О мышах и людях. Жемчужина (сборник) Стейнбек Джон
– Мы поженимся, – тихо произнес он. – В церкви.
Кино хорошо рассмотрел, во что они одеты: Хуана – в жесткую от новизны шаль и новую длинную юбку, из-под которой слегка видны ноги в туфлях. Все это явилось ему в жемчужине – вспыхнуло яркой картинкой. На самом Кино – белые одежды, в руке – шляпа, не соломенная, а из дорогого черного фетра. На нем тоже туфли – не сандалии, а настоящие туфли на шнурках! Но Койотито превзошел их обоих: на нем был синий матросский костюмчик из Соединенных Штатов и маленькая фуражка, какую Кино видел однажды, когда в устье реки вошла прогулочная лодка. Все это Кино разглядел в сияющей глубине жемчужины. Ее музыка грянула у него в ушах трубным хором, и он сказал:
– Мы накупим новой одежды.
Затем на поверхность серебристой жемчужины всплыли все те мелочи, которых так хотелось Кино: гарпун на смену тому, что потерялся в прошлом году, новый железный гарпун с кольцом на конце древка, и еще – его ум едва решился на подобный скачок – ружье. А почему бы и нет? Ведь он теперь сказочно богат! Кино увидел в жемчужине себя – себя с карабином «винчестер» в руках. Безумная мечта – и такая приятная. Его губы нерешительно дрогнули.
– Ружье, – выговорил он наконец. – Может быть, купим ружье.
Именно ружье окончательно смело последние преграды. Стоило Кино подумать о чем-то столь несбыточном, как все горизонты исчезли и он очертя голову бросился вперед. Недаром говорится, что люди никогда не бывают довольны: даешь им одно, а они просят еще. Говорится с осуждением, хотя на самом деле это один из величайших человеческих талантов: именно он позволил людям возвыситься над животными, которые всегда довольствуются тем, что имеют.
В ответ на безумные мечтания Кино соседи только молча кивали, а какой-то человек в задних рядах пробормотал:
– Ружье… У него будет ружье…
Музыка жемчужины звучала пронзительно и победоносно. Хуана посмотрела на Кино широко распахнутыми глазами – так поразила ее смелость мужа и его необузданное воображение. Теперь, когда горизонтов больше не осталось, на Кино снизошла несокрушимая сила. В жемчужине возник Койотито, сидящий за маленькой партой, – Кино как-то видел такие в открытую дверь школы. На Койотито была курточка, белый воротничок и широкий шелковый галстук. Мало того: он писал на большом листе бумаги!
Кино вызывающе глянул на соседей.
– Мой сын пойдет в школу! – объявил он, и все тут же притихли.
У Хуаны перехватило дыхание. Глаза у нее сияли. Она быстро глянула на сына, желая проверить, возможно ли это.
Лицо Кино озарилось провидческим светом.
– Мой сын сможет открывать и читать книги, писать и понимать написанное, научится складывать числа. И все это сделает нас свободными, потому что он будет знать – он будет знать, и через него мы тоже будем знать.
В жемчужине Кино увидел, как они с Хуаной сидят у очага, а Койотито читает им из большой книги.
– Вот, что сделает жемчужина, – подытожил Кино. Никогда в жизни он не произносил столько слов сразу.
Внезапно Кино испугался собственных речей. Его рука сжалась в кулак, отрезав жемчужину от света. Он испугался, как пугается человек, который произносит: «Так будет», сам не зная, что говорит.
Соседи понимали, что сделались свидетелями великого чуда. Отсчет времени станет теперь вестись от того дня, когда Кино нашел жемчужину, а его пророчество будут обсуждать еще многие годы. Если предсказанное Кино сбудется, люди вспомнят, как он выглядел, что говорил, как сияли его глаза, и скажут: «Он словно преобразился – какая-то сила на него снизошла. Сами знаете, что за великий человек он теперь, а началось все именно тогда – сам видел».
Если же замыслам Кино не суждено осуществиться, те же самые соседи будут говорить: «Тогда-то все и началось. Кино впал в безумие и наговорил много безумных слов. Храни нас Бог от такой напасти! Да, Бог покарал Кино за то, что он взбунтовался против существующих порядков. Сами знаете, что с ним сталось. А в тот день я своими глазами видел, как он лишился разума».
Кино взглянул на свою стиснутую в кулак руку. Костяшки пальцев, разбитые о ворота докторского дома, были покрыты коростой.
Сумерки сгущались. Хуана усадила Койотито на бедро и примотала к себе шалью. Потом подошла к очагу, отыскала в золе уголек, наломала хвороста и раздула огонь. Неверный свет заплясал на лицах гостей. Соседи знали, что пора возвращаться домой, к собственному очагу, но уходить не спешили.
Почти стемнело, и огонь в очаге отбрасывал на стены черные тени. Внезапно по хижине пронесся шепот:
– Святой отец идет… священник идет.
Мужчины обнажили голову и посторонились, а женщины прикрыли шалью лицо и потупили глаза. Кино и Хуан-Томас встали. Вошел священник – седеющий мужчина со старым лицом и молодым взглядом. «Дети мои» называл он этих людей и обращался с ними как с детьми.
– Кино, – негромко проговорил он, – ты носишь имя великого человека – великого отца церкви.[5]
Святой отец произнес это таким тоном, словно давал благословение.
– Известно ли тебе, что твой соименник укротил пустыню и смягчил сердца вашего народа? Об этом сказано в книгах.
Кино быстро глянул на Койотито, висящего на бедре у Хуаны. «Когда-нибудь, – пронеслось у него в голове, – этот мальчик будет точно знать, что сказано в книгах, а что нет». Музыка жемчужины смолкла, на смену ей медленно вкралась утренняя мелодия, музыка зла, музыка врага, слабая и едва различимая. Кино обвел глазами соседей, пытаясь определить, кто из них принес с собой эту мелодию.
