Фауст Гёте Иоганн

Вызов демона

«…Обратил доктор Фауст все помыслы свои на одно дело: чтобы любить то, что не пристало любить… Ибо любопытство, свобода и легкомыслие победили и раззадорили его так, что стал он однажды испытывать некоторые волшебные слова, фигуры, письмена и заклятия, чтобы вызвать тем самым черта»{166}.

Если верить легенде, бесстрашный Фауст с жезлом и магическими книгами в руках вошёл в лес где-то в окресностях Виттенберга. Он направлялся к месту, которое в «Вольфенбюттельской рукописи» именовалось Шпессерским лесом. В 1901 году этот лес был идентифицирован Адольфом Вардом как Шпеке – место вблизи Виттенберга, где любили бывать студенты, в том числе Лютер. Когда в 1591 году английский путешественник Фэйнс Морисон поступил в Виттенбергский университет, его отвели в лес, где показали «изрядно битое молнией обгорелое дерево… у которого [Фауст] занимался чёрной магией»{167}. В «народной книге» Фауст на закате выходит на перекрёсток дорог и очерчивает жезлом круг, украшенный магическими символами его искусства. Действо заканчивается примерно в 9 или 10 часов вечера следующим образом: «Тогда начал доктор Фауст звать духа Мефистофеля [букв. Mephostophiles], приказывая тому явиться от имени Вельзевула»{168}.

Если верить «народной книге» о Фаусте, вначале дух отказывается материализоваться. Шпессерский лес наполняется зловещим шумом, воет ветер, слышится гром, сверкают молнии. Фаусту кажется, «будто весь мир объят пламенем». Он начинает проявлять нерешительность, и в этот момент какофония звуков сменяется приятной красивой музыкой. Вдохновившись, Фауст продолжает вызывать духа: «Неожиданно над головой его прошумели крылья могучего дракона»{169}.

Как большинство писателей, автор «народной книги» не указывает точного заклинания, использованного Фаустом. Издатель книги Шпис говорил, что опустил формулы намеренно, чтобы избежать их использования в нечистых целях. Марло, изобразивший сцену более тщательно, продемонстрировал хорошее знание магии:

Здесь Иеговы в кругу волшебном имя

Начертано обратной анаграммой… [1]

Случайно или намеренно Марло привёл заклинание, с помощью которого Фауст теоретически мог вызывать ветер.

В заклинаниях из пьесы Марло смешиваются два магических акта: строгий обряд высшей магии для связывания адских духов, использующий мистические имена Бога, и откровенно сатанистский ритуал, в котором Фауст принижает имя Иеговы, обращаясь к геенне огненной (то есть к аду). У Марло такой приём оправдан тем, что это даёт Фаусту возможность радоваться появлению Мефистофеля: «Вот чар моих таинственная власть!» Но в то же время показывает, что Фауст теряет контроль над ситуацией. Как объясняет Фаусту сам Мефистофель:

А потому, чтоб поскорей нас вызвать,

От троицы отречься надо смело

И ревностно молиться князю тьмы.

Сцена заклинания демона у Марло говорит о столкновении между двумя противоположными взглядами на магию. Здесь Фауст, как истинный некромант, полагает, что его власть, а именно знание магии, помноженное на мастерство, заставляет духов выйти из ада и действовать по воле мага. Кстати, взгляды, изложенные Марло устами Мефистофеля, принадлежали Арнольду де Вилланова (ок. 1235–1313), утверждавшему, что демонов невозможно принудить к какому-либо действию и что на самом деле они являются перед вызывающим некромантом по их собственной воле. Вилланова считал, что любое свидетельство противоположного есть уловка демонов, старающихся сбить некроманта с толку. С позиций богословия проблема состояла в том, что теологи не могли согласиться с возможностью, что действиям некроманта попустительствовал сам Бог. В ответ на это некроманты выработали техническое решение, вполне соответствовавшее теоцентрическому мировоззрению того периода: если произносимая именем (именами) Господа просьба об удалении демона может использоваться в обряде экзорцизма, тогда те же самые имена могут вызывать демонов из ада, заставляя их подчиниться приказам мага. Чтобы уйти от этой проблемы, теологам требовалось решить свои обычные внутренние конфликты и одновременно лишить некромантов почвы под ногами.

Само собой, в более поздних колдовских книгах о Фаусте появились другие формулы вызова Мефистофеля. Подобные тексты стоят на твёрдой почве некромантии. В колдовских книгах нельзя встретить ни единого намёка на то, что за вызов и господство на адскими духами может отвечать что-либо помимо сил магии. В одной из редакций книги Geister Commando 1501 года, изданной в Риме, приведен текст для «вызова Мефистофеля», а также «печать или знак принуждения и подчинения», которые ночью при полной луне наносят на пергамент из кожи новорожденного ягнёнка чернилами, замешанными из крови бабочки. Мрачная глава X Cabalae Nigrae, включённая в знаменитую книгу Dreyfacher Hllenzwang (предположительно изданную в 1505 году в Пассау), предлагает другую, «высшую формулу вызова Мефистофеля», состоящую из трёх длинных последовательностей магических слов и имён духов. Когда в итоге всех заклинаний появляется Мефистофель, если он действительно появляется, магу необходимо исполнить особую процедуру для того, чтобы вернуть демона назад в мир духов.

Издав крик, как будто «разверзся ад», Мефистофель молнией падает на Шпессерский лес, где сначала превращается в огненный шар, затем в огненного человека и, наконец, принимает «обличье францисканского монаха»{170}. Мефистофель принимает то один вид, то другой, превращаясь из дракона в огненного человека, затем в монаха, пока не оказывается в облике, более приятном как для Фауста, так и для читателя «народной книги». Но то, что Мефистофель появляется в образе монаха-францисканца, немедленно вызывает к жизни предубеждения, свойственные протестантизму. Ничто не доставит протестанту такого удовольствия, как мысль о том, что Мефистофель явился в образе одного из братьев католического ордена. Вообще, такое превращение удивительно, ведь маг эпохи Возрождения наверняка предпочёл бы нечто более классическое – тогу или иное античное одеяние. Читая руководства по магии, я до сих пор не встречал духов, появлявшихся в одеянии священника. Чаще они предстают аристократами или солдатами, иногда – в более гротескных формах. Хотя наряд Мефистофеля выглядел неестественно, подлинным элементом магического руководствабыло разнообразие форм, в которых он являлся, часто по просьбе мага.

Мы видим, как Мефистофель появляется то там, то здесь и всегда в разном обличье. В «Седьмой книге Моисея» из сборника Geister Commando духа Mephistophilis называют среди семи великих князей.

«Mephistofilis готов служить, и он является в молодом виде. Он горазд в любого рода искусстве, его зовут духом Сервосом, или “нахальным”. Он быстро доставляет сокровища со всей земли и из её глубин»{171}.

Когда Марло писал текст для своего «Мефистофеля», имя этого духа не нуждалось в пояснении. Для создания характера Марло не требовалось ничего, кроме признания самого духа о том, кто его хозяин: «Я лишь слуга смиренный Люцифера». Когда в XVIII веке к этой теме обратился Гёте, он описал Мефистофеля как «дух отрицания». Кстати, в поэме Гёте нет упоминания о Люцифере – потому, что дьяволом оказался сам Мефистофель{172}.

Это истинно драматическое развитие. Демонический подмастерье, будь он хоть слугой, хоть «князем», впечатляет театральную или читающую публику гораздо меньше, чем сам дьявол. Впрочем, здесь кроется явная ошибка. Дело в том, что руководство по магии «Кодекс 849» предусматривало собственные процедуры для заклинания Сатаны – и это не исключение. Известна ещё одна хранящаяся в Праге немецкая рукопись XV века, дающая пример относительно короткого и непосредственного обращения к дьяволу{173}. Если Фауст действительно намеревался вызвать дьявола, у него хватало вариантов для выбора заклинания. Если верить легенде, вместо дьявола Фауст избрал Мефистофеля. Очевидно, у него были причины.

Разговор с дьяволом

Из «Разговоров запросто» Эразма Роттердамского можно узнать о том, что «дьявол лёгок на помине», и эта фраза вполне наглядно показывает власть имени. Имена действительно обладали магией. Имена могли влиять на ход событий. Имена заставляли демонов выйти из ада. Чтобы узнать истинное имя демона, нужно было знать тайное имя, заставляющее его повиноваться. Впрочем, здесь мага ожидала проблема. Переменчивым был не только внешний облик Мефистофеля, но и его имя.

В «народной книге» о Фаусте этот демон впервые появляется под именем Mephostophiles. Такая же форма имени была использована в «Вольфенбюттельской рукописи», опубликованной примерно в 1580 году. Это написание впервые появилось в английском переводе книги Шписа, выполненном автором с инициалами P.F., и использовалось до 1755 года. В пьесе Марло о докторе Фаусте издания 1604 года демона зовут Mephastophilis, а в издании 1616 года – Mephostophilis. В приписываемых Фаусту магических текстах мы встречаем Мефистофеля, Мефистофилеса, Мефистофилуса и Мефистофелиса. Другие формы, в том числе Мемостофиль, Мегастофиль и Мефостофиль, встречаются в кукольных пьесах и легендах, написанных в период с XVI по XVIII век. Всего известно не менее 19 вариантов написания этого имени{174}.

Несмотря на обилие вариантов, ни один из которых не выглядит удачным (в основном из-за пренебрежительного отношения к орфографии в прошлые века), это имя использовалось и продолжает использоваться в колдовских заклинаниях. Но кто или что такое Мефистофель? Возможно, это имя кажется загадочным, но на самом деле не несёт никакого смысла? Гёте, чьё творчество тесно связано с легендой о Фаусте, в 1829 году писал Карлу Цельтеру, что ничего не знает о значении и происхождении имени Мефистофель. Но имя важно не само по себе. Оно содержит определённые указания, даже если не верить, что знание правильного имени помогает вызывать духа из его бездонного логова.

Существуют интересные теории о лингвистических корнях составных частей этого имени. Недавно я прочитал о том, что оно родилось в Древней Месопотамии и пришло к нам из Греции. То же самое говорил первый исследователь, занимавшийся с этой проблемой. В 1599 году Видман выдвинул предположение о, как он выразился, «персидском» происхождении имени Мефистофель. Однако, как выясняется, этот след был ложным.

Общим для многих имён так называемых демонов оказывается то, что они происходят из пантеона языческих богов, особенно это касается имён, отличных от древнееврейских. Так мы находим филистимлянского бога Баал-Зебула, «князя Баала», центром почитания которого был город Екрон. Кстати, евреи высмеивали этого бога, называя Вельзевулом (то есть «князем нечистых»), или умышленно искажали имя и называли его Баал-Зебубом (то есть «повелителем мух»), что было указанием на древнее ханаанское божество. Ещё одного ближневосточного бога по имени Берит мы встречали ранее в заклинаниях из «Кодекса 849»: Баал-Берит, «князь соглашений». Сходным образом имя демона Асмодея, упомянутого в одном из апокрифических Евангелий, в «Книге Товит», на самом деле является искажением имени древнеиранского божества Аэшма-Дэва.

Хотя мы не находим бога по имени Мефостофилес или Мефистофелес, в римской мифологии можно встретить богиню по имени Мефитис. В сонме богов Мефитис отвечала за такую неприятную задачу, как «предотвращение зловонных испарений». В современном языке это имя сохранилось в английском слове mephitis, означающем «зловоние, ядовитые испарения», а также в научном названии скунса, Mephitis mephitis. Предположение о том, что Мефистофель каким-то образом получил имя богини Мефитис, выглядит интересным, поскольку считается, что демонические духи проявляют себя зловонием. Однако, судя по источникам, появление Мефистофеля не сопровождалось какими-либо конкретными запахами. Добавив к «мефитис» в качестве окончания греческое слово «филос» (что может означать друга или любовника), получаем термин, означающий что-то вроде «друга зловония». В 1836 году Вебер (W. Weber) писал, что это имя обозначает тварь, восставшую из ада и источающую неприятный запах. Как бы мы ни интерпретировали эту вполне правдоподобную версию, ясно одно: «мефитис» не равно «Мефосто-».

Если в книгах по магии упоминается тысяча или более имён духов, то для чего придумывать ещё одно? Магия всегда совершалась с использованием традиционных заклинаний и древних имён. В магии всегда использовались забытые языки. Стремление к аутентичности связано с желанием использовать первоначальные слова того языка, на котором Адам произносил названия растений и животных, – потому, что изначальный язык, как считалось, пронизан самой сутью вещей. Здесь слово перестаёт быть знаком: по сути, слово становится всем миром. Хотя неподготовленным людям кажется, что магические имена нужны лишь для создания внешнего эффекта, на самом деле это не так.

«Мефостофилес», как и все вариации этого имени, – это вовсе не имя одного из духов древности. Достойно особого упоминания то, что имени Мефистофель нет в адской иерархии Вира, изложенной в его фундаментальной работе 1577 года «Псевдомонархия демонов». Это имя впервые появилось в XVI веке, исключительно в связи с Фаустом и только в легендах и вторичных источниках. Первое упоминание Мефистофеля помимо «народной» книги о Фаусте было сделано лишь в 1597 году немецким драматургом Якобом Айрером. Напрашивается вывод, что Мефистофель – не имя настоящего духа, не имя одной из древних или грядущих сил, а всего лишь выдумка писателя. Однако это имя может иметь некое, возможно, особое значение, раз его придумали намеренно.

Имя греха – слава греха

Человеку, пустившему это имя в оборот, стоило иметь на то причины (возможно, тайные); к тому же, думая о Мефостофилесе, он явно хотел открыть своим читателям нечто важное. Поскольку имя было впервые использовано в тексте на немецком языке, наиболее вероятным представляется его немецкое происхождение. К сожалению, обстоятельное, проведенное слог за слогом исследование обнаруживает совершенно иное. Но неужели секрет могут хранить другие языки, если даже немецкий – это ложный след?

Окончание «-филес» подразумевает греческое происхождение, а греческий был любимым языком гуманистов того времени. Изучение античной Греции и греческого языка ведёт начало с завоевания Константинополя османами в 1453 году, когда в Европу хлынул поток христиан, говоривших по-гречески. Этот исход не прошёл бесследно. В 1676 году Иоганн Конрад Дурриус высказал предположение, что «Мефостофилес» – это искажение от «Мегастофилос», что, по его словам, означало «великий и старший над всеми». Вскоре после этого Дурриусу возразил некто Штунц (Stunz), утверждавший, что первоначальное имя звучало как «Магистофелес», что означало «полезный» и относилось к любимому оккультистами богу Гермесу. Нужно, однако, сказать, что обе попытки состояли в придании загадке нового образа, не соответствовавшего изначальному. Выводы авторов откровенно притянуты за уши, а потому неубедительны{175}.

Понадобилось ещё три столетия, чтобы кто-то предложил иное решение. В XIX веке Карл Кизеветтер (Karl Kiesewetter), опубликовавший грамматику греческого языка, высказал предположение, что Mephostophiles представляет собой сочетание отрицательной приставки me со словами phos («свет») и philos («любящий»), что вместе означает «не любящий свет». Пока оставалось непонятным значение слога to. Автор высказал мысль, что этот слог был добавлен для связки – или появился в результате орфографической ошибки (phosto вместо photos). Хотя некоторые учёные считали такое объяснение искусственным, оно оказалось самым авторитетным{176}. Проблема в том, что наши рассуждения о происхождении имени были основаны на недоказуемых допущениях.

Гипотезы, появлявшиеся одна за другой, брали за основу или ошибки в греческой орфографии, или излишнюю образованность. Это был плохой греческий для тех, кто разбирался в этом языке, и «просто греческий» для всех остальных. Остаётся загадкой, почему в 1580-х годах автор решил изобрести имя, значение которого открылось читателю в обстоятельных комментариях, написанных учёными мужами лишь спустя несколько сотен лет после этого. И если не греческий, то какой другой язык мог стать основой имени? Наверняка это был язык, который аудитория понимала либо имела о нём какое-то представление; разумеется, этот язык должен был знать тот, кто придумал имя, предположительно немец, живший в XVI веке. Гуманисты Возрождения с большой любовью относились к латыни и греческому языку, их внимание всё больше и больше привлекал ещё один древний язык.

Древнееврейский язык был языком Библии. Этот язык старше греческого. Тексты были малопонятными, и их записывали «наоборот» – или это только казалось. Всё это вместе обещало наиболее прямой доступ к тайному знанию и магической власти, к которой так стремились Фауст и другие маги. К тому же существовала мода на древнееврейский. Хотя первыми этот язык начали изучать такие видные гуманисты, как, например, Рейхлин, однако перевод Библии на немецкий язык выполнил как раз Лютер (Новый Завет в 1521 году и Ветхий Завет в 1534 году). Тем самым Священное Писание стало доступно более широкому кругу людей, также получивших возможность ознакомиться с иудейскими именами и географическими названиями. Подобные обстоятельства допускают вероятность того, что автор «народной книги» о Фаусте мог использовать намёки на древнееврейский язык и Священное Писание, облегчавшие понимание и позитивно воспринимаемые его читающей аудиторией.

Учитывая, что для многих Библия продолжала оставаться главным источником цитат и интересной информации, нам будет полезно ещё раз изучить страницы этой книги. Хотя многие решат, что в поисках ответа следует обратиться к Моисею, всё же в Библии есть более очевидные места для исследования{177}. На еврейском языке столица Древнего Египта, город Мемфис, назывался Moph или Noph. Как и всё в Египте, Мемфис прочно ассоциировался с магией. В Египте был также город под названием «Мефаат», что означало «внешний вид или силу воды» и не предполагало ничего дьявольского. В том, что касается остальной части имени, многое продолжает ждать объяснения.

Варианты появляются при изучении еврейского текста Библии. Здесь мы находим слова «мефиц» и «тофель», объединив которые вполне можно получить имя, близкое к искомому. Такое предположение, впервые возникшее в начале ХХ века, не получило одобрения в научных кругах. Разгоревшиеся дебаты позволили выяснить, что если «мефиц» означает «разрушение» или «растяжение», то слово «тофель» на самом деле оказалось словом «тифлуc», искажённым в произношении германских евреев до «тифлут» и соответствовавшим таким понятиям, как «бессмыслица» или «глупость». В основном таким был и конечный результат. Проблема ещё и в том, что автор «народной книги» о Фаусте вряд ли мог знать более чем несколько слов классического библейского еврейского языка – уже не говоря о более архаичном «мишнаитском иврите». Наконец, данное рассуждение отталкивается от имени Мефистофель, а вовсе не от его более раннего варианта – Мефостофель{178}.

Ещё большие возможности нам открывает изобилие необычных имён, обнаруживаемых в Ветхом Завете. Там мы обнаруживаем «Ахитофела Гилонянина, советника Давидова, из его города Гило» (2 Цар., 15: 12). Имя Ахитофела означает «собрата бесвкусия и нечестивости». Однако, несмотря на неудачное имя, этот человек был известен среди иудеев своей мудростью до того, как Иуду предали позору. В стихе 15: 31 Второй книги Царств провозглашается: «Господи, разрушь совет Ахитофела». Высказывалась идея, что Мефистофель пытался разрушить Фауста подобно тому, как Ахитофел пытался разрушить Давида. Таким образом, в действиях Ахитофела и Мефистофеля усматривалась определённая общность. Могло ли имя Ахитофела дать окончание имени Мефистофель?{179}

Продолжая изучать Вторую книгу Царств, мы также обнаруживаем Мемфивосфея (возможно, Мемфивосфета) – «истребляющего бесчестие» или «исторгающего упрёк». Мемфивосфей был хромым сыном Саула, то есть человеком несчастным, которого к тому же обманывал слуга. Однако он мог оказаться второй частью загадки. Разделив имена Мемфивосфея и Ахитофела на части, можно «склеить» из половинок имя, напоминающее Мефистофель{180}.

Однако такая операция ещё не является доказательством. Несмотря на все попытки, нельзя обойти факт, что полученный гибрид (Мемфи-тофел) далёк от имени Мефистофель и ещё дальше от более раннего варианта Мефостофель. Если автор «народной книги» о Фаусте хотел вызвать ассоциации с Мемфивосфеем и Ахитофелом, почему он не выбрал имя Мемфитофел?

Ни «Мефиц-тифлус», ни «Мемфи-тофел» не дают нам убедительного доказательства происхождения имени Мефистофель. Таким образом, еврейский след этого имени оказывается ложным.

Учитывая большое количество вариантов написания имени Мефистофель, использовавшихся в разное время, можно предположить, что их авторы по-разному понимали значение этого имени. Однако возможно, что изначально имя не значило ничего и впитало различные моменты, которые хотели подчеркнуть его авторы, один из которых знал только греческий, а другой – только древнееврейский. Возможно, достоверного решения не существует. Впрочем, из всех предложенных выделяется одно объяснение, которое выглядит несколько более убедительным.

Со времён Месопотамии было принято образовывать имена демонов, в зависимости от того конкретного пагубного воздействия или зла, которое они, как считалось, могли причинить. Уместен вопрос: какое пагубное воздействие или зло могло служить воплощением Мефистофеля? По мнению автора «народной книги» о Фаусте, нарядившем демона в монашеское платье, он олицетворял всё то, что протестантизм осуждал в католицизме, а это длинный список. Если следовать месопотамскому принципу, изначальное имя Мефистофель могло воспроизводить (хотя и не точно) имя «демона, не любящего свет», где под «светом», конечно, подразумевался «свет Библии». Это объяснение хотя бы отвечает чувству, которое возникало у протестантов по отношению к католикам.

Всякий, подступавшийся к загадке Мефистофеля, или был слишком умным и чрезмерно усложнял возможный ход мысли изобретателя имени (и его аудитории), или был слишком уверен в недомыслии, либо невежестве изначального автора. Судя по неопределённому результату, на нахождение смысла имени было потрачено слишком много сил – несмотря на всю интригующую подоплёку этого интересного вопроса. Возможно, именно в этом заключается секрет Мефистофеля. Хотя имя Мефистофель воспринимается как греческое и вызывает соответствующие ассоциации, оно остаётся недоступным для постижения и тем не менее продолжает возбуждать наш интерес, заставляя блуждать по зыбкому болоту фантазий.

9. Сделка с дьяволом (1514)

Если у Фауста был свой Мефистофель, то у Мефистофеля был свой договор: «Чтоб Фаусту, пока он жив, служил я, коль купит он ценой души услуги», – говорит дух из пьесы Марло; «Ещё одно: неверен жизни срок; могу ль у вас просить я пару строк?» – так просит расписку вежливый демон в поэме Гёте{181}. Тема договора с дьяволом стала центральным элементом легенды о Фаусте. Это событие вошло в английский язык под названием «сделка Фауста». После чтения текстов Марло и Гёте приходишь к мнению, что договор был не только источником всей силы Фауста, но и юридическим оправданием его краха. Но всё же мы знаем, что, будучи драматургами, Марло и Гёте создавали свои произведения для удовольствия – и отчасти для наставления читателя. Тогда что такое договор с дьяволом? Это факт или фикция? Откуда возникла сама идея такой сделки и какая правда в ней скрыта?

В одном из вариантов легенды, опубликованном в 1592 году Баттусом, сказано, что Фауст подписал сделку в Виттенберге 23 октября 1514 года. Удивительно, но дата правдоподобная. Легенда также утверждает, что договор был заключён на 24 года, и если сделка действительно имела место, то Фауст должен был подписать документ в 1514 году, потому, что он умер приблизительно в 1538-м. Как ни печально, в современных Фаусту источниках нет никакого упоминания о сделке. Хотя идея договора впервые возникла в «Вольфенбюттельской рукописи» приблизительно в 1580 году, а также в книге Августина Лерхеймера Christlich bedencken, напечатанной в Гейдельберге в 1585 году, возможно, что она возникла ещё раньше, в одном из занимательных рассказов Росхирта (ок. 1570–1575).

Из текста, изложенного автором с инициалами P.F., очевидно, что, по легенде, детали сделки вырабатывались не в тёмном, продуваемым ветром лесу, а, скорее, в уютном кабинете Фауста. Прежде всего, Фауст изложил три пункта, включавшие обязанности Мефистофеля. В них говорилось, что демон должен быть послушен; что он должен доставлять всё, что захочет Фауст; и что он всегда должен говорить правду.

Первое было обычным требованием хозяина к своему слуге. Второе положение гарантировало Фаусту выполнение любого желания без вызова духа Азиеля, доставлявшего деньги, как это было описано в его колдовской книге «Заклятие адских духов» (изданной предположительно в Париже в 1508 году). Третий пункт отражал общее мнение о двуличной природе любых взаимодействий со сверхъестественными силами, в частности веру в то, что адские духи являются лжецами уже потому, что им покровительствует сам Отец лжи. Но возникла проблема: когда условия договора приобрели весьма недвусмысленные очертания, Мефистофель отказался его подписывать.

По объяснению духа, он не имел полномочий и сперва должен был испросить согласия Хозяина. Фауст, которого не устроило это положение, потребовал обосновать отказ. Всё могло бы этим и закончиться, но Фауст взял с Мефистофеля клятву, что тот вернётся и продолжит обсуждать сделку. Затем Фауст увеличил число «своих» пунктов до пяти.

Вспомнив о следующей жизни, Фауст пришёл к мысли, что будет лучше, если он окажется не просто одним из обитателей ада, а, подобно Мефистофелю, станет духом. Несомненно, что на формулу договора повлияли картины, изображавшие муки грешников. Вторым добавлением к списку был пункт, по которому Мефистофель обязывался всюду сопровождать Фауста и оставаться невидимым для всех, кроме него. Фауст знал заранее все последствия появления рядом с ним такого странного сопровождающего. Мефистофель согласился с договором при условии, что Фауст согласится с кое-какими пунктами, предложенными духом. От Фауста требовали подписаться кровью и отдать не только тело и душу, но также отказаться от веры в Христа, стать врагом всех христиан и в дальнейшем не отходить от формулы договора.

Предполагалось, что Фауст отдаст дьяволу своё тело и душу после того, как Мефистофель выполнит все условия договора. Кровавая подпись добавляла его словам дополнительную магическую силу. Было ещё одно условие, по которому Фауст отрекался от всякой помощи или влияния «противоположной» стороны. Нельзя забывать, что в Эрфурте находился доктор Клинге, а в мире, полном воинствующих фанатиков, мага вполне могли уговорить или заставить изменить свои убеждения. Договором также предусматривалось, что Фаусту будет предоставлена возможность несколько лет жить здоровой и безбедной жизнью, после чего его «заберут». Фауст, грезивший о том, что он мог бы иметь или делать, «так размечтался, что забыл о душе», сразу согласившись на все требования Мефистофеля. В «народной книге» решение Фауста подписать договор объясняется вполне наглядно: «Он подумал, что дьявол не так чёрен, как все считают, и ад не так горяч, как об этом говорят»{182}.

На следующий день Мефистофель вернулся, чтобы получить подпись Фауста. Взяв нож, Фауст без колебаний проколол себе вену на левой руке. Несомненно, написанные кровью слова: «O homo fuge» («О, человек, беги»), которыми Фауст напутствовал улетавшего Мефистофеля, вызывали ассоциацию со словами из Библии: «Tu autem O homo Dei haecfuge» («Ты же, человек Божий, убегай сего» (1 Тим., 6: 11). У Марло Фауст решил лететь с Мефистофелем потому, что не видел для себя никакой другой возможности: «Не к Богу же, меня Он ввергнет в ад» (II.I.79–80).

Фауст из «народной книги» не задумываясь окунул перо в кровь и подписал договор, отдав «тело, душу, плоть и кровь» за то, что любые его желания будут исполняться в течение следующих 24 лет{183}. Срок был недолгим. Кроме того, число имело чёткий смысл, и потому срок в 24 года нельзя принимать слишком буквально. Число 24 напоминало о сутках и краткости земного существования, резко контрастировавшего с вечностью проклятия, которое ожидало Фауста. 24 часа или 24 года – всё это лишь мгновение вечности.

Вариант истории был рассказан в книге XVIII века «Чёрный ворон», предположительно напечатанной в Лионе в 1469 году. По этой версии, выглядевшей куда более невинно, Фауст листал книгу по магии и решил поэкспериментировать. Он начал со случайных, неуверенных заклинаний, произносимых скорее ради забавы, чем всерьёз. Представьте удивление Фауста, когда он увидел перед собой демона Астарота, желавшего знать, для чего его вызвали. Не сразу поверив в удачу, Фауст поторопился сообщить демону, что тот может принести пользу, если будет выполнять любое его желание. Астарот согласился, но потребовал, чтобы Фауст подписал договор. Само собой, Фауст не хотел ничего подписывать, но был вынужден согласиться, когда неожиданно заметил, что защищавший его круг очерчен не совсем аккуратно. Договор был составлен быстро, на обычных условиях: дух служит Фаусту весь период действия договора и получает взамен его душу.

В раннем Средневековье обычай подписываться кровью был распространён в Германии, Скандинавии и Ирландии, где таким образом между людьми, не являвшимися родственниками, могли устанавливаться отношения, подобные кровным. Писатели-классики Геродот и Помпоний Мела рассказывали истории о сицилийцах, подписывавших договоры кровью. Говорили, что было время, когда в университетах Германии студенты-первокурсники писали кровью друг другу в альбомы; также мы можем найти у итальянских бандитов 1890-х годов ритуалы, в которых пили кровь. Неплохой материал для Брема Стокера. Договор связывал две стороны, каждая из которых подписывалась кровью. В легенде о Фаусте кровавую подпись ставит только Фауст; что касается способности духов и самого дьявола иметь кровь, то в этом всегда существовали большие сомнения.

Также общеизвестно, что кровь использовалась в магических целях. Это одна из коренных идей христианства: «И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов»; или ещё: «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем»{184}. Со слов апостолов мы знаем, что кровь Иисуса обладала свойствами, особым образом действовавшими на его последователей. Так, рассматривая обряд причастия на символическом уровне, трудно отделаться от ассоциаций с историями «трансильванского» толка.

В германском мифе о Нибелунгах говорится, что кровь восстанавливает силы, поскольку содержит энергию жизни. В Средние века в Центральной Европе кровь использовалась для изготовления приворотного зелья (элементы этого обряда находят применение в наше время). В сочетании с освящённой просфорой кровь может использоваться для избавления от болезней. Кровь, нанесённая на дверной косяк, отпугивает ведьм и злых духов. Во времена Фауста подозрения об использовании крови в дурных целях, так называемый «кровавый навет», и связанные с этим обвинения в «ритуальных убийствах» были важной составляющей преследований евреев{185}.

В те времена многие верили, что кровь привлекает злых духов. Из классической античной литературы известно, что Одиссей вызывал души умерших при помощи крови и колдовских заклинаний, полученных от Цирцеи. Описывая работу некромантов, шотландский маг Майкл Скотт, одно время служивший астрологом у императора Фридриха II, указывал, что их обряды всегда включали ту или иную разновидность жертвы: кровь или похожее на кровь вино, плоть, взятая у трупов, или кусочек кожи самого мага. В одном из хранящихся в Париже манускриптов XIII века говорится, что в заклинаниях следует использовать кровь летучей мыши, а в источниках, близких ко времени жизни Фауста, мы встречаем примеры жертвоприношений животных («Кодекс 849»). Фаустовские книги по магии также рекомендуют использовать в заклинаниях запекшуюся кровь. В тексте Geister Commando, вероятно, относящегося к периоду после 1501 года, говорится о ритуальном использовании крови белого голубя и крови бабочек. Магическое значение крови не ослабло по прошествии веков. Так, некоторые племена на острове Сулавеси из группы Больших Зондских островов до сих пор окропляют кровью вновь построенные дома. Другой пример – Анжелина Джоли, не раз использовавшая кровь во время свадебных церемоний{186}.

В зависимости от способа применения, кровь может отталкивать или создавать привязанность. Кровь – символ жизни и может оказывать на жизнь влияние. Кровь на самом деле была квинтэссенцией жизни и составляла жизнь того существа, из которого она была изъята, – и поэтому могла представлять это существо в магических церемониях. Как источник жизни, кровь неумолимо привлекала всё «неживое», то есть мёртвых и нерождённых, голодных призраков и прожорливых демонов. Кровь – самые подходящие чернила для договора с дьяволом.

В своё время о таких договорах с дьяволом и его слугами рассказывали так уверенно и часто, что в это верили как в факт. Уже в IV веке блаженный Августин, епископ Гиппонский, с осуждением высказывался о «сделках с демонами» в работе «О христианском учении». В XIII веке Фома Аквинский высказывал мнение о том, что всякое колдовство включает сделку с дьяволом. В XIV веке римский папа Иоанн XXII (1316–1334) приказал инквизиторам в городах Тулуза и Каркассон, расположенных на юге Франции, принять строгие меры против злых чародеев и ведьм, поклоняющихся демонам или заключающих с ними сделки. Идея о сделках с дьяволом также нашла выражение в папской булле 1326 года Super illius specula. В 1398 году Парижский университет заявил, что колдовство подразумевает заключение договора с дьяволом, хотя и не всегда в формальном виде, и является ересью. Сто лет спустя Иоганн Нидер использовал буллу Иоанна XXII в своём справочнике для исповедников. В 1437 году, обращаясь к армии своих инквизиторов, примерно то же говорил о письменных договорах с дьяволом римский папа Евгений IV. В том же году Нидер писал:

«Их зовут некромантами – тех, которые посредством сделки с демонами [и] исполнения обрядов предсказывают будущие события, либо открывают тайные знания, либо своим злым колдовством чинят вред окружающим»{187}.

В знаменательной работе Крамера и Шпренгера «Молот ведьм» (1486), где приведен беглый обзор таких сделок, также используется фразеология из буллы Иоанна XXII и утверждается, что «отпадение ведьм является тем более тяжким грехом, что они нарочно заключают договор с дьяволом»{188}. Нидер пошёл дальше, утверждая, что нет большой разницы между теми, кого называют некромантами, и теми, кого называют ведьмами.

Фауст был самозваным некромантом, среди прочего заявлявшим о способности предсказывать будущее, и, следовательно, он должен был заключить договор с дьяволом. Нидер и остальные должны были рассматривать Фауста именно в таком свете: даже в отсутствие доказательств сделки занятие колдовством само собой подразумевало заключение договора с дьяволом. Такой была несокрушимая логика церкви. Фауст не мог победить в этом столкновении.

Тритемию, хорошо знавшему процитированные тексты, не оставалось ничего иного, кроме как представить Фауста колдуном худшего толка. Подобно другим учёным, Тритемий также обращался к вопросу о сделках с дьяволом в работе «Восемь вопросов», написанной после дискуссии с императором Максимилианом I, – и в своё время его ответы выглядели убедительными{189}.

В то же время Агриппа, бывший ученик Тритемия, в своей «Оккультной философии» высказывался против идеи о договоре с дьяволом. Он признался, что однажды принял детали древних магических обрядов за «конкретные оккультные сделки с дьяволом». Агриппа понял свою ошибку, только когда провёл более серьёзное исследование, выяснив, что предметом обрядов был вовсе «не договор с дьяволом»{190}.

Но если даже Агриппа мог принять определённые магические действия за соглашения или сделки с дьяволом, то чего можно было ожидать от простых людей, ничего не знавших о колдовстве? Всё необычное и незнакомое подразумевало некое колдовство, за которым неизбежно скрывался сам дьявол. Научные объяснения, вроде предложенного Агриппой, выглядели неубедительными, поскольку, как написал в 1508 году Иоганн Гейлер фон Кайзерсберг, колдовство было лишь способом общения с дьяволом, по требованию мага выполнявшим определённые действия: «Поэтому то, что делали ведьмы, было лишь знаком, но не самим действием»{191}. В 1529 году Мартин де Кастанеда также высказал утверждение, что на самом деле маг лишён всякой власти, находится на полном попечении дьявола и целиком подчинён его злой воле.

Данное рассуждение выражало веру в то, что сама магия не содержит какой-либо внутренней силы. Тем самым уменьшалась опасность, грозившая магу, но одновременно увеличивалась сфера действий самого дьявола. Сосредоточив все виды колдовства на стороне дьявола, церковь использовала для дальнейшей борьбы с противником свои испытанные методы. Быть добрым христианином означало иметь лучшую защиту от колдовства. Но если допустить, что власть мага над миром обусловлена его мастерством и знанием магических ритуалов, то даже добрый христианин не может рассчитывать на полную защиту.

Дьявол поднял его в воздух

В притче с Иисусом в пустыне искушение ставится в самый центр христианской традиции – и далеко не каждый может похвастаться тем, что отказал дьяволу. Фауст не был первым, кто, как считалось, заключил договор с дьяволом, и он не был последним. У Фауста было множество подражателей, толпами ходивших вокруг. В истории известно много великих людей, работы которых могли бы пополнить юридический департамент ада. Договор с дьяволом был главной опорой христианской легенды, призванной демонстрировать святость одних и обличать сатанизм других. Это обоюдоострое оружие использовалось в борьбе между одобренной сверху «правдой» и запретным знанием.

Первым, объявившим о сомнительной чести заключить сделку с дьяволом, был слуга Герадиуса или, по другой версии, сенатора Протерия Кесарийского, душа которого спаслась благодаря заступничеству святителя Василия Великого (330–379). Согласно легенде IV века, раб упросил Сатану помочь с женитьбой на прекрасной дочери своего хозяина. Он отдал вечное блаженство за обладание девушкой, которая влюбилась без памяти и даже пыталась убить себя, когда отец запретил им встречаться.

Но вскоре молодая невеста заподозрила неладное, заметив, что жених отказался перекреститься и войти в церковь. Когда жених сказал, что всё в порядке, подозрения усилились, и девушка обратилась за советом к епископу Василию. Во время допроса жених признался, что его душа принадлежит князю тьмы. Заперев молодого человека в келье, Василий начал молиться за спасение его души. Стало очевидно, что жених девушки находился во власти демонов. Когда накал демонического нападения пошёл на убыль, Василий отпер келью и силой привёл молодого человека в церковь. В церкви он продолжил молиться, требуя вернуть договор с нечистым, и – о, чудо! – с хоров «прямо в его руки, на виду у всех» опустился обрывок бумаги. Святой разорвал бумагу на две части, изгнав «воющих демонов», после чего молодой человек смог вновь обрести «блага причастия»{192}. Георг Мейер, друживший с Лютером, включил этот рассказ в биографическую книгу о святом Василии, вышедшую в 1544 году в Виттенберге с предисловием Лютера, что во времена Фауста придавало истории особый вес.

Среди историй о договорах с дьяволом наиболее известной и самой популярной является история о «раскаявшемся Теофиле». Этот рассказ, относившийся к событиям 537 года н. э., был записан между 600 и 850 годами. Приблизительно в IX веке текст перевели на латынь, и рассказ о Теофиле разошёлся по всей Европе. Однако необходимо отметить, что сюжет с кровавой подписью появился в этой истории лишь начиная с XIII века. Это было легендой фаустовского типа, возникшей задолго до легенды о Фаусте.

Перед вторжением персов в Византийскую империю Теофил служил экономом в одной из церквей в Киликии (на территории нынешней Турции). Когда умер старый епископ, Теофил, как помощник епископа, должен был стать его преемником. Однако Теофил не желал такой работы. Он заявил, что недостоин высокой должности из-за грехов, которых, впрочем, никто не замечал. Поскольку Теофил отказался от митры и посоха епископа, вместо него назначили другого человека.

Прежние покровители отвернулись от Теофила, и вскоре ему пришлось оставить пост эконома. Поняв, какую большую ошибку он допустил, Теофил обратился к известному колдуну, «еврею, занимавшемуся дьявольскими искусствами всех видов» и, по слухам, «обрекшего многих на вечное проклятие своими богопротивными советами». Очевидно, это был успешный чародей, располагавший солидным списком клиентов. Чародей вызвал князя тьмы, появившегося под громкие вопли в сопровождении демонов в белых одеждах, несших подсвечники. Дьявол согласился помочь Теофилу. Бывший эконом легко пошёл на сделку и немедленно отрекся от Христа и Девы Марии. Написав «своей кровью» текст отречения, Теофил сложил и запечатал договор, поставив на воске оттиск своего кольца.

Удача немедленно повернулась к нему лицом. Теофилу вернули прежнюю должность с двойным жалованьем и большей властью. Однако вскоре Теофил начал терзаться беспокойством. Он не спал ночами, молился, постился и не мог думать ни о чём, кроме «зубовного скрежета и голодных червей», поджидавших его в аду.

Вконец разбитый думами о вечной муке, Теофил направился в ближайшую церковь и простёрся ниц на холодном полу перед образом Девы Марии, где пролежал четверо суток. От голода, бессонницы и возбуждения Теофил начал слышать голос, по его предположению – голос Девы Марии, порицавшей его за отход от христианской веры. В свою защиту Теофил выдвинул череду многосложных аргументов, сводившихся примерно к следующему: Теофил вновь обрёл веру в Христа; теперь его прощение зависит от Иисуса; он, Теофил, не несёт ответственности за собственные поступки. Убедившись в его искренности, Мария отправилась поговорить со своим сыном, в то время как Теофил ещё целых три дня продолжал «молиться и биться лицом о пол… страдая от голода и орошая слезами камни, на которых лежал». Вновь услышав голос, сообщивший о прощении, Теофил потребовал, чтобы ему вернули договор с дьяволом. Теофил ждал ещё три дня, после чего Дева Мария, представшая «в видении», вернулась и передала договор. Поведав свою постыдную историю епископу, Теофил умер – несомненно, из-за голодания и сильного нервного истощения. Епископ воспользовался рассказом Теофила, превратив его смерть в своего рода пропагандистскую акцию{193}.

История имела скрытый подтекст: можно заключить сделку с дьяволом, чтобы получить всё, что требуется, а затем расторгнуть договор и при этом избежать геенны огненной. Впрочем, едва ли этот подтекст был внесён намеренно. Поскольку дьявол олицетворял абсолютное зло, противное каждому христианину, то и договор с дьяволом представлял крайнюю степень греха. Таким образом, легенда прямо говорит о том, что церковь принимает всякого человека и даёт спасение вне зависимости от тяжести его грехов. Рассказ о Теофиле представляется чистого вида христианской «моралите», а в процитированном варианте – частично направленной против евреев (и против магов) и имеющей цель дальнейшее укрепление культа Девы Марии. В качестве основных угроз в рассказе фигурируют евреи, о которых Лютер позже писал как о «детях Люцифера», а также магия, заодно с евреями смыкающаяся с силами, враждебными христианству и потому заслуживающая отдельного осуждения{194}. По легенде, мага-иудея вскоре казнят, а Теофил не испытывает угрызений совести по этому поводу. Очевидно, автор первоначального текста не заметил, насколько трусливым и эгоцентричным выглядел Теофил в его истории. Скорее, этот рассказ не поучителен, а возмутителен. Фауст из легенды хотя бы обладает мужеством сдержать данное им слово. Правда, при этом он делает теологическую оговорку: грехи протестантов не заслуживают прощения.

После успеха рассказа о Теофиле тема договора с дьяволом обрела широкую популярность и вошла в пропагандистский обиход. Упоминание Теофила наравне с именами святых лишь подчёркивало святость. С другой стороны, обвинение в сделке с дьяволом позволяло дискредитировать оппонента. Первое хорошо иллюстрируют два рассказа, дошедшие из XII века. Святой Уилфрик (умер в 1154 году), отшельник из Хаселбери в Дорсете, был известен тем, что воспрепятствовал сделке с дьяволом. Летописец Уолтер Мэп (ок. 1160–1210), архидиакон Оксфорда, рассказывал о молодом французском дворянине, который разорился по причине своего безрассудства и нашёл выход в сделке с дьяволом. Епископ Бове освободил его от договора при условии, что в качестве епитимьи тот сожжёт себя заживо.

Однако к дьяволу обращались не только те, кто страдал от нищеты. Такие же истории рассказывали обо всех, чьё поведение выходило за рамки общепринятого. Считалось, что душу дьяволу продали Сократ, Аполлоний Тианский, Апулей, Роджер Бэкон, Раймонд Лулл, Юлий Цезарь Скалигер, Корнелий Агриппа, Парацельс, Нострадамус, Мигель Сервет, Джордано Бруно и Галилео Галилей. Таких обвинений не избежали и римские папы. Бонифация VIII посмертно судили за целый ряд преступлений, включая сделку с дьяволом; Александра VI также считали союзником сил Тьмы. Клеветы не избежали ни Тритемий, ни религиозные реформаторы: Лютер, Меланхтон и Кальвин, по которым прошлись всё той же чёрной от смолы кистью.

Несмотря на обвинения, выдвинутые против самого Лютера, он обвинил в такой же сделке с дьяволом покровителя Тритемия (и своего политического противника) курфюрста Иоахима I Бранденбургского. То же самое Лютер говорил о своём религиозном оппоненте, известном богослове Иоганне Экке. Ещё Лютер рассказывал о некоем безымянном предсказателе и чёрном маге из Эрфурта, которого в 1537 году уличили в договоре с дьяволом и сожгли за это преступление.

Примерно тогда же Лютера пригласили разобраться в случае, происшедшем в университете Виттенберга, где также была заключена сделка с дьяволом. К Сатане обратился студент Валерий Глокнер, жестоко страдавший от нищеты. Глокнер получил некоторую сумму наличных денег и, как полагается, по истечении оговорённого срока должен был отдать свою бессмертную душу. Лютер начал с того, что обрушил на Глокнера поток религиозных обвинений, а затем отвёл злополучного студента в церковь, где возложил на него руки и читал молитвы до тех пор, пока не добился окончательного раскаяния.

Ещё один случай открылся 11 декабря 1596 года, когда в сенат университета в Тюбингене вызвали уже знакомого нам студента Давида Липсиуса (Лейпцигского), чтобы выяснить, действительно ли он заключил договор с дьяволом. Студент признал свои прегрешения, заявив, что оступился впервые, – и обвинил во всём своего приятеля и книгу Шписа. Сенат отнёсся к студенту снисходительно, назначив тому отсидеть в карцере на Рождество и затем ещё полгода находиться под особого рода домашним арестом, с правом посещения университета и церкви. Вскоре после этого Липсиус, пьянствовавший в местном трактире, прикарманил несколько дорогих столовых приборов и серебряных бокалов. 8 января 1597 года о его новом прегрешении доложили сенату, который постановил изгнать Липсиуса из города. Липсиус продолжил обучение в Гейдельберге, где получил степень, и в дальнейшем успешно занимался медициной в Эрфурте{195}.

Хотя можно привести ещё несколько случаев, в основном всё понятно и так. Предполагаемые сделки с дьяволом не были чем-то исключительным, и Фауст был не одинок в намерении заключить подобный договор. В легенду вошли далеко не все случаи, и можно утверждать, что хотя доказательства часто были слабыми, но всё же попадались индивидуумы, заключавшие определённого рода соглашения со сверхъестественными представителями зла. Вероятно, во все времена находились дерзкие характеры, способные поставить на кон вечную жизнь и заключить сделку с дьяволом, но встречались и те, кого просто оговаривали враги. Самое странное, что именно Фауста до сих пор считают главным докой по таким сделкам.

Занятия, достойные осуждения

Если верить «народной книге» о Фаусте, договор Фауста был найден у него в доме после «его весьма ужасной смерти», вместе «со всеми остальными дьявольскими вещами, сопровождавшими его на протяжении всей жизни». Это служит вполне «литературным» объяснением того, почему договор был перепечатан в «народной книге» о Фаусте{196}. Но если кто-то, кого звали Фаустом, действительно заключал такой договор, то необходимо отметить, что этот документ не сохранился. Его не существует, как нет ссылок на него в документах того времени.

Легенда выросла вопреки существовавшей практике. В эпоху Возрождения маги не опускались до заключения договоров с адом. Столь неподобающее поведение подходило скорее для слабо разбиравшихся в предмете студентов, вроде Глокнера или Липсиуса. Маги были готовы штурмовать ад, чтобы подчинить его ужасных духов – и, подобно королю магов Тритемию, занять трон самого Люцифера. Маг попирал ад ногами, получая богатство, власть и знания в виде дани, приносимой завоёванными им духами. В 1597 году король Шотландии Яков VI написал в своей «Демонологии» следующее: «Ведьмы – это лишь слуги и рабы дьявола; некроманты же – это его хозяева и начальники» (Bk I, Ch. III). Это было лишь интерпретацией сказанного фон Кайзерсбергом, де Кастанедой и анонимным автором «народной книги» о Фаусте 1587 года. В попытке определить границы действия магии эти авторы объясняли фундаментальные магические операции вмешательством сил Сатаны. Отношение теологов к некроманту разительно отличалось от отношения некроманта к самому себе. В основном мы придерживаемся позиции теологов лишь потому, что в то время не поощрялось и даже подавлялось мнение тех, кто не был с ними согласен.

Среди самых удивительных и невероятных письменных обвинений, высказывавшихся современниками в адрес Фауста, нет ни единого упоминания о сделке с дьяволом. Даже в фальшивом тексте «Заклятия адских духов» осторожно указывается, что магу не следует заключать сделок с вызываемыми духами. В обязательность сделки чародея с силами ада верит только церковь потому, что в соответствии с теологическими воззрениями представители ее отрицают способность человека вызывать к действию и контролировать сверхъестественные силы.

Пожалуй, тема сделки с дьяволом – это центральный элемент легенды о Фаусте. Хорошо согласуясь с идеей церкви о том, чем конкретно должен заниматься маг, данное положение тем не менее противоречит традиции магии. Здесь также явное логическое несоответствие. Если маг способен заключать договор с дьяволом, обеспечивающим его всем, чего только можно пожелать, ему нет нужды заявлять о способностях в некромантии, астрологии, алхимии и предсказаниях – ведь все эти магические ухищрения служат лишь промежуточным звеном для достижения его конечной цели. Нам могут возразить, сказав, что Фауст заключил сделку, некоторое время позанимавшись практической магией, и променял свои магические круги, астролябии и алхимические реторты на куда более прямой способ удовлетворения любых желаний. Впрочем, нельзя отрицать, что, учитывая огромное количестве приписываемых дьяволу договоров, эти факты трудно воспринимать всерьёз. Интересно, пытался ли кто-нибудь проанализировать свидетельства предполагаемых сделок с адскими духами, вызвавшие беспокойство Лютера? Неужели мы на самом деле верим, что священники, якобы имевшие дело с дьяволом, заключали письменный договор с нечистым? Зачастую договор с дьяволом был дополнительным мотивом в отношении тех, кого и так считали «подозрительными». И сексуальные наветы Тритемия, и обвинение в сделке со злыми силами были заурядной клеветой, имевшей целью запятнать репутацию жертвы. Странно только, что Тритемий, на слова которого ссылались так часто и дружно, так и не бросил Фаусту этого обвинения.

Как мы знаем, несмотря на отсутствие упоминаний о сделке в современных Фаусту источниках, тексты начиная с 1580 года и далее в соответствии с христианской традицией связывают его предполагаемые магические подвиги с властью дьявола и договором, якобы с ним заключённым. Фауст из легенды приобретает черты протестанта: самое главное, что в конце истории Фауста забирают в ад, не говоря уже о множестве совпадений с тем, что было написано Лютером. В то же время даже малодушный Теофил, рассказ о котором оказывается общим местом в происхождении большинства историй о сделке с дьяволом, и тот сумел избежать вечного проклятия, впав в религиозный экстаз. Фауст не получил и этой поблажки. «Народная книга» о Фаусте учит тому, что всякий чародей, занимающийся практической магией, вступает в союз с Сатаной – и потому обречён гореть в аду. Начиная с XVI века протестантизм распространил такой взгляд не только на некромантов вроде Фауста, но также на иудеев, католиков и, разумеется, на всех несогласных.

Легенда, возникшая вокруг Фауста и, частности, вокруг договора с дьяволом и его последствий, постфактум стала выглядеть как суд над магом – или как запись его допроса. Избежав наказаний, навлекавшихся на Фауста врагами вроде Муциана Руфа, призывавшего богословов «обрушиться» на него, Фауст из легенды оказался движущей силой возмездия. Неизвестные авторы «Вольфенбюттельской рукописи» и «Истории», опубликованной Шписом, переписали события так, как им этого хотелось. Фауста постигла та же участь, что и чёрного мага из Эрфурта. Нежась в своих постелях, добропорядочные бюргеры с удовольствием вдыхали запах горелой плоти очередного грешника, а их сердца согревал его неостывший пепел. По сути, это отражало крайне отрицательное восприятие того, что Фауст мог практиковать столь ужасное занятие, как некромантия, – и при этом не был наказан ни громом небесным, ни слугами Господними на земле.

Поводом для беспокойства была власть, которой обладал Фауст. Глубоко укоренившийся страх простых людей перед магией усугублялся не только нечестивым образом жизни Фауста, но также и тем, что он мог совершать многие удивительные чудеса, выходившие далеко за рамки способностей обычного человека. Учитывая интеллектуальную раскрепощённость и сексуальную распущенность Фауста, можно представить, что в нём нашли живое воплощение все ужасы, мерещившиеся христианину XVI века. Если в тексте Тритемия оскорбления и передергивания выглядели вполне осязаемыми, то в ««народной книге» о Фаусте всё те же самое было вполне органично вписано в сюжет. В «народной книге» дьявол появляется на сцене почти так же, как Сатана в книге Иова: это рука Господа, простёртая для наказания. Автор «народной книги» о Фаусте и другие писатели превратили дьявола в инструмент, необходимый, чтобы покарать Фауста. В результате легенда о Фаусте являет собой одну длинную протестантскую проповедь. Впрочем, этого не скажешь о жизни Фауста.

Центральным элементом христианства была необходимость отбросить все прочие веры, всецело следуя за Господом и строго соблюдая заповеди Его, чтобы в конце насладиться райским блаженством. Договор с дьяволом представляет инвертированную форму того соглашения, по которому каждый верующий человек взаимодействует с Господом. Идея сделки с дьяволом возникла как проявление глубоко запрятанного страха о том, что за договор лежит в самой основе христианства. В основу любых экономических обменов положен принцип «услуга за услугу». Не составляют исключения договоры, которые мы можем назвать религиозной меной: в них вы получаете вечное блаженство в обмен на безусловную веру. Такой принцип на самом деле действует почти в любых верованиях. Но это также является источником чувства вины или беспокойства. Что, если я не смогу (или не пожелаю) выполнить свою часть сделки? Что, если Бог не даст того, что он обещал? Возможно, на самом деле центральным элементом сделки с дьяволом является стремление двух сторон к обману? Христианин или другой верующий хочет жить как считает нужным – и одновременно пытается обосновать своё стремление религиозными терминами.

Из сказанного можно сделать всего один обоснованный вывод: то, что Фауст подписал договор с дьяволом, «обнаружили» только после его смерти. На самом деле его спутали с виттенбергским студентом и другими людьми – теми, кто был вынужден признаться в заключении подобной сделки, служившей интересам религиозных пропагандистов конца XVI века. Хотя Лерхеймер рассказывал о договоре Фауста, а также о Валерии Глокнере, но в «народную книгу» вошла только его история про Фауста. Некоторые писатели той поры относились к фактам весьма пренебрежительно и сосредоточивались скорее на нравственной стороне, чем на точности изложения. Фальшивая биография Фауста, опубликованная Шписом в 1587 году, оказалась художественным средством, направленным на усиление развлекательной и нравственной составляющих произведения. Ясно также другое: несмотря на доказанную несостоятельность идеи о договоре, публика продолжает верить в то, что Фауст действительно заключил сделку. Эта история приобрела слишком уверенный ход, чтобы затормозиться под действием одной лишь исторической точности. Но если мы желаем освободить настоящего Фауста от клещей протестантского мифотворчества, то должны отказаться от темы, ставшей главной частью его проклятия.

10. Философский камень (1516)

Примерно в 1516 году Фауст, которого вскоре после 1513 года выдворили из Эрфурта, перебрался чуть ближе к дому. Последние несколько лет прошли под знаком перемен, войны и опасности, грозившей всем путешествовавшим по большим и малым дорогам империи. В 1515 году на французский престол взошёл король Франциск I, закончивший Итальянскую кампанию победой в битве при Мариньяно и вернувший Милан под власть короны. В обществе нарастал широкий раскол. Из Бургундии депортировали цыган. По слухам, три месяца в Женеве казнили за колдовство более пятисот человек. Жена фон Зиккингена скончалась при родах, пытаясь дать жизнь седьмому ребёнку. Не исключено, что Фауста просили облегчить её участь при помощи астрологической медицины – или хотели вызвать тень умершей с помощью некромантии.

Умершего Фердинанда II Арагонского сменил Карл (позднее ставший императором Карлом V), приехавший для коронации только в 1517 году. В 1516 году Максимилиан I вернулся в Италию и занял Милан. Впрочем, в Милане он провёл всего один день, после чего у императора кончились деньги, а наёмники дезертировали. Османы успешно покорили Сирию. Тогда же Эразм опубликовал новое издание Нового Завета, а на Пятом Латеранском соборе решили, что проповеди помогут обуздать распространение ереси и волхвования.

Если верить местной легенде, примерно в тот же период Фауст нашёл убежище в Маульброннском монастыре, настоятелем которого был Иоганн Энтенфус из Эвисхейма, в наши дни носящего название Унтерэвисхейм{197}. На этом фоне Маульбронн выглядит полнейшей неожиданностью. Вопреки ожиданиям, монастырь ничем не напоминает заброшенные руины, поросшие ежевикой. Это обнесённый стеной город, защищённый рвом и подъёмным мостом. Непосредственно за узкими воротами внутреннее пространство монастыря распахивается вширь и образует просторный двор, разделённый надвое группой более новых построек, относящихся к XVII и XVIII векам. Во дворе находятся предприятия местной торговли и муниципалитет Маульбронна. На противоположной стороне посетитель видит перед собой церковь и здание монашеской обители. Когда в 1516 году сюда попал Фауст, ему пришлось миновать трое ворот, ни одни из которых не сохранились до наших дней, и его взгляд, брошенный через двор, должен был упереться в большой сарай, который позднее был снесён.

Монастырь основали в 1147 году, когда монахи находившегося поблизости Экенвейхерского монастыря, придя к выводу, что они выбрали для обители неудачное место, решили перебраться в узкую долину реки Зальцах. Когда-то по долине проходил старый римский тракт, но ко времени, когда сюда пришли монахи, здесь располагалась важная императорская дорога (рейхсштрассе). По преданию, место для монастыря нашёл Вальтер фон Ломерсхейм, шедший впереди мула, нагруженного сумой с золотом. Как бывает, мул неожиданно заупрямился, сбросил ношу и пнул копытом землю, откуда тут же ключом забила вода. Упав на колени, фон Ломерсхейм возблагодарил Бога, давшего знак, и основал на этом месте монастырь. Название Маульбронн не без юмора связывают с мулом и немецким словом Brunnen, означающим «фонтан или родник».

Религиозный пыл монахов принёс свои плоды. После нескольких лет тяжёлой работы в обитель пришёл достаток, благодаря торговле превратившийся в богатство. Маульброннский монастырь начал расти вширь и строиться, со временем превратившись в готическую крепость на римском фундаменте. Маульбронн был и по сей день остаётся завидным приобретением. В 1993 году монастырь стал объектом культурного наследия ЮНЕСКО. Ко времени прибытия Фауста владельцем монастыря был герцог Ульрих Вюртембергский. Начав агрессивную кампанию по расширению своих владений за счёт Палатината, Ульрих в 1504 году с успехом осадил монастырь, захватив находившийся рядом Книтлинген.

Есть небольшая вероятность, что Фауст и Энтенфус могли быть старыми школьными друзьями, по крайней мере, источник XVII века называет Энтенфуса «коллегой» Фауста{198}. По преданию, на аббата подействовало обещание Фауста добыть много золота с помощью алхимии{199}. Настоятеля буквально обуревала идея строительства, и он нуждался в средствах.

За недолгие шесть лет, пока он был аббатом, Энтенфус построил «Господский дом» (1512–1514) с комнатами для высоких гостей и помпезный зал для празднеств, с балконным окном, из которого открывался роскошный вид на его владения. Позже он построил винтовую лестницу, которая вела из «Господского дома» в локуторий (длинный зал, где монахам дозволялось вести беседы), а также купальню и зимнюю трапезную, довершив всё сооружением жемчужины монастыря – фонтанного дома. Своды трапезной были со вкусом украшены рисунками в технике сангины, по предположению выполненными самим Йоргом Ратгебом. По преданию, один из рисунков изображал Ульриха Вюртембергского.

Возможно, Энтенфус действительно хотел оставить след в истории, но аббата запомнили вовсе не благодаря размаху предпринятого им строительства. Местные предания по сей день хранят память о Фаусте: его именем названа башня старой монастырской стены («Башня Фауста»), в монастыре есть «кухня Фауста», а во время моего визита нынешний настоятель показал тайную комнату, которую называют «Фаустовой норой». Поговаривают, что в монастырь был прорыт секретный ход, уходивший за стены, и Фауст нередко пользовался этим ходом, сбегая на тайные попойки{200}.

Оказавшись в зале для празднеств «Господского дома», где в наши дни находится эфорат монастыря, Фауст должен был увидеть два ряда каменных колонн, поддерживавших потолок с деревянными балочными перекрытиями. На первом справа столбе был вырезан герб Энтенфуса, а в конце зала Фауст наверняка видел фигуру самого аббата.

В зале для празднеств Энтенфус принимал мирских посетителей или занимался хозяйственными вопросами. Здесь Фауст передал аббату свою визитную карточку, заинтересовавшую Вирдунга и вызвавшую язвительные насмешки Тритемия. Само собой, Энтенфус что-то слышал об искусствах, которыми владел Фауст, а в библиотеке аббата могли храниться редкие или запрещённые рукописи. Фауст мог повторить заявления, согласно Тритемию, сделанные в Бад-Кройцнахе, где он якобы называл себя величайшим из всех доныне живших алхимиков и уверял, что может и готов выполнить все, что угодно{201}. Перед Энтенфусом был человек, который мог помочь аббату в его амбициозных намерениях.

Энтенфус знал, что отношение к алхимии всегда было отрицательным и, что ещё хуже, церковь запрещала занятие алхимией. Практическую алхимию запретил римский папа Иоанн XXII в булле 1313 года Spondent partier. Авторы «Молота ведьм» говорили об алхимии столь же отрицательно: «Мастера алхимии знают о невозможности истинной Трансмутации»{202}. Неприятие алхимии высказывала не только церковь: сами алхимики высказывали недовольство теми, кто опорочил их профессию. Известный алхимик Джордж Рипли (умер в 1490 году) в работе «Алхимический Состав, или Двенадцать Врат, приводящих к открытию Камня Философов» предупреждал начинающих о том, что нужно опасаться «мультипликаторов» с изъеденными пальцами и покрасневшими глазами. Даже Парацельс сокрушался, что искусство алхимии «покрыто бесчестьем»{203}.

В толпе заурядных шарлатанов попадались и настоящие алхимики. Как известно, алхимиками были два английских короля, Генрих VI и Карл II, шотландский король Яков IV, французская королева Мария Медичи, а также правители Священной Римской империи: герцог Баварский Вильгельм IV (1493–1550) и курфюрст Пфальцский Отто-Генрих (умер в 1559 году). В целом Энтенфус был подходящей компанией, а блеск золота мог ослепить любого, кто сомневался в возможностях алхимии.

Лаборатория

Если Энтенфус рассчитывал, что Фауст сможет наладить производство золота, ему следовало обеспечить учёного приличной лабораторией. Вероятно, особая комната, скрытая от взоров любознательных монахов, располагалась в удобном месте и имела трубу для устройства хорошей вытяжки. Неужели Фауст оборудовал место для экспериментов прямо под сводчатым потолком? «Башня Фауста» казалась удобным местом, поскольку находилась вдали от других строений. Это не только избавляло от пожарной опасности и лишних подозрений, но также обеспечивало доступ из «Господского дома», где находились покои аббата. Но выбор места заботил Фауста едва ли не в последнюю очередь: важнее всего было то, как он собирался производить золото.

Фауст наверняка был в курсе последних теоретических веяний и практических рецептов, которые он мог почерпнуть из таких работ, как Pretiosissimum Donum Dei, или «Драгоценнейший дар Господа». Сегодня известно более 60 рукописных версий этого значительного алхимического исследования, опубликованного на латинском, греческом, немецком, французском, итальянском и английском языках, причём самый ранний манускрипт датируется XV веком{204}. Автором некоторых рукописей, датированных 1475 годом, считают Георгия Аураха (или Анраха) де Аргентина. Существует дополнение к этой рукописи, вроде бы составленное в Германии неким дворянином из Трира. Текст, о котором идёт речь, был написан в 1453 году и считался «лучшей и самой правдивой книгой о камне философов»{205}.

Также известны «Алхимические пословицы» XV века, исполненные в виде одного листа с большой цветной картиной, изображающей нечто вроде печи в окружении фигур короля на троне, Солнца, Луны и льва{206}. В 1433 году Иоганн Байройтский, старший сын Фридриха Бранденбургского, разрешил печатание «Книги Святой Троицы», сохранившейся в виде копий, выполненных около 1467 и 1492 годов{207}. Также в виде рукописей циркулировали алхимические рецепты, приписываемые Арнольду из Виллановы и Андреа де Фарлинио{208}, работа Раймонда Луллия Compendium Animae Transmutationis Artis Metallorum («Компендиум души искусства трансмутации металлов»){209} и работа Николауса Парижского Vom silber und vom golde («О серебре и золоте»){210}. Желающие отыскать секрет философов могут изучить 147 статей Omne bonum из Domino deo est середины XV века{211} или перелистать страницы так называемой «алхимической книги» Мартина Вретера и прочитать знаменитые тексты Tabula Smaragdina («Изумрудная Скрижаль») Гермеса Трисмегиста либо «Розарий философов»{212}. В Германии у Фауста не было возможности читать любые алхимические тексты, но с какой из работ он ознакомился?

Фауст мог знать способы{213}, детально описанные Рипли в книге «Композиция алхимии» (1471). Рипли учился в Риме и Лёвене, много путешествовал по Европе и, по слухам, производил золото для ордена госпитальеров Святого Иоанна Иерусалимского на Родосе. Процесс, изобретённый Рипли, был длительным, и если Энтенфус ждал немедленного результата, то его ждало разочарование. Искусство алхимии противно любой спешке. Но у Фауста явно возникала потребность в оборудовании: он едва ли мог перевезти аппаратуру из Эрфурта, даже при наличии демонического транспорта. Для работы требовались химикаты. Если Энтенфус надеялся ограничиться запасом свинца, ему следовало вспомнить алхимическую максиму: «Чтобы делать золото, нужно иметь золото» или – в конкретном случае – гульдены, очень много гульденов. Интересно, предвкушая будущие несметные богатства, Энтенфус открыл монастырские сундуки, или он обратился к финансовым ресурсам Ульриха Вюртембергского?

Хотя, по словам Рипли, для его метода требовался «один состав, одна посуда и одна печь», само собой, что список оборудования был длинным и дорогостоящим{214}. Пример всего необходимого можно найти в материалах археологических раскопок в Оберстоксталле/Кирхберге-на-Ваграме, в Австрии. Здесь, под помещением ризницы в церкви, примыкавшей к зданию муниципалитета, были найдены фрагменты алхимического оборудования – в общей сложности около 800 артефактов, датируемых начиная с XVI века. Фауст, как и другие алхимики того времени, работал с агрессивными материалами, подвергавшимися воздействию высоких температур, и ему требовалось особое оборудование.

Устройство лаборатории не могло пройти совершенно незамеченным. Всё полагалось делать по правилам. Алхимику требовались посуда из особого стекла, высококачественная керамика и горелки; для производства экзотических приспособлений были нужны воздуходувки и тигли. Даже если эти приспособления изготавливались в мастерских Маульбронна, монахи, послушники и жители соседних деревень не могли не знать об этих приготовлениях. Путешественники, двигавшиеся по императорской дороге, могли слышать разные истории и рассказывали об этом в соседней деревне, распространяя сплетни. Представьте, какая энергия проходила через сонный монастырь, когда местные ремесленники привозили сюда свои загадочные приспособления или когда монахи, наводившие порядок, вносили или выносили оборудование из башни и тайной комнаты.

Теперь представьте лабораторию Фауста, устроенную по образцу гравюры «Алхимик» Питера Брейгеля Старшего (1558). Вы увидите комнату, полную различного оборудования, и алхимика, который сидит у печи в рабочей одежде и читает колдовскую книгу. Его помощник, сидящий у печи, подсыпает в тигель какое-то вещество. Мы видим ёмкости с неизвестными субстанциями, из которых торчат ложки для перемешивания. За помощником стоит большой сосуд, а перед ним в вытяжку уходит струя густого чёрного дыма. Если бы алхимик решил воспользоваться описанием из книги Иеронима Брауншвейгского по искусству дистилляции (1512) и получить перегонкой немного aqua vitae, ему пришлось бы собрать из стеклянных трубочек сложную систему, включающую установленный в центре вертикальный цилиндр и два перегонных куба, подогреваемые раздельными горелками. На гравюре из книги Брауншвейгского алхимик бережно держит стеклянную посудину, а его пышно одетый помощник, напоминающий ландскнехта, наливает искомую жидкость из краника в виде головы дракона, расположенного у основания главной трубы.

Историческая модель лаборатории из музея Фауста в Книтлингене демонстрирует типичную сцену с узкогорлыми химическими посудинами и объёмистыми дистилляторами (вероятно, один из приборов собран по описанию Брауншвейгского), с которыми управляются сразу три помощника. Алхимик, уединившийся в матерчатой палатке, погружён в книги по своей мудрёной науке. К потолочной балке подвешено чучело крокодила, рядом с чучелом покачивается человеческий скелет.

Гравюра Брейгеля имела скорее сатирическую направленность. Между фигурами алхимика и его помощника изображены женщина и паяц, что никак не предвещает удачного исхода. Женщина высыпает себе в руку содержимое кошелька, судя по хитрому выражению, ей не принадлежащего, а паяц, укрывшийся под столом алхимика, яростно работает мехами, нагоняя облака дыма ей под юбку. На заднем плане изображён ребёнок с котелком на голове, помогающий двум другим вскарабкаться на комод. Хотя поза алхимика говорит о том, что он погружён в размышления, и помощник алхимика вроде бы занят делом, вся сцена полна хаоса, а песочные часы, стоящие по левую руку от помощника, отмеряют лишь бесцельно потраченное время.

На картине «Алхимик» Яна ван Стратена (1570) показана другая, куда более упорядоченная сцена. Алхимик, изображённый в одеянии врача и очках, даёт указания помощникам. На переднем плане мальчик толчёт препарат в ступе. Человек с мешалкой в руках внимательно изучает стеклянный сосуд, в то время как другой с мрачным видом копошится у печи. Однако в центре картины вовсе не алхимик. Внимание наблюдателя занимает хилого вида молодой человек, сжимающий в руках объёмистый пузатый сосуд. На взгляд алхимика, он мог быть гермафродитом, то есть ребёнком, согласно его науке, рождённым от союза Солнца и Луны. На белом одеянии изображена Луна и Меркурий, а золотистые волосы напоминают о Солнце, и собственно о философском эликсире. Из-под руки молодого человека выглядывает кот с широко, будто бы от страха открытыми глазами. На гравюрах изображено трудоёмкое производство, требующее большого количества оборудования и сопровождающееся неприятными запахами, испарениями и шумом, но при этом в центре картины оказывается вычурный персонаж – гермафродит.

И «Башня Фауста», и тайная комната Маульброннского монастыря одинаково малы, чтобы вместить палатку алхимика или чучело крокодила. Пространство, имевшееся в распоряжении Фауста, позволяло разместить лишь самое необходимое: дистиллятор и печь. Дистиллятор, который алхимики привычно называли перегонным кубом, или алембиком, представлял собой сложную конструкцию, описанную Брауншвейгом, или более простой вариант, авторство которого приписывают Геберу (или Джабиру). Название «алембик» произошло от арабского слова «аль-анбик», в свою очередь происшедшего из греческого ambix, что означало чашку, стакан или в конкретном случае самую верхнюю часть дистиллятора. Впоследствии это название стали применять ко всему перегонному аппарату. Другим важным элементом оснащения была специальная алхимическая печь, или атанор. Название печи также имеет арабское происхождение («аль-таннур») и означает «бессмертный», потому что огонь, разведенный в такой печи, мог гореть непрерывно до окончания процесса.

Помимо этого Фаусту требовались реторты – круглые сосуды с узким вытянутым горлом, а также круглые стеклянные сосуды с загнутым горлышком, похожие на аиста, и тигли – керамические чаши с узким дном и широким верхом, выдерживавшие нагрев до высоких температур.

Тигли в больших количествах продавали по всей Европе: в одном только Оберстоксталле из раскопа извлекли 300 тиглей характерной треугольной формы. Интересно, что мы относительно мало знаем о производстве тиглей и причинах, по которым их ценили так высоко. Изучив поперечный срез керамического тигля, найденного в Оберстоксталле, при помощи оптического и сканирующего электронного микроскопов, учёные из университетского колледжа в Лондоне выяснили, что тигель сделан из керамической смеси, «значительно отличающейся от других видов керамики». Оказалось, что к огнеупорной глине было добавлено некоторое количество песка и шамота, а в некоторых случаях – толчёный графит, улучшавший термическую и химическую стойкость лабораторной посуды. Графит обеспечивал высокую теплопроводность тиглей и устойчивость к воздействию агрессивных веществ. После формовки и обжига в дымной печи поверхность тиглей становилась чёрной, как сажа{215}.

Стеклянная посуда требовалась Фаусту для очистки реактивов, а в тиглях он мог плавить металлы. Вероятнее всего, для осаждения и растворения Фауст располагал несколькими стеклянными плошками вроде пиал; возможно, у него имелся циркуляционный дистиллятор с двумя боковыми отводами, из-за формы прозванный «пеликаном», а также другой стеклянный сосуд, выполненный в форме восьмёрки, верхняя колба которого имела тонкий отвод. Неглубокие керамические тарелки служили для нескольких операций, в том числе для оксидирования свинцового слитка и расплавления металла перед его очисткой.

Хотя иногда встречались работы, в которых более или менее подробно описывались аппаратура и технические приёмы алхимии (например, у Брауншвейга или в сочинении Гебера Alchemiae Gebri Arabis), собственно алхимические тексты всегда были практически нечитаемыми. Один из выдающихся алхимиков Николя Фламель писал: «…Эта операция – самый настоящий лабиринт»{216}. Что же сделал Фауст, когда в башне или тайной комнате появилось оборудование, необходимые химикаты и посуда? Настал его час разжечь огонь в атаноре.

Великое Делание

Интересно, чего добивался алхимик, изучивший секреты Гебера и Арнольда из Виллановы, когда поздней ночью с кадилом и ретортой он корпел над своей печью, весь перепачканный сажей и надышавшийся ядовитыми сернистыми испарениями? Хотел ли он золота? Искал ли бессмертия? Или пытался открыть другие тайны Вселенной? Жадность и гений, слава и богатство, знание и сила – всё это в равной мере двигало алхимиком, ломавшим голову над полубезумными, загадочными текстами об аллегорических красных королях и зелёных львах. Впрочем, бывало, что эти бесконечные эксперименты ставились в научных целях, а иногда – ради духовного развития. Но главным событием его жизни всегда было Великое Делание – процесс, целиком посвящённый нахождению эликсира, или философского камня, lapis phihsophorum. Считалось, что элексир, будучи очень плотной субстанцией, даёт магическую силу, необходимую для универсального преобразования или трансмутации. Говорили также, что философский камень способен превращать «несовершенные» металлы в «совершенный» металл – золото и обладает также другими «побочными» магическими свойствами: может исцелять болезни, давать бессмертие и очищать душу от греха, то есть как бы «исцеляет» всё, что не является идеальным.

Но каким человеком был этот алхимик?{217} Алхимик был учёным, точнее, предтечей современного учёного, и всякий алхимик также являлся мистиком. Не зная науки в современном понимании, алхимик мог ставить химические эксперименты над духами. Алхимики изучали способы преобразования металлов и точно так же искали способ изменить человеческую душу. В этом смысле алхимия, как процесс духовный, приобретала статус, близкий к религии. Хотя Роджер Бэкон (ок. 1214 – ок. 1294) ввёл понятия «практической» и «умозрительной» (теоретической) алхимии, практический алхимик едва ли мог разделить свои действия на освященные и богохульные – ведь алхимические операции не были ни духовными, ни мирскими. Интересно, что все эксперименты алхимиков были, как правило, связаны с неким высшим содержанием, по их представлению присутствовавшим и в природе, и в человеке. Как хорошо известно, А.Э. Уэйт в 1908 году назвал высшие формы алхимии «йогой Запада», но, по моему мнению, учитывая сексуальную подоплёку метафоры, лучше было бы назвать алхимию «тантрой химии».

Но смог ли кто-либо из алхимиков реализовать эти высокие цели? Некоторые утверждали, что такое случалось. Фламель сообщал, как после многих лет напряжённой работы он достиг невозможного, в 1382 году получив то, что было названо «чистым золотом»{218}. Ближе к временам Фауста, в XV веке, неизвестный немецкий алхимик написал «Книгу Альце», в которой признавался, что «дошёл до точки отчаяния и был уже готов всё бросить… но рассказал о своём открытии другу, который в точности повторил указания и благополучно довёл работу до конца»{219}. Современник Фауста Парацельс также заявлял о том, что изготовил золото. В отличие от обычных научных опытов, алхимические эксперименты не воспроизводятся с той же лёгкостью. Алхимия лишь манит секретами прошлого, которые на деле защищены витиеватым и малопонятным жаргоном.

После всех обещаний Фауст должен был выдать некий практический результат – конечно, если он не собирался отказаться от гостеприимства Маульброннского монастыря. В лаборатории имелось нужное оборудование, а на пороге стоял Энтенфус, требовавший золота. Имея на руках книгу Рипли или другое подобное руководство, Фауст должен был следовать устоявшейся алхимической технологии. Процесс Рипли состоял из 12 этапов – или, по его терминологии, «двенадцати врат», которые вели в воображаемый «замок философов». Для полного завершения всех операций требовалось более года. Фауст зажёг уголь, атанор ожил, и алхимическое Делание началось.

1. Фауст должен был начать с этапа кальцинирования (прокаливания, или «превращения в пепел»), стадии, занимавшей год и даже более, которую Рипли именовал «очищением нашего Камня». От алхимика требовалось превратить землю в воду, воду в воздух, воздух в огонь, а затем произвести обратное превращение и повторить весь процесс дважды. В случае успеха Фауст должен был получить результат, который все называли по-разному: «головой ворона», «вороньим клювом», «пеплом дерева Гермеса», «земной жабой, съевшей своё нутро» или «духом, отравленным ядом»{220}.

В конце года, ещё до того, как Фауст смог закончить кальцинирование, неожиданно исчезла заноза, глубоко сидевшая в его боку: умер Тритемий. Аббат скончался у себя в Вюрцбургском монастыре 23 декабря 1516 года, в день святой Люсии. На церемонии похорон присутствовал Иоганн Бутцбах, прочитавший хвалебную речь в то самое время, когда тело его друга опускали в холодную землю Шоттенкирхе. На надгробии был высечен портрет Тритемия работы Тильмана Рименшнейдера с помпезной надписью, вполне отвечавшей характеру покойного. Между прочим, в надписи были и такие слова: «Да минуют его подозрения в демонической магии»{221}. Едва ли Фауст мог присоединиться к пожеланию.

2. Теперь Фаусту предстояло объединение «твёрдого и сухого» в едином процессе растворения или разложения, в ходе которого «мы растворяем [вещество] в воде, которая не смачивает рук» до тех пор, пока оно не станет «жидким». По объяснению Рипли, «…всякий металл был когда-то водным минералом – и, следовательно, вода превратит эти металлы в водные».

3. Далее Фауст переходил к отделению «неуловимого от значительного, разреженного от плотного». Эта операция должна была дать Фаусту воду (менее плотную субстанцию) и масло (более плотную субстанцию). Затем Фаусту требовалось семь раз добавить в смесь дистиллированную воду. Часто это изображали в виде птиц, взлетевших со своих гнёзд, как, например, в гравюрах Viridarium chymicum, опубликованных во Франкфурте в 1624 году. Об этом говорилось и в тексте Рипли: птицы должны улететь из гнёзд, а затем их нужно вернуть назад.

4. Далее Фаусту следовало взять четыре элемента: Землю, Воду, Воздух и Огонь – и связать их в процессе, «по сути представлявшем Совокупление». На этой стадии «женское» оплодотворяется «мужским» – иначе говоря, ртуть соединяется с серой. Ртуть – серебристый жидкий металл, который в Средние века называли «живым серебром», в текстах Рипли приобретал черты женской натуры: «Её черты… полны непостоянства». В химической теории того времени ртуть считали матерью металлов, а сера была их отцом. В одном из самых известных алхимических текстов, так называемом «Розарии философов» (Rosarium philosophorum), опубликованном в 1550 году во Франкфурте, этот союз изображался буквально как соитие «короля» и «королевы».

Далее «женское» следовало поместить в закрытый сосуд, оставив в печи на пять месяцев. Впрочем, алхимик не мог рассчитывать на отдых: всё это время он должен был заботиться о созревавшей субстанции. Рипли советовал: «Закрой матрицу, храни росток, выдерживай время и ровное тепло».

Ко времени, когда Фауст завершил процесс соединения (если завершил), давно наступил 1517 год, снег сошёл, и за Тритемия уже принялись черви. После того как турки захватили Египет, римский папа Лев X начал собирать новый крестовый поход. В то время будущий император находился в Испании, где стал испанским королём Карлом I, заодно собрав неплохую коллекцию – например, доставшиеся от умершего деда титулы короля Арагона, Майорки и Валенсии, или графа Барселонского, – и получив от матери, Хуаны I Безумной, корону Кастилии и Леона. Хотя император Максимилиан I увенчал Ульриха фон Гуттена лаврами поэта, Гуттен явно не был автором последнего из магических текстов – «Истинного гримуара» (Grimorium Verum); скорее всего, эта работа была написана уже в XVIII веке. В германском обществе начались глубочайшие перемены, и Мартин Лютер прибил к воротам собора, находившегося рядом с Виттенбергским замком, список из своих 95 тезисов. Уединившись в лаборатории и прилежно работая у печи, Фауст не имел представления о том, что происходило за пределами «матрицы».

5. Работа алхимика продолжилась этапом разложения. Фауст должен был осмотреть «стеклянную гробницу», добавить «влажности» и держать смесь в ровном тепле 90 суток, пока он не увидит, что субстанция наконец приобретает чёрный цвет. После этого Фаусту следовало увеличить нагрев, чтобы начать «очищение», когда субстанция станет похожа на «жидкую смолу» и будет «волноваться, бурлить, оседать и разлагаться». Затем Фауст увидит, как «женское» расцветёт всеми красками радуги, образовав так называемый «павлиний хвост» и побелев в самом конце стадии.

6. Далее Фаусту следовало преобразовать жидкую субстанцию в твёрдое вещество путём сгущения, состоявшего в «затвердевании Белого и конденсации летучих Духов». Возможно, что именно эту стадию Гебер называл коагуляцией, которую он определял как «сведение Жидкой субстанции к состоянию Твёрдой, путём отбора Влажности». В результате должно было получиться нечто плотное и, согласно текстам Мартина Руланда, похожее на «лёд на воде». Впрочем, Рипли не заботило качество продукта: «Не нужно много беспокойства; все элементы соединятся вскоре»{222}.

7. На этой стадии Фауст приступал к возвращению материала в исходное твёрдое состояние. Мартин Ортолан (Hortulanus) в тексте «Охота на зелёного льва» сравнивал ферментацию с кормлением алхимического чада (он называл эту операцию cibatio, или «питание»). Напротив, Рипли считал такую операцию отдельной предварительной стадией. Также Рипли называл процесс «питанием нашей влажной субстанции» и упоминал «молоко и мясо», которые следовало добавлять с умеренностью. Попеременно добавляя то и другое и стараясь не перебарщивать, Фауст мог следить сначала за увеличением массы «чёрной чешуи», а затем за её уменьшением и превращением в белую воскообразную субстанцию, «более всего напоминавшую листья боярышника». Рипли указывал, что полученное вещество – «магнезия», или «наша Белая Сера, лишённая горючести».

8. На стадию сублимации требовалось ещё 40 дней «умеренного тепла». Ожидалось, что после этого субстанция вновь изменит цвет, на сей раз став чёрной или коричневой. Фауст был должен внимательно наблюдать за тем, как «наружу выходит душа и без сомнения вместе с нею выходит то, что трудно различимо», и как «в воздухе появляется наше дитя». Далее Фаусту следовало вернуть эту душу назад в тело и повторить процесс семь раз, пока субстанция не окажется «белее снега».

9. Если верить Рипли, «лишь единицы владеют истинной ферментацией». До ферментации Фауст должен был подвергнуть полученную им субстанцию гниению, полностью уничтожавшему все прежние свойства вещества. Рипли очень туманно говорит о том, как производится ферментация, но вероятно, что операция была связана с добавлением некоторого количества серы и ртути, необходимых для придания субстанции воскообразного состояния. Процедура «ферментации» повторялась трижды, причём с дополнительным условием: «Своё золото ты должен ферментировать золотом». Далее Фаусту следовало наблюдать смену цветов: зелёного, красного и белого – до тех пор, пока в результате не получалось благоухающее масло, которое «излечивало все человеческие недуги».

10. После этого Фауст переходил к сублимации другого вида, так называемой «экзальтации», суть которой Рипли объяснял словами, будто бы сказанными Иисусом: «Если буду вознесён, Все будет предано Мне Отцом Моим». «Мужское» и «женское» следовало захоронить, после чего «оживут они от Духа Жизни» и «вознесутся на небеса, где прославлены будут телом и духом». Затем они «снизойдут вместе с ангелами» в облаках чистоты. В результате «мужское» и «женское» очистят все другие вещества, придав им свои благородные свойства. Хотя Рипли использовал термины «освобождение», «разложение», «сублимирование» и «прокаливание», вполне можно предположить, что здесь имеется в виду испарение с последующей конденсацией. По утверждению Рипли, полученная Фаустом странная субстанция была теперь куда более ценной, нежели золото.

11. Следующая стадия называлась мультипликацией и заключалась в повторе ферментации, питания и добавления ртути; Фауст наблюдал рост имевшейся субстанции «по цвету, по запаху, по качеству и по количеству». В случае успеха Фауст мог заметить, как в его стеклянном сосуде начало расти пресловутое «древо Гермеса». Огонь в атаноре продолжал гореть, и при условии постепенного добавления ртути Фауст должен был получить «больше, чем можно потратить». Здесь в тексте Рипли добавлено наставление, призывающее алхимика «предлагать своё искусство в помощь нуждающимся». Хотя предполагалось, что процесс трансформации в золото приносит результаты уже на данной стадии, работа Фауста этим не заканчивалась.

12. Теперь Фауст был готов для проекции, то есть для трансмутации несовершенного металла с помощью произведённой субстанции. По имевшейся инструкции он должен был взять готовое «снадобье» и «нанести» его на металлы, предварительно очищенные во избежание ухудшения свойств, от которого они могли стать «ломкими, синими и чёрными». Фауст мог воспользоваться плодами своих долгих трудов: «Проекция должна показать, окупятся ли наши занятия».

Нам остаётся лишь вообразить, как Энтенфус торопливо пересекает небольшой монастырский сад, чтобы задать один вопрос: «Готово?» – и как Фауст, истекая потом у печи в башне или тайной комнате, отвечает: «Ещё нет» или «Нужно добавить угля». Но если день судьбоносной проекции так или иначе наступил, то каким был результат?

Сегодня господствует мнение, что процесс заведомо не мог принести золото, а все заверения тех, кто якобы добился результата, можно отбросить как пустую болтовню глупцов или мошенников. Приняв такую точку зрения, стоит задаться вопросом: как алхимия могла несколько сотен лет упорно заниматься столь пустой темой? Многие продолжают верить в достижимость обещанного алхимией, но если это в основном вопрос веры, то алхимию нужно считать скорее религией, чем предтечей научной химии. Какого мнения стоит придерживаться, рассуждая о Рипли и других алхимиках? Следует ли полагать, что эти люди были заблудшими приверженцами ложного учения? Неужели у Фауста не было никакого шанса на успех?

Трансмутация

Ответ состоит в том, что алхимия могла принести золото. Алхимия давала результат, не отвечавший сегодняшним требованиям и не кажущийся достаточно хорошим с позиций химической науки, но по меркам XVI века этого было вполне достаточно.

Возможно, что древние египтяне изобрели технологию удвоения количества золота, получившую название «диплоза», ещё во времена фараонов (некоторые полагают, что именно египтяне заимствовали у арабов слово «алхимия»). Впрочем, самым убедительным из дошедших до нашего времени свидетельств является «Лейденский папирус X» – греко-египетский рецепт, относящийся к III или IV веку н. э. В этом документе для удвоения количества золота предлагалось изготовить сплав, состоявший из двух частей золота, одной части серебра и одной части меди. Египтяне верили, что золото, использовавшееся при такой операции, играло роль семени. Они считали, что золото, «посеянное» в серебро и медь, прорастало и передавало сплаву свои ценные качества. При добавлении одной меди получался сплав красноватого оттенка; серебро давало светло-серый оттенок, и полученный в результате сплав было трудно отличить от чистого металла. Данный рецепт придаёт осмысленное звучание словам Рипли о «ферментации золота золотом» и «смешивании золота с золотом».

Полученный сплав выглядел как золото, и обычно результат принимали за золото. Проблема алхимии и общества заключалась в том, что в те времена не существовало ясного определения золота. Испытания чистоты этого металла находились в зачаточном состоянии. По этой причине в случаях, когда изготавливался сплав, было трудно определить, что мы имеем дело со сплавом, а не с чистым металлом. В основном проверка выполнялась с помощью достаточно твёрдого чёрного камня, называемого пробирным. Если провести по пробирному камню кусочком сплава, то на камне останется след металла, по яркости которой опытный человек может оценить процент содержания золота в образце – обычно в сравнении с образцом известного качества. Чистое золото оставляет яркую полоску жёлтого цвета, в то время как пирит, который называют «золотом дураков», оставляет зелёно-чёрный след. Но пробирный камень не определял точного содержания золота и не отличал менее ценный металл, покрытый золотом.

Способ очистки золота был открыт в Месопотамии не позднее 1500 года до н. э. Процесс, получивший название «купелирование», состоял в плавлении неочищенного золота в керамической чашке (по-французски – coupelle). Неблагородные металлы превращали в расплавленные окислы, которые поглощались пористым материалом чашки, тогда как благородные металлы оставались на её поверхности. Позднее некоторые алхимики, не понимавшие сути процесса, могли решить, что они «изготавливают» золото. Взяв некоторое количество свинца и расплавив этот свинец в купели, вполне возможно получить малое количество золота. Как известно, свинцовая руда всегда содержит следы золота или серебра, и плавление такой руды в чашке со временем могло дать частицы драгоценного металла.

Окрашивание или тонирование «под золото» могло выполняться при помощи тинктуры, о которой упоминал Рипли и которая, как считали, обладала силой немедленной трансмутации. В Средние века было известно, что для изготовления «золотого олова» можно применить жёлтый лак, сделанный из шафрана и называвшийся «доратура», который наносили на обычное олово. Парацельс знал об этом способе и, как утверждали, применял его.

Говорили, что Парацельс превратил обычную кухонную вилку в «золотую» путём нанесения «жёлтой мази». Хотя столь чудесное превращение явно представляло собой тонирование, это также относят к случаям алхимического изготовления золота. Если одно изменение в цвете уже могло расцениваться в качестве действительной трансформации, то большинство алхимиков, к числу которых мы относим Парацельса и Альберта Великого, отмечали различие качеств «химического золота», или «нашего золота», – и «обыкновенного золота». Тем не менее они считали полученный результат золотом, а золотых дел мастера были готовы платить за производимый ими металл хорошие деньги{223}.

Существует возможность того, что Фауст действительно изготовил что-либо, похожее на золото и являвшееся таковым по меркам XVI века. Для этого он мог использовать диплоз, купелирование или окрашивание. Похоже, Фауст нуждался в данной возможности. К концу процесса Фауст потратил на операцию по изготовлению золота почти два года и немалые средства, предоставленные Энтенфусом (или Ульрихом). Атанор и дистиллятор обошлись недёшево, а в дополнение к этому Фауст использовал тигли и хрупкую стеклянную посуду. Наконец, процесс поглощал недешёвую серу и ртуть, иногда – сурьму (как рекомендовал алхимик Василий Валентин) и при необходимости даже золото.

К тому же мы ещё не затрагивали вопрос о стоимости поддержания огня в атаноре в течение столь длительного времени. В 1557 году алхимик Томас Чарнок написал, что тратил на поддержание горения более 3 фунтов в неделю и что за 9 месяцев его расходы на эксперимент составили более 100 фунтов. Если принять во внимание инфляцию{224}, то 100 фунтов 1557 года окажутся равными примерно 7000 сегодняшних фунтов. Используя похожие расчёты, можно определить, что сегодня Фауст потратил бы около 20 000 фунтов примерно в течение 24 месяцев. Хотя при его жизни в Маульброннском монастыре была всего одна обогреваемая комната, в холодные месяцы Фаусту приходилось непрерывно греть атанор.

В этом случае ему приходилось оплачивать труд подсобных рабочих – ведь пока алхимик спал, кто-то поддерживал огонь в атаноре. В работе 1477 года The Ordinall Of Alchimy алхимик из Бристоля Томас Нортон указывал, что алхимику требовалось восемь помощников – или, в крайнем случае, никак не менее четырёх. По его словам, такое число объяснялось тем, что «половина должна была работать, пока остальные спали или ходили в церковь»{225}. Прибавив к этому квартиру, а также стол для Фауста (и, вероятно, для каждого из его помощников), нетрудно понять, что, хотя Фауст мог использовать труд монахов, содержание личного алхимика было весьма дорогим удовольствием. Правда, многие монастыри располагали излишками, да и что такое одна-другая лопата угля для Маульброннского монастыря, самостоятельно обеспечивавшего свои потребности и приносившего неплохой доход?

Однако это были значительные расходы. Неизвестно, что именно было причиной – высокая цена, характер самого процесса или что-то ещё, – но в 1518 году события приняли самый решительный оборот. Энтенфус был смещён со своего поста. Причина этого достоверно неизвестна. Хотя в списке прежних аббатов, составленном в XVIII веке, против имени Энтенфуса написаны всего два слова: «святая простота» (sancta simplicitas), что оставляет простор для толкования, однако аббат современного Маульброннского монастыря склонен думать, что причина заключалась в финансовой растрате. Монастырь покинул не только Энтенфус. Если в 1440 году в обители насчитывалось 130 монахов и послушников, то уже к 1530 году население Маульбронна сократилось до 24 человек. Последним церковным зданием монастыря стал «Господский дом», постройка которого завершилась в 1517 году. Скорее всего, Маульбронн привёли к разорению не странные друзья Энтенфуса, а его страсть к дорогостоящему строительству.

11. Придворный чародей (1519–1522)

После Маульбронна следы Фауста теряются. Немногочисленные легенды и отдельные датируемые события позволяют увидеть Фауста в компании людей благородного происхождения, деятелей церкви и даже в роли придворного чародея самого императора. Путешествуя по дорогам империи в поисках удачи и славы, Фауст появляется в Гейльбронне, а также в Боксберге, во Франкфурте, Бамберге и Инсбруке. Однако его визиты часто оказываются лишь слухами. Слухов было много, а из них быстро вырастали легенды.

Фиалковый сад

В одной такой легенде рассказывалось о том, как Фауст побывал в Гейльбронне и в окрестностях замка Боксберг. Хотя в истории нет упоминания о дате, но, поскольку Гейльбронн находится в относительной близости от Маульбронна, вполне можно предположить, что описываемые события имели место вскоре после отъезда Фауста из монастыря.

Если ехать по современной дороге, Боксберг находится примерно в 60 километрах на север от Гейльбронна и примерно на вдвое большем расстоянии от Маульбронна. Замок возвели в XII веке, а ещё через столетие окружавшее замок поселение стало городом и обрело права на торговлю. К концу XIII века замок перешёл под управление ордена госпитальеров Святого Иоанна Иерусалимского из района Вельхинген, получив статус комтурии. Ещё через сто лет орден продал владения в Боксберге знатному семейству фон Розенберг. В XV веке фон Розенберги, пренебрегавшие законами, доставляли немало беспокойства соседям. В 1470 году избирательный Палатинат (Kurpfalz), избирательный Майнц (Kurmainz) и епископство Вюрцбурга объединились против воинственного семейства фон Розенберг, разрушив все принадлежавшие им замки, включая замок Боксберг. Хотя со временем фон Розенберги вернули себе Боксберг и отстроили его заново, их семейству был нанесён серьёзный удар. В 1523 году Швабская лига выступила против Мельхиора фон Розенберга, разрушив Боксберг во второй раз. Город перешёл под власть Палатината. Альбрехт фон Розенберг вернул Боксберг в семейную собственность в только 1548 году, уже после смерти Фауста. Наконец, в 1561 году эти владения были проданы Палатинату, правившему Боксбергом вплоть до начала XIX века. На карте XVII века изображён внушительный замок, стоящий на горе над окружённым стеной городом{226}. Если Фауст действительно побывал в замке Боксберг, то до 1523 года он должен был оказаться в гостях у семейства фон Розенберг, возможно, у самого Мельхиора. Приехав после этой даты, Фауст мог воспользоваться гостеприимством электора – возможно, предупреждённого Вирдунгом. В 1940 году Карл Хофман, написавший поэму Dr. Faust auf Burg Boxberg («Доктор Фауст из города Боксберг»), отнёс эти события к 1523 году. К сожалению, Хофман не объяснил причины такой датировки, и разрушение замка Швабской лигой доказывает, что визит Фауста должен был произойти до 1523 года.

Судя по истории, впервые опубликованной Францем Йозефом Моне в 1838 году, Фауст частенько наведывался в замок. Как-то раз, в холодный зимний день, прогуливаясь по поместью в компании знатных господ и дам, Фауст по-рыцарски великодушно предложил страдавшим от мороза дамам свою защиту – и «наколдовал» им летний день среди деревьев с фруктами и благоухающих цветов. Пока дамы наслаждались прогулкой среди бурно цветущих фиалок, Фауст не мог удержаться от небольшого розыгрыша. Сделав так, что на виноградной лозе появились спелые кисти, он предложил спутникам выбрать по одной и приготовить ножи, чтобы каждый срезал свою кисть по его команде. Когда участники представления достали остро заточенные ножи, Фауст убрал чары, и все обнаружили, что держат друг друга за носы – в точности как было в истории про Эрфурт. Место, на котором произошли столь удивительные события, получило название «Фиалковый сад».

На этом приключения Фауста в Боксберге не закончились. В 1838 году была записана другая история про Фауста и его «призрачную повозку». Однажды Фауст, торопившийся до полуночи успеть из Боксберга на званый обед в Гейльбронн, запряг в свою повозку четырёх чёрных коней и помчался вперёд, как ветер. Однако без вмешательства магии было бы невозможно за 15 минут преодолеть расстояние в 60 километров. Говорят, что какие-то люди, работавшие в поле, видели, как Фауст мчался вперёд, сопровождаемый рогатыми духами, с бешеной скоростью мостившими перед ним дорогу, в то время как другие духи так же быстро убирали покрытие за повозкой.

Учитывая состояние тогдашних дорог, демоны-дорожники были весьма изящным объяснением того, как Фауст мог совершить столь молниеносное перемещение. Наряду с прочими магическими фокусами чудесные путешествия на огромные расстояния, совершаемые за невозможно короткие промежутки времени, стали обычным дополнением легенд о Фаусте. По другой версии, некоторые из камней так и остались лежать у дороги, напоминая о том, что здесь поработали злые духи. История является типичным народным объяснением необычности того или иного ландшафта.

В последней истории о визите в Боксберг есть одно обстоятельство, выделяющее этот замок на фоне легенд о пребывании Фауста во Франкфурте. По преданию, которое записал Хофман в 1940 году, Фауст как-то путешествовал вместе с группой торговцев, направлявшихся на Франкфуртскую ярмарку. Хотя в повествовании никак не упоминается связь Фауста с замком, в тексте есть фраза о том, что один из торговцев приходился родственником кастеляну и по этой причине торговцев пригласили заехать в Боксберг. Усевшись за богатый стол, они начали пировать и так увлеклись, что не обратили никакого внимания на внезапно разразившийся проливной дождь. В момент отъезда, когда неожиданно выяснилось, что дорога размыта и совершенно непригодна для движения, Фауст выглянул в окно. Обратившись к спутникам, он заявил, что предложит им радугу вместо дороги. Фауст, стоявший у окна (предположительно со стеклянной призмой в руках), действительно протянул к их ногам радугу, благородно отказавшись взять плату за проход. Как ни странно, никто из торговцев не доверился иллюзорному коромыслу, якобы способному перенести их во Франкфурт, за 146 километров от Боксберга. Вернув радугу на место, Фауст сказал, что не желает путешествовать в одиночестве. После такого заявления компания направилась во Франкфурт своим ходом.

Злоключения во Франкфурте (1519)

Во времена, когда во Франции хозяйничала чума, Эразм Роттердамский с энтузиазмом писал о скором наступлении золотого века. На это мало что указывало: повсюду царили война, колдовство и болезни. В 1518 году на тропу войны стал фон Зиккинген, захвативший город Гернсхайм, осадивший Дармштадт и вынудивший неопытного ландграфа Гессенского Филиппа I (1504–1567) заплатить огромную компенсацию. В Антверпене вышла новая книга, рассказывавшая историю Марии из Неймегена, во многом напоминавшую легенду о Фаусте. Если верить книге, Мария заключила договор с дьяволом, но спаслась, покаявшись в грехах самому римскому папе. В целом это был вполне традиционный рассказ о человеке, оступившемся, а затем покаявшемся. Примерно в то же время к западу от Гейдельберга, в Вальдзее, казнили ведьм. Если общество и питало какие-то надежды, они были связаны с избранием нового императора.

Максимилиан I, умерший в 1519 году, не успел назначить преемником своего внука, испанского короля Карла I, и императорский престол был свободен. На титул императора претендовал не только Карл. Претендентами были король Англии Генрих VIII, французский король Франциск I, король Венгрии и Богемии Людвиг II и три германских курфюрста. Кроме того, все знали, что Карл не пользовался поддержкой римского папы Льва X и, несмотря на все свои титулы, не мог оказать военного давления на Германию. Симпатии курфюрстов разделились: в конце концов, трое из них были архиепископами, и их интересы совпадали с целями Святейшего престола. Ставки были велики.

Развязка наступила 28 июня 1519 года во Франкфурте. На собрание курфюрстов съехались не только придворные лизоблюды, но и богатейшие представители всех знатных родов, многие из которых прибыли издалека. Фауст получил возможность применить свои способности: гадание было в цене, и все ждали чуда.

Людвиг II и Генрих VIII не имели достаточных средств, и их претензии выглядели, по сути, случайными. Франция оставалась самым богатым королевством Европы. По этой причине Франциск I вложил в выборную кампанию половину годового национального дохода. На стороне Франциска I выступил римский папа, благословение которого не могло не влиять на позицию князей-архиепископов. Желая привлечь на свою сторону германских князей, Франциск объявил, что является потомком самого Карла Великого и в его жилах течёт немецкая кровь. Впрочем, новая генеалогия Франциска I не могла оказать влияние на результаты выборов. Точно так же почти никто не считал немцем испанского короля Карла I. Карл I, до 1519 года ни разу не бывавший в Германии, не знал немецкого языка, но, как и Франциск I, объявил себя «немецким» кандидатом.

На императорский престол претендовали и действительно немецкие кандидаты. Курфюрст Саксонский Фридрих III Мудрый (1463–1525) был сильной фигурой, но придерживался осторожного курса. Фридрих не афишировал своих планов и пользовался широкой поддержкой в империи. До последнего момента его считали одним из претендентов на престол. Ещё одним претендентом на императорскую корону был старый покровитель Тритемия, курфюрст Бранденбургский Иоахим I. При этом за голос курфюрста одновременно боролись и сторонники Франциска I, и сторонники Карла I.

Впрочем, кандидатов интересовали не только голоса курфюрстов. Не менее сильными фигурами были рыцари вроде фон Зиккингена. Желая привлечь фон Зиккингена на свою сторону, Франциск I пригласил его в Седан, отрядив в качестве посланника и сопровождающего самого Роберта III, графа де ла Марка, герцога Болонского и правителя Седана и Флеранжа. Фон Зиккинген принял приглашение. Из Седана он совершил путешествие в замок Шато д, Амбуаз на Луаре ко двору Франциска I.

Предложение короля составило 30 000 кронен-талеров наличными плюс ещё 8000 в год на расходы. Хотя драматург Лассаль изобразил, как рыцарь мужественно отказывается от взятки, на самом деле фон Зиккинген получил все наличные, которые Франциск мог предложить. Дело в том, что банки Германии отказывались платить по французским авизо, а власти немецких городов под страхом смерти запрещали торговцам такие операции. По сути, сделка не была обеспеченной.

В отличие от Франциска, Карл I заслуживал доверия. Получая гарантированный доход из Кастилии и Тироля, он полагался на поддержку банкиров Максимилиана I из дома Фуггеров. В отличие от Франциска, Карл предложил фон Зиккингену 40 000 флоринов. В характерном для него стиле фон Зиккинген немедленно собрал отряд из нескольких тысяч ландскнехтов и двинулся в направлении Франкфурта. С ним был легендарный Георг фон Фрундсберг (1473–1528), барон цу Миндельхайм, прозванный «отцом ландскнехтов».

Неуёмный Ульрих Вюртембергский решил, что выборы императора предоставляют ему удобный момент для нападения на город Ройтлинген. По слухам, он действовал в интересах Франции. Швабская лига также собрала армию и захватила Вюртемберг, а фон Зиккинген, по-видимому, действовавший заодно с ними, использовал ситуацию и подверг разграблению Маульброннский монастырь. С помощью подкупа агенты Карла I убедили Лигу выступить под знамёнами Габсбургов против курфюрста Палатината, находившегося в Гейдельберге. Ещё одна сумма в 30 000 флоринов привлекла на сторону Карла швейцарцев, больше не доверявших Ульриху. Заручившись поддержкой фон Зиккингена, Лиги и в последнюю очередь швейцарцев, Карл обеспечил себе мощное военное присутствие в Германии.

В этот момент Франциск I сыграл против себя с поистине катастрофическим результатом. Преждевременная кончина герцога Урбино Лоренцо ди Пьетро де Медичи, умершего от последствий сифилиса, подтолкнула Франциска I к решению заявить права на герцогство Урбино, находившееся под властью Ватикана. Взбешенный таким поворотом, римский папа вышел из оппозиции к Карлу. Князья-архиепископы немедленно получили сигнал, что можно не беспокоиться по поводу взяток, получаемых от Карла.

Обстановка вокруг избирательной коллегии во Франкфурте быстро накалялась. Среди горожан поползли слухи о предстоявшем решении. Во Франкфурте быстро распространилась чума, и курфюрстам не терпелось уехать из города. Поскольку Людвиг II был молод и это могло сказаться при голосовании, в последний момент его профранцузского советника заменили сторонником Карла I. Действия курфюрста Палатината связывала стоявшая на пороге армия Швабской лиги. Теперь враги Карла сплотились вокруг Фридриха Саксонского. Английский дипломат Ричард Пейс, приехавший во Франкфурт на время выборов, докладывал, что, «хотя Фридриха избрали королём Рима, он отклонил титул, не будучи уверен, что сумеет его удержать»{227}. С учётом слуха о стоявшей на горизонте швейцарской армии и реальной угрозе в лице фон Зиккингена, разбившего лагерь всего в трёх километрах от города, именно угроза оружия повлияла на исход голосования.

Рассовав по карманам толстые пачки банковских билетов Фуггеров и заручившись письменным обещанием Карла провести в жизнь императорскую реформу, которую отверг Максимилиан I, курфюрсты проголосовали за избрание Карла I императором и спешно покинули город, пропитанный мятежом и чумным духом. Карл, находившийся в это время в Испании, мог праздновать победу. Впрочем, он нуждался в услугах алхимика больше других. Предвыборная кампания обошлась Карлу в 835 000 флоринов, из которых почти половина осела в кошелях курфюрстов. Как написал Пейс всего через несколько дней после выборов, императорский титул Карла был «самым желанным из когда-либо продававшихся товаров – и, по моему мнению, мог стать худшим из всех, приобретённых им когда-либо»{228}.

Франкфуртская ярмарка

Война и драматические события политики заслонили от нас судьбу Фауста. Если при Энтенфусе он пользовался гостеприимством Маульбронна, то неудивительно, что после ухода настоятеля Фауст также не задержался в монастыре. Существует вероятность, что он мог направиться в Виттенберг. Лерхеймер пишет о том, что в Виттенберге Фауст нанёс визит Меланхтону. Но Меланхтона не было в городе до 1518 года, и, по имеющимся свидетельствам, Фауст посетил Виттенберг несколько позднее, в 1527 или 1530 году. Несмотря на кончину Тритемия, о возвращении в Кройцнах не могло быть и речи, да и в Вюрцбурге Фауста вряд ли впустили бы в городские ворота. Вычислять Фауста на просторах империи ничуть не легче, чем искать иголку в стоге сена.

Поскольку в легенде, связанной с Бамбергом есть указание на «добычу из Франкфурта», а текст датируется 1520 годом, это позволяет предположить, что Фауст побывал во Франкфурте до 1520 года. Хотя предание не могло служить достоверным источником и Фауст мог посетить Франкфурт после 1520 года, мы можем рискнуть, чтобы попытаться использовать франкфуртскую историю для заполнения досадного пробела в исторических записях о Фаусте.

Эта история, связанная с конкуренцией, в итоге заканчивается убийством. Удивительнее всего выглядит как раз убийство, так как прочие простофили, населяющие байки о Фаусте, кажутся скорее шутами, чем преступниками (если забыть о привычке воровать у господ, имеющей в народе своё оправдание). Наряду с этим в истории прослеживается определённый намёк на фокус, вполне доступный странствующему чародею.

Судя по тому, что написал автор, скрывавшийся под инициалами P.F., Фауст приехал на ярмарку во время Великого поста и вскоре обнаружил, что до него туда же прибыло четверо «фокусников», которые развлекали публику тем, что отрезали друг у друга головы и отдавали эти головы парикмахеру для стрижки. Раздосадованный этими слухами Фауст, который считал себя «единственным петушком в корзине дьявола», решил подловить конкурентов{229}.

Фауст заметил, что, когда один из магов отрезал первую голову, в стакане с водой появилась лилия, которую старший из магов назвал «древом жизни» (лилия всегда считалась символом Воскресения). Отрезанную голову вымыли и постригли, после чего маг водрузил её на тело, чудесным образом оживив своего коллегу. Как только это было сделано, лилия в стакане исчезла. Фокус повторили с участием другого мага. Фауст терпеливо ждал, когда настанет черёд старшего мага. Подобно прочим, его голова также была отделена от тела и отдана парикмахеру. Тут Фауст незаметно отрезал цветок лилии от стебля, и, когда фокусники водрузили голову своего старшины на место, все увидели, что он мёртв.

Эта история была опубликована примерно в 1580-х годах. В версии, опубликованной Шписом в 1587 году, добавлен нравоучительный вывод о том, что, как только старшина магов был убит, «дьявол поступил с остальными точно так же и утащил их прочь»{230}. В «народной книге» о Фаусте трюк с отрезанными головами подаётся таким образом, будто для его исполнения привлекались сверхъестественные силы, что подразумевало вмешательство дьявола. Было также понятно, что существовали бродячие маги или иллюзионисты, показывавшие фокусы примерно так же, как это делают современные чародеи, выступая на сцене. На картине 1565 года «Святой Иоанн и волшебник Гермоген» Питера Брейгеля Старшего изображена сцена, где среди скачущих духов видна фигура, распростёртая на столе, рядом с которой на блюде лежит отрезанная голова.

В 1584 году Реджинальд Скотт опубликовал способ исполнения подобного фокуса, названного «обезглавливанием Иоанна Крестителя». Для фокуса требовалось два помощника, один из которых изображал тело, а второй – отрубленную голову, а также стол специальной конструкции, с двумя отверстиями. Скотт писал, что эффект можно было усилить, обрызгав лицо кровью или придав коже мертвенный оттенок, для чего помощника, исполнявшего роль «головы», следовало окурить серой. Если франкфуртские «волшебники» использовали аналогичные способы, легко представить, сколь жуткое впечатление производил их спектакль. Как ни странно, абсурдность подобных историй иногда неожиданно обнаруживает то, что в их основе могли лежат реальные события.

Известно несколько свидетельств о пребывании Фауста во Франкфурте. Два случая рассказал около 1570 г. Кристоф Росхирт, но были и другие истории, в своё время популярные в тех местах. В XVIII веке путешественник Рудольф Ланг писал о том, что во Франкфурте он слышал похожие рассказы о Фаусте{231}. Благодаря популярности и значению Франкфуртская ярмарка была подходящим местом для Фауста. Учитывая большое количество дошедших до нас легенд, можно думать, что Фауст действительно побывал во Франкфурте. Впрочем, мы никогда не узнаем, так ли это.

Одна из рассказанных Росхиртом историй вошла в Вольфенбюттельскую рукопись, после чего попала в книгу Шписа 1587 года и версию P.F. 1592 года. Позже ссылка на Франкфурт была утрачена, а история была по неизвестной причине объединёна с сюжетом о мюнхенской свадьбе (которую мы ещё обсудим). В целом это типичная байка, представляющая в дурном свете как евреев, так и Фауста. Поскольку разоблачение шарлатанов всегда считалось предметом заботы общества, такие истории вызывали живой отклик.

Как-то, будучи на постоялом дворе, куда частенько захаживали евреи, Фауст решил сыграть шутку с одним из постояльцев. Фауст занял у еврея денег и вместо залога предложил собственную ногу, которую тот унёс с собой. Когда еврей выбросил «залог» из опасений, что нога начнёт гнить и провоняет весь дом, Фауст отказался возвращать деньги. Пожалуй, юмор довольно сомнительный, но байка обрела широкую популярность и дошла до нас в трёх вариантах, не считая истории о торговце лошадьми из Пфейферинга. Кто усомнится, что такой фокус по силам магу и чародею?

Астрология для епископа (1520)

В каких-то 200 километрах к востоку от Франкфурта, в Бамберге, мы находим ещё одно свидетельство, хорошо укладывающееся в общую картину. Речь идёт о приходно-расходных книгах епископа Бамбергского. В каллиграфически выполненных рукописных заметках управляющего епископа Ганса Мюллера, сделанных в период между Вальпургиевой ночью 1519 года и Вальпургиевой ночью 1520 года, есть запись под заголовком «Разное» от 12 февраля 1520 года:

«Расход. Выдано 10 (десять) гульденов досточтимому философу доктору Фаусту, составившему моему господину заключение или карту. Уплачено в воскресенье после [дня] [св.] Схоластики по приказу его преподобия»{232}.

Несомненно, что упомянутое «заключение или карта» было астрологическим предсказанием, а неопределённость слов казначея могла означать либо незнание терминологии, либо нежелание раскрывать некую тайную информацию. Принимая во внимание злобные письма Тритемия (1507) и Муциана (1513), можно лишь удивляться тому, что Фауст мог оказывать услуги епископу. Это также доказывает, что, несмотря на все старания своих врагов, Фауст обладал авторитетом и мог завоевать расположение сильных мира сего. Кстати, это нашло отклик в «народной книге» о Фаусте, где, помимо нравоучений, говорится: «Стал он хорошим астрономом или астрологом, человеком ученым и искусным, наученным своим духом читать по звездам и составлять предсказания погоды, и, как известно многим, все, что он написал, снискало ему похвалы среди математиков»{233}.

По своему значению пост епископа Бамбергского заметно выделялся на фоне других епархий Германии. Епископы Бамберга значились в церковной иерархии сразу за архиепископами ещё с тех пор, как Генрих I фон Бильверсхайм (занимавший эту должность в 1242–1257 годах) получил от императора титул князя-епископа и некоторые суверенные права, унаследованные его преемниками. Клиентом Фауста был не просто епископ, а первейший из германских епископов того времени.

В 1520 году во главе епархии стоял Георг III Шенк фон Лимбург, 40-й епископ Бамберга. Георг, родившийся в 1470 году в знатной дворянской семье, был ненамного старше Фауста и получил хорошее образование. Он поступил в университет Ингольштадта в возрасте 16 лет, успев послужить каноником в соборах Бамберга, Вюрцбурга и Страсбурга. Летний семестр 1490 года он провёл в университете Базеля. Записей об окончании одного или другого университета не сохранилось, но известно, что в 1505 году Георг стал епископом.

Начиная с 1251 года резиденцией епископов Бамбергских была возвышавшаяся над городом крепость Альтенбург. Чтобы попасть внутрь, Фауст должен был перейти по узкому мосту через оборонительный ров и миновать дом с воротами, над которыми угрожающе возвышалась башня-донжон. Дворец епископа, очевидная цель его визита, располагался во внутреннем дворе слева. Полученная Фаустом сумма позволяет косвенно судить об оказанном ему приёме. Он вошёл как почётный гость и как высоко ценимый астролог. Он пришёл ко двору епископа как учёный, а не как торговец, которого пропустили бы через боковую дверь.

Епископ был во многих смыслах нежелательным клиентом. Его высокое положение в церковной иерархии заставляло думать, что епископу не стоило прибегать к услугам астролога, тем более астролога-некроманта. При такой высокой должности Георг III непосредственно участвовал в борьбе церкви против магии. В 1507 году он выпустил новые законы, среди прочего резко ограничившие применение магии. Георг III объявил практическую магию серьёзным преступлением, разрешив использовать пытки и определив наказанием смерть подсудимого через сожжение. Могло показаться, что Фауст вошел в логово льва.

Явное несоответствие между тем, что Георг III, с одной стороны, преследовал магию и, с другой стороны, пригласил Фауста для составления гороскопа, заставляет предположить, что епископ не считал Фауста магом-практиком (или не имел доказательств). В противном случае Фауст с неизбежностью подпадал под действие закона. Даже в начале XVII века это влекло за собой самые страшные последствия для человека. Едва ли можно предположить, что Георг хотел рискнуть своей репутацией и проконсультироваться именно с Фаустом: в Бамберге хватало и других астрологов. Единственный вывод может состоять в том, что среди заявлений Фауста, сделанных (по словам Тритемия) в 1507 году, было нечто, весьма ценное с точки зрения Георга III. Мы можем предположить, что Фауст делал упор на свои философские и астрологические возможности, а вовсе не на некромантию и заклинания. Очевидно, за 13 лет Фауст добился большего, чем предполагали враги.

Несмотря на принятые им новые законы против магии, Георг III был необычайно просвещённым епископом. Двор епископа в величественном Альтенбурге стал раем для художников и высокообразованных людей, таких как гуманист и бамбергский каноник Лоренц Бехайм и Ульрих фон Гуттен. Фон Гуттен вместе с гофмейстером епископа Иоганном фон Шварценбергом собирались даже переводить Цицерона на немецкий. Впоследствии Ульрих фон Гуттен посвятил епископу свою речь о турецкой проблеме, опубликованную в 1518 году. При дворе Георга III часто бывали братья Андреас и Якоб Фуксы – гуманисты и бывшие ученики Крота Рубиана, служившие в учреждениях церкви в Бамберге. Георг спонсировал художников. Взяв в придворные художники Ганса Вольфа, епископ также обеспечивал заказами скульптора Лоя Геринга, а также Альбрехта Дюрера. Переплётчиком у Георга служил почтенный Иоганн Шёнер (Шёнерус, 1477–1547), географ и астролог, позднее ставший профессором математики и астрологии Нюрнбергского университета.