Жрица голубого огня Волынская Илона

Пролог

о том, как заарканить невесту

– Отец мой, славнейший из людей средней Сивир-земли, почтеннейший из мата-богатырей, владелец тысячи стад…

– Ладно, ладно, – сквозь зажатую в зубах оленину прошамкал отец. Взмахом ножа у самых губ он отхватил уже прикушенный кусок от цельного оленьего бока. И принялся неторопливо жевать, шевеля маслянистыми щеками. Сглотнул и, довольно поглаживая себя по проглядывающему меж расстегнутых мехов круглому животу, пробормотал: – Мата – матом, а владельцем тысячи стад стать бы неплохо… Э, как говорят, сначала – привет, потом – разговоры. – Он со смаком обсосал жирные пальцы. – Садись, дочь, – взмахом руки велел девочке подсаживаться к миске с олениной, напротив своей молодой жены, обряженной в богатое платье и шитую золотом безрукавку. На коленях у той возилась крохотная малышка, а у ног мальчишка в узорчатом кафтанчике забавлялся деревянным мечом.

Худенькая девочка неловко замялась у порога, и отец поощрительно прогудел:

– Садись, садись. Эй, ты, отрежь ей мяса!

При этом окрике возившееся у очага странное скрюченное существо испуганно вздрогнуло. Покосилось из-под свисающих на сморщенное лицо седых косм – словно надеясь, что обращались не к нему. Но поймав брезгливый взгляд хозяина, торопливо закивало и, с шарканьем подволакивая негнущиеся ноги, заковыляло к миске с мясом. Узловатыми, будто старые ветки, руками принялось резать оленину, явно выбирая для девочки кусок получше.

– Ну-ну, ты не очень-то, таким куском всю Храмовую стражу накормить можно! – хозяйственно прикрикнул отец.

Обтекающая жиром оленина возникла перед склоненным лицом девочки. Старательно не глядя на робко улыбающееся ей сквозь седые космы существо, девочка взяла мясо.

– Бери-бери, – поощрил отец, – заслужила. Свадебная стрела-сэлэ над стойбищем просвистела, сваты с кедровыми посохами пришли – парень молодой, охотник из рода Нюрмаган тебя хочет! Радуйся, ты теперь невеста!

При этих словах девочка судорожно вскинула голову, но тут же снова потупилась, зная, что ее взгляд всегда злит отца. Если она начнет плакать-кричать, ничего не добьется! Она только стиснула мясо в кулачке так, что сок закапал на дощатый пол.

– Про то и хотела говорить с вами, отец, – тихо пролепетала девочка. И не выдержала. Заполонивший, казалось, все тело жаркий ужас словно приподнял ее и швырнул к его ногам. Она отчаянно обхватила руками меховые торбоза и, запрокинув залитое слезами лицо, закричала: – Не выдавай меня, батюшка! Владыкой верхних небес Айыы-Тангра, матерью-землей Алахчын-хотун заклинаю – не отдавай за молодого! Разве не была я хорошей дочерью? Разве не работала на твой дом Долгие дни и Долгие ночи, от Зари Вечерней до Зари Утренней и от Утренней до Вечерней? Будь же ко мне милостив – отдай за старика!

Лоснящееся от жира толстое лицо отца налилось гневом, он ударил дочь ногой, отшвыривая от себя. У топчущегося поблизости скрюченного существа вырвался короткий стон, оно рванулось, будто хотело подхватить девочку, но тут же замерло, в ужасе съежившись под бешеным взглядом хозяина.

– Твой ум вовсе укоротился, дочь? – взревел отец так, что пляшущий в очаге Голубой огонь взвихрился, затрещал и опал, рассыпая жалящие искры.

– Тише-тише, господин муж мой, – хлопая ладонью по прожженному искрами сукну, сунулась к нему женщина в дорогой безрукавке. – Боится девочка, одиннадцать Долгих дней да Ночей ей всего, молодая, как не бояться! Не надо бояться, доченька! У батюшки твоего молодого мужа оленей хоть и мало – зато детей много! – радостно вскричала она и тут же со вздохом добавила: – Всех обженить надо. Твой-то жених еще ничего, хоть не хворый… – Она опомнилась, радостные нотки снова вернулись в ее голос, и она певуче залопотала: – Будешь ты по обычаю в их доме на первый Долгий день швеей, обстираешь их всех, обошьешь! На второй День сама хозяйкой сделаешься, готовить, мыть, чистить, за оленями ходить, за младшими детьми ухаживать будешь… Ну а уж на третий тебе да мужу твоему тринадцать сравняется – и станешь ты ему милой подругой!

– А еще Дней через пять я от работы превращусь в сморщенную старуху! – не поднимая головы, проговорила распростертая на полу девочка. – Мой муж к той поре на труде моем разбогатеет и возьмет себе другую жену, помоложе да побогаче. А мне переломает кости, чтоб сбежать не могла, и определит новой жене в служанки! Как ты, отец, сделал с моей матерью! – выкрикнула она.

Скрюченное существо заскулило и попятилось, отчаянно прикрываясь изломанными руками и отрицательно тряся головой. Но отец даже на глянул на него. Схватив дочь за змеящуюся по полу длинную черную косу, он дернул с такой силой, что девочка закричала от боли и из-под зажмуренных век потекли слезы.

– Вот твоя мать! – тыча толстым пальцем в женщину в безрукавке, проорал он в запрокинутое бледное лицо дочери.

– Она мне не мать! – хрипло выдохнула девочка. Ее глаза распахнулись, и она впервые посмотрела на мачеху в упор.

Та отпрянула. Вперившийся в нее взгляд был страшен. Глазищи огромные, как таежные озера, и зрачок то ли темно-синий, то ли вовсе черный, будто сама Долгая ночь и прячущиеся в ней чудовища-авахи уставились на женщину и облизываются во мраке, чуя запах живой крови!

Ресницы девочки вновь опустились. Мертвящий взгляд погас, и женщина судорожно выдохнула, чувствуя, будто только что вырвалась из сомкнувшихся на ее горле когтей!

– Ты бы радовалась, что хоть какой жених нашелся, – нервно дыша и сжимая висящий на шее амулет от порчи, зло бросила мачеха. – Кто тебя возьмет, ведьма! Албасы, как есть албасы!

– А вот и возьмут! – обиженно выкрикнула девочка. – Я работница хорошая! За меня уже калым давали… – Она вдруг резко оборвала фразу, перевела дух и заговорила почти спокойно: – Отец мой, выслушай меня разумом, пойми сердцем…

– Нет, это ты слушай меня ушами, девчонка! – снова дергая дочь за косу так, что у той вырвался крик боли, взревел отец. – Калым жениха между всеми родичами делят, а приданое отец невесты в одиночку собирает, и, по обычаю, оно не меньше калыма должно быть, иначе смех над нами поднимется на всю Среднюю землю! Нету у меня для тебя такого приданого! – рявкнул отец, невольно косясь на младшую дочь, испуганно вцепившуюся в подол его жены. – Род Нюрмаган тебя в обмен согласен взять! Если ты за их парня пойдешь, они, как твой брат подрастет, дочь своего вождя-тойона ему в жены дадут!

– Жену хочу! У мужчины должна быть жена! – высовываясь из-за матери, выкрикнул мальчишка. – Отец, если из-за противной Аякчан мне жену не дадут, я… – он замешкался, отыскивая угрозу пострашнее, и с торжеством выпалил: – Я не буду тюлений жир есть!

– Надо, маленький, жир надо кушать, он полезный! – немедленно засуетилась вокруг него мать.

– Слыхала, что твой брат сказал? – накручивая косу старшей дочери на кулак, процедил отец. – А теперь, Аякчан, ты встанешь и как послушная дочь отправишься наряжаться – и пойдешь со сватами к своему жениху! Нынче же! Поняла? – опять рванув девочку за косу, медведем проревел он.

– Поняла, – сквозь стиснутые зубы процедила та, судорожно втягивая носом воздух. – Даже больше поняла, чем ты сказал, отец!

Чего уж тут не понять! Нюрмаганы род небогатый, зато воинственный, недаром зовут их Нюрмаганами со злыми стрелами, породнись с ними – и все их воины встанут за новых родичей тойона. А уж младшую свою дочь отец просватает в какой-нибудь из богатых родов, а может, даже и в город – тут-то приданое найдется! Заимев в родню воинов да богатеев, можно не то что хозяином тысячи стад стать – торговлю завести, а то и вовсе ко двору Снежной Королевы податься! Сотканные из Голубого огня одежды носить, в сверкающих ледяных палатах знатных гостей встречать, певцов-олонхосутов слушать! И позабыть про ставшую ступенькой к этой радости старшую дочь от давно отвергнутой жены, пока та изломанными, как у матери, руками будет доить оленей да прислуживать мужниной родне! Аякчан ненавидяще глянула в лицо отцу.

Толстяк, как раз собиравшийся покарать непокорную дочь за дерзость, невольно разжал стиснутые на толстой косе пальцы.

– А поняла, так и ладно, – пробормотал он, отворачиваясь. Верно жена говорит – не девчонка, а как есть ведьма-албасы! Пусть ее хоть жених забирает, хоть сам Арсан Дуолай, владыка Нижнего мира! – Собирай ее! – отрывисто бросил он жене, отступая в сторону. Плечом зацепил не успевшее шмыгнуть в сторону скрюченное существо. – Ты еще здесь! – отвешивая хлесткую пощечину, рявкнул он. – Лучше помоги хозяйке одеть девчонку! Или, может… – его лоснящиеся губы растянулись в ухмылке, зло щурясь, он уставился на застывшую перед ним сгорбленную фигуру, – может, ты тоже хочешь чего сказать? Может, и ты чем недовольна?

– Нет-нет, нет-нет-нет, – держась за горящую щеку и мелко тряся головой, прошамкала сгорбленная беззубыми деснами. – Всем довольна, господин муж мой!

– Я тебе сколько раз говорила – не смей называть его мужем! – визгливо крикнула мачеха, хватая Аякчан под руку и рывком поднимая с пола.

– И принесите мне еще мяса! – крикнул вслед им отец, плюхаясь у миски с олениной и сердито впиваясь зубами в полуобглоданную кость.

– Сейчас, господин муж мой! – сладко пропела мачеха и тут же сердито прошипела ковыляющему за ней существу: – Слыхала? Подай господину мясо и быстро ко мне! Да поворачивайся, лентяйка! А ты переставляй ноги, переставляй, я не служанка, чтоб тебя, как мешок с порсой[1], таскать! Вся в мать – такая же ленивая! – процедила она, выволакивая девочку за дверь.

Спотыкаясь, Аякчан брела через стойбище, от слез не видя дороги и не замечая устремленных на нее со всех сторон любопытных взглядов. Кожа на голове нестерпимо горела, ей казалось, что у нее вовсе не осталось волос, все отец выдрал! А и пусть бы выдрал, может, лысая она жениху и не сгодится?

Миновали стойбище. Сильный толчок в спину швырнул девочку внутрь стоящего на отшибе чума.

– Ну что за служанка мне досталась – возится да копается, дрянь колченогая! – нетерпеливо оглядываясь, процедила мачеха. – Ладно, раздевайся пока! – Она опустила за собой меховой полог, и в чуме сразу воцарился полумрак, нарушаемый только голубыми язычками Пламени в жаровне, да еще бликами лунного света, пробивающимися сквозь дымовое отверстие. – Снимай одежду, говорю! – мачеха нетерпеливо дернула Аякчан за край старенького платья, так что прохудившаяся домотканая материя затрещала. – Нельзя, чтоб отец ждал – и так он на тебя сильно злой! Велел даже оленя тебе не давать, к жениху ехать…

– Я не хочу… ехать, – слабо пробормотала Аякчан, пытаясь вырваться из раздевающих ее рук.

