Билет на вчерашний трамвай Раевская Лидия

Сын… это мой сын!

…Тёмным осенним промозглым вечером я поняла, что в моем животе поселился сын.

То, что это сын, а не, к примеру, глист, — я поняла сразу.

И очень ответственно стала его взращивать.

Я кормила сына витаминами, пичкала кальцием и мужественно глотала рыбий жир.

Сын не ценил моих усилий и через пять месяцев вспучил мой живот до размеров пляжного мяча. А ещё он все время шевелился и икал.

Я торжественно носила в руках живот с сыном и принимала поздравления и мандарины. Которые ела с кожурой и с жеманной улыбкой.

Мы с сыном слушали по вечерам Вивальди и трагично, в такт, икали под «Времена года»…

Через шесть месяцев я поймала себя на том, что облизываю булыжник с водорослями, который извлекла из аквариума. Я этого не хотела — я выполняла приказы сына.

Через семь месяцев я стала килограммами есть сырую гречку. Сын надо мной глумился.

Через восемь месяцев я влезала только в бабушкин халат и в клетчатый комбинезон, который делал меня похожей на жену Карлсона. Сын вырос и не оставил мне выбора.

Через девять месяцев я перестала видеть собственные ноги, время суток определяла по интенсивности икоты сына, ела водоросли, сырую гречку, мандарины с кожурой, активированный уголь, сухую глину, предназначенную для масок от прыщей, жевала сигаретные фильтры и кожуру от бананов.

Я не стригла волосы, потому что баба Рая с первого этажа каркнула, что своими стрижками я укорачиваю сыну жизнь.

Я не поднимала руки над головой, чтоб сын не обмотался пуповиной.

Я никому не давала пить из своей чашки.

Я старательно запихивала в себя свечи с папаверином, чтобы сын не родился раньше времени. Причём запихивала их не туда, куда надо. Подумаешь, ошиблась на пару сантиметров…

Я до крови расчёсывала себе живот и всерьёз опасалась, что он вот-вот лопнет.

Я купила сыну коляску, кроватку, двадцать две упаковки памперсов, ванночку, подставку в ванночку, зелёнку, вату, стерильные салфетки, десять бутылочек, дюжину сосок, штук двадцать пелёнок, три одеяла, два матраса, манеж, велосипед, восемь чепчиков, кучу костюмов, пять полотенец, двадцать ползунков разных размеров, распашонки в неисчислимом количестве, шампунь, масло для попы, газоотводную трубочку, отсасыватель соплей, клизму, две грелки, зубную щётку, музыкальную карусель, два мешка погремушек и жёлтый горшок.

Я возила горшок в коляске по квартире, стирала и гладила с двух сторон все двадцать пелёнок, пятнадцать костюмов и далее по списку, а моя мама втихаря звонила психиатру.

Сын должен был родиться в период с 12 июля по 3 августа. Двенадцатого июля я собрала два пакета вещей. В первом лежали тапочки, гель для душа, шампунь, зубная щётка, бумага, ручка, салфетки, расчёска, носки, резинка для волос и жетоны для телефона-автомата. Во втором пакете были две пелёнки, памперс на три килограмма, распашонка, голубой чепчик, голубой «конверт» с заячьими ушами, кружевной уголок и соска-слоник.

Тринадцатого июля я перетащила пакеты к себе в комнату и поставила возле кровати.

Четырнадцатого июля я купила прогулочную коляску и пере- ложила в неё жёлтый горшок.

Пятнадцатого июля от меня сбежал в другую комнату муж. Шестнадцатого июля я сожрала ударную дозу рыбьего жира и плотно оккупировала туалет ещё на два дня.

Девятнадцатого июля мне с утра захотелось плакать. Я ушла в гостиную, села в кресло под торшером, достала из кармана своего необъятного халата «Тетрис» и начала проигрывать, тоненько при этом всхлипывая.

Через час меня нашёл папа. Он посмотрел на меня, о чем-то подумал, подёргал себя за бороду и тихо вышел.

А ещё через час за мной приехала «скорая помощь».

Я уцепилась за мужа и заревела в голос.

Муж посинел и сел мимо стула.

Сын принял решение родиться.

Меня привезли в роддом, взвесили, пощупали, заглянули внутрь практически через все отверстия в моем организме и сказали, что сын родится к полуночи.

На часах было семь часов вечера.

В лифте, поднимающем меня в родблок, я заревела.

Старушка-нянечка, которая меня сопровождала, торжественно пообещала не спать до полуночи и лично отвезти меня и сына в палату.

Я успокоилась.

Меня уложили на жёсткую кушетку и оставили одну. Стало скучно.

Сын внутри меня молчал и ничем не намекал на то, что он хочет родиться.

Стрелки больничных часов показывали восемь вечера.

Пришли врачи. Долго читали мою карту. Щупали мой живот. Разговаривали:

— Схватки?

— Слабые.

— Воды отошли?

— Нет ещё.

— Стимуляция?

— Подождём. Сама должна.

— Шейка?

— На пять сантиметров.

— А почему не рожаем?! И все посмотрели на меня.

Мне стало стыдно. Да, я приехала сюда рожать. Но я понятия не имею, почему не рожаю! И не смотрите на меня так!

Я икнула и тут почувствовала, как подо мной растекается тёплая лужа. Испугалась и заорала:

— Рожаю!!!

Ко мне подошли, пощупали живот, похвалили и ушли. Через минуту пришла акушерка, поменяла мне простынь и села рядом.

— Боишься? — спрашивает, а сама улыбается. Очень смешно. Из неё вода не течёт…

— Боюсь, — честно отвечаю. И тут же меня колотить начало, как в ознобе.

— Завтра бегать уж будешь. Колбасой по коридору. Улыбается.

Я рот открыла, чтоб ответить что-то, и тут дыхание перехватило: по всему позвоночнику прошла волна боли, докатилась до коленей и пошла на убыль.

Сын твердо решил родиться до полуночи.

…Через три часа я лежала на мокрой от моего холодного пота кушетке, сквозь багровую пелену боли видя только свои покусанные руки и чьи-то холодные пальцы, убирающие с моего лица прилипшие волосы, и при каждой новой схватке выгибалась дугой.

Кто-то перевернул меня на бок и сделал укол. Стало легче.

Потом я увидела трёх девочек-практиканток, которые без интереса смотрели мне куда-то между ног и тихонько переговаривались:

— Порвётся…

— Не-а.

— Спорим?

— Не буду.

— Голова лезет…

— Надо Елену Анатольевну позвать… Голова лезет?! Уже?! Где?!

Руки непроизвольно потянулись под живот, но тут же были перехвачены на полпути.

— Ты че? Куда ты руками лезешь? Инфекцию занесёшь! Второе дыхание открылось. На выдохе быстро спрашиваю:

— Волосы какого цвета?

— Тёмные. Плохо видно.

— А глаза? Глаза видно? Сдавленное хихиканье:

— Угу. Ещё как.

Пришла врач. Тоже посмотрела. На голову и на часы. Потом протянула мне руку.

— Вставай. Только осторожно, на голову ему не сядь. Боком, боком поднимайся… Вот так… теперь идём… Тихонечко, не упади… Теперь давай лезь на кресло… Ножки вот сюда клади… Вот эти, как будто рычаги, видишь? Хватайся за них двумя руками, подбородок прижми к груди и тужься! Давай! Ну, ещё чуть-чуть!

Ничего не вижу уже. Глаза щиплет от пота, волосы в рот лезут. Заколку где-то за кушеткой потеряла. Тужусь так, что позвоночник трещит. Слышу, как трещит.

— Давай, давай ещё сильнее! Стоп! Все! Не тужься! Кому сказала — не тужься! Голова вышла, теперь тельце само родиться должно. Дыши, дыши глубже и не тужься, а то порвёшься…

Не тужься. Как будто я могу это контролировать. Но — стараюсь. Дышу, как паровоз Черепановых на подъёме. Хлюп.

Такой странный звук… Как будто кусок сырой печёнки на пол уронили.

И — пустота внутри. И дышать можно стало. Зажмурилась и почувствовала, что мне на живот что-то положили.

Тёплое. Мокрое. Скользкое. И живое. И оно ползёт!

Открываю глаза… Тяну руки. Накрываю ладонями маленькое, жидкое, как у лягушонка, тельце…

Сын… это мой сын!

Животом чувствую, как стучит его маленькое сердечко. Кто-то осторожно убирает мои руки и просит:

— Ещё потужься разок, девочка… Делаю все, как просят.

Через полминуты слышу детский крик. Поворачиваю голову вправо: надо мной стоит врач. Лица его не вижу — оно за повязкой. Вижу глаза. Морщинки лучиками разбегаются в стороны:

— Ну, смотри, мамочка, кто у нас тут?

Смотрю во все глаза. Улыбка до крови надрывает сухие, потрескавшиеся губы…

Потерянно смотрю на морщинки-лучики и выдыхаю:

— Сынулька… Все смеются.

Мне осторожно кладут на живот сына. Сын ползёт к моей груди и тоненько плачет. Прижимаю к себе родного человечка, боясь его раздавить. Слезы капают на подбородок и на сыновью макушку. Целую его в головку и всхлипываю:

— Сын… Мой сын… Мой сыночек, моя кровиночка, моя радость маленькая… Мой… Только мой… Самый красивый, самый любимый… Мой Андрюшка!

Имя выскочило само по себе. Почему вдруг Андрюшка? Хотели Никитку…

Но вы посмотрите: какой же он Никитка? Он не похож на Никиту! Это же самый настоящий Андрюшка!

Я ждала тебя, сын. Я очень тебя ждала. У тебя есть дом, малыш. Там есть маленькая кроватка и жёлтый горшок. Есть коляска и игрушки. Там живут твои папа, бабушка и дедушка. Там тёплое одеяльце и ночник-колобок. Тебе понравится там, сын…

На часах — ровно полночь.

Меня на каталке вывозят в коридор и протягивают телефонную трубку.

Прижимаю к уху кусок казённой пластмассы, пахнущей лекарствами, облизываю губы и шёпотом туда сообщаю:

— Папа Вова… У нас уже целых полчаса есть сын! Он маленький, красивый, и его зовут Андрюша. Мы ошиблись, папа… Это не Никита. Это Андрюша. Наш сын!

К Пашке на кухню я вернулась только через полчаса.

— Уснул? — шёпотом спросил он.

— Похоже, да… — шёпотом ответила я.

Телефонный звонок раздался так неожиданно, что мы с Пашкой вздрогнули.

— Блин, кому руки оторвать? — прошипела я, разыскивая трубку радиотелефона. — Одиннадцатый час вечера, между прочим.

Трубка обнаружилась у Пашки под задницей.

— Алло! — по-прежнему шёпотом спросила я в трубку.

— Белка, я тебя не разбудил?

Ну, ё-моё… Сегодня просто праздник какой-то! Динька.

— Диня, твою мать! Ты на часы смотришь? У меня только-только Дюшка уснул!

— Блин, прости, не посмотрел… — Диньке явно неудобно. — Слушай, я могу к тебе через полчаса зайти?

— Что-то случилось или соскучился?

— Соскучился.

— Тогда зайди в магазин, возьми «Трофи» фейхоавовый, пару баночек, и дуй ко мне. Кстати, я не одна.

— Ага, — ответил Диня, и тут же осёкся: — А с кем ты?

— С мужиком, — серьёзно ответила я и посмотрела на Пашку.

Денис пребывал в явном замешательстве:

— Может, я тогда лучше в другой раз зайду?

— Не-а. Именно сейчас. Я очень хочу вас познакомить. Положив трубку, я снова посмотрела на Пашку.

— Не ссать. Щас ко мне зайдёт мой самый лучший друг. Считай, брат. Познакомитесь. Только, чур, сидеть тихо.

Пашка улыбнулся.

— Я похож на ссыкло?

— Не-а. Это у меня издержки воспитания просто. Иногда грублю. Наплюй.

Динька пришёл через полчаса, минута в минуту. Я увидела его в окно и побежала открывать дверь.

«Трофи» мне доставили на дом, в холодильнике у меня обнаружилась бутылка водки, и вечер встречи начал набирать свои обороты.

…Через полтора часа, обсудив все что только можно, Пашка с Диней принялись за меня.

— Паша, — Диня нагнулся вперёд и попытался сфокусировать взгляд на Пашкином веснушчатом лице. — Паша, я ж Белку люблю как родную. У меня ж сердце на части рвётся, когда я на неё смотрю… Такая баба — и одна.

— Я готов на ней жениться, Денис! — в запале выкрикнул Пашка, за что получил от меня подзатыльник. После чего снизил тон и продолжил шёпотом: — Я б хоть завтра на ней женился! Я ж люблю её. Я её уже год люблю…

Я кашлянула, пытаясь намекнуть потенциальному жениху о том, что сижу у него за спиной, но Рыжему, равно как и Денису, это было, похоже, по фигу.

— Ха — ха! — неестественно захохотал Денис. Даром, что в Щукинском учился. — Так она и пойдёт за тебя, как же. Я, например, её десять лет уже знаю. И люблю столько же. Хотя нет. Вру. В школе она была редкостной уродиной и занудой. Ну, года три её люблю — это точно. Думаешь, я б её замуж не позвал, если б знал, что у меня хоть один шанс есть? Ещё раз — ха-ха. Нет у меня шансов. И у тебя их нет. У тебя их даже меньше, чем у меня. Так что и не мечтай.

Я с интересом слушала этот диалог, делая одно открытие за другим.

— Нет, Денис… — Пашка раскраснелся и нервно тянул себя за ворот свитера. — Ты не понимаешь… Я ещё когда мы с ней работали вместе, как все из офиса уходили, руки себе в кровь о стены разбивал. Выл. Плакал даже пару раз. С братом из-за неё ругался насмерть… Леха мне говорил, чтоб я губы не раскатывал, что москвички все твари и что Ксюха уже подцепила себе сынка начальницы… В лицо мне смеялся. А однажды я не выдержал. Сцепились мы с ним крепко… А Ксюха даже ничего не знала. Она прилетала на работу счастливая и со мной уже даже курить не выходила. Да я и не хотел. Знал, что она там, на лестнице, с Женькой целуется… И снова выл ночами. А ты, брат, не понимаешь…

Я сидела тихо как мышь. Даже шевельнуться боялась. Пашка выплёскивал сейчас Диньке все, что носил в себе больше года. А я почему-то чувствовала себя сволочью.

Я же знала, вернее, догадывалась… Я по Пашкиным глазам все читала-видела. И мне это нравилось. Нравилось осознавать, что вот он — он меня любит. Просто любит… Нет, я не играла с ним. Но… Поговорить с Пашкой мне не приходило в голову. И вот сейчас он рассказывает все это не Денису, а мне. Сидя ко мне спиной. Не глядя на меня. Но слова его, каждое слово, — сказаны для меня.

— Нет, брат, ты тоже многого не знаешь… — услышала я голос Дениса и перевела взгляд на него. — Думаешь, я не страдал, не переживал? Может, я на стену не лез, может, не выл ночами, но откуда тебе знать, что у меня внутри? Я каждый раз, когда её вижу, говорю ей: «Господи, когда ж ты себе мужика-то найдёшь хорошего?» Заметь, искренне говорю. И в ту же секунду мысль в голове, как удар током: «А я? А как же я? Я не хочу, чтоб ты досталась кому-то другому! Ты на меня внимательнее посмотри, дура!» А она мне всегда отвечает: «А ты меня сам замуж взять не хочешь?» — и смеётся, зараза такая. И я, вместо того чтоб заорать: «Да! Да!! ДА!!!» — тут же отвечаю: «Да на фиг ты мне сдалась? Мы ж с тобой похожи, как близнецы. Один и тот же характер. Как мне с тобой жить, с такой стервой? Нет уж, сама себе жениха ищи!». А потом ухожу домой, и ты даже не представляешь, что у меня в голове происходит. И внутри. Где-то вот тут.

Динька прижал к груди сжатый кулак, а я громко кашлянула.

— Извините, что помешала вам деньги прятать, как говорится. Послушайте, я себя чувствую настолько некомфортно, что или прям щас разревусь, или выгоню вас обоих по домам. Устроили тут «Мы делили апельсин, много нас, а он — один». Не умеете пить — пейте молоко!

С этими словами я схватила со стола почти опустошённую бутылку водки, выплеснула остатки в раковину и встала между двумя неудавшимися моими судьбами.

— Ксюх, можно мне у тебя остаться, а? — спросил Динька и виновато посмотрел мне в лицо.

— Нет, — отрезала я. — И Пашки это тоже касается. Сейчас выйдем на лестницу, покурим и разойдёмся по домам. Всё. Это не обсуждается. Мне надо побыть одной и о многом подумать, ясно?

— Ясно…

— Тогда встали, собрались, и на лестницу. И побыстрее. …Когда они ушли, я разделась, забралась под одеяло и попыталась собраться с мыслями.

Не получилось.

Я попыталась ещё раз, а потом выключила свет, уткнулась лицом в подушку и заревела.

Я ревела, сама не зная, почему.

И чувствовала, что мне от этого становится легче.

А наревевшись, нашарила под подушкой «Унесённых ветром» и сказала сама себе:

— Завтра. Я подумаю об этом завтра. А завтра уже был новый день…

Часть 2

«У каждого из нас на свете есть места,

Куда приходим мы на миг отъединиться,

Где память — как строка почтового листа

Нам сердце исцелит, когда оно томится…»

И. Тальков