Русский дневник Стейнбек Джон

Вернувшись в Москву, мы вдоволь наговорились на родном языке и пообщались с соотечественниками: ведь как бы ни были добры и великодушны к нам украинцы, мы оставались для них иностранцами. Да и вообще, приятно поговорить с людьми, которые знают, кто такие Супермен и Луи Армстронг. Нас пригласили в милый дом Эда Гилмора, и мы послушали пластинки со свингом. Их посылает ему кларнетист Пи Ви Рассел. Эд говорит, что не знает, как пережил бы зиму без новых пластинок от Пи Ви.

Суит-Джо Ньюман пригласил знакомых русских девушек, и мы поехали на танцы в ночные московские бары. Как оказалось, Суит-Джо замечательно танцует, а Капа под видом танца совершает длинные прыжки, словно кролик. Это смешно, но опасно для окружающих.

Сотрудники посольства были очень внимательны к нам. Военный атташе генерал Макон снабдил нас маленькими баллончиками с дустом, которые предназначались для защиты от мух. Они особенно пригодились, когда мы выехали из Москвы, потому что в некоторых разбомбленных и разрушенных районах мухи действительно доставляют много неприятностей. А в паре мест ночевок нам доставляли хлопоты и другие маленькие, но неприятные посетители.

Некоторые сотрудники посольства долгое время не были дома и интересовались всякими мелочами, например результатами встреч по бейсболу, прогнозами на сезон для американского футбола или выборами в разных частях страны.

В воскресенье мы пошли посмотреть на трофеи, выставленные на набережной реки возле парка Горького. Здесь были немецкие самолеты всех видов, немецкие танки, немецкие пушки, пулеметы, тягачи, противотанковые пушки и другие виды немецкого оружия, взятого Советской Армией. Возле экспонатов ходили военные с женами и детьми. Люди в форме профессионально все объясняли. Дети с удивлением смотрели на технику, которую помогли захватить их отцы.

На реке проходило соревнование катеров – маленьких скутеров с подвесным мотором, и мы заметили, что многие моторы были марки Evinrude и других американских марок. Соревнования проходили между клубами и командами рабочих. Некоторыми катерами управляли девушки. Мы болели за одну особенно красивую блондинку просто потому, что она была красивой, но она не выиграла. Во всяком случае, девушки показались нам более сильными и способными гонщиками, чем мужчины. Они рискованно заходили в повороты и, вообще, управляли катерами с каким-то безрассудством. С нами была Суит-Лана, на ней был темно-синий костюм, шляпка с маленькой вуалью, а на лацкане жакета блестела серебряная звездочка.

СССР. Москва. 1947. Выставка трофейной техники

Потом мы пошли на Красную площадь, где стояла очередь длиной по меньшей мере в четверть мили. Все эти люди хотели пройти через мавзолей Ленина. Перед входом в него стояли два молодых солдата, напоминавшие восковые фигуры. Нам показалось, что они даже не моргают. Весь день и практически ежедневно толпы людей медленно проходит мимо мумии Ленина, чтобы посмотреть на его мертвое лицо через стеклянную крышку гроба. Эти тысячи людей проходят мимо гроба ради того, чтобы на мгновение увидеть выпуклый лоб, острый нос и клинышек бородки Ленина. Похоже на религиозный обряд, хотя никто здесь это религией не называет.

СССР. Москва. 1947. Красная площадь. Храм Василия Блаженного

На другом краю Красной площади находится круглое мраморное возвышение, где по приказу царей обычно казнили людей. Теперь на нем установлены гигантские букеты бумажных цветов и красные флаги.

Мы заехали в Москву только для того, чтобы попасть отсюда в Сталинград. Капа договорился насчет проявки пленок. Конечно, он предпочел бы привезти их в Америку непроявленными, потому что оборудование и технология проявки там лучше. Но в нем вдруг заговорило шестое чувство, и в конце концов его интуиция нам очень помогла.

Как обычно, уехали из Москвы мы не при самых лучших обстоятельствах: допоздна гуляли на вечеринке и совсем не выспались. Мы снова сидели под портретом Сталина в зале для почетных гостей, пили чай и полтора часа ждали, пока самолет подготовят к вылету. Вентиляция в этом самолете также не работала. Все разложили багаж в проходе, и мы взлетели.

Гремлин господина Хмарского был в этой поездке очень активен. Почти ничего из того, что наметил и распланировал Хмарский, не сбылось. В Сталинграде не было отделения или филиала ВОКСа, поэтому, когда мы наконец добрались до маленького продуваемого всеми ветрами здания аэропорта, нас никто не встретил, и господин Хмарский был вынужден вызвать машину из Сталинграда. Мы тем временем вышли на улицу и увидели сидевших в ряд женщин, которые продавали арбузы и дыни, причем очень хорошие. Все полтора часа, которые мы ждали машину, мы капали арбузным соком на рубашки. И вот машина пришла. Поскольку у этого автомобиля были определенные особенности, придется описать его. Во-первых, это был не легковой автомобиль, а автобус. Во-вторых, это был автобус, предназначенный для перевозки примерно двадцати пассажиров. В-третьих, это был автобус Model A Ford. Когда компания «Форд» отказалась от модели «А», правительство России купило оборудование, на котором ее собирали. «Форды» стали производить в Советском Союзе, причем в вариантах легковых автомобилей, легких грузовиков и автобусов – так вот, это был один из них. Я думаю, что когда-то у него были рессоры, но они продержались недолго и были полностью разбиты. Во всяком случае, никаких физических доказательств существования каких-либо рессор нам найти не удалось. Прикрепленный к машине водитель оказался прекрасным и общительным человеком с почти благоговейным отношением к автомобилям. Позже, когда мы остались с ним в автобусе одни, он просто огласил нам список машин, которые обожал.

– «Бьюик», – произнес он и с придыханием продолжил: – «Кадиллак»… «Линкольн»… «Понтиак»… «Студебеккер»…

Это были единственные слова, которые он знал по-английски.

Дорога, ведущая к Сталинграду, – наверное, самая разбитая в стране. От аэропорта до города было всего несколько миль, и мы быстрее и с меньшей тряской доехали бы до него по целине. Так называемая дорога представляла собой череду выбоин и огромных глубоких луж. Это была грунтовая дорога, потому недавние дожди перевели ее в категорию «пруды». В безбрежной степи, которая простиралась насколько мог видеть глаз, паслись стада коз и коров. Параллельно дороге тянулось железнодорожное полотно, вдоль которого валялись товарные вагоны и платформы, обстрелянные и покореженные во время войны. На много миль вокруг Сталинграда вся земля была завалена металлоломом, оставшимся от военных действий: сожженными танками, заржавевшими рельсами, взорванными грузовиками, обломками артиллерийских орудий. По этой территории передвигались группы, занятые сбором металла, который можно было бы переплавить и использовать на тракторном заводе в Сталинграде.

СССР. Сталинград. 1947

Наш автобус кидало из стороны в сторону; он подпрыгивал на ухабах так, что нам приходилось обеими руками держаться за сиденья. Казалось, эта степная дорога будет тянуться бесконечно, но вот с небольшого пригорка мы увидели внизу Сталинград и Волгу.

По окраинам города вырастали сотни новых домиков, но въехав в сам город, мы не увидели почти ничего, кроме разрушений. Сталинград тянется вдоль берега Волги полосой длиной около двадцати миль (тридцать два километра) и шириной около двух миль (около трех километров) – да и то в самой широкой части. Нам и раньше приходилось видеть разрушенные города, но большинство из них было разрушено в результате бомбардировок. Здесь был совсем другой случай. Обычно даже в разбомбленном городе некоторые стены все-таки остаются целыми; а этот город был уничтожен ракетным и артиллерийским огнем до основания. Битва за Сталинград длилась несколько месяцев, он не раз переходил из рук в руки, и стены здесь тоже сровняли с землей. А те немногие, что остались стоять, были буквально изрешечены пулеметным огнем. Мы, конечно, слышали о невероятной мужественной и упорной обороне Сталинграда, но только здесь, при виде этого уничтоженного города, нам пришла в голову мысль, что, когда город подвергается нападению, а его дома разрушаются, то руины могут служить хорошим укрытием для защищающей город армии. Каждый дом превращается в бункер, щель или пост, из которых обороняющих твердыню людей выбить практически невозможно. Здесь, в этих страшных руинах, произошел один из решительных переломов войны. Когда после нескольких месяцев осады, атак и контратак немецкая армия в конце концов была окружена и захвачена в плен, даже самые твердолобые вояки в глубине души почувствовали, что война проиграна.

На центральной площади лежали развалины того, что раньше было большим универмагом. Он стал последним опорным пунктом окруженных фашистов. Именно здесь попал в плен фон Паулюс, именно здесь стало ясно, что осада завершилась.

На противоположной стороне улицы находилась отремонтированная гостиница «Интурист», где нам предстояло остановиться. Нам дали две большие комнаты, окна которых выходили на груды обломков, битого кирпича, бетона и пыли – бывшей штукатурки. Среди руин росли странные темные сорняки, которые всегда появляются в местах разрушений. Мы все больше и больше поражались масштабу разрушений.Что самое удивительное – эти руины не пустовали. Под завалами находились подвалы и щели, в которых жило множество людей. До войны Сталинград был большим городом с многоквартирными домами, а теперь их не стало, за исключением новых домов на окраинах. Но ведь люди должны были где-то жить – вот они и жили в подвалах домов, в которых раньше были их квартиры. Так, из окон нашей комнаты мы наблюдали, как из-за большой груды обломков неожиданно появлялась девушка, на бегу в последний раз проводившая по волосам расческой. Опрятно и чисто одетая, она пробиралась через сорняки, направляясь на работу. Как это удавалось женщинам, мы не понимали, но они, живя под землей, ухитрялись опрятно выглядеть и сохранять гордость и женственность. Хозяйки выходили из своих укрытий в белых платочках и с корзинками в руках шли на рынок. Все это казалось странным и героическим шаржем на современную жизнь.

Как это удавалось женщинам, мы не понимали, но они, живя под землей, ухитрялись опрятно выглядеть и сохранять гордость и женственность.

Но видели мы и одно ужасное исключение. Перед гостиницей, прямо под нашими окнами, была небольшая помойка, куда выбрасывали корки от дынь, кости, картофельную кожуру и прочее. В нескольких ярдах от этой помойки виднелся небольшой холмик с дырой, похожей на вход в норку суслика. И каждый день рано утром из этой норы выползала девочка. У нее были длинные босые ноги, тонкие жилистые руки и спутанные грязные волосы. Из-за многолетнего слоя грязи она стала темно-коричневой. Но когда эта девочка поднимала голову… У нее было самое красивое лицо из всех, которые мы когда-либо видели. Глаза у нее были хитрые, как у лисы, какие-то нечеловеческие, но она совершенно не напоминала слабоумную, у нее было лицо вполне нормального человека. В кошмаре сражений за город с ней что-то произошло, и она нашла покой в забытьи. Сидя на корточках, она подъедала арбузные корки и обсасывала кости из чужих супов. Часа за два пребывания на помойке она наедалась, а потом шла в сорняки, ложилась и засыпала на солнце. У нее было удивительно красивое лицо, а на своих длинных ногах она двигалась с грацией дикого животного. Люди из подвалов разговаривали с ней редко. Но однажды утром я увидел, как женщина, появившаяся из другой норы, дала девочке полбуханки хлеба. Та почти зарычала, схватила хлеб и прижала к груди. Словно полубезумная собака, девочка глядела на женщину, которая дала ей хлеб, и с подозрением косилась на нее до тех пор, пока та не ушла к себе в подвал. Потом девочка отвернулась, спрятала лицо в хлеб и как зверь стала смотреть поверх куска, водя глазами туда-сюда.

СССР. Сталинград. 1947

Мы подумали о том, сколько же еще существует на свете подобных созданий, жизнь которых в двадцатом веке стала невыносимой и которые удалились не в горы, а в горные выси человеческого прошлого, в древние дебри наслаждения, боли и самосохранения. Такое лицо запомнится надолго…

СССР. Сталинград. 1947

Ближе к вечеру к нам зашел полковник Денченко. Он спросил, не хотим ли мы осмотреть район, где шла битва за Сталинград. Полковнику было около пятидесяти, это был человек приятной наружности с бритой головой. Он носил белый китель с ремнем, его грудь украшало множество наград. Он повозил нас по городу и показал, где удерживала позиции 21-я армия и где ее поддерживала 62-я армия. Он привез с собой карты военных действий, показал нам точное место, где были остановлены немцы и за которое они уже не прошли. На этой черте стоит «дом Павлова», который превратился в национальную святыню и, наверное, останется таковой в истории.

СССР. Сталинград. 1947. Полковник Денченко

«Дом Павлова» – это жилой дом, назван он так в честь сержанта Павлова. Павлов и девять его соратников удерживали этот жилой дом пятьдесят два дня, несмотря на то что противник использовал все возможные средства, чтобы этот дом захватить. Немцы так и не взяли «дом Павлова», как не захватили они и самого Павлова. Дальше этого дома захватчики не прошли.

Полковник Денченко привез нас к реке и показал, где под крутыми берегами стояли русские и откуда их не могли выбить немцы. Повсюду лежали груды заржавевшего оружия, с которым пришли сюда фашисты. Сам полковник был родом из Киева, у него были светло-голубые глаза, как у большинства украинцев. Ему было пятьдесят лет, а его сын погиб под Ленинградом.

Он показал нам холм, откуда начался «великий немецкий бросок». Мы увидели, что на возвышенности, где шли боевые действия, были размещены танки, а у подножия холма в несколько рядов расположилась артиллерия. Как оказалось, это группа кинодокументалистов из Москвы снимала фильм об осаде Сталинграда, пока город заново не отстроили. На реке стоял пассажирский пароход, на котором прибыли из Москвы «киношники». Здесь же, на пароходе, они и жили.

Гремлин Хмарского опять принялся за работу. Мы сказали, что хотели бы сфотографировать, как работает эта съемочная группа.

– Очень хорошо, – отреагировал Хмарский, – сегодня вечером я позвоню им и выясню, сможем ли мы получить разрешение на съемку.

Итак, мы поехали в гостиницу и как только туда зашли, услышали артиллерийские залпы. Утром, когда он позвонил, стрельба уже закончилась, и мы ее, конечно, пропустили. День за днем мы пытались сфотографировать, как снимают фильм об осаде Сталинграда, и каждый день по той или иной причине нам это не удавалось. Все это время нам мешал гремлин Хмарского.

СССР. Сталинград. 1947. Парк рядом с Волгой. Место захоронения защитников города

Во второй половине дня мы вышли на площадь у реки с небольшим парком. Там, под большим каменным обелиском, стоявшим среди клумбы с красными цветами, похоронено множество защитников Сталинграда. Народу в парке было мало: одна женщина сидела на скамейке, а маленький мальчик лет пяти-шести стоял у ограды обелиска и смотрел на цветы. Он стоял у ограды так долго, что мы попросили Хмарского поговорить с ним.

Хмарский обратился к нему по-русски:

– Что ты здесь делаешь?

И мальчик будничным голосом ответил:

– Я к папке пришел. Я каждый вечер к нему прихожу.

Здесь не было ни пафоса, ни сентиментальности. Это была просто констатация факта. Женщина на скамейке взглянула на нас, кивнула и улыбнулась. А потом женщина с мальчиком пошли через парк обратно в разрушенный город…

Утром, когда нам в номер принесли завтрак, мы подумали, что совсем сошли с ума. Завтрак состоял из салата из помидоров, соленых огурцов, арбуза и крем-соды. Но помешательство здесь оказалось не при чем, это просто был обычный сталинградский завтрак. Все, что нам удалось сделать, – это заменить крем-соду чаем. А через некоторое время мы даже полюбили есть на завтрак салат из помидоров. В конце концов, что это, если не твердый томатный сок? Но к чему мы так и не привыкли – так это к крем-соде.

Напротив нашего отеля находилась очень широкая площадь, окруженная разрушенными зданиями. На одной из уцелевших стен был закреплен репродуктор, который вещал с раннего утра до поздней ночи. Он транслировал какие-то речи, новости, наконец, множество песен и делал это так громко, что не спасало даже натянутое на голову одеяло. Да что там – он орал так, что чуть не порвал собственную диафрагму. И как же часто нам хотелось, чтобы это случилось!

Мы решили осмотреть и сфотографировать знаменитый Сталинградский тракторный завод, потому что именно на этом заводе рабочие продолжали собирать танки под обстрелами немцев. Когда немцы подошли совсем близко, люди отложили свои инструменты и пошли защищать завод, а потом снова вернулись к работе. Господин Хмарский, мужественно сражавшийся со своими гремлинами, сказал, что попытается организовать посещение, и утром он достаточно уверенно сообщил нам, что мы сможем побывать на заводе.

СССР. Сталинград. 1947. Советские танки, пострадавшие в боях за город в 1942 году

Завод находится на окраине города – еще на подъезде к нему мы увидели высокие заводские трубы. Вся земля вокруг была искорежена и истерзана, а половина цехов лежала в руинах. Мы подъехали к воротам. Из них вышли двое охранников, посмотрели на фотооборудование, которое Капа привез в автобусе, вернулись назад, позвонили куда-то по телефону. Немедленно появилось еще несколько человек охраны. Они посмотрели на фотоаппараты и опять стали куда-то звонить. Принятое решение оказалось жестким: нам не разрешили даже вынести фототехнику из автобуса. Вскоре к нам вышли директор завода, главный инженер и полдюжины других должностных лиц. Они встретили нас очень дружелюбно – видимо, из-за того, что мы согласились с их решением. Итак, мы могли осматривать все, но ничего не могли сфотографировать. Мы очень расстроились, потому что в каком-то смысле этот тракторный завод был таким же позитивным символом, как и маленькие украинские хозяйства. Здесь, на заводе, который защищали его рабочие и где сейчас те же рабочие продолжали собирать трактора, можно было бы запечатлеть сам дух русской стойкости. И почему-то именно здесь, где этот дух проявился с такой ошеломляющей силой, мы снова убедились в существовании страха перед фотоаппаратом.

Интересное началось прямо за большими заводскими воротами. Оказалось, что пока часть рабочих трудилась на сборочной линии, в кузнечном цеху и на прессах, другая группа в это время восстанавливала здания завода. Большинство из них стояло без крыш, а некоторые были разрушены полностью. То есть восстановление завода шло одновременно с работой конвейера, с которого сходили трактора. Нам показали печи, в которых переплавляли большие куски металлолома – остатки немецких танков и орудий. Мы осмотрели прокатный стан, понаблюдали за отливкой, штамповкой, шлифовкой и отделкой деталей. Мы видели конвейер, с которого сходили новые, сияющие краской и полировкой трактора. Они группировались на стоянке в ожидании поездов, которые отвезут их на поля. А среди полуразрушенных зданий продолжали работать строители, слесари, каменщики и стекольщики, восстанавливающие завод. Здесь не ждали, когда завод будет восстановлен полностью, здесь уже давали продукцию.

Мы так и не поняли, почему нам запретили фотографировать на заводе, потому что во время осмотра обнаружили, что практически все оборудование было сделано в Америке. Нам также рассказали, что и сам сборочный конвейер, и технология сборки были разработаны американскими инженерами и техниками. Разумно предположить, что эти техники знали свое дело и обладали хорошей памятью. Поэтому если бы в Америке в отношении этого завода возник какой-то злой умысел (скажем, было решено нанести по нему бомбовый удар), то информацию о заводе можно было получить у американских специалистов. И все-таки нам запретили фотографировать этот завод. Да на самом деле мы и не собирались его фотографировать. Нам просто хотелось заснять работающих мужчин и женщин – а большую часть работы на заводе сейчас выполняют женщины. Но в запрете лазеек не оказалось. Мы не смогли сделать ни одной фотографии. Страх перед фотоаппаратом по-прежнему глубок и слеп.

Двумя фотографиями… я бы выразил больше, чем можно вложить в тысячи слов.

Мы не смогли выяснить, сколько тракторов в день здесь производится, ибо это противоречило бы новому закону, по которому разглашение информации о промышленности приравнивается к разглашению военной информации и влечет за собой обвинение в государственной измене. Тем не менее мы смогли узнать данные в процентах. Точнее, нам сказали, что сейчас производство на заводе уступает довоенному всего два процента. Так что, если бы мы захотели, то смогли бы выяснить, каково было здесь производство до войны и таким образом оценить количество тракторов, которые сходят с конвейера сегодня. Это стандартные машины, выпускаются трактора только одного типа – небольшие, выносливые, способные выполнять в хозяйстве любую работу. Им не пытаются придать привлекательный вид или изящные формы, у них нет никаких дополнительных устройств. Нам сказали, что это очень надежные трактора, которые делают не для того, чтобы на них смотреть. Поскольку здесь нет никакой конкуренции, производители не соперничают друг с другом, создавая модели приятных для глаз форм. Именно здесь рабочие делали танки, несмотря на то что на цеха падали снаряды и постепенно разрушали завод. На этом заводе воплотилась в жизнь своего рода ужасная аллегория: здесь соседствовали результаты применения двух величайших талантов человечества: способности созидать и способности разрушать.

Когда Капа не может фотографировать, он погружается в траур, а здесь этот траур был особенно глубок, поскольку его глаза всюду видели контрасты, интересные точки съемки и сцены с подтекстом.

– Да двумя фотографиями, – с горечью говорил он, – я бы выразил больше, чем можно вложить в тысячи слов.

Правда, печалился Капа только до обеда, а после него почувствовал себя лучше. Еще лучше ему стало во второй половине дня, когда мы сели в катер и отправились на экскурсию по Волге. В это время года и в этих местах Волга – прекрасная, широкая, спокойная река, которая служит основной транспортной артерией территории. По ней ходят маленькие буксиры, баржи, груженные зерном и рудой, лесом и нефтью, паромы и экскурсионные кораблики. С реки можно увидеть и общую картину разрушения города.

Плыли по реке и огромные плоты, на которых были выстроены целые поселки: пять-шесть домиков и маленькие загоны для коров, коз и кур. Эти плоты шли с далеких северных притоков Волги, где заготовляли лес. Плоты из бревен медленно двигались вниз по реке, останавливаясь в разрушенных городках и деревнях. Здесь местные власти забирали лес, необходимый им для строительства. На каждой такой остановке от плотов отделяют нужное количество бревна и буксируют их к берегу, так что плоты, перемещаясь вниз по реке, постепенно уменьшаются в размерах. Этот процесс занимает столько времени, что люди, живущие на плотах, стали создавать на них крошечные поселки.

СССР. Сталинград. 1947

В общем, на Волге кипела жизнь, которая напомнила нам описание Миссисипи, данное в свое время Марком Твеном. Вверх и вниз по реке сновали маленькие кораблики с колесами по бокам, а над некоторыми тяжеловесными неуклюжими судами иногда даже поднимали паруса.

Мы приблизились к одному из больших бревенчатых плотов и увидели, как женщина в небольшом загоне доит корову, а другая, за домиком, стирает в корыте белье, в то время как мужчины отвязывают от плота бревна, которые отбуксируют к берегу и пустят на восстановление Сталинграда.

Похоже, в Сталинграде гремлин господина Хмарского работал даже сверхурочно. Сначала он помешал нам в истории с киносъемками, потом – на заводе, и даже на безобидной речной экскурсии гремлин не знал покоя. Мы хотели арендовать небольшой легкий катер, на котором можно было бы двигаться быстро и легко вверх и вниз по течению, но получили вместо него нечто вроде большого крейсера русского военно-морского флота. И весь он, за исключением экипажа, принадлежал нам! Мы хотели иметь плавсредство с небольшой осадкой, чтобы на нем можно было подходить близко к берегу, а вместо этого получили судно, которое должно было ходить исключительно по открытой воде, ибо у него была слишком низкая осадка. В результате мы были вынуждены осторожно маневрировать среди маленьких лодок, напоминавших каноэ, на которых жители целыми семьями везли на рынки Сталинграда плоды своих трудов – помидоры, дыни, огурцы и неизменную капусту.

На одном рынке под Сталинградом мы увидели фотографа со старым складным фотоаппаратом с мехами. Он фотографировал сурового молодого новобранца, который неподвижно сидел перед ним на ящике. Фотограф оглядывался вокруг и вдруг увидел, что Капа фотографирует его и солдата. Он изобразил перед Каппой прекрасную профессиональную улыбку и взмахнул шляпой. Молодой же солдат даже не пошевелился и продолжал пристально смотреть перед собой.

Нас пригласили к архитектору, который возглавлял работы по планировке нового Сталинграда. Как оказалось, некоторые предлагали не восстанавливать город, а перенести его вниз или вверх по реке, поскольку расчистка территории от развалин требовала огромного труда. Было бы дешевле и легче начать с чистого листа. Но против этого были выдвинуты два аргумента: во-первых, кажется, сохранилась большая часть канализационной системы и проложенные под землей электрические кабели; во-вторых, существовало твердое мнение, что восстановить Сталинград надо в точности на том месте, где он стоял, по причинам чисто эмоциональным. Последние, похоже, и стали самыми важными – большой объем работ по расчистке города не шел ни в какое сравнение с силой этого чувства.

СССР. Сталинград. Август 1947

Существовало уже пять архитектурных планов восстановления города, но ни одного гипсового макета еще не было, потому что ни один из этих планов пока не утвердили. Все эти планы имели две общие черты; во-первых, центр Сталинграда предполагалось застроить в основном общественными зданиями, по грандиозности напоминающими киевские, гигантскими монументами, огромными мраморными набережными со ступенями, спускающимися к Волге, парками и колоннадами, пирамидами и обелисками; во-вторых, намечалось поставить огромные статуи Сталина и Ленина. Все эти планы в архитектурной мастерской были отражены в картинах, проектах и чертежах-синьках. Это снова напомнило нам о том, что американцы и русские очень похожи. Наши народы объединяют любовь к машинам и гигантомания. Наверное, именно поэтому русских в Америке больше всего восхищают две вещи – завод Форда и Эмпайр-Стейт-Билдинг.

СССР. Сталинград. 1947

Маленький отряд архитекторов трудится не только над большими планами восстановления центра Сталинграда. Они также работают над такими «мелочами», как восстановление школ, деревень, а также проектирование крошечных частных домиков. Дело в том, что город начал застраиваться с окраин, причем здесь строят не только маленькие частные, но и большие многоквартирные дома. Застройку же центра оставили до тех времен, когда материализуются конкретные планы строительства общественных зданий.

Мы поговорили с главным архитектором о людях, которые, как мы видели, живут в землянках среди развалин. Мы спросили, почему они не строят на окраине города дома для себя.

Он понимающе улыбнулся и объяснил:

– Вы видите, что эти люди обитают в подвалах тех зданий, где они когда-то жили. Есть две причины, по которым они категорически не хотят переезжать. Одна из них состоит в том, что им там нравится, что они всегда там жили, а люди не любят уходить из мест, к которым они привыкли, даже если эти места разрушены. Вторая причина – транспорт. У нас не хватает автобусов, нет трамваев, и если они переедут, то им придется преодолевать большие расстояния, чтобы добраться до работы и обратно до дома. Нам кажется, это создаст слишком много проблем.

– Так что же вы собираетесь делать с ними? – спросили мы.

– Когда у нас появятся для них дома, мы все-таки их переселим, – сказал он. – Мы надеемся, что к тому времени у нас будут автобусы и трамваи, и мы разработаем схемы доставки их на работу и обратно без значительных усилий.

Пока мы разговаривали, в кабинет архитектора зашел служащий, который спросил, не хотим ли мы посмотреть на подарки, которые прислали в Сталинград люди со всего мира. Мы были уже сыты музеями по горло, но решили, что на такие подарки нужно взглянуть. Вернувшись в гостиницу, мы хотели немного отдохнуть, но едва вошли в свой номер, как в дверь постучали. Мы открыли, и в комнату вошла целая процессия мужчин, которые несли какие-то коробки, чемоданы, портфели. Они расставили все это по номеру. Это были подарки сталинградцам. Здесь был красный бархатный щит, украшенный филигранным золотым кружевом, – подарок от короля Эфиопии. Здесь был пергаментный свиток с высокопарными словами от правительства Соединенных Штатов, подписанный Франклином Д. Рузвельтом. Нам показали металлическую мемориальную доску, которую привез Шарль де Голль, и меч, присланный городу Сталинграду английским королем. Здесь была скатерть, на которой вышиты имена тысячи пятисот женщин одного маленького английского города.Нам принесли все эти вещи в номер, потому что в Сталинграде пока еще нет музея. Нам пришлось просмотреть гигантские папки, где на всевозможнейших языках были написаны приветствия гражданам Сталинграда от разных правительств, премьер-министров и президентов.

Это были не пустые и аллегоричные фигуры. Это были простые люди, на которых напали и которые смогли себя защитить.

И охватило нас чувство глубокой печали, когда мы увидели все эти подношения от глав правительств, копию средневекового меча, копию старинного щита, несколько фраз, написанных на пергаменте, и множество высокопарных слов. Когда нас попросили написать что-нибудь в книгу отзывов, нам просто нечего было сказать. Книга была полна таких слов, как «герои мира», «защитники цивилизации»… Эти слова и подарки были похожи на редкостно уродливые гигантские скульптуры, которые обычно ставят в ознаменование какого-то мелкого события. А нам в эту минуту вспоминались железные лица сталеваров, работавших у мартеновских печей на тракторном заводе. Вспоминались девушки, выходящие из подземных нор и поправляющие волосы, да маленький мальчик, который каждый вечер приходит к своему отцу на братскую могилу. Это были не пустые и аллегоричные фигуры. Это были простые люди, на которых напали и которые смогли себя защитить.

СССР. Сталинград. 1947

Абсурдность средневекового меча и золотого щита только подчеркивали скудность воображения тех, кто их подарил. Мир награждал Сталинград фальшивыми медальками, а ему было нужно несколько бульдозеров.

Нам показали новые и восстановленные жилые дома для рабочих сталинградских заводов. Нас интересовало, сколько они зарабатывают, сколько должны платить за квартиру и еду.

Квартиры оказались маленькими, но довольно удобными – кухня, одна-две спальни и гостиная. Чернорабочие, то есть неквалифицированные рабочие, получают сейчас пятьсот рублей в месяц, рабочие средней квалификации – тысячу, а квалифицированные рабочие – две тысячи рублей в месяц. Эти суммы, конечно, нужно сравнивать с ценами на еду и жилье. Квартплата по всему Советскому Союзу неправдоподобно мала – правда, если вам посчастливится получить квартиру. За такие квартиры, включая стоимость газа, света и воды, платят двадцать рублей в месяц, то есть один процент дохода квалифицированного рабочего и два процента дохода рабочего средней квалификации. Продукты питания, которые продаются в магазинах по карточкам, стоят очень дешево. На простую еду, которая входит в рацион обычного рабочего, то есть на хлеб, капусту, мясо и рыбу, уходит совсем немного денег. Но деликатесы, консервы и импортные продукты обходятся очень дорого, а такие изыски, как шоколад, недоступны практически никому. И в этом случае русские питаются надеждой на то, что, когда продуктов станет больше, цены на них снизятся, а когда станет больше деликатесов, они станут доступнее. Так, когда развернется производство нового маленького русского автомобиля, напоминающего немецкий «Фольксваген», он будет стоить около десяти тысяч рублей. Цена эта будет фиксированной, а машины станут продавать по мере их изготовления. Для сравнения, чтобы было понятно: корова сейчас стоит от семи до девяти тысяч рублей.

В Сталинграде много немецких пленных, и, как и в Киеве, люди на них не смотрят. Пленные по-прежнему одеты в немецкую военную форму – теперь уже довольно потрепанную. Как правило, колонна военнопленных движется по улицам на работу и с работы под конвоем, состоящим из единственного солдата.

Мы хотели выйти на промысел с рыбаками, которые ловят большого волжского осетра (эта рыба дает черную икру), но у нас для этого не нашлось времени, так как они ловят рыбу по ночам. Зато мы увидели, как рано утром они приходят в город с рыбой. Рыбы оказались гигантскими. Здесь были осетры двух видов: одни – огромные и усатые, похожие на сомов, другие – с длинными носами, похожими на лопаты. Как оказалось, по-настоящему больших рыб в этот день выловить не удалось. Самый большой осетр весил всего шестьсот фунтов (более двухсот пятидесяти килограммов); рыбаки рассказали нам, что иногда осетры достигают тысячи двухсот фунтов, притом немалая часть этой массы приходится на икру. Икру вынимают и кладут на лед немедленно после вылова рыбы. Ловят осетров очень большими прочными сетями. Сразу после того, как лодки пристают к берегу, охлажденную икру увозят к самолетам, которые доставляют ее в крупные города Советского Союза. Что касается самой рыбы, то некоторые экземпляры продаются здесь же, но много рыбы коптят, вывозят и продают позже в других районах страны по очень высоким ценам.

Капа снова впал в задумчивость. Он хотел сфотографировать промышленные объекты, но ему не дали этого сделать. В результате ему стало казаться, что не только эта поездка не удалась, но что вся его жизнь пошла прахом, что сам он – неудачник, да и я – тоже неудачник. В общем, загрустил он не на шутку.

СССР. Сталинград. 1947

Наше раздражение росло. Гремлин Хмарского имел так много сверхурочной работы, что тоже занервничал, а тут еще мы несколько раз рявкнули на него. В результате он еще решил дать нам забавный урок марксизма, который закончился перекрикиванием друг друга в духе школьной перебранки. К тому же Капа опять переименовал Хмарского, на этот раз в Хмарксистского, что также подействовало на него не лучшим образом. Все это произошло из-за раздражения, вызванного тем, что нам не дали сфотографировать тракторный завод. По крайней мере, если бы мы были честны друг с другом, то точно пришли бы к такому выводу.

Эти события оказались проверкой на прочность союза между мной и Капой. Выяснилось, что, когда мы злились, мы никогда не сердились друг на друга, а объединяли свои силы и изливали злость на кого-то еще. За все время нашей поездки мы никогда серьезно не спорили друг с другом, и, думаю, поставили таким образом какой-то рекорд. Так, когда во время нашего спора Хмарский назвал нас релятивистами, мы, не очень хорошо представляя, кто такие эти релятивисты, тем не менее объединились и довольно успешно напали на него с релятивистской точки зрения. Не то чтобы мы переубедили его, но, по крайней мере, он нас не переубедил, и мы остались при своем мнении. Ну и потом, мы кричали громче.

На следующий день мы улетали в Москву, и ночью Капа совсем не спал. Он по-прежнему переживал и беспокоился из-за того, что ему не удалось сфотографировать то, что хотелось. А все хорошие фотографии, которые он сделал, стали казаться ему никчемными и отвратительными. Определенно, Капа был несчастен, и, поскольку нам обоим не спалось, мы написали сценарии для двух кинокартин.

На следующее утро мы очень рано сели в наш автобус «Форд» и выехали в аэропорт. Гремлин уже работал: самолет прилетел вовремя, но из-за какой-то ошибки нам не заказали билеты на этот рейс. Правда, чуть позже должен был быть рейс из Астрахани, и мы, вроде бы, могли улететь им.

Но самолет из Астрахани не появлялся. В пекле аэропорта мы пили чай, грызли огромные сухари и были несчастны. В три часа пришло известие, что самолет не прилетит, а если и прилетит, то не полетит дальше, потому что не успеет засветло добраться до Москвы. Мы погрузились в наш автобус и поехали обратно в Сталинград.

Когда мы проехали около четырех миль, нас нагнал автомобиль из аэропорта, мчавшийся на безумной скорости. Оказалось, командир корабля изменил свое мнение и решил все-таки во второй половине дня вылететь в Москву. Мы развернулись, помчались обратно в аэропорт и прибыли туда как раз в момент принятия нового решения: командир решил, что самолет не полетит. Мы вернули наш багаж обратно в автобус и снова по ужасной дороге покатили в Сталинград. От постоянного подпрыгивания на жестких сиденьях маленького автобуса у нас заболели некоторые очень конкретные области тела.

Я уверен, что он делал все, что мог, но у него не было никакого шанса защититься от нашей бушующей ярости.

За ужином мы обрушились на Хмарского. В раздражении наговорили ему массу неприятных вещей, только часть из которых была правдой. Мы сказали ему, что он должен приструнить своего гремлина, а не уступать ему. Мы критически высказались о его взглядах, его костюмах и подборе галстуков. Мы были чудовищно грубы с ним – и все это только потому, что, просидев весь день в раскаленном аэропорту, мы чувствовали себя глубоко несчастными.

Господин Хмарский очень расстроился. Я уверен, что он делал все, что мог, но у него не было никакого шанса защититься от нашей бушующей ярости. Да к тому же против него выступала целая команда: нас было двое, и, когда переставал говорить один, тут же вступал другой. После того как он лег спать, мы сильно раскаялись в том, что натворили, потому что поняли, почему мы это натворили. Мы легли спать с ангельским намерением принести ему завтра утром всевозможные извинения.

Утром мы выехали очень рано – хотелось заснять строительство, которое шло на окраинах Сталинграда, сделать фотографии людей, которые строят свои новые домики из досок и штукатурки. Там появилось также несколько новых школ и детских садов, и нам очень захотелось увидеть их и сфотографировать. Мы зашли в крошечный домик, который строит заводской бухгалтер. Он сам таскал доски, сам смешивал раствор, а двое его детей играли в саду возле будущего дома. Он оказался очень приятным человеком. Пока мы фотографировали его, он продолжал строить свой дом. А потом он сделал перерыв, куда-то отошел и принес свой домашний альбом, чтобы показать, что он не всегда был бездомным, что у него когда-то в Сталинграде была квартира. Его альбом был похож на все альбомы в мире. Здесь были его детские и юношеские фотографии, снимки новобранца в форме, идущего в армию, снимки демобилизованного, вернувшегося из армии. Были его свадебные фотографии и фотографии его невесты в длинном белом платье. Потом появились снимки его отдыха на берегу Черного моря. Мы увидели, как он сам и его жена плавали в море, увидели его детей, увидели, как они росли. Там были и художественные открытки, которые ему посылали. В альбоме осталась вся история его жизни, все то хорошее, что с ним случилось. Все остальное отняла война.

– Как вам удалось сохранить этот альбом? – удивились мы.

Он осторожно закрыл альбом, погладил рукой обложку, под которой хранилась вся его жизнь, и сказал:

– Мы очень его берегли. Он нам очень дорог.

Мы вернулись в наш автобус и снова поехали по очень знакомой дороге в сталинградский аэропорт. Там мы увидели, что пассажиры, собиравшиеся в Москву, кроме багажа, несли с собой сетчатые сумки, в каждой из которых было по два-три арбуза: арбузы в Москве купить довольно трудно, а в Сталинграде они очень хороши. Мы присоединились к ним и купили по сетке с двумя арбузами, чтобы угостить наших ребят в гостинице «Метрополь».

СССР. Сталинград. 1947

Начальник аэропорта чрезвычайно долго извинялся перед нами за вчерашнюю ошибку. Он очень хотел нас осчастливить, поэтому постоянно поил нас чаем и даже немного приврал, чтобы сделать нам приятное: сказал, что в самолете, который скоро прилетит сюда с берегов Черного моря, не будет никаких других пассажиров. Как выяснилось, после того как мы набросились на Хмарского, Хмарский напал на него – в общем, все были на грани срыва, а воздух был просто-таки насыщен несправедливостью. Над степью гонял плотную пыль горячий сухой ветер, в аэропорту снова было нестерпимо жарко. Все это плохо действовало на людей: они кидались друг на друга. А мы… мы были так же злы, как и все остальные.

СССР. Сталинград. 1947. Колхозники продают овощи на рынке

Наконец прилетел наш самолет с одноместными сиденьями. Они не пустовали: вместо того чтобы стать единственными пассажирами, мы оказались в перегруженном самолете. Пассажирами были в основном грузины, которые летели в Москву на празднование восьмисотлетия основания города. Они разложили свои пожитки в центре салона и заняли почти все места. Судя по тому, что их сумки были забиты продуктами, неплохо подготовились грузины и к обеду.

Как только мы зашли в салон, двери закрыли, и в самолете сразу стало нечем дышать. Как и в большинстве самолетов с отдельными креслами, в этой модели не было никакой теплоизоляции, и когда солнце раскаляло металлические стенки, раскалялся и воздух внутри самолета. Запах в самолете стоял ужасающий: пахло людьми, уставшими людьми. Мы разместились на своих металлических местах-корзинках, которые оказались не более удобны для сидения, чем подносы в кафетерии.

Наконец самолет взлетел… Как только это произошло, мужчина, сидевший рядом со мной, открыл свой чемодан, отрезал полфунта уже начавшего таять сала и стал его жевать, не обращая внимания на жир, стекавший по подбородку. Этот славный человек был навеселе; он предложил кусочек сала мне, но в тот момент мне почему-то совсем не хотелось есть.

После набора высоты раскаленный самолет превратился в свою противоположность, а капельки конденсата на металлических поверхностях стали превращаться в лед и иней. Мы начали потихоньку замерзать. В общем, обратный полет в Москву запомнился нам как совершенный кошмар, потому что одеты мы были очень легко, а несчастные грузины и вовсе сбились в самолете в кучу – ведь они жили в тропиках и не привыкли к такому холоду.

Хмарский забился в свой угол. Нам казалось, что он нас возненавидел и теперь мечтает только о том, чтобы забросить «этих» в Москву и наконец от них избавиться. Четыре жутких часа провели мы в морозилке, пока наконец не приземлились в Москве.

Гремлин Хмарского преследовал его до конца. Телеграмму, в которой он просил прислать за нами машину, как-то неправильно поняли, и машина за нами не пришла. Новую машину надо было ждать два часа. Но тут появился «левак». При возникновении напряженности «левак» появляется всегда, в любой точке мира. Данный «левак» смог «устроить» машину, которая за очень большие деньги довезет нас до гостиницы «Савой».

По дороге мы говорили о том, как же, наверное, устали лидеры коммунистических и социалистических режимов от этих долгоживущих черт капитализма. Если их искореняют в одном месте, они тут же возникают в другом. Этим они напоминают земляных червей: разрезанный надвое червяк продолжает жизнь уже в двух экземплярах. В Москве маленькие сгустки и колонии капитализма продолжают жить и копошиться повсюду. Это люди, действующие на черном рынке. Это водители, которые «арендуют» машины своих работодателей. Это все те «леваки», которые с неизбежностью возникают всюду, где можно что-то сдать в аренду или продать. А везде, где есть «леваки», будет капитализм. В триста рублей обошлась нам поездка в Москву. Наш «левак» прекрасно представлял, сколько можно взять с нас за такую поездку. У меня нет сомнений в том, что он быстро и умело оценил нашу усталость, наше раздражение и наши финансы, установил цену в триста рублей и неумолимо держал ее, пока мы не заплатили.

Мы невероятно соскучились по чистоте, ибо в Сталинграде мылись только под душем с мочалкой, а так хотелось вымокнуть в горячей ванне и вымыть голову шампунем. Статуя Безумной Эллы показалась нам давней подругой, а чучело медведя на втором этаже мы практически заключили в объятья, поскольку уже не видели свирепости в его взгляде. Наша качающаяся трехногая ванна показалась нам самой красивой и роскошной из всех когда-либо виденных. Отдавшись новоприобретенной страсти к чистоте, мы уже смыли по два или три слоя кожи, а Капа все продолжал снова и снова наносить на голову шампунь. У него красивые волосы – очень густые и очень черные. Я все еще чувствовал некоторое раздражение, поэтому, когда он вымыл голову шампунем в третий раз, я с грустью заметил, что он, кажется, начал немного лысеть – вон там, с макушки. Капа подпрыгнул и стал кружить вокруг меня, неистово отрицая такую возможность. Я взял его за палец, приложил этот палец к коже головы под волосами, и он, казалось, почувствовал, что там намечается лысина. Жестокая шутка, если учесть, что я приложил его палец к тому месту, которое он не мог увидеть в зеркале. Потом он долго крутил головой и незаметно тыкал пальцем в затылок. Сознаюсь: я сделал это только потому, что был раздражен.

Наконец пришла почта! Оказывается, мы провели в России всего двадцать пять дней, а чувствовали себя так, как будто были отрезаны от родины многие годы.

Позже подошел Суит-Джо, у нас был легкий ужин, а потом мы попадали в кровати и «умерли». Воздух Москвы, густой и холодный, был словно создан для сна, и неудивительно, что мы проспали много часов.

Наконец пришла почта! Оказывается, мы провели в России всего двадцать пять дней, а чувствовали себя так, как будто были отрезаны от родины многие годы. Мы с жадностью набросились на письма. Что интересно: нам, говорю, показалось, что мы очень долго не были дома, но люди, которые писали эти письма, похоже, так не думали – и это нас поразило. Мы разобрали багаж, сдали в стирку грязную одежду, а Капа навел порядок среди своих пленок и отправил их на проявку.

СССР. Сталинград. 1947

Потом он просмотрел принесенные проявленные негативы – и начал жаловаться. Я должен был это предвидеть. Они были испорчены – все. На этой пленке слишком большое зерно, эту – передержали в проявителе, эту – недодержали. Капа был в ярости, а я был к нему жесток: я пытался переубедить его, говоря, что это были самые прекрасные фотографии в мире, но он только презрительно усмехался в мою сторону. А еще из жестокости к нему я наладил все его нефотографическое оборудование: заправил зажигалку, заточил карандаши, заправил чернилами авторучку.

Капа имеет одно любопытное качество. Он покупает зажигалку, но как только в ней заканчивается бензин, откладывает ее в сторону и никогда больше ей не пользуется. То же и с авторучками: когда в них заканчиваются чернила, он никогда их не доливает. Карандашом он пользуется до тех пор, пока тот совсем не затупится, а затем тоже откладывает его в сторону и идет покупать другой карандаш. Заточить карандаш? Да никогда! В результате я заправляю его зажигалки, затачиваю его карандаши, набираю в ручку чернила и, вообще, готовлю его к новому выходу в свет.

Когда мы собирались в Россию, то не знали, что здесь можно будет купить, поэтому приобрели во Франции замечательный карманный перочинный нож с множеством лезвий на все случаи материальной жизни и кое-какие – для духовной. Среди его лезвий были лопатки, ножницы, напильники, шило, пилочки, открывалки для банок и открывалки для пивных бутылок, штопоры, инструменты для удаления камней с лошадиных копыт, ножи для еды и ножи для убийства, отвертки и зубила. С помощью этого ножа можно было починить часы или отремонтировать Панамский канал. Это был самый замечательный перочинный нож, который можно себе представить. Мы пользовались им почти два месяца. Правда, единственное, что мы им делали, – это резали колбасу. Но надо честно признать: колбасу он режет великолепно.

Мы зашли в бюро Herald Tribune и с жадностью прочитали все новости, отчеты и телеграммы за последние две недели. Мы также изучили брошюры посольства и новостные материалы Британской службы информации. Мы даже прочитали какие-то речи! А Капа рыскал по номерам иностранных корреспондентов в «Метрополе» и обеими руками сгребал книги.

Мы даже пошли на коктейль в отделе печати английского посольства, приглашение на который нам выдали с большой неохотой. В общем, мы вели себя плохо. Мы скулили, вымаливая сигареты у всех знакомых и незнакомых. Мы давали невыполнимые обещания относительно числа коробок сигарет, которые мы сразу же вышлем сюда, как только окажемся дома. Мы принимали по три ванны ежедневно, так что скоро смылили все свое мыло, и нам пришлось выклянчивать его у корреспондентов.

Официальная жалоба

Роберт Капа

Я глубоко несчастен. Десять лет назад, когда я начинал свою сознательную жизнь, делая фотографии людей, которых бомбили самолеты с маленькими свастиками на крыльях, я увидел несколько небольших самолетов с маленькими красными звездами, которые сбивали те, что были со свастиками. Это было в Мадриде во время гражданской войны, и тогда мне это очень нравилось. Я решил, что обязательно приеду и увижу те места, где рождаются курносые самолеты и летчики. Я хотел приехать в Советский Союз пофотографировать. Тогда я впервые написал туда о своем желании. В последующие десять лет мои русские друзья часто вызывали невероятное раздражение, но когда постреливать стали всерьез, они каким-то образом оказались по ту же сторону фронта, что и я. Тогда я послал им очень много других предложений. Они не ответили ни на одно.

Прошлой весной русским как-то удалось стать в моей части мира невероятно непопулярными. Сейчас многое делается для того, чтобы заставить нас на этот раз стрелять друг в друга. Летающие тарелки и атомные бомбы – это совершенно нефотогеничные вещи, поэтому я решил сделать еще одну попытку приехать в Россию, пока не стало слишком поздно. На этот раз я нашел некоторую поддержку в лице человека с широкой известностью, заметным желанием выпить и тонким пониманием состояния веселого неудачника. Его зовут Джон Стейнбек. Начал он подготовку к нашей поездке весьма оригинально. Во-первых, он сказал русским, что было бы большой ошибкой считать его столпом мирового пролетариата. В действительности его скорее можно назвать представителем декаданса с Запада, а на самом деле – с дальнего Запада, потому что он – выходец из самых глубоких погребков Калифорнии. Во-вторых, он связал себя обязательством писать только правду, а когда его вежливо спросили, что такое правда, он ответил:

– А вот этого я и не знаю.

После такого многообещающего начала он выпрыгнул из окна и сломал себе ногу.

Это было несколько месяцев назад. Сейчас поздняя ночь. Я сижу в центре чрезвычайно мрачного гостиничного номера в окружении ста девяноста миллионов русских, четырех фотоаппаратов, десятков проявленных и множества непроявленных пленок и одного спящего Стейнбека. И я глубоко несчастен. Все сто девяносто миллионов русских – против меня. Они не проводят безумных митингов на перекрестках, не практикуют на людях свободную любовь, не следят за новинками моды. Это очень правильные, высоконравственные, трудолюбивые люди – что для фотографа скучнее скучного. Кроме того, им почему-то нравится русский образ жизни и не нравится фотографироваться. Мне стали отвратительны четыре моих фотоаппарата, прошедшие войны и революции, потому что каждый раз, когда я нажимаю на спуск, что-то идет не так. К тому же у меня теперь в соседях три Стейнбека вместо одного.

Мой долгий день начинается с утреннего Стейнбека. Просыпаясь, я осторожно открываю глаза и вижу, что он сидит за столом. Его большой блокнот открыт – он делает вид, что работает. На самом деле он просто ждет, пока я пошевелюсь. Он страшно голоден. Но утренний Стейнбек – очень застенчивый человек, который не в состоянии даже снять телефонную трубку и сделать хотя бы малейшую попытку внятно и грамотно переговорить с русскими официантками. Таким образом, мне приходится вставать, поднимать трубку телефона и на английском, французском и русском языках заказывать завтрак. Это поднимает настроение Стейнбека и делает его весьма дерзким. Он принимает вид переоцененного деревенского философа и говорит:

– Сегодня утром мне бы хотелось задать тебе несколько вопросов.

Все три часа голода он, очевидно, обдумывал эти проклятые вопросы, темы которых простираются от застольных привычек древних греков до половой жизни рыб. Я веду себя, как настоящий американец. Я легко и просто мог бы ответить на эти вопросы, но я вспоминаю о своих гражданских правах, отказываюсь отвечать и переадресую эти вопросы в Верховный суд. Однако Стейнбек легко не сдается: он продолжает хвастать своей вселенской эрудицией, пытается предложить мне помощь в образовании и в конце концов вынуждает меня отправиться в изгнание. Я нахожу убежище в ванной комнате, хотя просто ненавижу это место. Я заставляю себя лечь в ванну, выстланную наждачной бумагой, заполнить ее холодной водой и не вылезать из нее до самого завтрака. Иногда на это уходит много времени. После завтрака я получаю подмогу: прибывает Хмарский. Что характерно – в характере Хмарского нет утренних и вечерних фаз: он очень плох круглосуточно.

Целый день я вынужден бороться со ста девяноста миллионами, которые не хотят, чтобы их фотографировали, с господином Хмарским, который снобистски относится к фотографии, и с утренним Стейнбеком, который так чертовски наивен, что на все вопросы, заданные любопытствующими русскими героями, отвечает с дружеским ворчанием:

– А вот этого я и не знаю.

После этого эпохального заявления он теряет последние силы, схлопывается, как моллюск, и большие капли пота вспыхивают на его громадном, как у Сирано, лице. Теперь вместо того, чтобы фотографировать, я должен переводить странное молчание господина Стейнбека в интеллектуальные и уклончивые сентенции, чтобы мы могли как-то закончить день, избавиться от Хмарского и наконец вернуться домой.

После короткого умственного стриптиза наступает вечерний Стейнбек. Этот новый персонаж вполне в состоянии поднять телефонную трубку и произнести такие слова, как «водка» или «пиво», понятные даже самому тупому официанту. После поглощения определенного количества жидкости он говорит четко и свободно, а также имеет определенное мнение обо всем на свете. В этом состоянии он пребывает до тех пор, пока мы не находим нескольких американцев, у которых есть приятные жены, сигареты и родные напитки и которые до сих пор не отказались нас видеть. В это время Стейнбека можно вполне посчитать довольно веселым парнем. Если на вечеринке появляется красивая девушка, то он всегда готов защитить меня и выбирает место в точности между девушкой и мной. Примерно в это время он уже оказывается в состоянии говорить с другими людьми, а если я пытаюсь спасти от него невинную девушку, пригласив ее на танец, то никакая поломанная нога не мешает ему сразу пресечь это начинание.

После полуночи его наивность вступает в союз с силой. Он это демонстрирует одним пальцем. Точнее, он спрашивает наивных мужей, знают ли они что-нибудь о борьбе на пальцах. Эта игра состоит в следующем: два джентльмена садятся за стол лицом друг к другу, плотно ставят локти на скатерть и сцепляются средними пальцами. После короткой схватки господин Стейнбек обычно прижимает пальцы соперника к скатерти и многословно извиняется. Ближе к ночи он готов сразиться в эту игру с кем угодно. Однажды он даже сцепился пальцами с одним русским, который для всех, кроме него, выглядел в точности, как генерал.

После определенного количества мягких уговоров и длинных рассуждений о человеческом достоинстве мы наконец возвращаемся домой. Примерно в три часа ночи вечерний Стейнбек преображается в свою ночную версию. Он лежит на кровати, крепко держа в руках толстый том стихов, написанных около двух тысяч лет тому назад. Поэма называется «Витязь в тигровой шкуре». Его лицо полностью расслаблено, рот открыт, и этот человек тихим низким голосом храпит, не ведая никаких ограничений и запретов.

Я удачно позаимствовал этот мистический шедевр у Эда Гилмора, поскольку знал, что меня будет мучить бессонница и мне придется читать его до утра.

Я оставляю вас, дорогие американские читатели, и хочу заверить ваших русских коллег: все, что господин Хмарский напишет о нас в газете «Правда», есть совершеннейшая правда.