– А и не поедешь – ногами пойдешь, – злорадно отрезала мачеха. – Стой смирно! – Она стащила с Аякчан платье и быстро сдернула исподние штанишки.

Вздрогнув, девочка торопливо прикрылась руками.

– Было б чего прикрывать! – насмешливо фыркнула мачеха. – Какая еще из тебя невеста – так, паренек заморенный! Хоть лук со стрелами тебе давай вместо мешка-муручуна с иголками да нитками! О, наконец-то явилась!

Полог робко приподнялся, и внутрь чума вползла скособоченная фигура, толкая перед собой большой берестяной короб. Мачеха торопливо откинула крышку, послышался легкий переливчатый перезвон, и Аякчан дернулась от прикосновения металла к обнаженному телу – на ее бедрах замкнулся положенный невесте пояс с колокольчиками.

– Ну вот! – с довольной улыбкой сказала мачеха. – Так до самой свадьбы ходить будешь – кроме мужа, его уж никто не снимет!

Все еще как в тумане Аякчан слабыми пальцами заскребла по замочку на поясе – колокольчики откликнулись злорадным дребезжанием.

Мачеха торопливо вытряхнула содержимое короба на пол. Выволокла сплошь расшитую цветным бисером узорчатую повязку. Сожалеюще цокнула языком – повязка была хороша! Покосилась на Аякчан, на тихо присевшее у порога скрюченное существо – и все-таки повязала ее на бедра девочке. – Штаны, платье теперь… – Она дернула за торчащую из кучи вещей штанину. Послышался треск, и штанина осталась у мачехи в руках. Она хмыкнула. Распялила на пальцах маленькое девчоночье платье и принялась изучать его при свете жаровни, время от времени скребя пальцем ветхое сукно. Порылась в медных сережках и браслетах и наконец подняла на вытянутых руках драную и, кажется, гнилую собачью шубу.

– Это все тебе господин дал? – с сомнением спросила она.

Скрюченное существо закивало, униженно заглядывая в глаза хозяйке.

Мачеха помолчала – видно было, как в ее душе жадность борется с боязнью опозориться перед чужим родом. Наконец, с тяжким вздохом она пробормотала:

– Стыдить нас будут, посмехом сделают. Я поговорю с господином. А ты жди здесь, – строго наказала она Аякчан и, перекинув шубу через руку, направилась к выходу.

Облаченная только в пояс с колокольчиками и набедренную повязку девочка осталась в оцепенении стоять посреди чума. Блики Голубого огня жаровни играли на разноцветном бисере.

От порога послышалось шамканье:

– Эту повязку когда-то я шила… Для свадьбы с твоим отцом. А теперь вот ты ее надела… доченька моя родная… – От скорчившейся у порога жалкой фигуры донеслись всхлипывания.

Аякчан дернулась, так что колокольчики отчаянно зазвенели.

– Свадьба? Как у тебя с отцом? Нет!

Пришедших за ней сватов она видела – от таких не убежишь! И потом, когда ее уже приведут в стойбище молодого мужа и навстречу высыплет вся его многочисленная родня и будущая свекровь затянет алгавку, песнь-благословение во здравие невестки (еще бы, больная им много не наработает!), бежать будет уже поздно. Удирать надо прямо сейчас!

Аякчан метнулась к пологу – колокольчики на поясе задребезжали, казалось, на все стойбище. Девочка замерла. Так просто наружу ей все равно не выйти – увидят. Не двигаясь, чтоб не звенели колокольчики, Аякчан вертела головой в поисках пути к спасению. Воинов учат выпрыгивать из чума сквозь дымовое отверстие – но она-то не воин! Аякчан бросила быстрый взгляд на мать – нет, не подсадит. Со своим изломанным позвоночником мать была не выше одиннадцатидневной дочери. Не выше…

Под звон предательских колокольчиков Аякчан кинулась к ней:

– Дай мне свое платье! Быстрее!

– Зачем это? – мать невольно вцепилась в свои драные лохмотья, которые и платьем-то назвать нельзя было. В ее слезящихся глазах мелькнуло испуганное понимание. – Да ты… сбежать задумала, дочка? Нет-нет! Никак нельзя. – Седая голова снова затряслась от страха. – Хозяйка осерчает – кричать будет, хозяин огневается – бить будет…

В отчаянии стиснув руки, Аякчан глядела на запуганное, затравленное существо, в которое превратилась юная невеста, что двенадцать Долгих дней назад вошла в стойбище. Работала на отца не покладая рук, как велит обычай: «Бэе ахи унякандин бэе овки» – «Пальцами жены муж человеком станет». Отец стал человеком и… заплатил калым за жену из сильного рода, которая и вошла хозяйкой в поднятый матерью дом! Неужели и она, Аякчан, такая же искалеченная, будет вот так жаться к стене в страхе перед… обыкновенным мальчишкой? Который может с ней сделать что пожелает только потому, что муж? А потом и перед новой его женой – малодневной девчонкой из богатеньких? Ну, не-ет!

– Видно, правду отец с мачехой говорят – не мать ты мне, коль своей судьбы для меня желаешь! – выдохнула она в лицо матери.

Слезящиеся глаза под спутанными космами растерянно и воровато заметались – такой взгляд бывал у матери, когда мачеха визжала, что служанка молоко у дойной важенки оленя отпивает! Мать закряхтела… и начала медленно – мучительно медленно! – стаскивать с себя лохмотья, бормоча:

– Доченька, а может, не надо? Ну куда ты пойдешь – тайга кругом!

– Помнишь старика, что на торжище к нам подходил, калым предлагал, сильно-сильно меня в жены хотел? У него хозяйство крепкое, род большой – защитят.

– Но… – путаясь в наполовину стащенных с себя лохмотьях, мать замерла. – У него же… жена есть! Ты что же, доченька, велишь ему тоже… тоже ее из жен гнать, кости ломать?

– Да уж лучше ей, чем мне! – Губы Аякчан растянулись в злой невеселой усмешке, открывая мелкие и острые, как у хищного зверька, зубки.

– Хорошо ли так, девочка моя? – с кротким укором вздохнула мать.

Аякчан почувствовала, как у нее темнеет в глазах от бешенства. Мир помутнел, привычные очертания предметов расплылись, проступая уродливыми изломами и углами, у опорных столбов чума вдруг оказалось три тени – кроме обычной темной, еще ослепительные, до боли в глазах, белая и алая, как свежая кровь. Аякчан придвинула свое лицо к сморщенному, как старая кора, лицу матери и прошипела:

– А хорошо ли было, когда мачеха меня из дома гнала – с собаками спать? Хорошо ли мне, почитай, голой по стойбищу ходить, смех над собой слушать, когда платье от старости расползается? Хорошо вечно голодной быть? Хорошо, м-мама? – с бесконечным презрением выдохнула она.

– Что ж я могла сделать-то, доченька? – заливаясь слезами, провыла мать. – Мужу-то повиноваться надо, обычаям повиноваться, семье…

– Вот и повинуйся! Давай свои тряпки, быстро! – рявкнула Аякчан, хватая материнские лохмотья за обтрепанный подол. Полусгнившая ткань противно треснула, и платье сползло с матери, открывая тощее, с проступающими от вечного недоедания ребрами, покрытое шрамами от побоев тело.

Аякчан на мгновение зажмурилась, чувствуя, как внутри все заходится от невыносимой боли. Нет. Не сейчас. Надо спешить. Горсть серого пепла из-под жаровни покрыла ее черную косу таким же, как у матери, серо-седым налетом. Аякчан завернулась в пахнущие оленьим навозом и застарелой стряпней тряпки и решительно скользнула за порог.

– Доченька… – окликнул сзади слабый голос, но девочка не оглянулась.

Плотные тучи закрыли луну, окутывая стойбище темнотой. Только блики Голубого огня подсвечивали снег, когда озабоченные женщины сновали между чумами с туесами хмельной араки в руках. Вслед им из-под приподнятых пологов неслись развеселые песни – не иначе, привечали сватов. Никто даже не посмотрел на скользнувшую из свадебного чума маленькую скрюченную фигурку. Аякчан торопливо заковыляла, прижимая колокольчики локтями, чтоб не звякнули, и старательно горбясь.

– Эй-эй, куда пошла? – послышался сзади строгий голос мачехи.

Аякчан застыла, не смея даже обернуться, – все, конец, она попалась!

– Что молчишь – отвечай, дурная старуха! – взвизгнула мачеха за спиной.

Не узнала! Глупая тетка не узнала ее в темноте! Пряча лицо, Аякчан неуклюже затопталась на снегу и прошамкала, подражая униженному голосу матери:

– За чум сильно надо! Хозяйка, я быстро!

На гладком лице мачехи отразилось брезгливое раздражение.

– Потерпеть не можешь? Ладно уж – бегом давай! Ну почему я все должна делать сама? – Укоризненно качая головой, мачеха нырнула под приоткрытый полог.

Аякчан попятилась… и, не выдержав, рванула с места – колокольчики на ее поясе пронзительно затинькали.

– Колокольчики! – завопила мачеха, выскакивая из чума. – Ловите девчонку!

Не обращая внимания на крики и топот за спиной, Аякчан понеслась к кромке леса и с размаху проломилась сквозь густое сплетение еловых лап. Обледенелые ветви дергали ее за косу. Аякчан слышала доносящийся от стойбища возбужденный собачий лай. Девочка попыталась бежать, то и дело по пояс проваливаясь в глубокий снег. Едва держащиеся на плечах материнские лохмотья зацепились за жесткие прутья подлеска. Всхлипывая, Аякчан рванула подол…

Из-за деревьев выметнулась тень – и крупный, похожий на волка серый пес прыгнул на девочку. Аякчан упала на колени… Жаркая собачья пасть дохнула в лицо, и пес разразился коротким призывным лаем.

– Предатель! – простонала Аякчан. – Не надо было тебя кормить!

Послышался тихий посвист, краем глаза девочка успела увидеть что-то вроде взвившейся над ней серой змеи… и жесткая ременная петля захлестнулась у нее на горле.

В тишине и молчании, будто юер – неупокоенные духи мертвецов, – над девочкой нависла пятерка родичей. За ними, шумно пыхтя и отдуваясь, ковылял отец. Сквозь вертящиеся перед глазами лазурные огненные колеса Аякчан видела, как трясется от гнева его жирное лицо.

– На весь Сивир меня опозорить вздумала?

Волна боли заставила Аякчан забиться на стягивающей шею веревке – разъяренный отец с размаху пнул девочку ногой в бок.

– Не бывало еще такого в земле Саха, чтоб дочь отцу не повиновалась, чтоб невеста от выбранного жениха бегала! – Новые удары один за другим обрушивались на корчащуюся в снегу девочку. – И не будет, слышала, ты! – Жирный отцовский кулак ткнулся Аякчан в губы. – А ну-ка, парни! Волоките ее обратно в стойбище!

Захлестнутая на шее веревка натянулась, и Аякчан волоком потащили по снегу. Твердый, как устоявшийся лед, кожаный ремень впился ей в горло. Аякчан попыталась вдохнуть – но с каждым рывком веревка сдавливала шею все сильнее. Девочка поняла, что задыхается. В груди, в голове, во всем теле расползалось убийственное жжение. Она судорожно разевала рот, чтобы позвать отца – она не станет убегать, она будет покорной! Но из синеющих губ вырвалось едва слышное сипение. Аякчан попыталась слабеющими пальцами ухватить ременную петлю – но над ее головой послышался лишь глумливый смех, и беглую невесту поволокли дальше. Ни единой капли воздуха больше не просачивалось в ее грудь. Перед глазами встала сплошная чернота, разрезаемая ярко-голубыми сполохами, когда она, бьющаяся на веревке, стукалась об корень. Она сейчас умрет!

Раздирающее тело жжение хлынуло в руки. Ладони стали как пылающие куски металла, что Аякчан видела в кузнице. Кончики ногтей царапнули сжимающий горло ремень…

Тиски на шее исчезли. Сладкий, как мед, воздух потек ей в грудь. Полузадушенная Аякчан лежала на снегу, заходясь в хриплом кашле и содрогаясь…

– Эй, хозяин, девчонка с веревки сорвалась! – крикнул кто-то из родичей.

– Ну так затяни снова и волоки ее дальше! – злобно рявкнул отец.

Парень с веревкой шагнул к девочке…

Нет! Только не это! Не надо! Ни единого слова не проходило сквозь перехваченное спазмом горло. Аякчан вскинула ладонь, напрасно пытаясь оттолкнуть надвигающегося на нее мужчину…

Волна сверкающего, как небеса на Заре, Голубого огня хлынула у нее из руки. Послышался вопль. Аякчан судорожно заморгала от вспыхнувшего перед глазами лазурного сияния…

Громадная ель, вся от корней до макушки охваченная Голубым пламенем, пылала, с треском выбрасывая в небеса длинные синие сполохи. В снегу с воплями катался тот самый парень с веревкой, пытаясь сбить пляшущие на его спине языки Огня.

– Ты что это делаешь? Ты как… – отец бежал к ней.

– Нет! Не подходи! – Аякчан попятилась от него…

Клуб Голубого огня с треском разорвался у ног отца, заставив его с воплем отпрянуть. Беспорядочные Огненные шары разлетались во все стороны. Громадные таежные ели вспыхивали, как сухой хворост. Визжа от ужаса, уворачивались от жалящих искр псы. Горящая ветка, затрещав, свалилась на отца сверху. Тающий снег растекался хлюпающей массой, налипал на торбоза, не давая ему бежать. А среди вздымающихся султанов горячего пара замерла Аякчан, и синие тени плясали на лице девочки, превращая его в маску вырвавшегося из-под земли чудовища-авахи.

– Убейте ее! Убейте ведьму, пока она нас всех не сожгла! – завизжал отец.

Сородич выхватил из-за пояса нож, замахнулся… Тонкая, как игла, нить Голубого огня слетела сверху, коротко ужалив его в макушку. Сжимая бесполезный нож в кулаке, мужик опрокинулся навзничь. А потом на пылающие деревья обрушилась вода, сбивая Огонь с ветвей и втаптывая его в землю.

Аякчан почувствовала, как под скользящими по коже потоками что-то неистовое, яростно рычащее внутри ее захлебывается, гаснет с недовольным ворчанием. Она задрала голову. Плеща тугими, как из ведра, струями воды, над верхушками тлеющих елей колыхалась туча. На ней, зарывшись ногами в кудлатый туман, стояла женщина. Лицо ее было странным – не старым и не молодым, словно для него вовсе не существовало времени, смены Дня и Ночи. Аякчан оно показалось самым прекрасным лицом на свете, как у небожительниц-аи из песен олонхо!

Короткая белая рубаха была небрежно скреплена на плече громадным сапфиром. Из-под прикрывающего голову белого шарфа выбивались коротко подрезанные ярко-голубые пряди. Но даже и без этого было ясно, что перед ними жрица Голубого огня – в тонких изящных пальцах она небрежно комкала веселый шарик сияющего Пламени.

Туча над головами ошеломленных людей заколебалась и начала медленно опускаться на лес, окутывая все влажной пушистой прохладой. Ее серые клубы смешались с белым паром, издавая тихое умиротворенное шипение. Прекрасная жрица коснулась земли… и, нежно улыбаясь, протянула руки к пошатывающейся Аякчан. Измученная девочка рухнула на эти руки, заходясь в сухих бесслезных рыданиях.

– Ну-ну-ну, – жрица ободряюще похлопала ее по вздрагивающей спине. – Возьми себя в руки, малышка, а то твое зарево на полнеба видно! Ученица Храма должна уметь контролировать себя! – строго добавила она.

– Да не сочтет госпожа за дерзость… – мелкой семенящей походкой вперед выбрался мокрый и покрытый черной гарью отец и, униженно кланяясь, залепетал: – Это не ученица Храма! Дочка это моя, отца ослушалась, от свадьбы сбежала, бесстыдница!

– Все верно, маленький жирный человечек, – рассеянно перебила его жрица. – Именно из таких отчаянных девчонок и вырастают потом лучшие жрицы!

Свадебный пояс на бедрах у Аякчан разомкнулся и упал в снег, напоследок бессильно звякнув колокольчиками. Жрица подхватила на руку тяжелую косу девочки. В только что смолисто-черных волосах змеилась пылающая ультрамариновая прядь.

Через два Дня

Свиток 1

О школе будущих жриц

– Дальше, дальше рассказывай, Тайрыма! – Дарпек возбужденно запрыгала на домашней пуховой перине, вместо обычного тощего казенного матраса покрывающей вытесанную из широкого ледяного бруса койку.

– А дальше меня… ну, с родителями, конечно… пригласили на прием ко двору Снежной Королевы! – откликнулась Тайрыма, давая понять, что визиты в Зимний Дворец для нее дело привычное и даже слегка поднадоевшее.

Но узенькие глазки на пухлом личике гордо заблестели, когда у девчонок вырвался дружный вздох восхищения. Из двух десятков учениц, набившихся в не слишком просторную спальню Храмовой школы, лишь девчонка на соседней койке оставалась равнодушной к рассказам о светской жизни. Лежит себе, уткнувшись в свиток, – делает вид, что даже не слышит, какой неслыханной чести удостоилась Тайрыма! Эта дрянь безродная вечно портит ей настроение!

– Моя тетка – прославленная жрица Метаткар – представила меня Королеве как лучшую ученицу нашей школы! – возвысила голос Тайрыма.

– Ты это заслужила! – немедленно закивала Дарпек, но восторги подружки сейчас не слишком интересовали Тайрыму.

– А вот Аякчан, похоже, так не считает, – вкрадчиво сказала она, в упор разглядывая читающую девчонку.

– Аякчан считает домашнее задание – объем Голубого огня, необходимого для освещения города в Ночное время, – равнодушно откликнулась та, делая пометку на свитке угольным карандашом.

– Королева улыбнулась Тайрыме! – немедленно кинулась на помощь подружке Дарпек.

– Ну, гораздо хуже было бы, если б она заплакала, – не отрывая глаз от свитка, рассудительно отозвалась Аякчан.

Круглое, как луна, лицо Тайрымы налилось краской гнева.

– А… ну… мальчишки… при дворе были? – спеша предотвратить надвигающуюся ссору, вмешалась маленькая, похожая на белочку, Юлтэк[2] и тут же густо покраснела.

– Да-да, расскажи нам про мальчишек! – девчонки жадно сгрудились вокруг Тайрымы.

– Еще как были! Все золотом расшитые, серебром распестренные, а уж воспитаны-то как! Вот, глядите! – Она запустила полненькие пальцы за глубокий вырез своего изукрашенного южным лазуритом придворного платья (надела, чтоб показать девчонкам, да так и не стала снимать!) и вытащила оттуда тоненький берестяной свиток. – Один мне даже стихи написал! – засмущалась Тайрыма, протягивая свиток Дарпек.

– О-о-х! – стараясь не дышать, верная подружка почтительно развернула бересту, откашлялась и трепещущим голосом прочла: – О прекрасная Тайрыма с восьмисаженными косами!

Довольная Тайрыма огладила свои черные с проблесками синевы косички.

– О Тайрыма, – слегка подвывая, продолжала читать Дарпек, —

восторженно закончила Дарпек под общий восхищенный вздох и торжествующе покосилась на Аякчан. – Вот! Слыхала?

– Разве я говорила когда-нибудь, что у Тайрымы плохая шуба? – отрываясь от свитка, искренне удивилась Аякчан.

– Ну, хватит! – Неуклюже подобрав подол своего роскошного платья, Тайрыма соскочила с койки и воинственно уперла руки в округлые бока. – Я вам не какая-нибудь! Я – дочь рода Буллет, у моего отца тысяча стад, сотня торговых лавок и дом в столице, а моя тетка Метаткар – в Королевском Совете! И не смеет всякая безродная, что учится при Храме из милости…

– Я хотя бы учусь, – лениво перебила ее Аякчан, – а не упрашиваю родичей, чтоб они выдавали меня за лучшую ученицу!

– Ах, учишься! – со змеиной ласковостью прошипела Тайрыма. – Освещение для города считаешь? Напрасно стараешься! Большие города – для дочек больших родов, которые за обучение платят, а тебе их не видать, как девятых небес! Таких, как ты, Храм после учебы куда-нибудь на край Средней земли отправляет – тюленей по тундре гонять! Вернешься к привычной жизни!

– Тюлени по тундре не ходят – у них ног нет! А у тебя – мозгов! – сквозь зубы процедила Аякчан, и на ладони у нее начал наливаться угрожающей синевой шар Голубого огня.

Тайрыма пригнулась, и на ее хищно изогнутых пальцах тоже вспыхнуло Пламя. Остальные девчонки с визгом порскнули к стенам спальни, и только маленькая Юлтэк, примиряюще выставив ладони, вскричала:

– Не надо, девочки! Вас накажут!

Снизу донесся гулкий звон медного била.

– Ой, звонок! – радостно вскрикнула Юлтэк. – Бежим скорее! – она сунула Аякчан в руки ее свитки и чашу для Огня. Подпихивая подругу в спину, Юлтэк вытолкала ее за дверь общей спальни.

Девчонки побежали через широкий ледяной коридор, то и дело в нарушение строгих школьных правил раскатываясь по скользкому отполированному полу.

– Спасибо, – наконец пробормотала Аякчан. – Если бы я ее прибила, у меня были бы неприятности!

– Да не за что, – легкомысленно отмахнулась Юлтэк. – Просто я хотела про столичных мальчишек послушать – а тебе разве неинтересно, про мальчишек-то?

– Совершенно неинтересно! – надменно сообщила Аякчан. – Я – ученица Храма и сама о себе забочусь, а не мечтаю, что за мной приплывет сказочный полярник на белой льдине и увезет в волшебную страну, где рыбу не ловят, не потрошат, а достают прямо из бесценных железных банок уже порезанную на кусочки! Не собираюсь я слушать эту жабу Тайрыму!

– Так ведь она правду квакает – таким, как мы с тобой, служба в городах не перепадет! – рассмеялась Юлтэк.

– А тебя это совсем не злит? – с интересом поглядела на нее Аякчан.

Сама Аякчан бывала в ледяном городе всего один раз – вместе с Кэтэри, наставницей по сивирским языкам и шаманской литературе, прихватившей обучающуюся от Храмовой казны ученицу грузить закупленную на всю школу писчую бересту. Да и ехали они всего лишь в стоящий у самой границы тайги Сюр-гуд. Городок вполне мог считаться ровесником девочки – заложили его в день рождения самой Аякчан. Возник он у найденного странствующими жрецами-геологами Места Рождения Огня, где вскоре встал Храм – а за ним и город. Но даже этот молодой город произвел на девочку неизгладимое впечатление. Иногда во сне к ней возвращались его сияющие, как драгоценные кристаллы, дома из голубоватого льда, с покрытыми искусной резьбой стенами, загадочно мерцающие статуи на перекрестках и белоснежная громада Храма с пылающими на фоне черных небес чашами Голубого огня над ней. Если таков обычный город – каково должно быть великолепие древней столицы и главного Храма Огня, этого центра земли Сивирской? Аякчан до боли хотелось хоть раз побывать там – и сознание, что это ей не светит, может, даже до конца ее Дней, вызывало острую, до слез, злость.

– Толстуха умеет в десять раз меньше тебя – а ее ждет прохладненькое местечко в столице, – процедила Аякчан. – А тебе назначат жрицей на участок глухой тайги, и будешь ты всю жизнь мотаться между стойбищами – Огонь им возжигать! Пока не состаришься, и в один совсем не прекрасный День твой собственный Огонь разнесет тебя в клочья!

– Это судьба каждой из нас – кого-то она ждет раньше, кого-то позже! – легкомысленно отмахнулась Юлтэк. – Зато как меня стойбищные почитать будут! – закатила глаза она. – Хороший дом, добрые олени, полные амбары – что еще надо для счастья? Каждый живет своей жизнью и умирает своей смертью. Без сильного рода за плечами большой начальницей не сделаешься. Надо радоваться тому, что имеешь.

– Да, но мне этого – мало, – одними губами, чтоб ее не услышали, шепнула Аякчан.

Девчонки остановились возле высоких классных дверей с изображением святой жрицы Мальвины, что разожгла Огонь Просвещения для диких народов бескрайнего Сивира. У ног голубоволосой народной просветительницы лежал черный ездовой пес загадочной породы – с вьющейся кудрявой шерстью, вислыми ушами и кисточкой на кончике хвоста. По легенде, именно он принес святую в Среднюю землю на своей широкой спине. В руках святая Мальвина сжимала свиток с гордым девизом: «Даже чурку можно научить читать!»

Именно из-за этой картинки наставниц школы за глаза (но никогда – в глаза!) называли мальвинами. Девочки перевели дух и чинно, как и подобает ученицам Храмовой школы, вошли в класс.

– Того дугэе ачин! Огонь не имеет конца! – наклонив головы, дружно пропели они.

– Казенным ученицам следует являться в класс пораньше, – не отвечая на ритуальное приветствие, протянула наставница Синяптук. – Не для того Храм вас кормит и одевает, чтоб вы уроки прогуливали!

– Да, наставница Синяптук! – смиренно кивнули девчонки.

Та окинула их долгим взглядом и наконец слабо взмахнула короткопалой ладонью:

– Ладно, садитесь!

Не поднимая головы, девочки скользнули к разложенным на прозрачном ледяном полу ученическим коврикам, из которых сейчас занята была едва ли треть. И только усаживаясь, осмелились быстро переглянуться. «У-у, мальвина!» – одними губами шепнула Аякчан. Юлтэк в ответ скорчила рожу.

– Не переговариваться на уроке! – немедленно рявкнула Синяптук, так что обрамляющие окна сосульки тихонько звякнули. Но тут послышался торопливый топот, и в дверях появилась едва успевшая переодеться в обычную храмовую рубаху Тайрыма в сопровождении остальных девчонок. Широкое лицо наставницы немедленно расплылось в благостной улыбке. – Того дугае, Тайрымочка! С возвращением, девочка моя! Входи, входи! – наставница вскочила и, обняв Тайрыму за плечи, чуть не на руках внесла ее в класс.

«И никаких замечаний про опоздание», – раскладывая перед собой свитки, зло подумала Аякчан.

– Тайрыма только что вернулась из образовательной поездки – все вы, будущие жрицы, должны странствовать, чтоб лучше узнать Среднюю землю… – продолжала наставница.

Угу, только одних в Зимний Дворец отправляют, а других – как вот их с Юлтэк – в стойбища полудиких иннуитов на самый берег Ледяного Океана. Аякчан чувствовала, как внутри у нее начинает тихонько нарастать гневный жар.

– И там она была удостоена приема у самой Королевы! Это большая честь для всей нашей школы! – продолжала разливаться Синяптук. – Мы все гордимся тобой, Таечка!

Девчонки в классе разразились невнятным бормотанием, которое при желании можно было принять за одобрение.

– Садись, деточка! – наставница кивнула Тайрыме и тут же рявкнула: – Что встали? По местам все, живо!

Послышался шорох ног, девчонки торопливо разбежались по коврикам и уселись.

– Вам, как будущим жрицам Храма… – Синяптук несколько раз прошлась взад-вперед между ковриками, резко оборачиваясь в надежде поймать непочтительную ухмылку или скорченную за спиной рожу. Но десятки глаз неотрывно следили за ней с выражением подобострастного внимания. – На ваших рабочих местах придется отвечать не только за бесперебойное горение Огня, но еще и за благосостояние вверенных вашему попечению городов… – она многозначительно посмотрела на Тайрыму, – селений… – взгляд перебежал на Дарпек, – ну и, конечно, диких племен… – взгляд небрежно мазнул по Аякчан с Юлтэк и еще парочке бесплатных учениц. – Жрица Храма должна уметь сотворить из Огня все, потребное для жизни: одежду и обувь, посуду и упряжь, изящный туесок и перекидные вьюки… Поэтому сейчас самостоятельная работа! – снова рявкнула Синяптук. – Каждая из вас подойдет ко мне со своей чашей за порцией Огня. В конце урока сдадите три изделия – посуду, предмет одежды, детскую игрушку. Посмотрим, чему вы научились за прошедший День! – И она повернула вентиль возле учительского сиденья. Шипящая голубая струя хлынула в первую подставленную чашу.

– Остатки Огня в себя не всасывать, из класса не выносить! Запас ограничен! – покрикивала Синяптук.

«Кому ограничен, а кому не очень», – подумала Аякчан, глядя, как чаша Тайрымы до краев наливается светящейся голубизной, и зная, что ей самой перепадет едва ли половина.

– Как всегда – особенное внимание к технике безопасности! Все помнят, что для жриц…

– …кладбищ не бывает! – хором протянули девчонки, и на этот раз их голоса звучали необычайно серьезно. Слишком хорошо нынешние ученицы третьего Дня обучения помнили, что в первый День их было вдвое больше. И что половина отсеялась… или, скажем так, – рассеялась, во время практических занятий, втянув непосильную для себя меру Огня.

Аякчан поглядела в наполненную Синяптук чашу и усмехнулась – ну, до ее меры тут было ой как далеко! Хорошо, что посуду и одежду можно создать практически из ничего, тут главное – точный расчет! Она зачерпнула полную горсть Огня. Сделает сосуд-чорон – вроде тех, что мать лепила из глины. Аякчан досадливо прикусила губу – еще два Дня назад она запретила себе любые воспоминания о прошлой жизни. А теперь надо попробовать создать теплые чулки-ноговицы – в последнее время у нее стал получаться мягкий, похожий на снег материал, не такой теплый, как настоящий мех, но уж точно потеплее обычно выходящих из Огня полупрозрачных тряпочек. Ну а игрушка – это уж совсем просто!

Аякчан украдкой оглядела класс. Юлтэк увлеченно лепила из Огня очередную причудливую шапку с цветами и лентами. Толку от этих ее изделий никакого – ни от жары не защищают, ни от ветра, но красивы, будто сам Огонь! Дарпек, как всегда, выбрала что попроще – рядом с ней уже лежала треугольная косынка и тапка. Зато вид Тайрымы мгновенно наполнил сердце ликованием! Взмокшая так, что капля пота дрожала на носу, их «лучшая ученица» из судорожно дергающегося куска Пламени сооружала одежку, кажется, для одного из многоногих чудищ Седны, Повелительницы Морской Бездны. Во всяком случае, рукавов там просматривалось явно больше чем два.

Возникшая у Аякчан над плечом Синяптук брезгливо взяла в руки готовую пушистую ноговицу.

– Вижу, ты так ничему и не научилась. – С презрительной усмешкой она повертела ноговицу, помяла пальцем лохматую ткань. – Впрочем, я не удивлена. Голубой огонь сам тонок и сверкающ, и, чтобы творить из него, надо иметь тонкую и прекрасную душу. А тут все грубое, толстое – и ни на что не пригодное! Эту самостоятельную ты завалила, – роняя ноговицу на пол, фыркнула наставница. – Не знаю, как собираешься экзамен сдавать. – И она переместилась к Тайрыме. Та подняла на наставницу затравленный взгляд.

– Хм, – протянула Синяптук, разглядывая лежащее перед Тайрымой многорукое изделие. – Оригинально. Приятно видеть в нашей глуши образчик настоящего придворного вкуса, – она одобрительно покивала. – Заканчивай это и можешь дальше не продолжать – и так видно, что с заданием ты справляешься!

– Спасибо, наставница Синяптук! – радостно выпалила девчонка.

– Мне будет приятно, если ты сообщишь своей тетке, жрице Метаткар, каких успехов ты под моим руководством достигла в созидании из Огня, – важно сказала Синяптук, удаляясь.

– Конечно, наставница! – еще радостнее завопила Тайрыма, выхватывая из чаши новый клуб Огня и латая им самые вызывающие прорехи в своем изделии.

Ах так! С утра тлеющее в душе раздражение зашевелилось под сердцем, издавая нарастающее рычание яростного зверя. Аякчан длинно и протяжно выдохнула – ну, держись, богатейка! Она пристально уставилась на творение Тайрымы.

Зажатый у ней в пальцах перекошенный рукав полыхнул длинным лепестком Пламени. Наученные горьким опытом девчонки мгновенно кинулись на пол и ползком рванули к стенам, подальше от источника возгорания. Языки Огня разбежались из-под рук визжащей Тайрымы, возвращая все ее творчество первозданному Пламени, которое вспучилось Огненным шаром и с громким треском лопнуло Тайрыме в физиономию.

Над классом повисла тишина. Залегшие девчонки медленно поднимали головы.

– Вы видели? Видели? – вопила Тайрыма. В ледяном полу у ее ног красовалась истекающая паром черная проплавленная дыра. Ощупывая покрасневшее от жара лицо, девчонка потрясенно оглянулась на класс… и увидела так и оставшуюся сидеть на своем месте Аякчан. Отвести взгляд та не успела. Глаза у Аякчан стали невероятной, какой-то треугольной формы. На перепуганную Тайрыму уставились два бездонных провала, в глубине которых бледно-голубыми призраками носились Огненные сполохи.

Тайрыма вытянула трясущийся палец:

– Это ты! Это все ты! Наставница, это она! Она навела порчу на мою чашу с Огнем!

Синяптук подозрительно уставилась на мгновенно перетрусившую Аякчан.

– Я… Я не…

– Что тут за крики? – двери класса распахнулись.

– Старшая наставница! – вскричала Тайрыма, бросаясь к шагнувшей в класс Солкокчон, прозванной «Трижды шелковой» за жутковато-ласковую манеру, с которой она обращалась с провинившимися ученицами. – Вот она! – палец Тайрымы ткнулся в Аякчан. – Навела порчу на мой Огонь!

– Да-да! – немедленно подхватила Синяптук. – Эта девочка, Аякчан, совершенно не старается, и никаких особых способностей я тоже за ней не замечаю. – Она поджала губы. – Не знаю уж, зачем верховная жрица Храма Айгыр рекомендовала ее к обучению в нашей школе!

– Вот она вскоре появится – ее и спросите, – бросила «Трижды шелковая» с бесконечно ласковой улыбкой и двинулась к Аякчан.

– Верховная жрица будет здесь? – всполошилась Синяптук, но старшая наставница не обратила на нее внимания.

Она остановилась у скорчившейся на своем коврике Аякчан и подобрала с пола отвергнутую Синяптук ноговицу.

– Она должна быть теплой, – пробормотала старшая наставница, теребя толстую пушистую ткань в пальцах. – Ты сама такое придумала?

Аякчан заглянула в ласковые-ласковые глаза Солкокчон и содрогнулась. Нет уж, нынче она совершила одну ошибку, второй не будет.

– Это всего лишь моя практическая работа, госпожа старшая наставница, – с поклоном сказала она. – По указаниям наставницы Синяптук.

– И как же этот материал называется?

– Синяптон! – выпалила Аякчан, стараясь не расхохотаться в глупо вытянувшееся лицо толстой мальвины.