскую задолженность {46}. 12 мая конгресс согласился вотировать аграрную программу правительства: были приняты Закон о рефинансировании фермерской задолженности и Закон о восстановлении сельского хозяйства (ААА). Такая отзывчивость и оперативность правительства и конгрессменов легко объяснимы: на 13 мая была назначена национальная фермерская забастовка. Во что она могла вылиться – никто не знал.
ААА явился крупной вехой в деятельности правительства «нового курса». Главная идея закона заключалась в попытке ликвидировать «ножницы» между ценой, затрачиваемой фермером на производство товарной продукции, и той, которую он получал после ее реализации. Чтобы сбалансировать предложение сельскохозяйственных товаров с рыночным спросом, программа ААА предусматривала в качестве главной меры изъятие из сельскохозяйственного производства части земли путем предоставления фермерам различного рода субсидий за отказ от ее обработки. ААА установил одинаковый процент сокращения посевных площадей для всех хозяйств, что, в свою очередь, возымело неодинаковые последствия для крупных и мелких хозяйств. Крупные землевладельцы и зажиточные фермеры часто совершенно безболезненно для себя шли на изъятие из производства неплодородных, а то и вовсе не обрабатываемых земель, получая значительные премии и займы от государства и обращая их на цели интенсификации производства, за счет чего еще больше увеличивали валовые сборы и доходы. Мелкому же и части среднего фермерства сокращение посевов, несмотря на предусмотренную компенсацию, не сулило особых выгод.
Эти аспекты аграрной программы правительства предопределили неодинаковое к ней отношение фермерских масс. Американский историк Д.К. Файт, проведя тщательное исследование, пришел к выводу, что фермерство в своей массе согласилось с мерами контроля за размерами производства, но восприняло их как «нелюбимое дитя». «Совершенно очевидно, – писал он, – что люди, планировавшие в Вашингтоне аграрную политику, приняли принципиальные решения вне зависимости от мнения фермерских масс, к которому политики отнеслись уважительно скорее в теории, чем на практике» {47}. Зажиточное фермерство, крупные сельскохозяйственные компании получили определенные выгоды от правительственной регламентации (они весьма энергично поддерживали ААА) {48}, процесс же разорения мелких фермеров хотя и не проходил в столь же мучительных формах, но тем не менее, по существу, не был остановлен. Трудно сказать, какой результат принесло бы правительственное «регулирование» в деле стабилизации цен, если бы не опустошительная засуха, постигшая многие сельскохозяйственные районы США в 1933–1935 гг. и ликвидировавшая естественным путем часть излишков сельскохозяйственной продукции. «Садовод» из Гайд-Парка начал возрождение аграрного класса с изъятия и ликвидации части плодов его труда.
Правительственная деятельность протекала в ритме стаккато. Выявление новых потребностей или нарастание кризисных явлений в какой-либо части общественного организма вызывало спазм активности администрации, которой в спешке далеко не всегда удавалось найти удовлетворяющее ее само решение. Однако своей бурной деятельностью, отзывчивостью на идущие снизу сигналы, хорошо налаженной обратной связью правительство вносило элемент успокоения и надежды, чем достигало весьма существенного результата – психологического перелома, который прямо «работал» на авторитет «нового курса» и прежде всего самого Рузвельта {49}.
Важной реформой, осуществленной правительством по инициативе сенатора Норриса и сразу же завоевавшей признание прогрессивной общественности, явилось создание 18 мая 1933 г. Государственной администрации гидроресурсов долины реки Теннесси для строительства плотин, обуздания паводков, эксплуатации гидроэнергетических сооружений, осуществления мелиоративных работ, производства удобрений и пр. В условиях США это был весьма смелый экономический и политический эксперимент, ибо деятельность нового учреждения базировалась не на частном интересе, а на создаваемой общественной собственности. Невиданная для Америки ломка канонов национального мышления! Невзирая на заявления консерваторов о «социалистическом характере» предлагаемой реформы и «подражании Советам», Рузвельт добился ее одобрения. Еще в 20-х годах группа либеральных законодателей во главе с сенатором Ф. Норрисом добивалась сохранения в руках государства двух заводов военных материалов в Масл-Шоулс (штат Алабама), построенных в годы войны. Но президенты Кулидж и Гувер отклонили все проекты Норриса, мотивируя это тем, что государственная собственность несовместима с принципом частного предпринимательства. Характерно, что победа сторонников реформы Норриса расценивалась в то время представителями радикально-демократической мысли как едва ли не самое крупное достижение «нового курса» в борьбе с монополиями {50}.
6 июня был принят Закон о создании федеральной службы занятости. 13 июня конгресс одобрил Закон о рефинансировании задолженности по жилищному кредиту. 16 июня был обнародован Закон о кредитовании фермерских хозяйств (ФКА), принесший немалое облегчение фермерству, задавленному бременем задолженности. Но подлинной вехой в политической истории США этот день стал благодаря другому событию.
Американский историк Э. Хоули пишет: «Для группы конгрессменов, окруживших письменный стол президента утром 16 июня 1933 г., момент был поистине уникальный. Только что несколькими росчерками пера Франклин Рузвельт подписал Закон о восстановлении промышленности (НИРА), который, по оценке самого президента, представлял собой «самое важное и далеко идущее законодательство, когда-либо получавшее одобрение американского конгресса» {51}. Содержание закона еще не стало по-настоящему известно широкой публике, а он уже был назван тем рычагом, который способен в самый короткий срок не просто привести в движение весь экономический механизм, а спасти его от разрушения и гибели. Реформистски настроенная часть крупного бизнеса встретила его с ликованием. Джон Рокфеллер-младший характеризовал НИРА как «многообещающее и великое усилие на пути восстановления» {52}. Генри Гарриман, президент Торговой палаты США, назвал его сводом правил о «конструктивном сотрудничестве», руководствуясь которым благоразумные лидеры делового мира покончат в своей среде с «промышленными пиратами», «эксплуататорами рабочих» и «беспринципными ценопонижателями» {53}.
Можно ли отсюда заключить, что НИРА представлял собой обоснованную и всесторонне продуманную систему мероприятий, венчавшую длительные усилия американской экономической мысли в поисках оптимального режима капиталистического воспроизводства? Отнюдь нет. Тот же Хоули убедительно показывает, что НИРА был в известном смысле экспромтом, импровизацией, «продуктом скорого обдумывания».
В самом деле, еще в марте 1933 г. у правительства «нового курса» не было конкретных планов экономической реформы промышленности. Сам Рузвельт объяснял это тем, что мнения, рождавшиеся в ходе дискуссии об экономическом планировании и реорганизации, еще не «выкристаллизовались», что и оправдывало, по его мнению, пассивность администрации в этом вопросе. Что же тогда вынудило правительство в необычайной спешке в апреле 1933 г. подготовить проект закона о контролируемой экономике и модернизации трудовых отношений?
Толчок событиям был дан 6 апреля 1933 г. В этот день сенат, уступив давлению со стороны организованного рабочего движения, неожиданно для правительства большинством голосов одобрил законопроект сенатора Блэка о 30-часовой рабочей неделе на крупных промышленных предприятиях. Его авторы и сторонники таким способом рассчитывали уменьшить массовую безработицу, полагая, что это откроет вакансии для почти 6 млн работников. Устами своего президента У. Грина АФТ поддержала законопроект, рассматривая его как выход из положения и угрожая прибегнуть к всеобщей стачке в его поддержку.
Для большинства же промышленников подобная уступка была равносильна полной и безоговорочной капитуляции перед принципом самой строгой принудительной правительственной регламентации условий найма. На очень многих из них удручающе подействовала жесткость обычно угодливого У. Грина. В ней слышалось больше, чем желание просто припугнуть. Однако правительство, убедившись в резко отрицательном отношении крупного каптала к биллю, решило «потопить» его в поспешно подготовленном и вынесенном Рузвельтом в конгресс 17 мая 1933 г. Законе о восстановлении промышленности. НИРА, составленному, как писал Хоули, так же как и закон о банковской реформе, «пророками делового мира» принадлежало центральное место в системе реформ «нового курса». Целями политики регулирования промышленности объявлялись обеспечение «всеобщего благосостояния» путем кооперации между отдельными группами предпринимателей при одновременном достижении при содействии правительства сотрудничества между рабочими и работодателями, устранении «разрушительной конкуренции», ведущей к снижению прибылей, подрыву деловой устойчивости, сокращению инвестиций и занятости.
Упорядочения отношений между предпринимателями и группами предпринимателей было решено добиться путем принудительного картелирования промышленности. Для увеличения занятости, повышения покупательной способности и стабилизации товарного рынка различные отрасли промышленности должны были самоограничить себя «кодексами честной конкуренции». Предполагалось, что в каждой отрасли под наблюдением правительства административными мерами через согласование можно будет остановить пагубный процесс взаимоуничтожения и «ужасного перепроизводства», как выразился Рузвельт, и, следовательно, восстановить силы, выработав строго определенные нормы производства и сбыта, а также определив уровень товарных цен и условия коммерческого кредита.
Важнейшее, прямо-таки историческое значение имело включение в «плоть» закона знаменитого пункта 7(а), устанавливающего федеральное (общегосударственное) регулирование максимальной продолжительности рабочего дня и минимального уровня заработной платы в различных отраслях промышленности. Еще большим разрывом с прошлым (а для многих неожиданным) звучало положение, закрепляющее право промышленных рабочих организовываться в профсоюзы и заключать коллективные трудовые соглашения с работодателями посредством представителей, «избранных самими рабочими». Традиционный для правительства США отказ гарантировать рабочим право на коллективную защиту от произвола предпринимателей канул в Лету.
Группам промышленников вменялось в обязанность жить по европейским правилам, содействуя, таким образом, созданию условий для ограждения индустриального общества США от одичания. Все оказывалось в руках президента. Подписанные им кодексы становились законом для предпринимателей, а общий контроль за реализацией программы НИРА возлагался на созданную Национальную администрацию восстановления (НАВ) во главе с одним из членов «мозгового треста» генералом Хью Джонсоном. Влиятельный сенатор Роберт Вагнер, автор многих законопроектов о труде, был назначен председателем Национального бюро по трудовым отношениям (НБТ), на которое была возложена миссия содействовать урегулированию трудовых конфликтов в промышленности. Уповали на скорый выход промышленного производства из комы. Срок действия НИРА определялся в два года, до 16 июня 1935 г. До этого времени все мероприятия, связанные с осуществлением программы, исключались из сферы действия антитрестовского законодательства.