Орел пустыни Хайт Джек

– Хороший вопрос, Юсуф, но это не нитка. Материал называется кетгут, его делают из высушенных внутренностей козы. – Юсуф поморщился. – Со временем он рассосется, и на теле останется лишь тонкий шрам.

Ибн Джумэй закончил шить, отрезал кетгут и завязал узелок. Затем он взял мазь желтого цвета, которая пахла тухлыми яйцами, смазал рану и наложил на плечо повязку из хлопка.

– С этим покончено.

Он двинулся дальше, вниз по телу франка и снова принялся изучать глубокую рану на боку.

– Иди сюда, Юсуф. Раз уж ты здесь, попытайся быть полезным. Помоги мне его перевернуть.

Они вместе переложили франка на живот, и Юсуф увидел еще одну рану, на спине.

– А он у нас счастливчик, – заметил Ибн Джумэй. – Меч прошел насквозь, но, похоже, не задел важных органов.

Лекарь полил рану на спине франка спиртом, а затем зашил ее. После этого они с Юсуфом снова перевернули франка, и Ибн Джумэй занялся раной на животе. Он зашил ее, оставив небольшое отверстие в конце раны.

– А почему вы не зашили ее полностью? – спросил Юсуф, который поддерживал франка в сидячем положении, пока лекарь накладывал мазь и бинтовал торс.

– Гадость, которая скопилась внутри, должна получить выход, – спокойно пояснил Ибн Джумэй. – Иначе она его убьет. – Он наклонился к раненой ноге франка и нахмурился. – А теперь самое неприятное. – Он откупорил маленький красный флакон, осторожно вылил немного содержимого на ватный шарик и начал очень осторожно прикладывать его к ране. – Это экстракт мака, – объяснил Ибн Джумэй, прежде чем Юсуф успел задать вопрос. – Он помогает облегчить боль.

– Но он же без сознания.

– Я лекарь, и мой долг не причинять ненужных страданий пациенту. Даже без сознания он это почувствует. – Ибн Джумэй взял крошечный ножик и поднес его к ране на ноге франка.

Прочитав молитву на иврите, он сделал два диагональных надреза поперек раны, так что получился косой крест. На краях надрезов тут же выступили кровь и гной, и Юсуф отвернулся, опасаясь, что эта картина заставит его попрощаться со съеденным чуть раньше завтраком. Когда он снова посмотрел на стол, Ибн Джумэй уже заканчивал промывать рану губкой. Затем он взял щипчики, немного помедлил, а потом сказал Юсуфу:

– Держи ногу здесь и вот тут… – Он показал щипчиками на место над коленом и около паха. – Держи крепко, чтобы он не двигался. – Ибн Джумэй обошел стол и встал напротив Юсуфа. – Очень важно, чтобы он не шевелился. Ты понял?

Левой рукой Ибн Джумэй растянул кожу вокруг раны на ноге франка и вонзил в самый ее центр щипчики. Франк застонал, все его тело конвульсивно дернулось, и, разумеется, нога под руками Юсуфа тоже.

– Держи крепче! Он должен быть совершенно неподвижным! – приказал Ибн Джумэй, и Юсуф изо всех сил сжал ногу франка, а Ибн Джумэй тем временем все глубже вонзал щипчики в рану. Кровь полилась на пол, попав на лицо и руки Юсуфа. – Поймал! – наконец вскричал Ибн Джумэй и вытащил щипчики с зажатым в них коротким зазубренным наконечником стрелы, с которого капала кровь. – Отвратительная штука, согласен? – сказал он и протянул наконечник Юсуфу. – Сохрани его на память о том, какова природа войны. Можешь больше его не держать.

Франк перестал метаться и лежал неподвижно, а Ибн Джумэй принялся зашивать рану.

– Он выживет? – спросил Юсуф, потрогав пальцем острый наконечник.

– Даст Бог, нет. Я никогда не вскрывал франка, и мне бы очень хотелось это сделать. Интересно посмотреть, чем они отличаются от нас.

Юсуф нахмурился. Он купил этого раба и чувствовал свою ответственность за него. Ибн Джумэй увидел его реакцию и успокаивающе улыбнулся:

– Но он молодой и сильный, боюсь, он выживет.

– А когда ему станет лучше?

– Это известно одному Богу. Если все пойдет хорошо, он встанет на ноги до зимних дождей. Но если инфекция в ноге начнет распространяться, тогда мне придется ее отрезать. – Ибн Джумэй наложил последний шов и посмотрел на Юсуфа. – В этом случае, боюсь, может случиться худшее.

В своем забытьи Джон все еще находился на поле боя перед стенами Дамаска, а недалеко от него в покрасневшей от крови воде реки Барада стоял Кролик. Сарацин, поднявший меч высоко над головой, подбирался к нему сзади, Джон закричал и хотел броситься к другу, но, как ни старался, река не становилась ближе. Он в ужасе смотрел, как сарацин с безумной ухмылкой на лице пронзил Кролика мечом сзади, и окровавленное острие вышло из груди его друга. А потом лицо сарацина сморщилось и превратилось в злобное лицо Рейнальда…

Джон пришел в себя, услышав, как кто-то свистит. Он лежал на полу в маленькой комнатке, освещенной лишь лучом света, проникавшим сквозь решетку на двери. Он был без рубашки, а на животе у него лежало что-то теплое. Он посмотрел вниз, увидел, что над ним наклонился какой-то мужчина, и попытался сесть, но мир вокруг тут же начал дико вращаться, и он снова упал на спину. Свист прекратился.

– Не спеши, молодой человек, – произнес голос на франкийском языке, но с сильным акцентом, гласные были слишком длинными и какими-то чужими, а согласные гортанными.

Потом над ним нависло лицо, смуглое, с короткой бородой и добрыми карими глазами.

– Вы кто? – спросил Джон. – И где я?

– Выпей-ка это, – сказал мужчина, приподнял одной рукой голову Джона, а другой поднес чашу к его губам.

Жидкость в чаше оказалась холодной и горькой, но, несмотря на неприятный вкус, Джон жадно ее выпил. Губы у него потрескались, а в горле было сухо, как будто он не пил несколько дней.

– Вот так, – проговорил мужчина. – Теперь я отвечу на твои вопросы: ты находишься в доме Наджима ад-Дина в Баальбеке. Я – Ибн Джумэй, еврей и на данный момент твой лекарь. – Джон собрался что-то сказать, но Ибн Джумэй покачал головой. – Спокойно. Не спеши. – Он положил пальцы на запястье Джона и уставился в пол. – Хорошо, пульс ровный, – пробормотал он и снова посмотрел на Джона. – А теперь назови свое имя.

– Джон.

– Ага, интересно.

– Как я сюда попал? – спросил Джон.

– Ты раб. Тебя купили после сражения у стен Дамаска. – Ибн Джумэй протянул Джону новую чашу с горьким питьем. – Это произошло неделю назад. Ты получил серьезные раны и некоторое время находился без сознания. Я надеялся, что ты умрешь.

Джон поперхнулся.

– Я очень хотел сделать вскрытие, – объяснил Ибн Джумэй. – Но не важно. Похоже, что у Бога на твой счет другие планы. – Он улыбнулся. – Знаешь, мне кажется, у тебя пророческое имя. Джон – это перевранное франками еврейское имя. Оно означает: «Бог великодушен».

Джон закрыл глаза, потому что на него вдруг накатила страшная усталость.

– Я раб, – сказал он. – Бог не был великодушен ко мне.

– Но ты жив.

Джон покачал головой. Ему следовало умереть вместе с Кроликом. Он мечтал отдать свою жизнь во имя Бога. Почему же Господь не забрал его? Мысли в голове пленника потекли медленнее, веки стали немыслимо тяжелыми, а голова невероятно горячей.

– Мне жарко, – пробормотал он. – Мне следует сделать кровопускание…

Лекарь рассмеялся.

– Это тебе нужно меньше всего. – Он положил мокрую прохладную тряпку Джону на лоб, и тот мгновенно почувствовал облегчение. – Ты должен отдохнуть, – мягко сказал лекарь. – То, что ты выпил, поможет тебе уснуть. Потом принесут еду и питье. Съешь все. Я зайду завтра.

Джон попытался ответить, но уже начал проваливаться в сон и свои темные кошмары.

Шли недели, Джон главным образом спал под действием лекарств и сражался со страшными, мучительными снами. Дни разнообразили лишь посещения Ибн Джумэя. Добрый лекарь менял Джону повязки и рассказывал про его нового хозяина. Наджим ад-Дин был суровым человеком, но справедливым и великодушным. Так что, в определенном смысле, Джону повезло: все могло быть гораздо хуже.

Как-то раз Джон проснулся от скрипа двери и, повернувшись на бок, увидел не Ибн Джумэя, а худого сарацина с седеющими волосами, пронзительным взглядом, резкими чертами лица и сурово поджатыми губами. Джон сел, мгновенно почувствовав, что с этим человеком шутки плохи. Сарацин вошел в маленькую комнатку, следом за ним появился Ибн Джумэй.

– Встань, – приказал странный человек на латыни с сильным акцентом.

Джон встал, покачнувшись, когда его больная нога коснулась пола. Сарацин подошел и принялся внимательно его разглядывать, потом ощупывать руки и ноги, точно покупал лошадь на ярмарке.

– Рубашка, – приказал сарацин.

Джон непонимающе покачал головой:

– Прошу прощения?

В следующее мгновение мужчина резко влепил Джону пощечину. Юноша провел языком по внутренней поверхности щеки и почувствовал вкус крови. А мужчина тем временем приблизился к нему и резко сказал что-то по-арабски.

– Ты не должен говорить, пока тебя не спросят, – перевел Ибн Джумэй. – Он хочет, чтобы ты снял тунику. Делай, как он говорит.

Джон стянул через голову полотняную тунику, и мужчина подошел ближе, чтобы посмотреть на шрамы на плече и животе Джона. Наконец он кивнул, повернулся к Ибн Джумэю, и они о чем-то коротко переговорили на арабском языке. Потом Ибн Джумэй сказал Джону на франкийском:

– Это Наджим ад-Дин Айюб, но ты будешь называть его муаллим, это значит «господин». Он считает, что ты готов начать работать. Делай, что скажут, и тебя будут кормить, одевать и обращаться с тобой уважительно. За непослушание полагается наказание.

– Чего стоит слово неверного? – ввернул Джон на франкийском языке.

И снова Айюб влепил ему увесистую пощечину тыльной стороной ладони.

– Я держу свое слово, – сказал он на латыни. – И позволяю Ибн Джумэю говорить за меня только потому, что не хочу пачкать свой рот вашим варварским языком. Ты меня понял?

– Да, – сказал Джон, и Айюб поднял руку. – Да, муаллим.

– Хорошо. Иди за мной.

Джон, хромая, вышел наружу и прищурился на ярком солнце, которое его ослепило после нескольких недель, проведенных в тускло освещенной комнатушке. Когда глаза у него немного привыкли, он обнаружил, что находится на огороженном стенами участке земли, в центре которого стоит большая белая вилла. Комната, где его держали, была одной из нескольких в ряду, пристроенных к стене, шедшей вдоль одной стороны дома. Айюб остановился перед дверью, которая вела в комнату побольше, и Джон увидел соломенные тюфяки на полу, лежавшие так плотно друг к другу, что между ними почти не оставалось свободного места.

– Теперь ты будешь спать здесь, с другими рабами, – сказал Ибн Джумэй.

Джон кивнул, и Айюб повел его к задней части виллы. Они вошли в низкую дверь, Джон за ними, и оказались на кухне, где витали соблазнительные ароматы жарящегося мяса и экзотических специй. В огромном помещении были ослепительно белые стены, низкий потолок и выложенный красной плиткой пол. Джону приходилось все время наклоняться, чтобы не налететь на свисающие ноги, ребра и даже целых коз, подвешенных к потолку. Почти всю стену справа занимал очаг глубиной примерно в восемь футов, рядом лежали дрова, а внутри пылал огонь, над которым на цепи висел черный котел. Рядом с ним стояла худая девушка с невероятно темной кожей и что-то мешала деревянной ложкой.

У противоположной от Джона стены располагалось несколько узких столов с раковиной, встроенной в один из них. Над ними висели полки с дюжинами глиняных кувшинов. Дверь слева от полок вела внутрь дома, и еще одна дверь на левой стене – в кладовку, заполненную мешками с зерном. Середину комнаты занимал большой стол, и около него Джон увидел привлекательную женщину средних лет с уже начавшими седеть волосами. Увидев его, она нахмурилась.

Айюб повернулся к Джону и что-то быстро сказал на арабском.

– Это Басима, хозяйка дома, – перевел Ибн Джумэй. – Ты будешь работать под ее началом, пока не наберешься достаточно сил, чтобы тебя можно было отправить в поле. Делай все, как она скажет. И ни при каких обстоятельствах ты не должен разговаривать с ней или с другими слугами. Ты понял?

– Да. – Джон посмотрел на Айюба. – Да, муаллим.

Айюб кивнул, и они с Ибн Джумэем ушли, оставив Джона с Басимой, которая стояла, уперев руки в бока, и хмуро его разглядывала, не обращая внимания на жирную муху, с жужжанием летавшую по кухне.

– Майи, – сказала она наконец. Джон покачал головой, показывая, что не понял. – Майи, – произнесла она громче и ногой подтолкнула к нему деревянное ведро. – Айал, – добавила она, когда он поднял ведро. – Айал!

Джон с ведром в руке поспешно вышел на улицу. «Интересно, – подумал он, – что такое «майи»? Вода? Или, может, молоко?» Он принялся озираться по сторонам, но не увидел нигде ни колодца, ни каких бы то ни было животных. Пространство за домом представляло собой выжженный солнцем участок земли, огороженный с трех сторон высокой стеной. Маленькие деревца, усыпанные ярко-красными плодами, росли около нее как раз напротив того места, где стоял Джон.

Вдоль правой и левой стен находились какие-то строения, и их крыши из красной черепицы возвышались на четыре фута над стенами. Джон направился к левой и вдруг замер на месте, сообразив, что если он заберется на одно из строений, то сможет перелезть через стену.

Он подошел к ближайшему, перевернул ведро и поставил его на землю. Затем посмотрел по сторонам, проверяя, не следит ли за ним кто-нибудь, встал на ведро, подпрыгнул и сумел подтянуться на руках на черепичную крышу. Раненое плечо отчаянно болело, но он сжал зубы и сумел взобраться на крышу. Джон лежал и пытался отдышаться, только сейчас осознав, насколько он ослабел во время болезни. Через несколько секунд он заставил себя подняться и пополз к тому месту, где крыша соединялась со стеной. Здесь он выпрямился во весь рост и выглянул наружу. Его глазам предстало переплетение узких пыльных улиц и прилепившихся друг к другу домов, тянувшихся до самого холма, на котором стоял громадный римский храм, и на фоне его колонн все остальные дома казались карликами. За храмом улицы спускались вниз, к толстой стене, а дальше раскинулась зеленая долина, огороженная с обеих сторон высокими горами. Джон отметил про себя положение солнца, повисшего над горами справа – получалось, что Иерусалимское королевство находилось слева, за дальней горной грядой.

– Эй, раб! Что ты там делаешь? – Джон обернулся и увидел темноволосого мальчишку, который стоял внизу и смотрел на него. – Немедленно слезай оттуда! – приказал он на сносной латыни. Джон отвернулся и положил руки на стену, приготовившись спрыгнуть на другую сторону. – Этим путем тебе не сбежать, – крикнул мальчишка. – Даже если ты сможешь пройти мимо стражей у ворот и миновать долину, ты не выживешь в горах. Там нет воды и страшно холодно по ночам.

Джон колебался. Он знал, что мальчик прав, к тому же ему было некуда возвращаться. Он бежал из родного дома в Англии, обагрив свои руки кровью. Франки его предали. В мире больше не осталось места, которое он мог бы считать своим. Он сполз на край крыши и, спрыгнув вниз, приземлился в нескольких футах от мальчишки, который был худым, с оливковой кожей и глубокими умными глазами.

– Я Юсуф, – сказал он. – А тебя как зовут?

– Джон.

«Откуда мальчишка знает латынь?» – подумал он.

– Джуван, – произнес мальчик. – Странное имя. – Потом он перевел взгляд с Джона на крышу у них над головами. – Я не советую тебе пытаться сбежать отсюда, Джуван. Если отец тебя поймает, то прикажет забить камнями в назидание другим рабам.

Джон страшно побледнел.

– Я не собирался убегать, – соврал он.

Юсуф пощелкал языком.

– Осторожнее. За ложь полагается двенадцать ударов плетью. – Он поднял ведро и протянул его Джону. – Моя мать наверняка пытается понять, куда ты подевался. – Он показал на переднюю часть дома. – Колодец вон там, рядом с конюшней.

– Вы не накажете меня?

– Не на этот раз.

– Спасибо.

Джон взял ведро и зашагал к колодцу, а когда он оглянулся, мальчик исчез.

Солнце, садившееся за горы, сияло золотисто-алым цветом, точно кусок железа, который только что вынули из горна. В его гаснущем свете Джон брел по двору с охапкой дров в дрожащих, отчаянно болевших руках. Пот ручьями стекал по его лицу и жег глаза. Даже сейчас, когда день клонился к вечеру, летняя жара была невыносимой, воздух обжигал легкие, а земля была такой горячей, что, несмотря на кожаные сандалии, ему казалось, что он идет босиком по углям. Джон шел медленно, каждый шаг причинял ему страшную боль в левой раненой ноге. Его мышцы стали совсем слабыми после больше чем двух месяцев бездеятельности, и работа, которую ему приходилось делать, доводила до полного изнеможения.

Руки у него мучительно болели после того, как он все утро доставал из колодца бесконечные ведра с водой, а потом, неловко держа ведро перед собой, спотыкаясь, тащил его на кухню. Нижняя часть спины ныла от того, что ему пришлось днем чистить конюшню, и он потерял счет тому, сколько раз ходил за дровами, чтобы пополнить запас на кухне. Джон сжал зубы и постарался не обращать внимания на боль и усталость. Возможно, сбежать ему отсюда и не удастся, но лекарь-еврей сказал, что, если он будет старательно трудиться, может быть, ему удастся купить свободу. И Джон отчаянно цеплялся за эту надежду.

С трудом переставляя ноги, он добрался до кухни и увидел, что Басима и кухонная рабыня ушли. Опустив голову, он сразу направился к поленнице у очага и уже собрался сложить там дрова, которые принес, когда его уставшие руки разжались сами собой, дрова выпали и рассыпались по полу. Джон начал их собирать, когда у себя за спиной, внутри дома, услышал крики. Он обернулся и увидел, что в кухню влетела девушка – нет, молодая женщина с высокими скулами, изящным носиком, полными губами и безупречной золотисто-смуглой кожей цвета пустыни, по которой Джон шагал по пути к Дамаску. Глаза девушки были наполнены слезами, но, увидев Джона, она их быстро стерла. А он смотрел на нее, широко разинув рот, потому что девушка была еще красивее, чем королева Алиенора или даже Мадонна на картине, висевшей за алтарем в его церкви в Тейтвике.

– Вы в порядке? – спросил он наконец.

Девушка выпрямилась и, вздернув подбородок, посмотрела на него. Потом она что-то отрывисто сказала на арабском, и Джон развел руки в стороны:

– Я не понимаю.

Он сделал шаг в сторону девушки, она нахмурилась, отступила назад и величественно указала на дверь:

– Барра! Барра!

Джон не пошевелился, и глаза девушки широко раскрылись, потом ее поза стала не такой напряженной, и она принялась разглядывать Джона, который положил руку себе на грудь и сказал:

– Я Джон.

Девушка улыбнулась в ответ, и Джон увидел ослепительно белые зубы, сверкнувшие на фоне темной кожи.

– Зимат!

В кухню вошла Басима и принялась по-арабски ругать девушку. Джон же снова начал складывать дрова у очага, а когда закончил, обнаружил, что девушка ушла, Басима же стоит и смотрит на него, сложив на груди руки и поджав губы, которые превратились в тонкую линию. Потом она подошла к котлу, висевшему над огнем, положила на тарелку густое, горячее жаркое, добавила кусок лепешки и подтолкнула все это по столу в сторону Джона.

– Рах, – сказала она и показала на тарелку. Джон взял ее, Басима кивнула в сторону двери. – Рах!

Джон медленно пошел через кухню, ожидая, что Басима его остановит, но она молчала. Как только солнце скрылось за горами, ночь быстро вступила в свои права, и прохладный ветер был напоен ароматами созревающих фруктов. Джон, спотыкаясь в темноте, добрел до жилища рабов, где уже собралась дюжина мужчин, которые сидели, сгорбившись, над своими тарелками с ужином. Большинство были чернокожими африканцами, хотя среди них Джон заметил парочку местных христиан. Все они смотрели на Джона, не скрывая враждебности, когда он взял тюфяк, лежавший у двери, и пробрался между ними к свободному месту в дальнем углу. Бросив тюфяк на пол, он сел и с облегчением прислонился спиной к стене.

Потом он понюхал еду в тарелке – у той оказался сладковатый и одновременно пряный запах, непохожий ни на что из того, что ему доводилось есть до сих пор. Оторвав кусок лепешки, Джон помешал им жаркое и обнаружил там мягкие кусочки ягнятины и чечевицу. С помощью хлеба он набрал немного жаркого и быстро отправил его в рот.

– Будь я проклят! – прошептал он.

Он жадно проглотил все, что было у него на тарелке, и уже в следующее мгновение, так и не убрав ее с колен, провалился в сон. Впервые за много ночей ему не снились кровь и сражение, не снился Кролик или брат. Ему снилась прекрасная Зимат.

Этим вечером Юсуф ел свое жаркое молча. Ужин проходил в напряженной тишине, несмотря на то что у них имелся повод для радости. Днем их посетил Мансур ад-Дин, эмир Баальбека и отец друга Юсуфа Хальдуна. Было решено, что Зимат выйдет замуж за Хальдуна, когда тот достигнет совершеннолетия. Он считался хорошим женихом, но Зимат не выглядела счастливой, и глаза у нее покраснели от слез. Басима одобряла этот брак, но тоже была расстроена и постоянно отчитывала служанку, когда та приносила блюда – одно слишком холодное, другое недостаточно острое. Она ела, нахмурив брови и не сводя глаз с Айюба. Он же старался избегать ее взгляда. Наконец он откашлялся и заговорил:

– Туран, расскажи мне про своего раба! Он хорошо тебе служит?

Туран кивнул.

– Я называю его таур – бык, потому что он очень сильный. Сегодня мы с ним тренировались на мечах. Он хорош, но не лучше меня. – Туран фыркнул.

Айюб повернулся к жене:

– А ты что скажешь, Басима? Как там молодой франк?

Юсуф поднял голову.

– Продай его, – сказала Басима. – Я не хочу, чтобы он находился в моем доме.

– Это еще почему? – потребовал ответа Айюб.

– Он дикарь, – ответила Басима, чей голос дрожал от возмущения. – Он сегодня оказался наедине с Зимат, и она была без чадры.

Зимат покраснела.

– Он раб, – напомнил ей Айюб. – В этом нет позора.

– Но он смотрел на нее так, будто он свободный человек, – не сдавалась Басима. – Ты можешь себе представить, что могло произойти?

– Я его выпорю, – вдруг заявил Туран. – Как смеет этот франк смотреть на мою сестру?

– Мне не требуется твоя защита, Туран! – возмутилась Зимат.

– Хватит! – Айюб посмотрел на Басиму. – Он еще совсем мальчик, – мягко сказал он. – И не все франки дикари.

– Ты именно это скажешь Хальдуну и его родным? Мы обещали отдать им нашу дочь и должны оберегать ее.

– Ты права, – кивнув, сказал Айюб. – Зимат, держись как можно дальше от этого раба, и ты не должна показываться за пределами дома без чадры.

– Но я была в доме! – запротестовала Зимат. – И за что ты меня наказываешь? Я не совершила ничего плохого!

– Ты сделаешь, как я сказал, – заявил Айюб тоном, не терпящим возражений. Затем он взглянул на Басиму. – Франк хорошо сегодня работал?

Басима неохотно кивнула:

– Как мул. Я думала, он упадет замертво, так он старался.

– Вот видишь, из него получится прекрасный раб. Обращайся с ним хорошо, Басима. Не пытайся мстить мальчику. Не он убил твою семью, которая…

– Молчи, – сердито остановила его Басима, закрыла глаза и вздохнула. – Я буду хорошо с ним обращаться. – Она посмотрела на дочь. – Но, если он хотя бы пальцем прикоснется к Зимат, он умрет. Я об этом позабочусь.

– Аллах акбар! Аллах акбар! Аллах акбар!

Джон проснулся от повторяющегося крика муэдзина, стоявшего на башне минарета, высоко над городом, и призывавшего мусульман на утреннюю молитву. Джон неохотно повернулся на бок и открыл глаза. В открытую дверь он видел, что на ясном ночном небе начали появляться серебристо-голубые полосы – значит, до рассвета осталось совсем немного. Джон снова закрыл глаза и поплотнее завернулся в грубое шерстяное одеяло. Прошел почти месяц с того дня, как он начал работать, и ночи стали заметно холоднее. Он несколько секунд лежал, пытаясь согреться, потом вздохнул, отбросил одеяло и сел. Басима требовала, чтобы он приходил на кухню до того, как солнце поднимется над пиками гор. И, если он опоздает, она заставит его работать еще больше.

Он встал, поднял высоко над головой руки, чтобы немного расслабить ноющие мышцы, и вышел наружу в одних сандалиях и тунике, дрожа от холода раннего утра. Таур, неразговорчивый раб-норманн, как раз появился из своей комнаты, которую получил благодаря тому, что служил старшему сыну Айюба. Не говоря ни слова, они зашагали вместе в сторону входа в дом, прошли мимо конюшен и свернули в большое помещение, пристроенное к стене. Пол в нем был выложен плиткой, а на дальней стене из небольшого отверстия выливалась вода, которая собиралась в бассейне, откуда уходила под землю и текла к фонтану перед входом в особняк. Там уже мылись другие рабы, все они были обрезаны, и, когда Джон с Тауром сняли туники, кое-кто принялся хихикать и показывать на них пальцами, они так и не привыкли к столь необычному зрелищу. Таур сердито зарычал, и все тут же затихли.

Джон достал глиняный кувшин с полки, прикрепленной к стене, наполнил его, вылил воду себе на голову и задохнулся – такая она оказалась холодная. Затем он взял кусок мыла и принялся решительно себя тереть. Когда он посчитал, что смыл все следы пыли и грязи, он снова взял кувшин и вылил на себя воду, отчаянно дрожа от холода. Этот исключительно бодрящий ритуал уже стал для него привычкой. Его господин Айюб назначал десять плетей тому из рабов, кто не содержал свое тело в чистоте. Джону уже довелось испытать это на себе, и он не горел желанием повторять опыт.

Вымывшись, он поспешил в свою комнату, надел свободные полотняные штаны, которые ему выдали, подпоясал тунику куском веревки и направился на кухню. Снаружи уже стояло несколько рабов, они ели горячие лепешки и тихо разговаривали на разных языках.

Старший раб – седой чернокожий евнух по имени Харит – протянул Джону кусок хлеба. Он встал в стороне от остальных и ел медленно, глядя на горы, над которыми вот-вот должно было появиться солнце. Мысли Джона занимала Зимат, хотя после их первой встречи он видел ее всего дважды, и оба раза издалека. Она казалась ему непохожей на других женщин, и Джон подумал о своем доме в Англии, а потом об отце. Он нахмурился, сообразив, что не может вспомнить его лица, будто с тех пор, как он оставил родные места, прошла целая жизнь. Джон принялся складывать в уме недели и месяцы, и у него получилось, что прошло почти два года с тех пор, как его жизнь была разрушена.

– Мытье когда-нибудь меня прикончит, – пробормотал подошедший к Джону Таур. Он оторвал зубами кусок лепешки и продолжал: – Это совершенно противоестественно.

– Зато у нас больше нет вшей, – заметил Джон, и Таур, чей рот был набит едой, скептически заворчал.

Джон посмотрел на ближние горы и увидел, что небо над ними стало голубым, и теперь в любой момент над горизонтом должно было появиться солнце.

– Мне пора.

Таур снова что-то проворчал, и Джон вошел на кухню, где девушка-служанка разжигала очаг, а Басима замешивала тесто. Она не обращала на него внимания, и он молча ждал. Джон уже знал, что не должен с ней заговаривать. Наконец она подняла голову.

– Ты, на конюшню, – сказала она и показала на дверь, чтобы подчеркнуть свои слова. Джон вздохнул. Яхур — «конюшня» – было одним из первых арабских слов, которые он выучил. За прошедшие две недели он чистил их столько раз, что уже давно сбился со счета. – Потом вода и дрова.

– Аива, м’аллима, – ответил Джон. – Да, госпожа.

Юсуф сидел, скрестив ноги, в тени одного из лаймовых деревьев, росших вдоль задней стены дома, тер подбородок и хмурился, пытаясь вспомнить франкийское слово, означавшее «птица».

– Мерде, – ухмыльнувшись, предложил Туран. – Пута?

Ибн Джумэй наградил его сердитым взглядом. Складывалось впечатление, что способность Турана к языкам ограничивалась лишь бранными словами вроде «дерьмо» или «шлюха». Стоявший за спиной Турана раб Таур громко рассмеялся.

– Нет, – поправил его Ибн Джумэй на латыни. – Мерде — это то, что находится у тебя между ушами, Туран.

Туран непонимающе уставился на него, а Юсуф и Селим расхохотались. Туран тут же ущипнул Юсуфа за плечо.

– Что он сказал?

– Я сказал, что тебе следует уделять больше внимания занятиям, Туран, – ответил Ибн Джумэй по-арабски и снова показал на воробья, сидевшего на ветке у них над головами. – Юсуф? Селим? Можете помочь брату?

Селим покачал головой, а Юсуф закрыл глаза, стараясь сосредоточиться. Он не мог победить Турана, когда они учились владеть мечом или в борьбе, но по крайней мере здесь вполне был в состоянии одержать над ним верх. – Ун вазо, – сказал он наконец. – Птица – это ун вазо.

Ибн Джумэй кинул.

– Хорошо. А теперь используй это слово в предложении.

– Птичка накакала Турану на голову, – сказал Юсуф на франкийском языке. Ибн Джумэй и Селим рассмеялись, к ним присоединился Таур, смех которого напоминал ослиный рев.

– Что? – переспросил Туран, повернулся к Юсуфу, толкнул его, и тот упал. Взобравшись на него, Туран поднял кулак. – Что ты сказал?

– Успокойся, – вмешался Ибн Джумэй и положил руку Турану на плечо.

Туран ее отбросил.

– Отстань, еврей! – Лицо Турана стало малиновым, глаза горели. Он сильно ударил Юсуфа, потом наклонился над ним так, что оказался совсем близко. – Говори, братик, – прошептал он. – Что ты сказал?

Джон с охапкой дров шел вдоль боковой стены особняка в сторону кухни. После нескольких недель тяжелого труда руки у него больше не горели после каждой принесенной охапки. Когда он начал привыкать к работе и ему стало заметно легче, он стал иначе относиться к положению, в котором оказался. Сарацины хорошо его кормили, на самом деле еда здесь была лучше, чем все, что он ел до сих пор, и нисколько не походила на безвкусное мясо, черный хлеб и вареные овощи, на которых он вырос. И обращались они с ним уважительно, пусть и без особой доброты. Оказалось, что сарацины совсем не такие, какими он их представлял.

Джон уже вышел на широкое открытое пространство за особняком, когда услышал за деревьями в дальней части сада крики. Юсуф, мальчик, с которым он познакомился, когда пытался сбежать, лежал на земле, а на нем сидел юноша. И не просто юноша. Подойдя ближе, Джон его узнал: крупный, темные волосы и широкое лицо с редкой бородкой. Это он убил Кролика.

– Ах ты, ублюдок! – завопил Джон, бросил дрова и, сжав кулаки, помчался к ним.

Когда он оказался в нескольких шагах, сарацин поднял голову, и его глаза широко раскрылись от удивления. Джон уже поднял кулак, собираясь его ударить, но тут получил сильный удар в бок, упал, а в следующее мгновение кто-то навалился на него сверху. Джон сумел перевернуться на спину и увидел перед собой Таура.

– Ты что творишь? – негодующе заорал Джон. – Отпусти меня!

– Ты сошел с ума? – сурово спросил Таур. – Если ты к нему прикоснешься, тебя убьют. – Он схватил руку Джона и больно заломил ее за спину. – Я спасаю тебе жизнь, – прошептал он, поставил Джона на ноги, но продолжал крепко держать так, что тот не мог пошевелиться.

Убийца Кролика поднялся на ноги, его лицо покрылось красными пятнами, в глазах полыхала жажда крови.

– Калб! – выкрикнул он по-арабски и сильно ударил Джона в живот. Джон сложился пополам, но Таур заставил его выпрямиться. – Калб! – снова прорычал сарацин и с такой силой ударил его в челюсть, что голова Джона откинулась назад.

– Туран, ваккиф! – услышал Джон, поднял голову и увидел, что к ним направляется Айюб. Он подошел к Ибн Джумэю, и они заговорили на арабском. Затем Айюб повернулся к Джону и сказал на латыни: – Сними рубашку. – Пока тот снимал тунику, Айюб вытащил меч и срезал длинную ветку с лаймового дерева. – Лицом к стене.

Джон встал, положив руки на стену, и сжал зубы, когда Айюб принялся сечь его веткой. Грубая кора разрывала кожу и оставляла на ней синяки, и после десяти ударов Джон не выдержал и вскрикнул от боли, не в силах больше терпеть. Айюб остановился, и Джон рухнул на колени.

– Ты раб, собственность, – нависнув над ним, проговорил Айюб. – Твоя жизнь принадлежит мне. Больше никогда не смей угрожать члену моей семьи. Если ты не подчинишься, я тебя укрощу, как укрощают лошадь. Если тебя не удастся укротить, ты умрешь. Ты понял?

Джон посмотрел на убийцу Кролика, Турана, а потом снова на Айюба.

– Да, муаллим, – солгал он.