И снова заговорил священник:
– Мне было сказано, что ты нашел великое богатство – великую жемчужину.
Кино разжал кулак, и священник тихо ахнул, пораженный размером и красотой жемчужины.
– Надеюсь, сын мой, ты не забудешь возблагодарить того, кто даровал тебе это сокровище; не забудешь помолиться о наставлении.
Кино только молча кивнул. Вместо него ответила Хуана:
– Мы не забудем, святой отец. А еще мы обвенчаемся – Кино сам так сказал.
Она повернулась к соседям за подтверждением, и они торжественно закивали.
– Радостно видеть, что ваши первые мысли – благие мысли, – сказал священник. – Да благословит вас Бог, дети мои!
Он медленно направился к выходу, и люди расступились, пропуская его.
Рука Кино снова сжалась в кулак, и он подозрительно огляделся по сторонам: в ушах у него, заглушая мелодию жемчужины, вновь звучала песня зла.
Молча разошлись по домам соседи. Хуана присела рядом с очагом и поставила на огонь глиняный горшок с вареными бобами. Кино шагнул к дверям и выглянул наружу. Как и всегда, он почувствовал запах дыма от многих очагов, увидел туманные звезды, ощутил лицом сырой ночной воздух и прикрыл от него нос. Подошел худой щенок и начал приветственно пританцовывать, словно мотающийся на ветру флаг. Кино посмотрел на него невидящим взглядом. Он сокрушил последние горизонты и теперь стоял в холодной пустоте, одинокий и незащищенный. В стрекоте сверчков, трелях древесных лягушек и жабьем кваканье ему слышалась мелодия зла. Кино поежился и плотнее закрыл нос одеялом. Он все еще сжимал в кулаке жемчужину, гладкую и теплую на ощупь.
Кино слышал, как Хуана прихлопывает ладонью лепешки, прежде чем бросить их на глиняный противень. Спиной он ощущал тепло и незыблемость семьи – ее мелодия доносилась из хижины, словно мурлыканье котенка. Когда Кино объявил, что ждет его в будущем, он создал это будущее. План – нечто реальное. Вообразить – значит прожить и прочувствовать. Однажды задуманное становится фактом действительности – таким же, как все прочие. Его невозможно уничтожить, однако опасность грозит отовсюду. Будущее Кино тоже сделалось чем-то реальным, и едва он объявил о своих замыслах, как враждебные силы вознамерились ему помешать. Кино знал об этом и готовился к нападению. А еще он знал, что боги не любят ни людских замыслов, ни людских успехов. Боги мстят человеку, который достиг чего-то своими силами, а не по воле случая. Поэтому Кино боялся строить планы, но однажды зародившийся план уничтожить уже не мог. В предчувствии нападения Кино постепенно покрывался толстой шкурой, чтобы защититься от мира. Его глаза и ум начали прощупывать темноту в поисках опасности еще прежде, чем она появилась.
Кино заметил, что к дому приближаются двое. У одного в руке был фонарь, освещавший землю и ноги непрошенных гостей. Они завернули в калитку и подошли к хижине. В одном Кино узнал доктора, в другом – слугу, который открыл ему утром ворота. При виде их разбитый кулак Кино словно ошпарило.
– Меня не было дома, когда вы приходили, – сказал доктор. – Я пришел как только смог и сейчас же осмотрю ребенка.
Кино стоял в дверном проеме, загораживая проход, а в глубине его глаз пылала ненависть – ненависть и страх, который глубоко вогнали в него сотни лет притеснения.
– Ребенок почти поправился, – отрывисто произнес он.
Доктор улыбнулся, однако его заплывшие глазки не улыбались.
– Иногда, друг мой, яд скорпиона действует довольно причудливым образом. Сначала наступает улучшение, а потом – паф!
Он издал похожий на выстрел звук, чтобы изобразить, как внезапно это происходит, а затем подставил свой черный докторский чемоданчик под луч фонаря, потому что знал: народ Кино любит орудия любого труда и доверяет им.
– Иногда, – текучим голосом продолжал доктор, – у больного отсыхает нога, слепнет глаз или вырастает горб. О, я знаю, что такое яд скорпиона, друг мой, и умею от него лечить.
Кино почувствовал, как ярость и ненависть превращаются в страх. Доктору, быть может, многое ведомо. Кино не имел права ставить собственное бесспорное невежество против возможного докторского знания. Он оказался в ловушке, в которую вечно ловили и будут ловить людей его народа – до тех пор, пока, как выразился Кино, они не смогут быть уверены, что написанное в книгах действительно в них написано. Кино не желал рисковать – только не жизнью или прямой спиной Койотито. Он посторонился, давая доктору и слуге пройти.
Хуана встала и попятилась, прикрывая лицо Койотито краем шали. А когда доктор приблизился и протянул к малышу руку, она только крепче прижала его к себе и посмотрела на Кино, по лицу которого метались отбрасываемые огнем тени. Он кивнул, и лишь тогда Хуана позволила взять малыша.
– Посвети, – приказал доктор.
Слуга поднял фонарь, и в его свете доктор бегло оглядел ранку на плече Койотито. Он ненадолго задумался, затем оттянул сопротивляющемуся ребенку веко и осмотрел глазное яблоко.
– Так я и думал, – кивнул доктор. – Яд проник внутрь и скоро начнет действовать. Видите? Оно посинело.
И встревоженный Кино в самом деле увидел, что глазное яблоко у Койотито слегка синеватое. Он не знал, всегда ли оно было таким или нет. Ловушка захлопнулась – рисковать нельзя.
Заплывшие глазки доктора слегка увлажнились.
– Я дам ему лекарство – попробую остановить яд, – сказал он и отдал Кино ребенка.
Доктор вынул из чемоданчика склянку с белым порошком, насыпал порошка в желатиновую капсулу и закрыл ее, затем вставил первую капсулу во вторую и тоже закрыл. Действовал он очень умело: взял Койотито на руки и принялся щипать за нижнюю губу, пока малыш не открыл рот. Тогда доктор положил капсулу ему на язык – так близко к корню, что Койотито не мог ее выплюнуть, – поднял с пола кувшинчик с пульке и дал ему выпить. Дело было сделано. Доктор снова осмотрел глазное яблоко малыша и поджал губы, как бы в раздумье.
Наконец он вернул ребенка Хуане и обратился к Кино:
– Яд нанесет удар где-то через час. Возможно, лекарство убережет ребенка от беды, но я все равно вернусь. Надеюсь, я успею его спасти.
Доктор тяжело вздохнул и вышел из хижины. Слуга с фонарем последовал за ним.
Хуана прикрыла ребенка шалью и теперь смотрела на него с тревогой и страхом. Кино приблизился, приподнял шаль и пристально поглядел на сына. Он протянул было руку, чтобы оттянуть ему веко, но тут заметил, что все еще сжимает в руке жемчужину. Тогда Кино достал из ящика у стены какое-то тряпье, завернул в него жемчужину, пальцами вырыл в земляном полу ямку, положил туда сверток, присыпал землей и тщательно замаскировал тайник. Затем он подошел к очагу, у которого, не отрывая глаз от ребенка, сидела Хуана.
У себя дома доктор удобно устроился в кресле и положил перед собой часы. Слуги принесли легкий ужин – горячий шоколад, пирожные и фрукты, – и он брезгливо уставился на еду.
В соседских домах обсуждалась тема, вокруг которой предстояло еще долго вертеться всем разговорам. Сегодня ее обкатывали впервые, чтобы проверить, хорошо ли пойдет. Соседи показывали друг другу, как велика жемчужина; слегка поглаживали палец о палец, изображая, как она прекрасна. Теперь они станут внимательно следить, не вскружит ли богатство Кино с Хуаной голову, как это обычно бывает. Все знали, зачем приходил доктор. Он плохо умел притворяться, и ему не удалось никого провести.
Плотный косяк мелких рыбешек рассекал воду речного устья, блестя чешуей и пытаясь уйти от налетевшей стаи крупных рыб. Пока продолжалась бойня, в хижинах было слышно, как тихо плещутся маленькие рыбы и тяжело бьют по воде большие. Сырой воздух поднялся от залива и осел солеными каплями на кусты, кактусы и коренастые деревца. По земле сновали мыши, которых бесшумно преследовали ночные птицы.
Худой черный щенок с огненно-рыжими пятнами над глазами подошел к хижине и заглянул в дверь. Когда Кино поднял на него глаза, он принялся отчаянно вилять задом, но стоило хозяину отвернуться, тут же перестал. Щенок не осмелился войти, зато с живейшим интересом наблюдал, как Кино съел бобы, вытер глиняную миску кукурузной лепешкой и тоже отправил ее в рот, а напоследок выпил пульке.
Кино покончил с ужином и как раз сворачивал самокрутку, когда Хуана окликнула его по имени. Он тут же встал и подошел к жене, потому что заметил в ее глазах испуг. Кино склонился над ней, но в хижине было слишком темно. Тогда он пинком отправил в огонь кучу хвороста. Взметнулось пламя, и в его свете Кино увидел лицо Койотито. Щеки ребенка горели, горло часто сокращалось, а по губе стекала струйка вязкой слюны. Потом желудок малыша свело спазмом, и его вырвало.
Кино встал на колени подле жены.
– Значит, доктор все-таки знает, – сказал он – столько же себе, сколько Хуане. В уме у него роились подозрения: ему вспомнился белый порошок.
Хуана раскачивалась из стороны в сторону и заунывно тянула песню семьи, словно этим могла отвратить опасность, а ребенок у нее на руках корчился в рвотных судорогах. В душу Кино закралась неуверенность; в голове, заглушая собой песню Хуаны, стучала музыка зла.
Доктор допил шоколад и подобрал оставшиеся от пирожных крошки. Затем вытер пальцы салфеткой, взглянул на часы, встал и взял чемоданчик.
Весть о болезни ребенка тут же облетела всю деревню, ведь болезнь – злейший враг бедняков, хуже которого только голод.
– Удача не приходит одна, – вполголоса заметил кое-кто из соседей. – Всегда приводит с собой коварных друзей.
Остальные согласно закивали и поднялись с места, чтобы проведать Кино с Хуаной. Прикрывая носы от ночного воздуха, они спешили сквозь тьму, пока вновь не набились в хижину Кино. Соседи стояли и глазели, сокрушаясь, что несчастье пришло в такой радостный час. «Все в руках Божьих!» – вздыхали они. Старухи окружили Хуану, чтобы предложить ей помощь, если сумеют, и утешение, если нет.
И тут в хижину, сопровождаемый слугой, ворвался доктор. Он разогнал старух, словно кур, взял ребенка на руки, осмотрел и пощупал ему лоб.
– Яд нанес удар, – объявил он. – Думаю, я сумею его побороть. Сделаю все, что в моих силах.
Доктор попросил подать воды, добавил в чашку три капли аммиака, открыл ребенку рот и влил питье. Койотито закашлялся и запищал, а Хуана только смотрела на него затравленными глазами. Не отрываясь от работы, доктор сказал:
– Вам повезло, что я умею лечить от скорпионьего яда, иначе…
Он пожал плечами, давая понять, что бы случилось иначе.
Кино не покидали подозрения. Он не сводил глаз с открытого чемоданчика, где лежала склянка с белым порошком. Постепенно спазмы прекратились, и Койотито затих. Он глубоко вздохнул и уснул, утомленный изнурительной рвотой.
Доктор положил ребенка Хуане на руки.
– Теперь он поправится. Я выиграл бой.
В ответ Хуана с обожанием посмотрела на него.
Закрывая чемоданчик, доктор спросил:
– Когда вы сможете оплатить счет?
Спросил почти ласково.
– Как только продам жемчужину, – ответил Кино.
– У вас есть жемчужина? И большая? – поинтересовался доктор.
Тут вмешались соседи.
– Он нашел величайшую жемчужину в мире! – наперебой закричали они, соединяя большой палец с указательным, чтобы продемонстрировать, как она велика. – Кино станет богачом! Такой жемчужины еще никто не видел.
Доктор удивлённо приподнял брови.
– А я даже ничего не слышал! Вы надежно спрятали эту жемчужину? Хотите, положу ее в свой несгораемый шкаф?
Кино сощурил глаза и стиснул зубы.
– Жемчужина в надежном месте. Завтра я продам ее и расплачусь с вами.
Доктор пожал плечами. Его влажные глазки не отрываясь следили за Кино. Он знал, что жемчужина зарыта где-то в хижине, и выжидал, не взглянет ли Кино в сторону тайника.
– Жаль, если жемчужину украдут прежде, чем вы успеете ее продать, – заметил доктор, и Кино невольно покосился на пол у подножия боковой опоры.
Когда доктор ушел, а соседи неохотно разбрелись по домам, Кино присел рядом с тлеющими углями в очаге и прислушался к звукам ночи – к тихому плеску волн и далекому собачьему лаю, к шелесту ветра в крыше. Из соседних хижин долетал приглушенный гул голосов – люди этого народа не спят беспробудным сном, а то и дело просыпаются, разговаривают немного и снова засыпают. Через некоторое время Кино встал и подошел к дверям. Он принюхался, послушал, не крадется ли кто, и пристально вгляделся в ночь, потому что в голове у него звучала мелодия зла. Кино был насторожен и чего-то опасался. Прощупав темноту всеми органами чувств, он подошел к боковой опоре и откопал жемчужину. Затем отодвинул циновку, вырыл новую ямку, опустил туда жемчужину, засыпал землей и опять накрыл сверху циновкой.
Сидящая у очага Хуана вопросительно смотрела на мужа, а когда он закончил, спросила:
– Кого ты боишься?
Кино задумался, пытаясь найти истинный ответ, и наконец произнес:
– Всех.
Вокруг него смыкалась непроницаемая раковина.
Через некоторое время они оба легли на циновку. Этой ночью Хуана не стала укладывать малыша в ящик, а устроила рядом с собой, обняла и накрыла шалью.
Угли в очаге совсем потухли, но ум Кино продолжал гореть даже во сне. Ему снилось, что Койотито умеет читать – что человек из его собственного народа может рассказать ему, где правда. Койотито читал огромную, как дом, книгу с большими, точно собаки, буквами. Буквы резвились и прыгали по странице. Затем по бумаге разлилась темнота, а с ней вновь пришла мелодия зла, и Кино заворочался во сне. Хуана почувствовала это, открыла глаза, и Кино тут же проснулся. Внутри у него по-прежнему пульсировала мелодия зла. Он лежал в темноте и чутко прислушивался.
Из угла хижины донесся шорох – такой тихий, что можно было принять его за мысль, за легкое вороватое движение, осторожные шаги по земляному полу или почти неразличимый свист сдерживаемого дыхания. Кино перестал дышать и напряг слух. Он знал: чем бы ни было то темное существо, что пробралось к нему в дом, оно сейчас тоже не дышит и слушает. Какое-то время из угла не долетало ни звука. Кино уже готов был подумать, что ему почудилось, но тут рука Хуаны предостерегающе дотронулась до его плеча, а шорох повторился – шорох осторожных шагов и скребущих по сухой земле пальцев.
Кино захлестнул отчаянный страх, а вслед за страхом, как обычно, пришла ярость. Его рука нащупала висящий на груди нож. Кино подскочил, словно разъяренная кошка, и с шипением прыгнул на темное существо, которое, он знал, притаилось в углу. Пальцы Кино ухватили ткань. Он ударил, промахнулся и снова ударил. Нож распорол ткань, и тут в глазах у Кино сверкнула молния, а голова затрещала от боли. Что-то метнулось к двери, послышался топот бегущих ног, и все стихло.
По лбу у Кино текла теплая струйка крови.
– Кино! Кино! – со страхом в голосе звала Хуана.
Безразличие овладело им так же внезапно, как до того ярость.
– Все хорошо, – сказал Кино. – Он сбежал.
Кино ощупью вернулся на циновку. Хуана уже хлопотала у очага. Она нашла уголек, накрошила сверху кукурузных листьев и раздула огонь. Хижину осветил неверный свет. Из потайного места Хуана достала огарок освященной свечи, зажгла его от огня и поставила на камень рядом с очагом. Работала она быстро, что-то напевая себе под нос. Хуана обмакнула угол шали в воду и вытерла кровь со лба у Кино.
– Это ничего, – сказал он, но взгляд и голос у него сделались жесткими и холодными, а внутри закипала угрюмая ненависть.
Губы у Хуаны были плотно сжаты. Нараставшее внутри напряжение наконец выплеснулось наружу, и она хрипло воскликнула:
– Эта жемчужина словно грех! В ней скрыто зло. Она нас погубит.
Голос Хуаны сорвался на крик.
– Избавься от нее, Кино! Давай разотрем ее между двух камней, зароем и забудем куда, выбросим обратно в море. Эта жемчужина принесла с собой зло. Кино, муж мой, она нас погубит!
Губы Хуаны дрожали, глаза полнились страхом.
Но лицо Кино было неподвижно, а ум и воля неколебимы.
– Для нас это единственная надежда, – ответил он. – Наш сын должен ходить в школу – должен вырваться из того сосуда, в котором мы заточены.
– Эта жемчужина всех нас погубит! – отчаянно повторила Хуана. – Даже нашего сына.
– Молчи, – сказал Кино. – Не надо больше слов. Утром мы продадим жемчужину, и все плохое уйдет – останется только хорошее. А теперь молчи, жена.
Темные глаза Кино мрачно уставились в огонь. Вдруг он заметил, что все еще держит в руке нож. На стали темнела узкая полоска крови. Кино хотел было вытереть лезвие о штаны, но вместо этого вонзил нож в землю и так очистил его.
Вдали запели петухи. Воздух переменился: близился рассвет. Утренний ветер покрыл рябью гладь речного устья, зашелестел в кронах мангровых деревьев. Все быстрее и быстрее бились о берег легкие волны. Кино поднял циновку, откопал жемчужину и положил ее перед собой.
В тусклом свете свечи жемчужина мерцала и подмигивала. Красота ее одурманивала мозг. Как прекрасна она была, как изысканна! От нее исходила особая музыка – музыка радости и надежды, залог безмятежного будущего, безопасности и комфорта. Теплое сияние жемчужины сулило подарить микстуру от всех болезней и защиту от любых обид. Оно не позволит голоду переступить порог их дома. Лицо Кино смягчилось, глаза потеплели. В туманной глубине жемчужины отражался огонек освещенной свечи, а в ушах у Кино снова звучала чарующая музыка морского дна, мелодия рассеянного зеленого света. Хуана украдкой взглянула на мужа и увидела, что он улыбается. А так как они в каком-то смысле были одним целым, одним устремлением, она тоже улыбнулась.
Этот день они начали с надеждой.
IV
Удивительно, как маленький город узнает обо всем, что происходит с ним и с каждой его единицей. Если мужчина или женщина, ребенок или младенец ведет себя привычным образом, не ломает возведенных стен, ни с кем не ссорится, не занимается нововведениями, не болеет и ничем не нарушает душевного спокойствия и размеренного течения городской жизни, то о нем можно забыть и никогда больше не вспоминать. Но если хотя бы один человек выходит за рамки знакомого и проверенного, нервы жителей начинают звенеть от возбуждения, а по нервным волокнам города передается сигнал. Каждая единица оповещает целое.
С самого утра весь Ла-Пас уже знал, что сегодня Кино идет продавать жемчужину. Знали ловцы жемчуга в плетеных хижинах и владельцы китайских лавок, знали церковные служки, которые только о том и шептались. Новость просочилась даже в женский монастырь. О ней судачили нищие с паперти, готовясь собрать десятину с первых плодов удачи. О ней прослышали взбудораженные мальчишки, а главное – скупщики жемчуга. Когда настал день, каждый скупщик уже сидел у себя в конторе наедине с маленьким, обтянутым черным бархатом подносом и рассеянно катал по нему жемчужины, обдумывая свою роль в общем замысле.
Считалось, что скупщики действуют самостоятельно и соревнуются друг с другом за приносимый ловцами жемчуг. Когда-то так и было. Но метод оказался слишком убыточным: порой, торгуясь за первосортную жемчужину, скупщики увлекались и предлагали ловцу чересчур высокую цену – непростительное расточительство! Теперь остался только один скупщик со множеством посредников, и каждый из них, сидя в своей конторе в ожидании Кино, точно знал, какую цену предложит, насколько ее поднимет и что за тактику будет использовать. Хотя посредники прекрасно понимали, что не получат ничего сверх обычного жалованья, их охватил азарт, потому что охота – дело азартное, и если твоя задача – сбить цену, то изволь получать радость и удовлетворение от того, чтобы сбить ее как можно ниже. Каждый человек в мире делает все, на что способен, и никак не меньше, пусть сам он иного мнения. Даже не получая ничего – ни награды, ни похвалы, ни повышения по службе, – скупщик жемчуга всегда остается скупщиком, а лучший и счастливейший скупщик – это тот, кто покупает по самой низкой цене.
Солнце в то утро встало желтое и горячее. Оно вытягивало влагу из речного устья и залива и развешивало над водой мерцающие вуали, так что воздух колебался, а предметы казались зыбкими и нереальными. К северу от города висел мираж – призрак горы, до которой было больше двухсот миль пути. Склоны горы поросли соснами, а выше вздымалась голая каменная вершина.
В это утро каноэ остались лежать на берегу. Ловцы не отправились в море за жемчугом: Кино собирался в город продавать великую жемчужину, а значит, будет на что посмотреть.
За завтраком соседи Кино долго обсуждали, как бы поступили, если бы это им посчастливилось найти жемчужину. Один сказал, что поднес бы ее в дар его святейшеству Папе Римскому. Другой распорядился бы тысячу лет служить заупокойные мессы по всей своей семье. Третий раздал бы деньги беднякам Ла-Паса. А четвертый принялся подсчитывать, сколько добрых дел можно было бы совершить, сколько милостыни раздать, сколько пенсий назначить и людей спасти, будь только у него деньги. Все надеялись, что внезапное обогащение не вскружит Кино голову, не сделает из него толстосума, не привьет ему ядовитые побеги жадности, ненависти и равнодушия, ведь Кино – человек замечательный и всеми любимый. Не дай Бог жемчужина его погубит!
– А его добродетельная жена Хуана? – говорили соседи. – А чудный малыш Койотито и другие детишки, которые скоро пойдут? Какая жалость, если жемчужина всех их погубит!
Кино с Хуаной сегодняшний день казался величайшим в жизни, сравнимым разве что с тем днем, когда родился Койотито. От него станут отсчитываться все остальные, и они будут говорить: «Это случилось за два года до того, как мы продали жемчужину» – или: «Это произошло через полтора месяца после продажи жемчужины». Хуана, все тщательно взвесив, махнула рукой на осторожность и нарядила Койотито в костюмчик, который берегла на крестины. Сама она надела свою свадебную юбку с рубашкой, а волосы расчесала, заплела в две косы и перевязала концы красными лентами. Солнце успело проделать четверть пути до полудня, пока они собирались. Белая поношенная одежда Кино была, по крайней мере, тщательно выстирана. В любом случае это последний день, когда он ходит в лохмотьях. Завтра, а может быть, даже сегодня вечером у него появится новый костюм.
Соседи, следившие за дверью Кино сквозь плетеные стены собственных хижин, тоже собрались и готовились тронуться в путь. Они нисколько не скрывали, что хотят присоединиться к Кино с Хуаной. Это казалось им в порядке вещей, тем более в такой исторический момент. Только сумасшедший не пожелал бы при нем поприсутствовать. Не пойти было бы просто не по-дружески.
Хуана аккуратно накинула на голову шаль, пропустила одну половину под правым локтем, а конец взяла в руку, так что получился маленький гамачок. В него она усадила Койотито, чтобы он смог все увидеть, а может быть, даже запомнить. Кино нахлобучил широкополую соломенную шляпу и проверил рукой, правильно ли надета: не сдвинута на затылок и не заломлена набекрень, как у легкомысленного, безответственного, холостого юнца, но и не сидит точно на макушке, словно у старика, а слегка сдвинута на лоб, дабы показать, что владелец ее – мужчина зрелый, серьезный и решительный. Очень многое можно сказать о человеке по тому, как он носит шляпу. Кино сунул ноги в сандалии, натянул ремешки на пятки. Жемчужину он завернул в старый кусок мягкой оленьей кожи и спрятал в маленький кожаный мешочек, а мешочек положил в карман рубашки. Одеяло свернул ровной узкой полоской и повязал через левое плечо. Пора было трогаться в путь.
Кино величественно шагнул за порог. Вслед за ним, неся в шали Койотито, появилась Хуана. Когда они вышли на ведущую в город дорогу, свежеомытую недавним приливом, за ними потянулись соседи. Дома изрыгали потоки взрослых и по одному выплевывали детей. Соседи чувствовали важность происходящего, поэтому только один человек пристроился идти рядом с Кино – его брат Хуан-Томас.
– Смотри, как бы тебя не обманули, – предостерег Хуан-Томас.
– Смотреть надо в оба, – согласился Кино.
– Мы даже не представляем, по каким ценам покупают жемчуг в других местах. Откуда нам знать, что с нами поступают честно? Мы ведь понятия не имеем, сколько получит за жемчужину перекупщик.
– Твоя правда, – отозвался Кино. – Но как тут узнаешь? Мы же не в другом месте – мы здесь.
По мере того как они приближались к городу, толпа у них за спиной разрасталась, а Хуан-Томас продолжал говорить – просто от волнения.
– Еще до твоего рождения, Кино, старики придумали, как получать за жемчуг больше. Они решили найти посредника, который будет отвозить жемчуг в столицу, продавать и забирать только свою долю прибыли.
– Знаю, – кивнул головой Кино. – Хорошая мысль.
– И вот они нашли такого посредника, отдали ему весь жемчуг и отправили в путь. Больше о нем ничего не слышали. Выбрали другого человека, отправили в путь и тоже ничего о нем больше не слышали. Тогда старики отказались от этой затеи и вернулись к старому порядку.
– Знаю, – ответил Кино. – Слышал от отца. Хорошая затея, но неправедная – священник это ясно растолковал. Потеря жемчуга стала карой, ниспосланной на тех, кто не желал довольствоваться своей участью. Святой отец говорит, что каждый человек – солдат, поставленный Богом охранять некую часть вселенского замка. Одни стоят на крепостном валу, другие – в толще стен. И все должны оставаться на посту, а не бегать туда-сюда, иначе адские силы могут взять замок приступом.
– Я тоже слышал эту проповедь. Он читает ее каждый год.
Братья слегка прищурили глаза, как прищуривали до них деды и прадеды – с тех самых пор, когда приплыли чужаки, вооруженные доводами, превосходством, а также порохом, чтобы подкрепить и то и другое. За четыре сотни лет народ Кино нашел только одно средство защиты – слегка прищурить глаза, слегка поджать губы и уйти в себя. Ничто не в силах было пробить эту стену, а за стеной они оставались целыми и невредимыми.
Процессия двигалась в торжественном молчании, чувствуя всю важность сегодняшнего дня, и если кто-нибудь из детей пытался затеять драку, поднять шум, закричать, сорвать с приятеля шляпу или взъерошить ему волосы, взрослые тут же принимались шикать. День этот был настолько важен, что какой-то старик, не пожелавший ничего пропустить, отправился в путь, восседая на могучих плечах племянника. Процессия оставила позади плетеные хижины и вошла в город из камня и штукатурки, где улицы были немного шире, а вдоль зданий тянулся узкий тротуар. Как и в прошлый раз, возле церкви к толпе присоединились нищие с паперти, лавочники глядели ей вслед, и даже владельцы пивнушек, растеряв посетителей, закрывали свои заведения и тоже пристраивались в хвост. Солнце над городом палило так немилосердно, что каждый камень отбрасывал тень.
Весть о приближающейся процессии опережала ее ход, поэтому скупщики в маленьких конторах заранее напряглись и приготовились. Они разложили на столе бумаги – пускай Кино застанет их за работой – и спрятали жемчуг в ящик: нельзя, чтобы второсортную жемчужину увидели рядом с настоящим сокровищем, а слухи о красоте великой жемчужины уже дошли и до них. Конторы скупщиков теснились на одной узкой улочке. На окнах стояли решетки и висели деревянные жалюзи, так что внутри царил мягкий полумрак.
В одной такой конторе сидел полный медлительный человек с добродушным, отечески ласковым лицом и приветливо блестящими глазами, любитель громких приветствий и церемонных рукопожатий, весельчак, знающий уйму шуток, однако способный в любой момент перейти от веселья к печали: не успев отсмеяться, он мог внезапно вспомнить о кончине вашей тетушки, и тогда глаза его увлажнялись от сострадания. В то утро он поставил на стол вазу с единственным цветком, ярко-красным гибискусом, и пододвинул ее поближе к обтянутому черным бархатом подносу для жемчуга. Подбородок у него был выбрит до синевы, руки тщательно вымыты, ногти отполированы. Дверь в контору стояла открытой навстречу утреннему солнцу, а сам хозяин что-то мурлыкал себе под нос, упражняясь в ловкости рук. Он катал монету по тыльной стороне пальцев, заставляя ее появляться и исчезать, сверкать и вертеться. Монета возникала и тут же пропадала из виду, хотя фокусник даже не смотрел на нее. Пальцы делали все сами, работая с механической точностью, а он тем временем мурлыкал себе под нос и то и дело поглядывал на дверь. Затем раздался мерный топот приближающейся толпы, и пальцы начали двигаться все быстрее и быстрее. Когда же на пороге появился Кино, монета вспыхнула и исчезла.
– Доброе утро, друг мой, – произнес толстый скупщик. – Чем могу быть полезен?
Кино уставился в сумрак конторы, щурясь после яркого солнечного света. Лицо скупщика расплылось в приветливой улыбке, но взгляд сделался неподвижным, холодным и немигающим, как у ястреба, а правая рука под столом продолжала упражняться в ловкости.
– Я принес жемчужину, – сказал Кино.
Хуан-Томас даже слегка фыркнул, так обыденно это прозвучало. Стоящие позади братьев соседи старательно тянули шеи, чтобы ничего не упустить. Мальчишки – целая ватага – забрались на окно и теперь глазели сквозь решетку, а самые маленькие встали на четвереньки и выглядывали из-за ног у Кино.
– Жемчужину, говорите? – переспросил скупщик. – Некоторые приносят их десятками. Что же, давайте поглядим. Мы ее оценим и предложим вам лучшую сумму.
А его пальцы тем временем продолжали остервенело перекатывать монету.
Инстинктивно Кино знал, как произвести впечатление: медленно вынул из кармана мешочек, медленно достал из него грязный кусок оленьей кожи и развернул сверток, так что жемчужина выкатилась прямо на черный бархат подноса. Кино быстро поднял глаза на скупщика, но тот не выдал себя ни жестом, ни взглядом. Выражение его лица не изменилось, и только спрятанная под столом рука дала осечку: монета наскочила на костяшку и неслышно упала ему на колени, а пальцы сжались в кулак. Затем правая рука появилась из укрытия. Указательный палец дотронулся до жемчужины, покатал ее по черному бархату. Наконец скупщик взял жемчужину двумя пальцами, поднес к глазам и повертел.
Кино не дышал. Соседи тоже не дышали, а по толпе прокатился шепот:
– Осматривает жемчужину… Сумму еще не назвал… До цены пока не дошло…
Рука скупщика теперь действовала как бы сама по себе. Она бросила великую жемчужину на поднос и обидно ткнула в нее указательным пальцем, а на лице скупщика появилась печальная и презрительная улыбка.
– Мне очень жаль, друг мой.
Толстяк слегка приподнял плечи, как бы говоря, что его вины здесь нет.
– Это жемчужина огромной цены, – произнес Кино.
Пальцы скупщика отвесили жемчужине щелчок, так что она подпрыгнула и отскочила от края подноса.
– Слышали про золото дураков? – спросил он. – Ваша жемчужина той же породы. Она слишком большая. Кому такая нужна? Покупателя на нее не найти. Это всего лишь диковинка. Мне очень жаль. Вы думали, она стоит больших денег, но на самом деле грош ей цена.
На лице Кино отразились недоумение и тревога.
– Это величайшая жемчужина в мире! – воскликнул он. – Еще никто в целом свете не находил такой!
– Просто несуразно большая жемчужина, – ответил скупщик. – Если она и представляет интерес, то только в качестве диковинки. Может, какой-нибудь музей и согласится приобрести ее для своей коллекции ракушек. Готов предложить вам, скажем, тысячу песо.
Лицо кино потемнело и сделалось грозным.
– Да она стоит пятидесяти тысяч! – процедил он. – И вы сами это знаете – просто пытаетесь обвести меня вокруг пальца.
Скупщик услышал, как по толпе прокатился негодующий ропот, и слегка поежился от страха.
– Я тут ни при чем, – поспешно выговорил он. – Я всего лишь оценщик. Спросите других. Сходите к ним с этой жемчужиной. А лучше пусть они сами придут сюда – тогда вы убедитесь, что мы не в сговоре. Бой! – крикнул он и, когда в заднюю дверь просунулась голова слуги, добавил: – Бой, отправляйся к такому-то, такому-то и такому-то и попроси заглянуть ко мне. Не говори зачем. Просто скажи, что я буду очень рад их видеть.
Правая рука скупщика вновь спряталась под стол, достала из кармана новую монету и принялась перекатывать ее по пальцам.
Соседи зашептались. Они с самого начала предполагали нечто подобное. Жемчужина, конечно, большая, но цвет у нее какой-то странный. Она сразу показалась им подозрительной. И потом, тысяча песо на дороге не валяется. Для бедняка это тоже деньги. Может, стоит согласиться? Ведь еще вчера у Кино не было вообще ничего.
Кино весь подобрался и напружинился. Он чувствовал, что рядом крадется судьба, рыщут волки, реют стервятники – чувствовал, как вокруг сгущается зло, но был не в силах себя защитить. В ушах у Кино звучала музыка врага, а на черном бархате сверкала великая жемчужина, так что скупщик не мог оторвать от нее глаз.
Толпа в дверях заколебалась и раздалась, пропуская троих дельцов. Все притихли, боясь пропустить хоть слово, не заметить малейший жест или взгляд. Кино был безмолвен и насторожен. Кто-то легонько потянул его за рубашку. Он обернулся, встретился глазами с Хуаной, и это придало ему сил.
Скупщики не взглянули ни друг на друга, ни на жемчужину.
Хозяин конторы сказал:
– Я определил стоимость этой жемчужины, однако владелец не считает ее адекватной. Прошу вас произвести оценку данного… данного предмета и предложить свою сумму. Заметьте, – обратился он к Кино, – я не назвал, сколько предложил сам.
Первый скупщик, сухопарый и жилистый, казалось, увидел жемчужину только теперь. Он взял ее в руку, покатал между большим и указательным пальцем и презрительно бросил на поднос.
– Я в обсуждении не участвую и цену предлагать не собираюсь, – сухо произнес он, кривя тонкие губы. – Это не жемчужина, это какое-то страшилище. Она мне не нужна.
Второй скупщик, маленький человечек с робким тихим голоском, взял жемчужину и принялся внимательно ее разглядывать. Он достал из кармана увеличительное стекло, изучил под ним жемчужину и негромко рассмеялся.
– Искусственный жемчуг и то лучше. Знаю я такие жемчужины – мягкие и хрупкие, как мел. Через пару месяцев она потеряет цвет и раскрошится. Вот, сами посмотрите…
Он протянул Кино стекло и показал, как им пользоваться. Кино, который никогда прежде не видел поверхность жемчужины под увеличением, был потрясен, как странно она выглядит.
Третий скупщик взял у Кино жемчужину.
– Один мой клиент любит такие, – сказал он. – Готов предложить пятьсот песо. Если повезет, продам ее за шестьсот.
– Я глупец, знаю, – сказал сидящий за столом толстяк, – но мое предложение по-прежнему в силе. Предлагаю вам тысячу песо… Эй, что это вы делаете?..
Кино поспешно выхватил у третьего скупщика жемчужину, завернул ее в оленью кожу и бросил в карман.
– Мошенники! – яростно крикнул он. – Моя жемчужина больше не продается. Я отправлюсь с ней к другим покупателям – дойду, если надо, до самой столицы!
Скупщики быстро переглянулись. Они перегнули палку и знали, что их за это накажут.
– Пожалуй, готов предложить полторы тысячи, – поспешно сказал тот, что сидел за столом.
Кино уже пробирался сквозь толпу. Шум голосов доходил до него смутно, так стучала в ушах разгоряченная яростью кровь. Он протолкался вперед и зашагал прочь, а за ним торопливо засеменила Хуана.
Вечером, за ужином из кукурузных лепешек и вареных бобов, соседи обсуждали главное событие этого утра. С виду жемчужина хороша, но кто его знает? Раньше они никогда таких не видели. Да и вообще, скупщикам, наверное, лучше знать.
– Заметьте, они даже не совещались между собой. Все четверо поняли, что жемчужина ничего не стоит.
– А если они заранее сговорились?
– Тогда, выходит, нас всю жизнь водили за нос.
Возможно, говорили одни, стоило согласиться на полторы тысячи. Это большие деньги – Кино в жизни столько не видел. Похоже, он просто упрямый дурак. А если Кино действительно отправится в столицу, но так и не найдет покупателя? Ему такого удара не перенести.
Теперь, говорили другие, самые боязливые из соседей, когда Кино унизил скупщиков, они вообще не пожелают иметь с ним дело. Он сам обрубил сук, на котором сидел.
Кино смелый человек, возражали третьи, решительный человек. И он прав. Возможно, его смелость еще принесет пользу всем нам. Эти последние гордились Кино.
Кино сидел на циновке, погруженный в тяжелые раздумья. Он закопал жемчужину под камнем у очага и теперь не отрываясь смотрел на камышовую циновку, так что ее плетеный узор плясал у него перед глазами. Кино потерял один мир и не сумел покорить другой. А еще он боялся. Никогда в жизни Кино не бывал далеко от дома. Он боялся чужаков и чужих мест. Его приводила в ужас мысль о столице – воплощении всего чуждого. Путь к ней лежал по горам и по морю, тянулся целую тысячу миль, и каждая миля этого ужасного пути внушала страх. Но Кино уже потерял старый мир и теперь должен обрести новый. Его мечта о будущем реальна – разрушить ее невозможно. Он произнес: «Я пойду», и его слова тоже стали чем-то реальным. Решиться пойти и сказать об этом вслух – все равно что проделать полпути.
Читать бесплатно другие книги:
