Однажды в замке Джеймс Элоиза
Наполненной? Вряд ли это так уж хорошо. Похоже на живот после воскресного обеда.
– Это приятное ощущение? – спросил Гауэйн.
Эди согнула колени, и он затрепетал от чувств, захлестнувших его тело.
– Тебе нужно заканчивать, – прошептала она.
– Без тебя – ни за что. Что мне сделать, чтобы тебе стало лучше?
Эди встретила его глаза с ощущением полной паники. Внутри все горело. Не так сильно, как вчера, но приятного было мало. Хуже того, она чувствовала себя ужасно никчемной. Отчаявшейся.
Неужели она – единственная женщина в мире, которая страдает, когда на ней лежит большой мужчина и часть его находится в ней? Раз или два она почувствовала искорку наслаждения. Но потом Гауэйн менял положение или говорил что-то, отчего все приятные ощущения мигом исчезали.
И теперь Эди лежала под ним, ненавидя себя и мечтая лишь о том, чтобы все кончилось.
Гауэйн наблюдал, как Эди снова зажмуривается. И сжимает губы. Как бы он хотел знать, о чем она думает!
Он изливал свое желание долгими медленными выпадами, которые обязательно унесут их туда, где они должны быть. Глядя на Эди, он поражался удивительным стремлениям защитить ее, таким свирепым, что он едва не остановился.
Гауэйн хотел, чтобы она была счастлива. Хотел больше всего в жизни. Фантазии были ничем по сравнению с реальностью Эди: ее физическая красота – это одно, но ее серьезность, вдумчивая доброта, чувство юмора совсем другое.
– Эди, – сказал герцог от всего сердца. – Достигни пика наслаждения. – Он поцеловал ее. – Ради меня, mo chridh.
И она взлетела на вершину блаженства. Слава богу, Гауэйн услышал ее тонкий вскрик с благодарностью, которая была так же глубока, как наслаждение. А потом он и сам потерялся. Потрясенный радостью, всепроникающим жаром. Тем глубочайшим восторгом, который наполнил ее тело.
По мнению Эди, конец вечера всегда был неизбежен. Единственной разницей, по сравнению с другими ночами, было то, что ей показалось будто Гауэйн начинает понимать, что она не испытывает никакого наслаждения. Его лицо было сосредоточенным, и в нем ничего не напоминало той дикарской радости, с которой он брал ее в прошлые разы.
Третий день их путешествия настал и прошел. Когда они остановились на ночь в гостинице, Мэри со смешком сказала Эди, что его светлость уведомил слуг, что герцог и герцогиня будут ужинать в своей комнате.
К этому времени Эди обмякла от усталости. Утром Гауэйн с извиняющимся видом сказал ей, что не может проспать еще один день. Поэтому он и Бардолф целый день читали что-то о компаниях, которые Гауэйн может приобрести, пока экипаж трясло по дороге к Бервику-на-Твиде. Эдит играла на виолончели едва ли час, прежде чем появилась Мэри, чтобы надеть на нее ночную сорочку и пеньюар для интимного ужина с мужем.
Она вышла в соседнюю комнату и увидела Гауэйна с волосами, еще влажными после ванны. Несмотря на все проблемы, в тот момент, когда они остались одни, Эди словно отпустило. Это сдержанное буйство, бывшее сутью Гауэйна, пело в ней стройным аккордом, резонируя глубоко в костях. Стоило ему лишь обнять ее, и она чувствовала себя в безопасности. Словно она, наконец, оказалась на своем месте.
Однако проблем это не решало. К тому же Лила не упоминала ни о каком зелье от трудностей женщин в постели. Только о мужских неприятностях. Так как же быть?
Полчаса спустя они уже лежали в постели. Халат Гауэйна сполз с плеч, и пальцы Эди скользили по плоскостям его груди и даже (очень смело) по мускулистому животу. Хотя она ничего не слышала, Гауэйн неожидано поднял голову и рявкнул:
– Войдите!
Дверь открылась. На пороге появились два лакея.
Эди натянула одеяло на себя, хотя ее пеньюар по-прежнему закрывал ноги. Главный лакей расставлял герцогский фарфор на боковом столике, ни разу не взглянув на кровать. Закончив, он разлил вино, поклонился и попятился к двери. Глаза по-прежнему были опущены, словно он прислуживал членам королевской семьи.
– Питерз, не так ли? – спросила она.
Он растерянно вскинул голову:
– Петеркин, ваша светлость.
– Оставьте бутылку здесь, Петеркин. Спасибо, что принесли ужин.
Петеркин поклонился.
– Я буду счастлив подождать в коридоре и наполнить ваши бокалы, когда вам это понадобится, ваша светлость.
Эди не могла представить ничего более возмутительного.
– Мы сами нальем себе вина, – ответила она.
Но позже, когда они поели, Гауэйн позвал Петеркина и еще одного лакея унести тарелки, хотя к тому времени сорочка Эди задралась до бедер, пусть и под одеялом. Они целовались, и Гауэйн гладил ее ноги. Ощущение вызывало желание отстраниться и одновременно прижаться ближе.
Но как только тарелки убрали, Эдит поняла, что не пройдет и нескольких минут, как они займутся любовью. И после этой мысли она не могла расслабиться. Однако боль понемногу проходила. Когда Гауэйн вошел в нее, она не ахнула вслух, просто сжалась. Но расслабиться так и не смогла.
Хуже всего было то, что Гауэйн, казалось, был способен продолжать хоть всю ночь.
– Насколько сильно болит? – спросил он немного погодя, приподнимаясь на затекших руках и глядя на жену.
– Вовсе не болит, – заверила она, поглаживая его плечо. – Боль скоро уходит.
До чего неприятно притворяться счастливой, когда он так искренне улыбается ей. Ведь он думал, что доставляет ей настоящее наслаждение…
Когда Эди спустила ноги с кровати, чтобы удалиться к себе, на лице Гауэйна появилось напряженное, почти рассерженное выражение, но она лишь потупила голову. Потому что не могла объяснить.
Да и что тут объяснять?
Глава 24
Наутро на ночной сорочке обнаружилась кровь, и Эди запаниковала. На секунду она подумала, что внутри что-то порвано.
– Ваши месячные начались, – пояснила Мэри, подходя сзади. – Герцог будет крайне разочарован, – добавила она со смехом.
Эди тоже усмехнулась. Слабо, но с облегчением.
За завтраком она уведомила Гауэйна, что женское недомогание пока препятствует визитам в ее спальню. Как же приятно было сообщить это!
Подогретая воспоминанием о своих неудачных репетициях, Эди сделала еще одно объявление:
– Мне бы хотелось, чтобы днем мы остановились на два часа. Тогда я смогу порепетировать.
Гауэйн посмотрел на нее так, словно она только что заявила о своем решении эмигрировать в Филадельфию.
– Наша поездка проходит по строгому расписанию, Эди, как тебе известно.
– Я должна упражняться. Я слишком устаю, чтобы играть после ужина. Мы могли бы остаться здесь еще на день? – предложила она.
– На сегодня мы заняли всю гостиницу «Партридж». А первые экипажи уехали час назад.
– Я оставила при себе виолончель. Гауэйн, я должна репетировать. Я могу сделать это здесь, или мы можем остановиться в середине дня.
Губы Гауэйна сжались, но, к удивлению Эди, он не возразил. Вместо этого он решил, что будет лучше потерять день, чтобы она играла до обеда. А потом еще раз – до ужина. Все это время слуги сновали в гостиную и обратно, выполняя бог знает какие работы, пока она не собрала всех (в количестве восемнадцати человек) и объявила, что всякий, кто еще раз прервет ее игру, будет немедленно уволен.
Эдит позволила себе задержаться взглядом на Бардолфе, просто так. Из чистого удовольствия.
Она увидела достаточно, чтобы знать: Бардолф составляет единое целое со слугами Гауэйна, но угроза ему, пусть и совершенно бесполезная, заставила всех почувствовать, что она, наконец, обретает уверенность, чего, по мнению Лилы, ей так не хватало.
– Что мы будем делать с твоими репетициями завтра? – спросил Гауэйн за ужином.
– Я была бы чрезвычайно благодарна, если бы ты смог оставить мне еще два часа днем. Виолончель звучит в закрытом экипаже чересчур громко, и ты не сможешь расслышать отчеты.
Это была пустая угроза, потому что Эдит, разумеется, ни за что не сумеет достичь нужного равновесия в движущемся экипаже. Но она полагалась на абсолютную неосведомленность Гауэйна о струнных инструментах.
– Мы выедем на час раньше и прибудем на час позже, – решил герцог.
Эди заметила, что это его способ расправляться с препятствиями. Оценивать, расправляться и идти дальше. Ежедневные отчеты из поместья представят определенную проблему, и Гауэйн без всякого раздражения обошел препятствие.
Бардолф не разделял деловитости Гауэйна. Судя по всему, он сцепил зубы, поэтому Эди подарила ему солнечную улыбку, чтобы окончательно вывести из себя.
– Уже почти середина лета. Не возражаю против репетиции в открытом поле, – заявила она.
– Мы можем сделать лучше, – предложил Гауэйн. – Остановимся в Пиклберри, – велел он Бардолфу. – Думаю, ее светлости понравится играть в Мерчант-Тейлорз-Холле. Пошлите кого-нибудь вперед проверить, свободен ли он, и пожертвуйте соответствующую сумму на благотворительные цели.
Днем экипаж остановился на крохотной городской площади. Гауэйн проводил жену в ратушу и поставил лакея перед дверью, чтобы никто ей не помешал.
Эди взялась за виолончель с совершенно очевидной целью. Если она посвятит Боккерини два часа упорного труда, не будет так маяться в экипаже. И она решила захватить с собой ноты, чтобы просмотреть несколько раз, как Гауэйн свои папки.
Полчаса спустя герцог по-прежнему сидел на скамье, закинув руки на спинку, глядя в потолок. Эдит доиграла последнюю ноту, и он медленно опустил подбородок.
– Ты закончила?
Было ли это ее воображение или в его голосе звучало сожаление?
– Нет, – твердо ответила она. – Я использую каждую секунду дарованных мне двух часов.
Но Эди устала от Боккерини. Поэтому подняла смычок и заиграла первые ноты канона «Даруй нам мир».
Когда последняя нота замерла, она начала с начала. Слишком бездумно сыграла третью и четвертую части. Ей нужен сердечный покой.
Но ее смычок знал правду, и Эди снова начала спешить. Сейчас в ее душе и сердце не было места покою.
Гауэйн по-прежнему смотрел на потолочные балки, и она могла видеть лишь сильные линии его челюсти.
Обычно Эдит целиком погружалась в музыку. Но на этот раз позволила музыке быть аккомпанементом, пока любовалась мужем: стройной колонной шеи, широкими плечами и отблесками красного в волосах. Его поразительным блеском. Логическим мышлением – его неотъемлемой частью. Тем, как он умел править своей империей, не повышая голоса. Тем, как сумел изменить свою жизнь во имя ее страсти к музыке.
Эди повезло. Ей так повезло… если не считать одного.
Ее взгляд скользнул по его широко расставленным ногам. Казалось порочным глазеть на него, пока он поглощен музыкой.
Когда мелодия закончилась, Эдит сразу перешла к сонате Телемана, надеясь не потревожить Гауэйна. Его глаза были закрыты, так что он, возможно, дремал.
Она впервые задалась вопросом: каково это будет – лизать его?! Она так живо представила узоры, выведенные ее языком на плоском животе, а может, и ниже…
Когда Эди была на последних тактах, Гауэйн открыл глаза, встал и потянулся. Она ощутила, что огненные искры пролетают сквозь нее в одном ритме с музыкой. Если бы только они могли быть все время вместе, без Бардолфа и отчетов…
Она медленно отняла смычок от струн.
Глава 25
Уже через неделю Гауэйн исполнился уверенностью, что теряет разум. Эди проводила целые дни в углу экипажа с нотами на коленях. В какой-то момент она удивленно заявила, что теперь поняла его способ путешествия.
– Обычно я сидела в карете и смеялась над шутками Лилы, пока отец скакал рядом с экипажем. Но даже без инструмента я сумела добиться удивительного прогресса с этими нотами!
Она тут же склонилась над тетрадью, и Гауэйн едва сдержался, чтобы не выкинуть проклятые ноты в окно.
Она, может быть, и сосредоточилась, а вот он не мог. Не мог не смотреть на нее. Часами, днями и милями изучал все – от тонкого маленького носика до крошечной ямочки посреди нижней губы. Когда Эди натыкалась на сложное место в нотах, прикусывала губу ровными белыми зубками… Гауэйн хотел укусить ее за эту губу. Хотел броситься перед ней на колени и задрать юбки. Толкнуть на сиденье и…
Будь все по-другому, Гауэйн бы уложил Эди на сиденье и зацеловал с головы до ног. Он бы лег на спину и поднял ее на себя. Он бы…
Не слишком приятно, когда желание целыми днями пожирает тебя, тем более если прекрасно знаешь, что жена не разделяет твоих чувств.
Бедной Эди тяжело приходится с ним. Гауэйн знал это. И все же знание не останавливало его, потому что похоть неизменно брала верх. Каждый раз, закрывая глаза, он видел ее длинные белые ноги и роскошную полную грудь.
Она сидела здесь, в углу экипажа, жуя кончик карандаша и время от времени делая пометки в нотах. Она совершенно не замечала его, а он едва дышал от силы своего голода.
Понимая, что причиняет боль Эди, Гауэйн чувствовал себя животным. Второй, третий, четвертый разы… она словно каменела, когда он входил в нее, а с губ срывалось нечто вроде плача, от которого он холодел.
И все равно он жаждал вонзаться в ее тепло. Простой взгляд на ее склоненную шею, и похоть обжигала чресла.
И все же ее удовлетворение было так незначительно и слабо по сравнению с тем, как загоралось его тело, содрогаясь, когда он отдавал все, что у него было.
Она…
Эди оставалась для него тайной, загадкой. Даже до того как у нее начались регулы, он старался отделаться от фантазий на тему того, как однажды она поднимет юбки и соблазнит его. Станет объезжать, несмотря на толчки экипажа.
Эди это не нужно. Она чинно оставалась под ним, когда они занимались любовью. Замирала при звуке шагов в коридоре. Гауэйн не мог представить, что она позволит ему ласки при свете дня, в экипаже.
Но Гауэйн тут же вспомнил, как Эди трепетала, когда он касался ее после бала у Шаттлов. Тогда она думала, что он потерял чувство юмора, но теперь он мог сказать, что и она потеряла что-то.
Возможно, такова природа брака. Начинаешь с того, что очарован чувством юмора и реакцией на ласки… а потом вмешивается реальная жизнь.
Но все в нем восставало против такой теории. Чувственная Эди, которую он впервые встретил, не могла исчезнуть, оставив вместо себя женщину, безразличную к любовным ласкам.
Гауэйну было бы ничуть не противно заниматься любовью во время ее регул. Но Эди была брезглива. Ему становилось неприятно, когда она вытирала его простыней, как вспотевшую лошадь.
Это лишний раз подчеркивало, что их интимные отношения потерпели полный крах.
Крах!
Стало легче, когда Гауэйн признал это, пусть только себе. Что-то шло не так. Не так, как он надеялся… как описывали поэты. Даже на пике наслаждения он чувствовал себя так, словно Эдит делает ему одолжение. Стантон даже подозревал, что, пока он содрогается над ней, она думает о музыке.
И хуже того, ему казалось, что Эди не принадлежит ему по-настоящему. Она смеялась и разговаривала, носила его кольцо, но он не смог оставить на ней свой невидимый, но вечный отпечаток. Когда ее регулы закончатся, все должно измениться.
Но Гауэйн все испортит, если предложит ласки, к которым она не готова. Он понятия не имел, сколько длятся эти регулы! Несколько дней? Еще неделю?
Когда они три дня спустя добрались до Бервика-на-Твиде, леди Гилкрист села в их экипаж, и он даже приревновал к ней. К собственной теще, потому что Эди была так ослепительно счастлива видеть ее! Она и мачеха сидели вместе. Держались за руки весь день, пока не остановились в «Бамбл энд Берри», в двух часах езды от Крэгивара. Гауэйн не хотел, чтобы Эди впервые увидела замок и его обитателей в темноте, поэтому выслал вперед Бардолфа и большинство слуг, а они втроем и личные слуги остались провести здесь ночь.
После ужина они с искренним дружелюбием пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по отдельным комнатам. Но Гауэйн лежал без сна, думая о жене.
Наутро он вошел в комнату Эди и сел на кровать. Она только просыпалась: волосы растрепаны, глаза под тяжелыми от сна веками – мечтательные и задумчивые. Он твердой рукой задушил похоть, мгновенно наполнившую тело, и спросил:
– Твои регулы закончились, Эди?
Она потянулась так, что великолепные груди едва не прорвали батист сорочки.
– Да.
– Когда? – вырвалось у него.
Эди не стала лгать. Она посмотрела мужу в глаза и сообщила, что они закончились четыре дня назад. И все же она ничего ему не сказала. Не намекнула.
Волна тошноты подступила к горлу, и, должно быть, лицо выдало его эмоции, потому что Эди спросила:
– Я должна была уведомить тебя, Гауэйн? Я думала, что если бы ты хотел прийти в мою постель, наверняка спросил бы сам. Или просто пришел бы.
Она выглядела искренне сбитой с толку.
Гауэйн изобразил улыбку и пошел завтракать.
Немного погодя внизу появилась леди Гилкрист, похожая на роскошную француженку, по случайности заброшенную на Среднешотландскую низменность. Ее изящная шляпка нависала над левым ухом под идеально правильным углом. Юбки были чуть коротки, открывая туфельки, ленточки которых перекрещивались на щиколотках.
Когда они вышли во двор гостиницы, готовые к отъезду, Гауэйн объявил, что поскачет рядом с экипажем. В глазах Эди снова вспыхнуло облегчение, отчего его окатила новая волна тошноты. Он усадил жену и тещу в экипаж и вскочил в седло так быстро, словно сами фурии гнались за ним. Ему нужно, чтобы ветер свистел в ушах, заглушая горький, циничный голос у него в голове.
Стантон всегда проклинал своих родителей за полное отсутствие моральных принципов, но теперь, кажется, понял их лучше. Что, если они тоже оказались одиноки в браке? Нет ничего более холодного. Более печального.
Даже в гневе Гауэйн все еще жаждал коснуться Эди, поцеловать ее, заняться с ней любовью. Будь у него такая возможность, он бы последовал за ней, точно привязанный. И все же Эдит не хотела его. Теперь это стало совершенно ясно.
Сердце Гауэйна тяжело забилось в груди. Он даже не заметил, что бока лошади покрылись пеной. Наконец, он пустил ее шагом. Но не смог избавиться от горестных мыслей.
Нет, он не безразличен Эди. За последние десять дней они говорили обо всем – от канализации замка до поросят его теток, от положения в империи до будущего фунтовой банкноты. Даже когда она изучала ноты, он все-таки отвлекал ее, спрашивая мнения по какому-то вопросу, втягивая в беседу, заставляя Бардолфа ждать, чтобы узнать, что Эди думает о будущем угля или экономических проблемах новых домен.
Во время беседы за столом часы летели, даже если они говорили о музыке, в которой Гауэйн почти не понимал. Но он любил видеть волнение, наблюдать, как тонкие руки жестикулируют, пока она рассказывает о «чертовых» нотах Боккерини, а после выглядит такой виноватой из-за вырвавшегося ругательства, что ему не удавалось сдерживать смех.
И все же любить его и хотеть лежать с ним в постели – вещи, очевидно, разные.
Когда лошадь немного остыла, Гауэйн снова пришпорил ее, стараясь ускакать подальше от экипажа, создавая расстояние между безумной чувственной потребностью и своей женой. Он чувствовал себя диким зверем, воющим на луну в темную ночь.
Не то чтобы Эди когда-то отказала ему. Вовсе нет. Она даже наслаждалась… так он думал… нет, знал, что она наслаждалась. Если не всем, то по крайней мере частью. Но Стантон все равно чувствовал себя бессердечным мерзавцем. Неважно, сколько раз он твердил себе, что она нашла наслаждение в постели с ним. Он сам этому не верил. Какой-то частью души он чувствовал себя насильником, когда брал собственную жену. И это – грустная правда.
Герцог то и дело пришпоривал лошадь, почти ее загнав. Но это не помогло ему убежать от правды. Каждый раз, владея Эди, он ощущал, что малейшее ее прикосновение делает его уязвимым. И в этом было нечто магическое.
Но Эди ничего подобного не испытывала.
И у Гауэйна было такое чувство, что она ощущает схожую радость, только когда играет на виолончели. Всякий раз, когда только мог, Гауэйн заставлял молчать Бардолфа и слушал ее. Он даже научился узнавать кое-какие из ее мелодий. Хотя она не одобряла этого слова. Для нее они были не мелодиями – сонатами, баркаролами… Точно математические формулы, которые знала только она.
Именно в эти моменты герцог наблюдал страстную, блестящую женщину, которую хотел видеть в своей постели и в своих объятиях. Когда Эди играла, глаза становились мягкими и затуманенными. Губы приоткрывались и тело покачивалось. Это зрелище терзало его желанием. Созерцание ее в этом экстатическом состоянии пробуждало в нем темного монстра, заставляло стараться в постели все сильнее и сильнее.
Гауэйн целовал Эди в самые потаенные места, пока она не начинала извиваться в его объятиях. Ласкал каждый изгиб, шептал любовные слова. Целовал, подобно одержимому, каковым и был, но все это, похоже, для нее не имело значения.
Между ними высилась разделявшая их стена. Достаточно было взглянуть ей в глаза, чтобы понять: то эротическое возбуждение, которое владело ею в постели, было ничем по сравнению с тем, что она испытывала, держа в руке проклятый смычок.
Музыка – вот ее истинная любовь.
К тому времени как герцог приблизился к поместью, лошадь снова пошла шагом. Он услышал в лесу свист и свистнул в ответ. Его заметил один из часовых.
Через минуту часовой выступил из тени дуба и снял шляпу.
– Маклеллан! – воскликнул Гауэйн и хотел улыбнуться, но почему-то не получалось.
Мужчина пошел рядом с лошадью, давая подробный отчет о событиях, произошедших в отсутствие хозяина.
У амбаров на них напал дикий вепрь, которого охотники подстрелили на следующий день. Мясо повесили сушиться, и зимой из него сделают кабанье рагу. Один часовой упал со стены замка и сломал плечо, но уже пошел на поправку.
Гауэйн все это уже знал из ежедневных докладов. Но давно понял, что зачастую можно узнать больше, выслушав тот же отчет еще раз. Он спросил о неуклюжем часовом.
– Парень не умеет обращаться с оружием, – доложил Маклеллан. – И меня это беспокоит. Его отец был превосходным стрелком, не то что сын. Думаю, он стал часовым, чтобы угодить отцу, но это дело ему не по душе. Боюсь, в один прекрасный день он направит ружье не туда и прострелит себе ногу или что похуже. Я хочу отстранить его, но отец будет очень этим расстроен.
– Попробуй перевести его в конюшню, – решил Гауэйн. – Возможно, он умеет ухаживать за животными.
За поворотом перед ними открылся замок Крэгивар, многовековая крепость клана Маколеев. Полуденное солнце обливало золотом древние стены, зубцы, укрепления и сторожевые башни. Их увидели часовые. Гауэйн услышал звук трубы. Пока он ехал по дороге, часовые успели поднять серебристое знамя Маколеев, на котором красовался алый дракон с мечом.
Герцог Кинросс вернулся домой.
Гауэйн натянул поводья. На сердце полегчало. Он наблюдал, как разворачивается флаг. Морда дракона была искажена яростью. Это его место, он здесь хозяин. И здесь все будет хорошо.
Он сумеет умаслить жену, уговорить полюбить его в постели. Определенно, сумеет.
Нужно лишь приложить максимум усилий.
Глава 26
Едва грум закрыл дверь экипажа, Лила немедленно накинулась на падчерицу.
– Что случилось с твоим восхитительным мужем? Вот она я, мчусь спасать тебя, как сам сэр Галахад. Расскажи мне все!
Эди разразилась слезами.
Лила обняла ее. Но Эди слишком долго сдерживалась и теперь безудержно рыдала… Наконец!
Лила прервала молчание:
– Дорогая, это мой последний носовой платок. Так что если не хочешь, чтобы я оторвала лоскут от своей нижней юбки, перестань лить слезы. Я буду безжалостно честной и признаю, что моя нижняя юбка отделана алансонскими кружевами. Так что я предпочла бы не превращать ее в тряпки.
– Сейчас, – выдавила Эди, стараясь глубоко вздохнуть.
– Расскажи самое худшее, – потребовала Лила, прижимая падчерицу к себе. И понизив голос, добавила: – Он оказался извращенцем? Привязывал тебя к кровати или что-то в этом роде… еще хуже? Я немедленно увезу тебя, и ты больше никогда его не увидишь. Твой отец сумеет аннулировать брак еще до того, как герцог поймет, что ты сбежала.
– Б-брак… ошу… осуществлен, – промямлила Эди, пытаясь взять себя в руки. – И я не желаю его аннулировать.
– Конечно, я бы сама хотела попробовать некоторые извращения, – ободряюще заметила Лила. – В конце концов, почему мы должны быть такими скованными? Если двое людей хотят позабавиться и их желание обоюдно, почему нет? Я никогда не пыталась уговорить твоего отца…
– Гауэйн не извращенец!
– О, так это более обыденная проблема? – облегченно вздохнула Лила. – Позволь угадать: он пятисекундное чудо? Мне следовало захватить кое-какие зелья. Эти большие дюжие мужчины…
– Все наоборот, – перебила Эди и икнула.
– Наоборот? – нахмурилась Лила. – Пожалуйста, не говори, что жалуешься на ситуацию, о которой многие женщины просто мечтают.
– Со мной что-то не так! – воскликнула Эди, изливая свои самые мрачные страхи. – Это очень больно!
– Возможно, это означает, что твоего мужа щедро одарила природа. Давай, посмотрим… ты сравнишь его с морковью, баклажаном или кабачком? Надеюсь, мы не говорим о фасоли.
– Но… но ты говорила, что боль – это старушечьи сказки! – Эди икнула. – Я ненавижу это! Просто ненавижу. Чувствую себя такой глупой и… такой неудачницей…
Лила похлопала ее по коленке:
– Дорогая, не могла же я сразу выложить: существует риск, что тебя проткнут как неудачливого матадора.
– Это помогло бы! – крикнула Эди. – Все это время я боялась, что со мной что-то неладно.
– С тобой что-то неладно? Ты глупенькая! Что это за разговоры о неудачах? Никаких неудач. Моя кузина Мардж после брачной ночи заперла двери своей спальни и не пускала к себе мужа целый месяц. И даже потом это не доставляло ей ни малейшего удовольствия.
– Я помню твою кузину и ее мужа, – заметила Эди. – Думаю, боль тут не единственная причина.
– Ты видела его? У этого типа губы, как у осетра. Омерзительно. Как считаешь, в этом экипаже открываются окна?
– Нет, и ты не должна здесь курить. Запах навечно впитается в бархат.
– Немного слишком роскошно, не находишь? – спросила Лила, тыча пальцем в сиденье. – Я, конечно, ничего не имею против бархата цвета меди. Думаю, из него бы получилась прекрасная ротонда. Только подумай, что будет, если пролить на него вино!
– Гауэйн не пьет вино в экипаже, – уныло пробормотала Эди. – Он все время работает.
– Работает? Работает над чем?
Лила вынула из ридикюля какой-то инструмент и пыталась открыть окно.
– Что ты делаешь?
– Свежий воздух полезен для твоей кожи, – не оборачиваясь, пояснила Лила. – Подумай: аромат шотландских полевых цветов и густого леса! Ты же не хочешь, чтобы у тебя появились прыщи? Ты уже и так вся распухла от этого плача по девственности.
– Я больше не девственница, – запротестовала Эди, чувствуя себя лучше уже потому, что с кем-то поделилась своей печалью. – Думаешь, боль пройдет?
– Вне всякого сомнения. Если бы она не проходила, человечество давно бы вымерло. Никогда не слыхала, чтобы эта неприятность продолжалась дольше нескольких недель. И поверь, замужние женщины иногда часами ее обсуждают.
Окно с шумом открылось, и стекло улетело куда-то за экипаж.
– Я даже не слышала грохота, а ты? – невозмутимо спросила Лила.
В окно поплыл едкий запах навоза.
– Аромат этих полевых цветов Шотландии просто удивителен, – фыркнула Эди, заворачиваясь в ротонду и наблюдая, как Лила открывает трутницу, чтобы зажечь сигару.
– А, вот так лучше, – вздохнула она секундой позже. – Хорошо бы бокал шампанского, но до полудня еще далеко. Нужно поддерживать высокие стандарты. Итак, дорогая, насколько все ужасно?
Эди содрогнулась.
– Господи. Дело плохо. Брось мне подушку – нужно устроиться поудобнее.
Сиденья экипажа были очень мягкими. Эди уселась в углу, вытянула ноги на сиденье и скрестила щиколотки. Довольно порочное занятие – класть туфли на дорогой бархат.
Мачеха сделала то же самое на противоположном сиденье.
– Значит, ты ужасно мучаешься, но постепенно становится лучше. Вот тебе самый важный вопрос: ты упрекаешь Гауэйна по ночам, заставляя понять, как ему повезло, что ты вообще подпускаешь его к интимным частям своего тела?
– Нет.
Слово упало в тишине, выразив все отчаяние, которое испытывала Эди.
– Дорогая, ты должна приободриться. Это еще не конец света, и вы не первая молодая пара, которая вначале оказывается абсолютно несовместимой.
Лила села прямее и выдула дым в направлении разбитого окна.
– Почему ты не ругаешь мужа за его… э… великолепные пропорции? Ты вполне можешь вытянуть из него бриллиант-другой за свои муки.
– Но все это ужасно стыдно! Я думала, это пройдет.
– Не говори, что он ничего не понимает.
Лила окончательно выпрямилась:
– Ты это имела в виду в своей записке? Про мой секрет? Секрет вовсе не в этом!
Эди вздохнула. Она даже неверно использовала секрет!
– Это должно было дать некоторое облегчение тебе! Не ему! Если он долбит тебя, а тебе больно, стоило бы вопить, как кошке в Хэллоуин. Не дурачить его, убеждая, что ты наслаждаешься. Ты все не так делаешь, Эди!
– Думаю, он мог догадаться, но слишком вежлив, чтобы сказать прямо.
– В спальне мужчины вежливыми не бывают. – Лила обвела внутренность экипажа, рассыпая пепел на обивку. – Это ты слишком вежлива. Давай подведем итоги. Болит уже не так сильно, как раньше. Вы регулярно этим занимаетесь?
Читать бесплатно другие книги:
