Русский дневник Стейнбек Джон

9

Москва пребывала в состоянии лихорадочной деятельности. Многочисленные бригады развешивали на зданиях гигантские плакаты и портреты национальных героев – они занимали целые акры. Мосты обрамляли гирлянды электрических лампочек. Кремлевские башни, стены и даже зубцы стен тоже были усыпаны лампочками. Каждое общественное здание подсвечивалось прожекторами. На всех площадях были сооружены танцевальные площадки, а кое-где стояли маленькие киоски, похожие на сказочные русские домики – здесь продавали сладости, мороженое и сувениры. К этом событию централизованно выпустили памятную медаль на колодке, и многие носили ее.

Почти ежечасно прибывали делегации из разных стран. Автобусы и поезда шли перегруженными. Дороги заполнили ехавшие в город люди, которые везли с собой не только вещи, но и еду на несколько дней. Они так часто голодали, что в поездках старались не рисковать, поэтому каждый брал с собой несколько буханок хлеба. Кумач, флаги и бумажные цветы украшали каждый дом. На здании каждого ведомства висело свое панно. Управление метрополитена выставило огромную карту московского метро, под которой ездил взад-вперед маленький метропоезд. Вокруг каждого стенда собирались толпы людей, которые глазели на него не только днем, но и ночью. В город прибывали вагоны и грузовики, груженные продовольствием: капустой, дынями, помидорами, огурцами. Это были подарки, которые коллективные хозяйства послали городу к его восьмисотлетию.

СССР. Москва. Сентябрь 1947

На прохожих были медали, ленты или ордена, напоминавшие о войне. В городе кипела работа.

Приехав в бюро Herald Tribune, я нашел там записку от Суит-Джо Ньюмана. Он задерживался в Стокгольме и просил меня написать для газеты статью о праздновании, поскольку он к этому празднику вернуться не успеет.

Капа лихорадочно возился со снимками, критикуя и собственную работу, и качество проявки – да абсолютно все. К этому времени у него уже собралось огромное количество негативов, и он часами стоял у окна, просматривая их на свет и страшно ругаясь. Все было неправильно, все было не так.

Мы позвонили в ВОКС господину Караганову и попросили его точно узнать, что нам надо сделать, чтобы вывезти пленки из России. Мы подумали, что должна существовать какая-то цензура, и хотели заранее узнать, к чему готовиться. Он уверил нас, что сразу же все выяснит и даст нам знать.

Вечером накануне празднования нас пригласили в Большой театр, но не сказали, что там будет. По какой-то счастливой случайности мы не смогли туда пойти, а позже узнали, что там было шесть часов речей, и никто не мог уйти, потому что в правительственной ложе сидели высокие чины. Это была одна из самых счастливых случайностей в нашей жизни.

Рестораны и кафе были заполнены людьми, а немногочисленные свободные места оказались зарезервированными для делегатов, которые приехали из разных республик Советского Союза и из других стран, поэтому мы никуда не могли попасть. Да что говорить – в тот вечер вообще было трудно поужинать. Город был просто забит народом; люди медленно гуляли по улицам, останавливались на одной площади, чтобы послушать музыку, а потом не спеша перемещались на другую. Они смотрели, потом шли дальше, чтобы посмотреть на что-то другое. Приезжие провинциалы наблюдали за всем происходящим широко раскрытыми глазами. Некоторые из них никогда раньше не бывали в столице, а такого богато иллюминированного города вообще не видели. На площадях танцевали, но нечасто. Большинство людей просто гуляли по празднично украшенному городу. В музеях было такое столпотворение, что туда невозможно было попасть. То же творилось и в театрах. Не было ни единого здания, на котором не висел бы хоть один очень большой портрет Сталина. Вторым по размеру был портрет Молотова. Еще были развешаны портреты руководителей союзных республик, героев Советского Союза, но те уже были размером поменьше.

СССР. Москва. Сентябрь 1947

Поздно вечером мы попали в гости к одному американскому корреспонденту в Москве. Он давно жил в России, хорошо говорил и читал по-русски. Корреспондент рассказал нам множество историй о трудностях содержания дома в современной России. Как и в гостиничном деле, многие проблемы возникают здесь из-за неэффективности бюрократической машины: огромное количество регистрационных записей и запутанная бухгалтерия делают невозможным любой ремонт.

После ужина он снял с полки одну книгу.

– Послушайте вот это, – произнес он и стал медленно читать, переводя с листа с русского на английский.

Перевод звучал приблизительно так (привожу не дословно и без особенностей стиля, но достаточно точно по содержанию):

«Русские очень подозрительно относятся к иностранцам; за последними постоянно надзирает тайная полиция. Она отслеживает каждый их шаг и докладывает о нем властям. Ко всем иностранцам приставлены агенты. Кроме того, русские не принимают иностранцев у себя дома и, похоже, боятся с ними даже разговаривать. Письмо, посланное в правительство, обычно остается без ответа, не дают ответа и на последующие письма. Если же человек становится докучлив, то ему говорят, что официальное лицо уехало из города или болеет. Иностранцы получают разрешение поездить по России только после великих хлопот, и во время путешествий за ними так же пристально следят. Из-за этой всеобщей холодности и подозрительности иностранцы, приезжающие в Москву, вынуждены водить знакомство исключительно друг с другом».

Там было еще много написано в том же духе. Дочитав отрывок, наш друг хитро взглянул на нас и спросил:

– Ну, что вы обо всем этом думаете?

– Это вряд ли пропустит цензура, – ответили мы.

Он засмеялся:

– Написано в 1634 году! Это из книги Адама Олеария, которая называется «Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно»… А вот послушайте отчет об одной «конференции», которая проходила в Москве.

Он взял другую книгу и прочитал приблизительно следующее:

«С русскими очень трудно вести дипломатию. Если кто-то предлагает план, они противополагают ему другой план. Их дипломаты не ездят по миру; в основном это люди, которые никогда не покидали Россию. Здесь русский, поживший во Франции, считается французом, а тот, кто жил в Германии, считается немцем, и дома им уже не очень-то и доверяют…

…Русские дипломаты никогда не действуют напрямую. Они никогда не говорят конкретно, а ходят вокруг да около. Они долго подбирают слова, перекладывают их, меняют местами, и в конце концов любая конференция завершается всеобщей путаницей».

– А это, – пояснил он, помолчав, – написал в 1661 году французский[14] дипломат барон Августин Мейерберг. Такие цитаты в нашем положении очень успокаивают, ибо заставляют думать, что в этом отношении Россия, похоже, не сильно изменилась. Дипломаты из разных стран уже лет шестьсот сходят здесь с ума. Поздним вечером наш хозяин повез нас в гостиницу. На полпути у него кончился бензин. Он вышел из машины, остановил первый попавшийся автомобиль, быстро переговорил о чем-то по-русски с шофером, дал ему сто рублей, мы сели в машину, и незнакомец довез нас до дому. Как выяснилось, так можно делать практически всегда. Поздно вечером тут почти любая машина становится дорогим такси. Это очень удобно, потому что обыкновенных такси в Москве практически нет. К тому же обычный таксист сам выбирает маршрут и под него набивает машину клиентами. Вы должны сказать, куда вам надо, и таксист ответит, едет он в этом направлении или нет. Словом, работа такси здесь немного напоминает работу трамваев.

В добавление ко всем украшениям к юбилею города было выпущено много транспортных средств; на улицах появились большие новые трамваи и безрельсовые трамваи[15]. Автомобильный завод «ЗиС» изготовил много прекрасных новых машин, но почти все они использовались для обслуживания больших зарубежных делегаций.

Хотя было только 6 сентября, в Москве становилось очень холодно. Наша комната промерзала, но отопление обещали включить не раньше, чем через месяц. Когда мы не спали, приходилось расхаживать по номеру в пальто. Корреспонденты, проживавшие в гостинице «Метрополь», распаковывали свои электронагреватели, спрятанные на лето.

В день праздника Капа носился по улицам со своими фотоаппаратами почти с рассвета. С ним теперь был русский фотограф, который мог облегчить ему передвижение по городу и, если придется, объяснить милиционерам, что все в порядке. А на Красной площади к нему приставили милиционера – тот помогал ему со съемками и защищал от неприятностей. Теперь Капа мог фотографировать здания, стенды, толпы, лица, группы гуляющих людей и был так счастлив, как он может быть счастлив только во время работы.

СССР. Москва. Сентябрь 1947

На тротуарах многих улиц были устроены небольшие кафе. Одно из них находилось прямо напротив нашей гостиницы и состояло из двух столиков, накрытых белыми скатертями, вазы с цветами, большого самовара и застекленной витрины, в которой находились небольшие сэндвичи (это были открытые сэндвичи с сыром и колбасой), банки с соленьями, груши и яблоки. Все это предлагалось на продажу.

День выдался ясным и холодным. По улицам шествовали слоны из цирка, а перед ними шли клоуны. Военного парада в этот день не было, но на стадионе «Динамо» должно было проходить большое представление. Туда мы днем и отправились.

На стадионе действительно состоялось массовое выступление заводских рабочих в ярких костюмах. Они маршировали по полю, делали гимнастические упражнения, составляли разные фигуры. Мы увидели состязания по бегу среди женщин и мужчин, соревнования по толканию ядра и по волейболу, а еще прекрасно выдрессированных лошадей, которые танцевали вальс и польку, кланялись и делали пируэты. Здесь находилось какое-то важное правительственное лицо, но кто бы он ни был, мы его не увидели, потому что правительственная ложа была как раз на нашей стороне стадиона. Это был почти рекорд: за все время пребывания в России мы не увидели ни одной важной персоны. Сталин находился на Черном море и на торжество не приехал.

Представление на стадионе длилось весь день. Здесь прошли и показательные выступления велосипедистов, и гонки мотоциклов, и, наконец, был показан номер, который потребовал, очевидно, большой подготовки. По стадиону проехала вереница мотоциклов. Точнее, на каждом мотоцикле сидел мотоциклист, а за ним стояла девушка в облегающем костюме, которая держала огромный красный флаг. Когда мотоцикл разгонялся на полную скорость, большой флаг красиво развевался. Эта кавалькада дважды проехала по кругу стадиона, и программа завершилась.

Мы решили вернуться в гостиницу, поскольку мне еще надо было написать статью в Tribune, которую я обещал Джо Ньюману, а Капа хотел снова отправиться в гущу толпы, чтобы еще немного пощелкать. На полпути у нашей машины спустило колесо, и дальше нам пришлось пойти пешком. Впрочем, Капа быстро затерялся в толпе, и увидел я его очень нескоро. Ну а я наконец добрался до бюро Tribune, написал материал и отправил цензору.

Вечером мы ужинали с четой Арагонов, которые остановились в гостинице «Националь». У них был номер с балконом, который выходил на огромную площадь перед Кремлем. Отсюда мы наблюдали салюты, которые шли почти непрерывно, и весь вечер слушали артиллерийские залпы. Площадь под балконом была забита толпой. Наверное, здесь ходили взад-вперед, образуя водоворот, миллионы людей. В центре площади стояла сцена, на которой произносили речи, исполняли музыкальные произведения, танцевали и пели. Единственное место, где мы еще видели вблизи такое скопление народа, – это Таймс-сквер в новогоднюю ночь.

СССР. Москва. Сентябрь 1947. Салют во время празднования 800-летия Москвы

Только поздней ночью мы сумели пробиться сквозь толпу и вернуться в свою гостиницу. А тысячи людей все бродили по улицам, все глядели на огни и электрические панно.

Я лег спать, а Капа разложил сотни своих катушек с пленкой и достал негативы. Я уже видел сны, а он все еще просматривал их на свет и отчаянно ругался, что ничего не получилось. Он обнаружил, что один из фотоаппаратов, которым он все время снимал, слегка засвечивал пленку, и подумал, что испорчены все его пленки. Это его не порадовало. Мне стало так жалко Капу, что я решил не задавать ему завтра утром ни одного интеллектуального вопроса.

У нас оставалось очень мало времени, а сделать надо было еще многое. Например, мы хотели встретиться с русскими писателями. Когда мы только приехали в Москву, их здесь не было – кто отдыхал на море, кто уехал в Ленинград, кто находился за городом. Еще мы хотели сходить в драматический театр и на балет, а также посетить балетную школу. Капе нужно было сделать много фотографий. Каждый день или через день мы звонили в ВОКС и спрашивали, не прояснилась ли ситуация с нашими снимками, поскольку это уже стало нас беспокоить. Мы не могли получить никаких пояснений о том, что нам придется делать с фотографиями; знали только, что необходимо будет написать какое-то заявление. Но никакой другой информации не поступало: нам говорили, что вопрос решается. Тем временем выдвижные ящики шкафов в нашей комнате продолжали заполняться кассетами и лентами проявленной пленки.

Наступила поздняя осень, быстро приближалась зима. В Подмосковье над полями висел синий низкий туман. Люди всюду выкапывали картофель и закладывали на хранение капусту.

Между мной и Капой тоже пробежал холодок. Причина была в том, что в нашей комнате появился какой-то запах, и каждому из нас стало казаться, что это запах не совсем чистой одежды. Каждый считал, что он-то чистый! Мы часто принимали ванну, регулярно отдавали белье в прачечную. Но запах усиливался. Мы уже начали поглядывать друг на друга с определенным прищуром, уже сделали друг другу несколько пренебрежительных замечаний. Это не помогало: запах становился все хуже и хуже, так что пришлось держать открытым окно. Прошло целых три дня, прежде чем мы смогли обнаружить источник вони. Это были банки с дустом, которые нам дал генерал Макон. У одной из них была неплотно завинчена крышка, так что со временем пары ДДТ проникли наружу и пропитали всю комнату. Поскольку мы не подозревали о таком подвохе, каждый из нас валил вину за мерзкий запах на другого. Аромат аэрозоля приятен, когда вы знаете, что это такое, и ожидаете его появления. Но если вы не знаете, что это такое, то отнесетесь к нему с отвращением. В общем, мы очень обрадовались, когда обнаружили источник зла и ликвидировали его. Вскоре комната восстановила всю свою красоту и свежий воздух.

Москва входила в зиму. Открывались театры, начинались балетные спектакли, в магазинах стали продавать толстую, подбитую ватой одежду и войлочную обувь, которые здесь носят зимой.

В ночь после празднования нас пригласил на ужин Эд Гилмор, который к тому времени уже простил Капу за кражу детективов Эллери Куин. Его жена – не только красавица, она еще и прекрасно готовит. Мы провели вечер в атмосфере счастливого, сытого, слегка алкогольного декаданса: Эд привез из Америки несколько новых пластинок со свингом. Мы пили мартини, ели маленькие хрустящие пирожки, а поздно вечером еще и немного потанцевали. Это был хороший вечер, и мы воздаем должное Эду Гилмору за его способность прощать, забыть те преступления, которые Капа совершил против него. На следующий день вернулся из Стокгольма Суит-Джо Ньюман. Он привез очень милые подарки: авторучку, несколько зажигалок, сигареты, консервированные деликатесы, а также несколько бутылок шотландского виски и чемодан, полный туалетной бумаги. Как хорошо, что он так вовремя вернулся!

Москва входила в зиму. Открывались театры, начинались балетные спектакли, в магазинах стали продавать толстую, подбитую ватой одежду и войлочную обувь, которые здесь носят зимой. На улицах стали появляться дети в шапках-ушанках и плотных пальто с меховыми воротниками. В американском посольстве электрики ускоренными темпами меняли проводку во всем здании. Прошлой зимой проводка перегорела, и без привычных электронагревателей всему персоналу посольства пришлось работать в пальто.

Мы были приглашены на ужин в дом, где жили пять молодых американских офицеров из военного атташата. Ужин был хорош, но жизнь военных нельзя было назвать счастливой, потому что они еще сильнее, чем другие, были ограничены в перемещениях, да и вести себя были вынуждены еще более осмотрительно. Я допускаю, что за русским военным атташе в Америке тоже пристально следят, но здесь перед их домом стоит милиционер в форме, и всякий раз, когда они выходят на улицу, их сопровождают преследователи, старающиеся быть невидимыми.

В этом приятном доме мы ужинали с американскими офицерами. Здесь подавали американскую еду: баранью ногу с зеленым горошком, вкусный суп, салат, мелкое печенье и черный кофе. За едой мы думали о том, что, наверное, четыреста лет назад в таком же доме, как этот, сидели за портвейном молодые британские и французские офицеры в красных шитых золотом мундирах, а за ними приглядывал русский стражник со шлемом на голове и пикой в руке, что стоял у ворот. Кажется, с тех пор все не слишком сильно изменилось.

Как и все туристы, мы съездили в маленький городок Клин, который находится в семидесяти километрах от Москвы, и посетили дом Чайковского. Этот симпатичный дом расположен в большом саду. Нижние этажи в настоящее время используются как библиотека, как хранилище нотных рукописей, а также как музей. Но на верхнем этаже, где жил композитор, все остается в том же виде, что при Чайковском. В его спальне все – как было при хозяине: рядом с узкой железной кроватью висит широкий халат, около самого окна стоит небольшой письменный стол. В углу – богато украшенный туалетный столик и задрапированное шалью зеркало, подаренное ему поклонницей, на столике все еще стоит флакон со средством для укрепления волос. В гостиной, которая тоже осталась в неизменном виде, – большой рояль, это единственный инструмент, который принадлежал Чайковскому. В вазочке на письменном столе стоят маленькие сигары, здесь же лежат трубки и огрызки карандашей. На стенах висят семейные фотографии, а на маленькой застекленной веранде, где Чайковский пил чай, виден чистый лист нотной бумаги. Хранителем музея служит его племянник – красивый пожилой человек.

– Мы хотим, чтобы дом Чайковского выглядел так, как будто он только что вышел на прогулку и скоро вернется, – пояснил хранитель.

Этот старик живет в основном прошлым. Он говорил с нами о музыкальных гигантах так, как будто все они были живы – и Мусоргский, и Римский-Корсаков, и Чайковский, и остальные представители когорты великих. Действительно, в этом доме очень чувствовалось присутствие композитора. Раз в год здесь настраивают рояль и на нем играют лучшие пианисты страны, эти концерты записываются. Господин Чайковский, племянник композитора, немного поиграл для нас на его рояле. Звук был сочным и ярким, но инструмент оказался немного расстроенным.

В библиотеке мы осмотрели рукописи. Ноты в них были буквально нацарапаны, они нервно пересекали нотные линейки, а целые куски рукописей были просто перечеркнуты. На некоторых страницах оставлено только восемь тактов, остальное было безжалостно вычеркнуто карандашом. После этого мы взглянули на рукописи других композиторов: аккуратные прописи, выведенные чернилами, ни одна нота не зачеркнута. Но Чайковский писал так, как будто каждый его день и каждая нота могли оказаться последними. Он спешил записать свою музыку.

Потом мы сидели со стариком в саду и говорили о современных композиторах.

– Люди знающие?

– Да, – отвечал он с легкой грустью.

– Хорошие мастера?

– Да.

– Честные и интеллигентные люди?

– Да. Но не гении, нет, не гении… – И он смотрел на сад, где каждый день, зимой и летом, закончив работу, гулял Чайковский.

Этот приятный дом оккупанты превратили в гараж, а в саду поставили танки. Но племянник успел до прихода немцев убрать ценные рукописи из библиотеки, спрятать картины и даже рояль. Теперь все возвращено на свои места. Из окна домика хранителя послышались звуки пианино – словно там, запинаясь и останавливаясь, играл ребенок. Отчаянное одиночество маленького человечка, жившего исключительно музыкой, окутало сад.

Повторяю: у нас оставалось очень мало времени. Наша жизнь пошла рывками. Мы бросались из одного места в другое, стараясь за несколько последних дней увидеть как можно больше. Мы посетили Московский университет, где старшекурсники оказались очень похожи на наших. Они толпились в коридорах, смеялись, носились из аудитории в аудиторию. Они ходили парами, юноши с девушками, как ходят наши. Во время войны в университет попадали бомбы, но студенты восстановили здание еще до ее окончания, поэтому он не закрывался.

СССР. Москва. Сентябрь 1947

Начались балетные спектакли, и мы ходили на них почти каждый вечер. Это был самый замечательный балет, который мы только видели. Спектакль обычно начинался в семь тридцать и продолжался до начала двенадцатого. Труппы были огромны. Конечно, коммерческий театр не может себе позволить содержать такой балет. Исполнение, репетиции, декорации и оркестр нужно субсидировать, без этого труппа не выживет. Окупить подобные пышные постановки только продажей билетов просто невозможно.

Мы также сходили в Московский художественный театр и посмотрели пьесу Симонова «Русский вопрос». Может быть, мы чего-то не поняли, может быть, это была не лучшая постановка, но, на наш взгляд, пьеса шаржирована, актеры переигрывали, и спектакль получился далеким от реальности и стилизованным – а если одним словом, то напыщенным.

СССР. Москва. Сентябрь 1947. Большой театр

Над персонажем, изображавшим американского издателя, американская аудитория просто покатилась бы со смеху, а представление русских об американских газетчиках лишь ненамного уступало фантазиям голливудского сценариста Бена Хехта. Но самое удивительное – эта пьеса имела бешеный успех, а нарисованные в ней картины жизни американских журналистов почти все зрители воспринимали абсолютно всерьез! Конечно, надо было бы посмотреть другие спектакли, другие постановки, чтобы понять, все ли они выполнены в такой манере, но у нас не было на это времени. Мы можем только сказать, что по нью-йоркским меркам «Русский вопрос» – это плохая пьеса.

СССР. Москва. Сентябрь 1947. Балет в Большом театре

Сегодня господин Симонов, без сомнения, – самый популярный писатель Советского Союза. Его стихи все читают и знают наизусть. Его военные репортажи читали в России так же, как репортажи Эрни Пайла в Америке. Сам Симонов – очень обаятельный человек. Он пригласил нас в свой загородный дом. Простой, удобный домик, в котором он уединенно живет со своей женой, стоит посреди большого сада. Дом совсем не роскошный, в нем все очень просто. Мы прекрасно пообедали. Писатель любит хорошие машины, у него есть «Кадиллак» и джип. На столе – продукты из его сада, огорода, птичника. Нам показалось, что он живет хорошей, простой, комфортной жизнью. Конечно, у него есть враги – при такой популярности их просто не может не быть. Он любимец правительства, его много раз награждали, да и народ, в общем, его любит.

Он и его жена обаятельны и добры. Нам они очень понравились. И, как это всегда бывает среди профессионалов, наша критика его пьесы никак не коснулась его личных качеств. Мы играли в дартс, танцевали, пели – и вернулись в Москву поздней ночью. Москва все еще пребывала в состоянии возбуждения и бурной деятельности – надо было быстро снять все эти огромные портреты, флаги и полотнища до начала дождей, иначе с них потечет краска. Все это снова понадобится при праздновании тридцатой годовщины революции.

Да, для Москвы это знаменательный год, год больших праздников. Кстати, лампочки на всех зданиях, на Кремле и на мостах оставили, поскольку дождь им повредить не мог. Потом, на седьмое ноября, они еще пригодятся.

Мы давно хотели посмотреть внутреннее убранство Кремля – это всякому интересно. Нам также хотелось пофотографировать. В конце концов мы получили разрешение на посещение, однако снимать в Кремле было запрещено: нельзя было ни фотографировать, ни даже проносить туда фотоаппараты. Для нас не стали организовывать специальную экскурсию, а присоединили к обычной туристической группе – а это было именно то, что нам нужно. Нас снова сопровождал господин Хмарский, который, как ни странно, в Кремле никогда не был – разрешение на это не так-то легко получить.

Мы подошли к длинному хорошо охраняемому пандусу. На входе стояли солдаты. У нас спросили фамилии, тщательно проверили пропуска, потом зазвенел звонок, и в сопровождении людей в форме нас провели через ворота. Мы пошли не в ту сторону, где расположены государственные учреждения, а вышли на большую площадь, миновали древние соборы и через музеи попали в гигантский дворец, в котором жило много царей, начиная с Ивана Грозного. Мы побывали в крошечной спальне, где ночевал Иван, в маленьких комнатках с задергивающимися занавесками и в частных часовнях. Все они показались нам очень красивыми, странными и древними, тем более что эти комнаты сохраняются в первозданном виде. Мы осмотрели музей, где хранятся доспехи, металлическая посуда, оружие, фарфоровые сервизы, костюмы и царские подарки за пятьсот лет. Здесь были огромные короны, усыпанные бриллиантами и изумрудами, и большие сани Екатерины Великой. Мы видели меховые одежды и удивительное оружие бояр. Здесь же находятся подарки, присланные царям представителями других правящих домов: огромная серебряная собака – дар королевы Елизаветы; изделия из немецкого серебра и фарфора – подарки Екатерине от Фридриха Великого, всякие декоративные мечи, в общем, все эти показные символы монархии.

Из ребенка, которому приходится расти среди этой чудовищной коллекции абсурда, может получиться только один определенный тип взрослого.

После посещения царских покоев нам стало очевидно, что царственным особам хороший вкус не только не нужен – он им просто абсолютно противопоказан. Мы увидели расписанный зал для воинов Ивана, куда не разрешалось входить женщинам. Мы прошли целые мили по царским лестницам и заглянули в огромные зеркальные залы. Мы увидели помещения, в которых обитал царь со своей семьей. Это были неудобные комнаты, в которых было слишком много мебели, слишком много украшений и слишком много темного полированного дерева. Из ребенка, которому приходится расти среди этой чудовищной коллекции абсурда, может получиться только один определенный тип взрослого. Легко понять, каким будет этот тип, если представить себе, какая жизнь была у ребенка среди всего этого хлама. Допустим, маленький царевич захотел ружье. Разве могли бы ему дать винтовку двадцать второго калибра? Нет, ему бы дали какой-нибудь маленький серебряный мушкетон ручной работы с инкрустацией из слоновой кости и драгоценными камнями, который в XX веке является полным анахронизмом. Да и на зайцев ему не дали бы поохотиться: он сидел бы на лужайке и стрелял в лебедей, которых к нему подгоняли.

Всего два часа пробыли мы в царском дворце, а вышли из него настолько подавленными, что не могли прийти в себя целый день. А если всю жизнь там провести?! Но во всяком случае мы это видели, и хорошо, что побывали там. Но больше нас туда и на аркане не затянешь! Это самое мрачное место в мире. Проходя по этим залам и лестницам, нетрудно себе представить, как легко здесь решиться на убийство, как отец мог убить сына, а сын – отца, и какой далекой и призрачной казалась отсюда реальная жизнь, проходившая за пределами дворца. Из дворцовых окон мы видели город, лежавший за стенами Кремля, и могли себе представить, что чувствовали по отношению к городу запертые во дворце монархи. Прямо под нами на Красной площади стояло большое мраморное возвышение, на котором обычно рубили головы подданным – скорее всего, из страха перед ними. Мы спустились по длинному пандусу и с облегчением вышли через хорошо охраняемые ворота.

Мы изо всех сил побежали от этого места, заскочили в бюро Herald Tribune в гостинице «Метрополь», схватили Суит-Джо Ньюмана и отправились в кафе, где заказали четыреста граммов водки и большой обед. Но от чувства, которое осталось у нас после посещения Кремля, мы избавились еще не скоро.

Мы не видели в Кремле государственных учреждений – они расположены в другой его стороне. В них никогда не водят туристов, и мы не поняли, как они выглядят, потому что видели только крыши зданий за стеной. Но нам сказали, что там обитает целая община кремлевцев. Там, внутри Кремля, находятся квартиры некоторых высших государственных чиновников и их обслуги, туда приходят уборщицы, ремонтники, охранники. Сталин, как нам сказали, в Кремле не живет, но у него где-то там есть квартира, хотя никто не знает, где, да никто и не стремится это узнать. Говорят, что теперь большую часть времени он живет на побережье Черного моря в атмосфере вечного лета.

Один из американских корреспондентов рассказал, что однажды видел, как по улице проезжал Сталин; он сидел на втором сиденье, за шофером, сильно запрокинувшись назад, и выглядел при этом очень неестественно.

…Мы все равно волновались, потому что слышали истории о том, как пленки частично конфисковывали или полностью запрещали к вывозу.

– Я тогда еще засомневался, – сказал корреспондент, – сам ли это Сталин или манекен. Выглядел он весьма ненатурально.

Капа каждое утро кудахтал над своими пленками. Почти ежедневно мы звонили в ВОКС и спрашивали, как нам вывезти эти пленки, а нам отвечали, что вопрос прорабатывается и волноваться не стоит. Но мы все равно волновались, потому что слышали истории о том, как пленки частично конфисковывали или полностью запрещали к вывозу. Мы слышали эти рассказы и подсознательно в них верили. В то же время господин Караганов из ВОКСа еще ни разу нас не подводил и ни разу не сказал нам неправду. Поэтому мы полагались на него.

Теперь нас пригласило на ужин Московское отделение Союза писателей, и это беспокоило нас, поскольку там должны были быть все интеллектуалы, все писатели – все те, кого Сталин назвал «инженерами человеческих душ». Такая перспектива нас ужасала.

Теперь, когда наша поездка подошла к концу, мы почувствовали некоторую напряженность. Мы не понимали, увидели ли мы все то, за чем сюда приехали. С другой стороны, всего ведь все равно не осмотреть и не переделать. Языковые трудности доводили нас до сумасшествия. Мы общались со многими русскими, но получили ли мы ответы на те вопросы, которые действительно нас интересовали? Я записывал все разговоры, все детали, даже прогнозы погоды, чтобы выбрать потом необходимое. Пока мы еще находились слишком близко к событиям, не понимали, что у нас в руках. Мы не узнали ничего такого, о чем вопили американские газеты. Приготовления русских к войне, исследования атома, рабский труд, политическое надувательство, которым занимается Кремль, – ничего об этом мы не узнали. Правда, мы видели множество немецких пленных, расчищающих завалы – последствия войны, которую развязала их страна, но нам их труд не показался очень уж несправедливым. К тому же эти пленные не выглядели изнуренными работой или недокормленными. Хотя никаких данных на этот счет у нас, естественно, не было. Может, здесь и велись какие-то крупные приготовления к военным действиям, но мы их не видели, хотя военных действительно было много. С другой стороны, мы же не шпионить сюда приехали.

Напоследок мы старались увидеть в Москве все, что только можно. Мы забегли в школы, мы разговаривали с деловыми женщинами, актрисами, студентами. Мы заходили в магазины, в которых за всем выстраивались очереди. Например, если объявлялась продажа грампластинок, то тут же выстраивалась очередь, и за пару часов пластинки распродавались подчистую. То же самое случалось, когда в продажу поступала новая книга. Нам показалось, что даже за те два месяца, которые мы здесь пробыли, люди стали лучше одеваться. Московские газеты объявили о снижении цен на хлеб, овощи, картофель и некоторые ткани. В магазинах все время было столпотворение, скупали буквально все, что предлагалось. Экономика Советского Союза, которая была почти полностью ориентирована на военную продукцию, постепенно переходила на продукцию мирного времени. Люди, которые были лишены потребительских товаров – как товаров первой необходимости, так и предметов роскоши, – теперь стремились их купить. Когда в магазин завозили мороженое, очередь за ним выстраивалась на много кварталов. Продавца с ящиком мороженого моментально окружали, и его товар распродавался так быстро, что он не успевал брать деньги. Русские любят мороженое, и его им всегда не хватает.

СССР. Москва. Сентябрь 1947

Капа каждый день спрашиал о своих фотоснимках. У него скопилось почти четыре тысячи негативов, и он волновался за их судьбу так, что едва не заболел. Но каждый день нам говорили, что все будет хорошо, что решение этого вопроса уже близко.

Ужин, на который нас пригласили московские писатели, проходил в грузинском ресторане. На нем присутствовали около тридцати писателей и официальных лиц Союза писателей, среди них Константин Симонов и Илья Эренбург. К этому времени я достиг той точки, в которой мой организм восстал против водки – я вообще не мог ее пить. Но сухие грузинские вина были великолепны. Каждое вино имело свой номер. Таким образом, приходилось все время помнить, что № 62 – это плотное красное вино, а № 33 – это легкое белое. Эти цифры я назвал для примера, а на самом деле мы действительно обнаружили, что нам подходит № 45 – легкое сухое красное вино с замечательным букетом – и всегда заказывали его. Еще было сравнительно неплохое сухое шампанское. В ресторане играл грузинский оркестр, была группа танцоров, а еда была такая же, как в Грузии, то есть, на наш вкус, самая вкусная в России.

Мы надели наши лучшие костюмы, но все равно они выглядели довольно неряшливыми и потрепанными. Да что там – мы смотрелись просто позорно, и Суит-Лане даже стало за нас немного стыдно. Но у нас не было вечерних костюмов. Честно говоря, в тех кругах, где мы вращались, мы вообще никогда не видели вечерних костюмов. Может, они есть у дипломатов, не знаем.

На этот раз застольные речи были долгими и сложными. Большинство людей, собравшихся за столом, знали, кроме русского, другие языки – английский, французский или немецкий. Они выразили надежду, что мы получили те сведения, за которыми приехали. Они снова и снова пили за наше здоровье. Мы ответили, что приехали не изучать политическую систему, а посмотреть на простых русских людей, и что мы встретились в Советском Союзе с множеством людей и надеемся, что сможем объективно рассказать правду обо всем виденном. Эренбург встал и сказал, что если нам удастся это сделать, то они будут более чем счастливы. Потом поднялся человек, который сидел в конце стола, и сказал, что существует несколько видов правды и что мы должны сказать такую правду, которая способствовала бы дальнейшему развитию хороших отношений между нашими народами.

Вот тут и началась битва. Вскочил Эренбург и произнес яростную речь. Он заявил, что указывать писателю, что писать, – это оскорбление. Он сказал, что если у писателя репутация правдивого человека, то ему не нужны никакие советы. Он погрозил пальцем своему коллеге и фактически заявил, что у того плохие манеры. Эренбурга тут же поддержал Симонов, тоже выступивший против человека, который дал нам совет. Тот вяло отбивался. Господин Хмарский попытался было произнести тост, но спор продолжался, и Хмарского никто не слушал. Нам всегда рассказывали, что партийная линия в среде писателей проводится настолько жестко, что споры в их среде не дозволяются. Атмосфера этого ужина показала нам, что это совсем не так. В конце концов господин Караганов произнес примирительную речь, и ужин пошел своим чередом.

Мой отказ пить водку во время тостов и замена ее вином сильно помогли желудку. Наверное, меня посчитали слабаком, но если я и был слабаком, то становился все сильнее. Водка просто не умела со мной договариваться. Ужин завершился на хорошей ноте около одиннадцати часов вечера. Никто больше не рискнул рассказывать нам о том, что писать.

Уже были заказаны билеты. Через три дня мы улетали, а ясности с фотографиями до сих пор не было. Капу одолевали грустные думы. Люди из американского посольства и корреспонденты были так добры к нам, что мы почувствовали: необходимо устроить прощальный коктейль. Несчастный Стивенс из Christian Science Monitor! Он один из немногих жил в Москве в своем доме; остальные обитали в гостиницах. Не удивительно, что именно Стивенс был обречен устраивать эту вечеринку. Впрочем, он все равно ничего не смог бы с этим поделать, даже если бы очень захотел. Мы составили список гостей и обнаружили, что должны пригласить по крайней мере сто человек, тогда как в гостиной Стивенса могли более-менее удобно разместиться только человек двадцать. Но с этим тоже уже ничего нельзя было поделать. Мы думали, что, может быть, кто-то не придет, но ошибались: пришли сто пятьдесят человек! Да, вечеринки в Москве пользуются большой популярностью. Наша тоже оказалась достаточно веселой, только вот пили мы мало. В комнате было так тесно, что человек не мог поднести бокал ко рту, не говоря уже о том, чтобы потом опустить руку. Стивенс большую часть устроенной им вечеринки пропустил: уже в самом начале его затерли в углу, из которого он так и не смог выбраться.

Наверное, здесь сегодня находится самое политически насыщенное место в мире, и место это далеко не самое приятное.

Хочется выразить нашу глубокую благодарность сотрудникам посольства и корреспондентам, которые оказали нам всевозможную помощь и поддержку. Нам представляется, что они очень хорошо делают свою работу в трудных условиях, а главное – они не теряют головы, как это сделало уже множество людей в мире. Наверное, здесь сегодня находится самое политически насыщенное место в мире, и место это далеко не самое приятное. Наши благодарности – всем, от посла до команды Т/5, которая меняла проводку в посольстве.

В воскресенье утром мы должны были уезжать, а вечером в пятницу пошли в Большой театр на балет. Когда мы вернулись, неожиданно раздался телефонный звонок. Это был Караганов из ВОКСа. Он наконец-то получил известие из Министерства иностранных дел! Оказывается, прежде чем можно будет вывезти пленки из страны, их все следует проявить и каждую будут внимательно смотреть. Караганов предложил выделить целую группу специалистов, чтобы их проявить, – это ведь несколько тысяч снимков!

Интересно, как это можно было бы сделать в последний момент? Они не знали, что пленки уже проявлены. Капа упаковал все свои негативы, и рано утром в субботу за ними пришел курьер. Капа мучился целый день. Он шагал взад-вперед по комнате и кудахтал, как клуша, которая потеряла своих цыплят. Он строил разные планы, он говорил, что без пленок не уедет из страны. Он откажется от билета. Он не согласится, чтобы ему прислали пленки позже. Он ворчал и ходил по комнате туда-сюда. Он дважды или трижды вымыл голову, но забыл принять ванну. Наверное, половины затраченных сил и страданий ему хватило бы на то, чтобы родить ребенка. Мои записи никто не затребовал. Да если бы и затребовали, никто бы их прочитать не сумел. Я сам с трудом разбираю свой почерк.

Весь день мы ходили по гостям, щедро раздавая обещания прислать разным людям нужные им вещи. Нам показалось, что Суит-Джо было немного грустно с нами расставаться. Мы таскали у него сигареты и книги, мы носили его одежду, мы пользовались его мылом и туалетной бумагой, мы уничтожили его скудный запас виски, мы всеми возможными способами злоупотребляли его гостеприимством. И все-таки нам почему-то казалось, что ему было жалко прощаться с нами.

Половину времени Капа составлял планы контрреволюции на тот случай, если что-нибудь случится с его пленками, вторую половину – рассматривал несложные варианты самоубийства. Он интересовался, в частности, нельзя ли самому себе отрубить голову на том месте, что отведено для казни на Красной площади. Вечером в «Гранд-отеле» у нас был довольно грустный ужин. Громче обычного играла музыка, и еще медленнее, чем обычно, двигалась барменша, которую мы прозвали мисс Сичас («Бегу-бегу!»).

Было еще темно, когда мы проснулись, чтобы в последний раз поехать в аэропорт. Последний раз мы сидели под портретом Сталина, и нам показалось, что он посмеивается над своими медалями. Мы выпили свой обычный чай, и Капу начало трясти. А потом вдруг появился курьер и вручил ему коробку. Это была коробка из плотного картона, перевязанная бечевкой, на узлах которой виднелись маленькие свинцовые печати. Печати нельзя было трогать до того момента, как мы вылетим из Киева, последней остановки перед Прагой.

Нас провожали господин Караганов, господин Хмарский, Суит-Лана и Суит-Джо Ньюман. Наш багаж стал намного легче, потому что мы раздали все лишнее – костюмы, пиджаки, часть фотоаппаратов, все оставшиеся вспышки и чистые пленки. Мы поднялись в самолет и заняли свои места. До Киева было четыре часа лета. Все это время Капа держал на руках картонную коробку, которую ему запретили открывать: если печати будут нарушены, то ее не пропустят. Он все время прикидывал, сколько она весит.

– Легкая, – жалостливым голосом говорил он. – Вполовину легче, чем раньше.

– А, может, они туда камней наложили, может, там вообще нет никаких пленок?

Он потряс коробку.

– Гремят, как пленки, – произнес он.

– А, может, это старые газеты? – заметил я.

– Ах ты сукин сын! – возопил он.

Тут он стал говорить сам с собой:

– Ну что они могли забрать? Ведь там же нет ничего плохого.

– Может, им просто не понравились, как снимает Капа? – предположил я.

Самолет летел над огромными равнинами, над лесами, полями и серебристой извилистой рекой. День был ясным, только низко над землей висела голубая осенняя дымка. Бортпроводница отнесла экипажу лимонад, вернулась и откупорила бутылку – себе.

Пока таможенник разрезал веревки, Капа все время смотрел на него, как баран перед закланием.

В полдень мы приземлились в Киеве. Таможенники весьма поверхностно осмотрели наш багаж, но выхватили из него коробку. Наверняка им о ней сообщили. Пока таможенник разрезал веревки, Капа все время смотрел на него, как баран перед закланием. Потом чиновники улыбнулись, пожали нам руки и ушли. Дверь закрылась, заработали моторы. Капа трясущимися руками открыл коробку. На первый взгляд все пленки были на месте. Капа улыбнулся, откинул голову назад и уснул еще до того, как самолет поднялся в воздух. Потом оказалась, что кое-какие негативы они все-таки забрали, но их было немного. Забрали пленки с топографическими подробностями, исчез снятый телеобъективом портрет безумной девушки из Сталинграда, пропали фотографии пленных, но больше ничего существенного не изъяли. Хозяйства, а главное лица людей оказались на месте – а именно за ними мы в первую очередь сюда и ехали.

Самолет пересек границу, во второй половине дня мы приземлились в Праге – и мне пришлось будить Капу.

Ну вот и все. Вот примерно за этим мы и ездили. Как и ожидалось, мы увидели, что русские – это тоже люди, и, как и все остальные, они очень хорошие. Те, с кем мы встречались, ненавидят войну, а хотят они того, чего хотят все: жить хорошо, со все большим комфортом, в безопасном мире.

Мы знаем, что этот дневник не удовлетворит никого – ни истых левых, ни вульгарных правых. Первые скажут, что он антирусский, вторые – что он прорусский. Конечно, этот дневник несколько поверхностен, но разве он мог быть другим? Мы не будем делать никаких выводов, за исключением одного: русские люди похожи на всех других людей на Земле. Конечно, есть среди них и плохие, но хороших намного больше.

Об авторах

Джон Стейнбек родился в 1902 году в городе Салинас, штат Калифорния, расположенном в плодородной долине примерно в сорока километрах от берега Тихого океана. Эта долина и побережье станут местом действия некоторых из лучших его произведений. В 1919 году он поступил в Стэндфордский университет, где периодически посещал курсы по литературе и писательскому мастерству, но в 1925 году ушел из университета, не получив диплома. В течение следующих пяти лет он зарабатывал себе на жизнь сначала чернорабочим, потом журналистом в Нью-Йорке. Затем он нанялся сторожем поместья на озере Тахо. Здесь Джон работал над своим первым романом – «Золотая чаша» (1929). После женитьбы и переезда в поселок Пасифик-Гроув он публикует два «калифорнийских» произведения – «Райские пастбища» (1932) и «Неведомому богу» (1933), а также пишет короткие рассказы, опубликованные позднее в сборнике «Долгая долина» (1938). Большой успех и некоторая финансовая стабильность приходят к писателю только с книгой «Квартал Тортилья-Флэт» (1935) – рассказах о мире монтерейских пайсано – так называли себя калифорнийцы, потомки испанцев, индейцев и мексиканцев.

На протяжении всей своей жизни Стейнбек постоянно экспериментирует и регулярно меняет темы. В трех мощных романах конца 1930-х годов он сосредоточивается на проблемах рабочего класса Калифорнии: книги «И проиграли бой» (в другом переводе – «В сомнительной борьбе», 1936), «О мышах и людях» (1937) и, наконец, «Гроздья гнева» (1939) – по мнению многих, лучшая книга писателя.

В начале 1940-х годов Стейнбек приходит в кино со своим произведением «Забытая деревня» (1941) и серьезно изучает биологию моря для написания книги «Море Кортеса» (1941). Военной теме посвящены его работы «Бомбы вниз» (1942) и экспериментальная пьеса-новелла «Луна зашла» (1942). Такие произведения, как «Консервный ряд» (1945), «Заблудившийся автобус» (1947), «Жемчужина» (1947), «Русский дневник» (1948), еще одна экспериментальная драма «Светло горящий» (1950) и «Море Кортеса: бортовой журнал» (1951), предшествуют публикации монументального романа «К востоку от Эдема» (1952) – грандиозной саги о долине Салинас и истории его собственной семьи.

Последние десятилетия своей жизни Стейнбек провел в Нью-Йорке и Саг-Харборе со своей третьей женой. Супруги много путешествовали. К поздним произведениям относятся «Благостный четверг» (1954), «Краткое царствование Пипина IV. Выдуманная история» (1957), «Когда-то была война» (1958), «Зима тревоги нашей» (1961), «Путешествие с Чарли в поисках Америки» (1962), «Америка и американцы» (1966), а также посмертно опубликованные беллетризированные дневники «К востоку от Эдема: переписка» (1969), книги «Вива, Сапата!» (1975), «Деяния короля Артура и его благородных рыцарей» (1976), «Рабочие дни: „Гроздья гнева“ – дневники» (1989). В 1962 году Джон Стейнбек получил Нобелевскую премию по литературе. Умер писатель в 1968 году.

Роберт Капа (Эндре Эрнё Фридман) родился в Будапеште, Венгрия, 22 октября 1913 года. Под псевдонимом Роберт Капа он стал одним из самых известных военных фотокорреспондентов XX века. Уехав из Венгрии в возрасте семнадцати лет, он до самой своей смерти в 1954 году (Капа погиб, подорвавшись на наземной мине в Индокитае) ездил по миру, фотографируя войну. Вместе со своей близкой подругой, фотографом Гердой Таро (погибла в 1937 году) он впервые увидел военные действия во время гражданской войны в Испании. Сделанные там портреты, полные сострадания к людям, попавшим в мясорубку войны, принесли ему широкое международное признание. В 1938 году Капа отправился в Китай, где стал свидетелем японского вторжения; он снимал Вторую мировую войну, становление государства Израиль в 1948-м, Индокитай в 1954 году. При жизни Капы вышли пять книг с его фотографиями или с фотографиями и текстами: «Смерть в творениях» (Death in the Making, фотографии Роберта Капы и Герды Таро, 1938); «Битва при Ватерлоо-роуд» (The Battle of Waterloo Road, текст Дайаны Форбс-Робертсон, фотографии Роберта Капы, 1941); «Немного не в фокусе» (1947); «Русский дневник» (1948) и «Отчет об Израиле» (Report on Israel, текст Ирвина Шоу, фотографии Роберта Капы).

Сьюзен Шиллинглоу – профессор английского языка и директор Центра исследований творчества Стейнбека Университета штата Калифорния в Сан-Хосе. Она является соредактором книг «Стейнбек и его окружение» (Stein beck and the Environment) и «Джон Стейнбек: современные обзоры» (John Steinbeck: Contemporary Reviews), редактирует бюллетень Steinbeck Newsletter, публикует статьи о творчестве Стейнбека.