Ромовый дневник Томпсон Хантер

Три

Выйдя на работу, я поинтересовался у Салы, что случилось с его подружкой.

– Не говори мне про эту стерву. Закатила истерику… пришлось уехать. – Он сделал паузу. – А у тебя?

– Нормально, – ответил я. – Прогулялись где-то с милю.

Он задумчиво посмотрел на меня, потом отвернулся и ушел обратно в фотокомнату.

Весь день я занимался редактированием и подготовкой чужих статей к печати. Когда уже собрался уходить, меня вызвал Тиррелл и сказал, что на завтрашнее утро поручает одно задание в аэропорту. Восьмичасовым рейсом должен прибыть мэр Майами, так что мне там надо быть и взять у него интервью. Вместо такси я решил позаимствовать у Салы машину.

В аэропорту я увидел все тех же мужичков с лисьими физиономиями, которые по-прежнему сидели у окна, поджидая самолета из Майами.

Я купил выпуск «Таймс» за сорок центов и прочитал про снежный буран в Нью-Йорке: «Парковая магистраль Мерритт закрыта для проезда… движение на метролинии Бруклин – Манхэттен отменено на четыре часа… на улицы выведена снегоуборочная техника… горой дня: оператор снегоочистителя со Стейтен-Айленд… мэр Вагнер резко критикует… массовые опоздания служащих…»

Я посмотрел в окно, на яркое карибское утро, зеленое, ленивое и солнечное, после чего отложил «Таймс» в сторону.

Рейс из Майами прибыл, однако без мэра. После многочисленных уточнений я выяснил, что его визит отменен по «медицинским показаниям».

Я направился к телефону-автомату и позвонил в редакцию. Трубку поднял Моберг.

– Нету мэра, – сказал я.

– Что?! – взвыл он.

– Говорят, болен. Писать не о чем. Что мне делать?

– В редакцию не суйся, – посоветовал он. – Тут чистый мятеж. Прошлой ночью двум штрейкбрехерам сломали руки. – Моберг издал смешок. – Перебьют нас всех. Загляни где-нибудь после обеда, к тому времени должно устаканиться.

Я вернулся в кафе и позавтракал глазуньей с беконом, ананасом и четырьмя чашками кофе. Затем, чувствуя расслабленность в теле, приятную тяжесть в животе и полнейшее безразличие к здоровью мэра – да пусть хоть в гробу лежит, мне-то что, – я неторопливо вышел на парковку и решил навестить Йимона. Он дал мне схемку проезда к своему пляжному дому, но я оказался напрочь неподготовлен к песчаной дороге. Она, можно сказать, напоминала просеку где-нибудь в филиппинских джунглях. Весь путь я проделал на низших передачах. Море слева, чудовищное болото справа… Мили и мили кокосовых пальм, дощатые хибары, набитые молчаливыми туземцами с пристальным взглядом… куры и свиньи так и лезут под колеса, да еще крабы какие-то сухопутные… На первой скорости я пересекал глубокие колдобины с застоявшейся водой, безбожно трясся по выбоинам и канавам – и впервые с момента расставания с Нью-Йорком я ощутил, что в самом деле попал на Карибы.

Косые лучи раннего солнца окрасили пальмы в зелено-золотистый цвет. Дюны отливали белесым глянцем, от которого я все время щурился, пробираясь по разбитой грунтовке. Из болота наползал серый туман, а перед халупами сновали негритянки, развешивавшие постиранные вещи на оградах из палочек. Неожиданно на меня выскочил красный пивной грузовичок, доставлявший товар в «Эль кольмадо дэ Хесус Лопо»[11], крошечную лавчонку под камышовой крышей, что стояла притулившись к дороге на расчищенном от джунглей пятачке. Ну и наконец, через три четверти часа адской, какой-то «пещерной» езды взору открылось скопление пляжных домиков, внешне напоминавших бетонные блиндажи, устроенные вдоль кромки прибоя. Если верить описанию Йимона, я попал куда надо, поэтому свернул с дороги и проехал ярдов двадцать сквозь пальмовую рощицу к ближайшему домику.

Я просто сидел в машине и ждал, когда Йимон соизволит выйти. Его скутер был припаркован перед домом, так что я знал, что он на месте. По истечении нескольких минут ничего не произошло, поэтому я решил вылезти и осмотреться. Дверь была распахнута, однако дом оказался пуст. Вообще-то это нельзя даже назвать домом; он скорее смахивал на келью. Все жилище представляло собой одну-единственную комнату двенадцать на двенадцать футов, с маленькими оконцами и бетонным полом. Здесь царили влажная духота и сумрак, и я решил не думать, на что это будет похоже при закрытой двери.

Мне было не по себе, коль скоро я пожаловал с необъявленным визитом; не хотелось произвести впечатление любопытствующего шпиона. Я пересек дворик и направился к песчаному холму, который своей дальней, обрывистой стороной выходил на пляж. По правую руку простирались белый песок и пальмы, а прямо по носу – сплошной океан. Ярдов в пятидесяти от берега в барьерный риф бился прибой. И тут я увидел две фигурки, прижавшиеся друг к другу неподалеку от рифа. Я узнал Йимона и ту девушку, с которой прилетел на самолете. Они были наги и стояли по пояс в воде – вернее, стоял только Йимон, а она обеими ногами обвивала его за поясницу, а руками – за шею. Голова ее была откинута назад, грива светлых волос распласталась на воде.

Сценка была столь идиллическая, что мой мозг отказался ее принимать. Я просто стоял и пялился. Он поддерживал ее за пояс и медленно крутил вокруг себя. Затем я услышал звук, негромкий счастливый всхлип, и она раскинула руки в стороны подобно крыльям.

Тогда я сел в машину и вернулся к магазинчику Хесуса Лопо. Купил бутылку пива за пятнадцать центов и присел на лавочку, чувствуя себя стариком. Сцена, которой я только что был свидетелем, вызвала к жизни кучу воспоминаний – не о тех вещах, которые я совершил, а о том чего не сделал; о впустую убитых часах, тщетных надеждах и неиспользованных шансах, ныне навсегда потерянных, ибо время сожрало немалый кусок моей жизни, и вернуть его никогда уже не удастся. Я завидовал Йимону и одновременно оплакивал самого себя, потому что увидел его в такой момент, который все мое личное счастье делал тусклым и скучным.

Одиноко сидеть на лавочке под пристальным наблюдением сеньора Лопо, да еще в стране, где белый мужчина в вельветовом пиджаке не имеет не только оснований, но даже и права околачиваться в таком месте. Я просидел там минут двадцать, ежась под его взглядом, а затем поехал обратно к Йимону, изо всех сил надеясь, что они успели закончить.

Я опасливо подкрадывался к домику, но не успел я свернуть с дороги, как выскочил Йимон и раскричался.

– Убирайся! – орал он. – Не смей соваться к нам со своими пролетарскими проблемами!

Я застенчиво улыбнулся и затормозил возле патио.

– Ну, Кемп, в такую рань тебя могли привести только неприятности, – скаля зубы, сказал он. – Что произошло? Газета загнулась?

Я покачал головой и вылез.

– Просто успел разделаться с заданием.

– Молодец. Как раз к завтраку поспел. – Он кивнул в сторону домика. – Шено уже взбивает яйца… мы сами только что вернулись с утреннего купания.

Я вышел к пляжу и осмотрелся. Меня вдруг охватило страшное желание все с себя сбросить и бегом ринуться в воду. Солнце палило, и я завистливо глянул на Йимона, который носил лишь черные плавки. Стоя в пиджаке с галстуком, с потной физиономией и прилипшей к спине рубашкой, я чувствовал себя каким-то конторщиком.

И тут из домика вышла Шено. По ее улыбке было видно, что она узнала того парня, что устроил дебош в самолете. Я робко улыбнулся и сказал «привет».

– Я вас помню, – промолвила она, а Йимон залился смехом, пока я пытался придумать ответ.

Сейчас на ней было белое бикини, а распущенные волосы спускались до пояса. Ничего прежнего, секретарского, в ней не осталось; она выглядела резвым и чувственным ребенком, который в жизни не носил ничего, кроме двух полосок белой ткани и теплой улыбки. Миниатюрное создание, хотя формы ее тела были таковы, что смотрелась она крупнее: в ней не было недозрелой худосочности юных девушек, а, наоборот, в глаза бросалась округлость, словно она целиком состояла из бедер, грудей, сосков и длинноволосого тепла.

– Черт, я прямо с голоду помираю, – заявил Йимон. – Что там с завтраком?

– Почти готово, – сказала она. – Грейпфрут будешь?

– А то, – ответил он. – Садись, Кемп. И хватит изображать из себя больного. Грейпфрут хочешь?

Я помотал головой.

– Бросай свои церемонии, – сказал он. – Я же знаю, что ты хочешь.

– Ладно, – кивнул я. – Давайте мне грейпфрут.

Появилась Шено с двумя тарелками. Одну она передала Йимону, вторую поставила передо мной. На ней лежал омлет, завернутый в ломтик бекона.

Я опять помотал головой, сообщив, что уже успел перекусить.

Она улыбнулась.

– Не беспокойтесь, у нас хватает продуктов.

– Да нет, серьезно, – пожал плечами я. – В аэропорту позавтракал.

– Значит, еще разок придется, – сказал Йимон. – А потом отправимся ловить лангустов… раз уж у тебя все утро свободно.

– А ты сам-то что, в контору не пойдешь? – спросил я. – Ты же говорил, дескать, репортаж про эмигрантов надо сегодня сдавать.

Он ухмыльнулся и покачал головой.

– Перебросили на другую тему, про затонувшие сокровища. После обеда намечается экспедиция с водолазами. Они утверждают, будто рядом с гаванью нашли старинный испанский галеон.

– Значит, на эмигрантах поставили крест?

– Да нет, просто отложили. Я еще к ним вернусь, когда с этим разделаюсь.

Я начал есть. Шено пришла со своей тарелкой и устроилась на полу в ногах Йимона.

– Садитесь сюда, – предложил я, отрываясь от стула.

Она с улыбкой помотала головой.

– Нет-нет, мне и тут хорошо.

– Ты сам садись давай, – скомандовал Йимон. – И вообще, Кемп, ты как-то чудно себя ведешь… Должно быть, ранний подъем тебе противопоказан.

Я что-то пробормотал насчет этикета и уткнулся в тарелку. Из-за ее ободка выглядывали коленки и бедра Шено, стройные, упругие и загорелые. Она была почти что голой, но до такой степени этого не осознавала, что я почувствовал себя вконец беспомощным.

После завтрака под фляжку рома Йимон предложил отправиться к рифу и поохотиться там на лангустов. Я тут же согласился, понимая, что любое занятие будет в сотню раз лучше, нежели тупо сидеть здесь и вариться в соку собственной похоти.

У него был припасен первый комплект[12], дополненный солидным подводным ружьем со сдвоенной резиной, а мне пришлось довольствоваться маской и шноркелем, которые Йимон купил для Шено. Мы доплыли до рифа, и я следил с поверхности, как он обшаривает дно в поисках лангустов. Он вынырнул, вручил ружье мне, но без ласт маневрировать было неудобно, так что я в конце концов сдался и все ныряние оставил ему. Да и нравилось мне больше на поверхности, где я мог качаться на мягкой зыби, поглядывая на белый пляж с пальмами и время от времени засовывая голову в воду, чтобы проверить, как там Йимон – он плавал подо мной в совсем ином мире, скользя вдоль дна подобно морскому чудищу.

Так мы обработали где-то сотню ярдов рифа, и тогда он заявил, что следует попытать счастья на противоположной стороне.

– Только там надо быть повнимательнее, – добавил он, идя на ластах в сторону мелкого проливчика в рифовой стенке. – Можем нарваться на акулу, так что ты смотри в оба, пока я…

Йимон внезапно перегнулся в поясе и ушел вертикально вниз. Через несколько секунд вынырнул с огромным зеленым лангустом, махавшим клешнями на острие его гарпуна.

Вскоре он достал еще одного, и мы поплыли обратно. Шено поджидала нас на дворике.

– Вот и чудный обед, – сказал Йимон, швыряя лангустов в ведро подле двери.

– А что с ними делают?

– Да ничего не делают. Просто отрывают ноги и варят, – пожал плечами Йимон.

– Эх, – сказал я. – Жаль, мне пора.

– Тебе к которому часу в контору? – спросил он.

– Да прямо сейчас. Они ждут мой отчет про мэра Майами.

– Да пошли ты их на фиг! Посиди с нами, выпьем хорошенько, за цыплятами погоняемся.

– За цыплятами? – переспросил я.

– Ну да, все мои соседи держат кур, а те разбредаются, как хотят. На прошлой неделе, когда кончилось мясо, я убил нам одного цыпленочка. – Йимон рассмеялся. – Отличный вид спорта: с гарпуном на птицу.

– Господи, – пробормотал я. – Смотри, как бы хозяева на тебя с гарпуном не вышли, когда узнают, что ты их цыплят стреляешь…

Приехав в редакцию, я зашел в фотокомнату и сказал Сале, что вернул машину на место.

– Хорошо. Нам еще надо в университет заскочить. Лоттерман хочет, чтобы ты познакомился с местными шишками.

Мы еще поговорили, а потом он спросил, как долго я планирую жить в гостинице.

– Да надо бы уже сваливать оттуда, – ответил я. – Лоттерман сказал, что я могу снимать номер, пока не найду себе подходящее жилье, но при этом добавил, что одной недели за глаза хватит.

Сала кивнул.

– Да уж, конечно… раз он все равно перестанет за тебя платить. Если хочешь, остановись у меня, по крайней мере, пока не подберешь квартирку по вкусу.

Я задумался. Сала жил в громадной, пещероподобной комнате где-то в Старом городе на первом этаже. Высоченные потолки, окна со ставнями, а вместо кухни – одна-единственная электроплитка.

– Да, пожалуй. Ты за сколько ее снимаешь?

– Шестьдесят.

– Неплохо, – оценил я. – А я тебе на нервы действовать не буду?

– Да брось, – сказал он. – Я там почти и не бываю. Слишком уныло.

Я улыбнулся.

– Ладно. Когда этим займемся?

Сала пожал плечами.

– Да когда хочешь. Или вообще можешь сидеть в гостинице до упора. А когда он спросит, скажи ему, что переезжаешь-де завтра.

Он собрал свои фотоштучки, и мы вышли через заднюю дверь, чтобы не угодить в толпу на входе. Жара стояла такая, что я начинал обливаться потом при каждой остановке на светофоре. Лишь когда машина трогалась вновь, меня охлаждал ветерок. Сала вилял по авениде Понс-де-Леон, продираясь сквозь трафик в сторону пригорода.

Где-то в районе Сантурсы мы тормознули, пропуская стайку школьников на переходе, и они принялись над нами насмехаться. «Ла кукарача! – кричали дети. – Кукарача! Кукарача!».

Сала смущенно заерзал.

– Чего это они? – спросил я.

– Шпана малолетняя. Обзывают мою машину «тараканом», – буркнул он. – Так бы и передавил парочку-другую…

Я ухмыльнулся, откинувшись на спинку кресла. Машина мчалась вперед, и меня окружал странный, полуреальный мир. Чувство было забавным и в то же время обескураживающим. Вот он я, обитатель номера в люксовой гостинице, разъезжаю по псевдолатиноамериканскому городу в игрушечной машинке, напоминающей таракана и ревущей под стать реактивному самолету; выскальзываю из домов через задворки, трахаюсь на пляже, рыскаю в поисках пропитания в лагуне с акулами; на меня охотится местная банда, орущая на иностранном языке, – и все это творится в причудливом, старинном, испанском Пуэрто-Рико, где все поголовно платят американскими долларами, раскатывают в американских автомобилях или сидят за рулеткой, делая вид, будто находятся в Касабланке. Одна часть города напоминает Тампу, а другая – средневековый сумасшедший дом. И при этом мне платили до нелепости огромную зарплату, чтобы я слонялся туда-сюда, знакомясь с обстановкой.

Захотелось разослать письма друзьям и пригласить их сюда, всех до единого. Я подумал о Филе Роллинзе, который, высунув язык, рыщет по Нью-Йорку в поисках новостей, от заваленного снегами сабвея до бандитских разборок в Бруклине; о Дюке Петерсоне, сидящем в «Белой лошади» и ломающего голову над тем, что делать дальше; о лондонском Карле Брауни, вечно ноющем насчет климата и нехватки заказов; о Билле Миннише, который медленно, но верно спивается в Риме… Вот бы им направить телеграмму: «Скорей все сюда полно места ромовой бочке тчк работа не бей лежачего тчк денег куча тчк пей не хочу тчк трахайся до упаду тчк быстрей пока не кончилось».

Я раздумывал над этой мыслью, рассеянно следя за проносившимися мимо пальмами, чувствуя палящее солнце на лице – как вдруг меня швырнуло на лобовое стекло под дикий визг тормозов. В тот же миг поперек дороги шмыгнуло розовое такси, разминувшись с нами на каких-то шесть футов.

У Салы вылезли глаза из орбит, а на шеи вздулись вены.

– Мать честная! Нет, ты видел?! Ведь прет на красный, сволочь!

Он злобно включил передачу, и мы с ревом тронулись с места.

– Господи! – бормотал он. – Как это все уже достало!.. Нет, пора уносить ноги, пока местные скоты меня не прикончили…

Он весь трясся, и я предложил подменить его за рулем. Он даже не обратил внимания.

– Точно тебе говорю, – не успокаивался Сала. – Пора, пора сваливать… мое везенье вот-вот кончится…

Такое я от него уже слышал; думаю, он сам в это искренне верил. Сала вообще постоянно говорил про удачу и фортуну, хотя по сути дела имел в виду своеобразно упорядоченный жизненный жребий. Он его как бы чувствовал: верил в то, что на него и против него работают какие-то громадные и неподконтрольные вещи, что они растекаются и происходят ежеминутно по всему миру. Его беспокоило распространение коммунизма, потому как это означало, что люди становятся слепы к его человеческим чувствам. Его беспокоили «наезды» на евреев, потому что это означало, что людям требуются козлы отпущения и что рано или поздно они начнут срывать зло и на нем. А еще он вечно нервничал по поводу жестокости капитализма, коль скоро его таланты подвергались эксплуатации; ему действовала на нервы идиотская вульгарность американских туристов, от которой страдала его репутация; он бесился из-за безрассудной глупости пуэрториканцев, делавшей его жизнь опасной и трудной; а еще – по непонятной для меня причине – его выводили из себя сотни бродячих собак, заполонивших Сан-Хуан.

Нельзя сказать чтобы в его нытье было много оригинального. Зато действительно уникальным был тот факт, что в Сале напрочь отсутствовало чувство отстраненности. Так футбольный фанат выбегает на поле, чтобы перехватить игрока вражеского клуба. Свою жизнь он воспринимал как Большую Игру, и все человечество для него было поделено на две команды: «Сала-со-товарищи» и «Прочие». Хотя каждый матч имел огромное значение, и он следил за такими встречами как одержимый, сам он лишь немногим превосходил просто фаната, выкрикивающего никому не слышные советы в толпе никому не слышных советчиков. Словом, подобно любому фанату, он был постоянно раздражен и обижен тем, что даже в минуту крайней необходимости максимум, что он сделает, так это выбежит на поле и совершит какое-то нарушение правил, после чего под улюлюканье толпы его уволокут охранники.

До университета мы так и не добрались, потому что с Салой приключился, можно сказать, эпилептический припадок, и нам пришлось поворачивать оглобли. Я серьезно встревожился, однако он обратил все в шутку и отказался уступить руль.

На обратном пути в редакцию я поинтересовался, как ему удалось в течение целого года не потерять работу.

Он издал смешок:

– А что им остается делать? Я единственный профи на этом острове.

Когда мы добрались до места, выяснилось, что нахальные молодчики исчезли – зато в самой редакции царил семибалльный шторм. Во-первых, объявил о своем уходе Тиррелл, наша рабочая лошадка, а во-вторых, на выходе из здания профсоюзные бандиты отловили Моберга и избили его до полусмерти. В отместку за поражение, полученное от Йимона.

Лоттерман сидел на стуле посреди комнаты, стенал и причитал, покамест пара местных «фараонов» пыталась добиться от него хоть каких-то показаний. В нескольких футах от них за своим столом невозмутимо восседал Тиррелл и спокойно занимался делами. Заявление он подал, и ему оставалось дотянуть одну неделю.

Четыре

Как я и опасался, собеседование с Сегаррой обернулось полнейшей тратой времени. Почти час мы перекидывались пустыми фразами, шуточками и анекдотами. Хотя он прекрасно говорил по-английски, языковой барьер все же существовал, и я сразу понял, что никогда мы не будем понимать друг друга с полуслова. Еще у меня возникло впечатление, что он отлично разбирается в текущей жизни города, но ни малейшего понятия не имеет о журналистике. Когда он говорил как политик, речь его была понятна и логична, однако представить его в роли редактора газеты было попросту невозможно. Похоже, сам он полагал, что будет достаточно, если он знает подноготную местных событий, а вот идея передать такие знания – да еще широкой публике – показалась бы ему опасной ересью. Меня, кстати, вот что поразило во время разговора: они с Сандерсоном, оказывается, вместе учились в Колумбийском университете.

Я далеко не сразу разобрался в той роли, которую Сегарра играл в «Дейли ньюс». Хотя его называли главредом, на самом деле он был попросту никчемным бездельником, и я перестал обращать на него внимание.

Пожалуй, вот почему мне не удалось завести много друзей в Пуэрто-Рико – по крайней мере друзей, на которых я бы мог рассчитывать. Дело в том, что Сандерсон однажды очень мягко и ненавязчиво разъяснил мне, что Сегарра происходит из самых богатых и влиятельных семейств на острове и что его папаша в свое время был генеральным прокурором. Когда Ник стал главредом «Дейли ньюс», газета сразу приобрела себе множество ценных друзей.

Я никак не мог поверить, что Лоттерман оказался способен на столь изощренное мышление, однако со временем увидел, что он использовал Сегарру чисто номинально, в качестве лощеной и хорошо смазанной подставной фигуры, дабы умеющая читать общественность видела в «Дейли ньюс» отнюдь не рупор yanquis[13], а славный национальный продукт типа рома или «сахарбола»[14].

После нашего первого разговора мы с Сегаррой обменивались в среднем тремя десятками слов за неделю; максимум он порой оставлял ту или иную записку, воткнув ее в мою пишущую машинку. Первое время это меня вполне устраивало, хотя Сандерсон дал понять: тем, кто не пользуется благосклонностью Сегарры, светит общественное забвение.

Впрочем, на ту пору никаких амбиций у меня и не было. Я считался работающим журналистом и имел легкий доступ ко всему, что мне требовалось, включая городские балы и приемы в губернаторской резиденции с ее укромными местечками, где дебютантки высшего света голышом купались при луне.

Через некоторое время, однако же, Сегарра начал меня раздражать. Появилось чувство, будто он намеренно не дает мне ходу. Когда не приходило приглашений на вечеринки, куда бы я и сам-то не отправился, или когда я звонил тому или иному чиновнику и его секретарша под разными предлогами не хотела с ним соединять, начинало казаться, что я прокаженный, социальный пария. Само по себе это ничуть бы не беспокоило; на нервы действовал тот факт, что Сегарра зловещим образом все контролирует. Не важно, к чему я терял доступ с его подачи; главное в том, что он способен лишить меня доступа, пусть даже недосягаемая вещь мне без надобности.

Поначалу я испытывал искушение пренебрежительно над этим посмеяться, отплатить ему той же монетой, и пусть он лезет из кожи вон. Однако этого я не сделал – не был готов собирать чемоданы и опять срываться с насиженного места. Видать, постарел; я уже не мог позволить себе влиятельных врагов, не имея на руках ни одного козыря. И куда только подевался былой задор, когда я поступал как хочется, зная при этом, что в любой момент могу свалить, не дожидаясь последствий… Я устал от бегства, устал от бескозырного расклада. Как-то вечером – я в одиночестве сидел у Ала – в голову пришло, что человек способен изворачиваться и шустрить только до поры до времени. Этим я занимался последние десять лет и чувствовал, что резервы подходят к концу.

Сегарра дружил с Сандерсоном и, как ни странно – поскольку Сегарра держал меня за деревенщину и хама, – тот всячески старался быть со мной обходительным. Через несколько недель после нашего знакомства мне понадобилось позвонить в «Аделанте» насчет одного репортажа, и я подумал, что вполне могу поговорить с Сандерсоном.

Он приветствовал меня как старого приятеля и, дав необходимые мне сведения, пригласил к себе на ужин. Я настолько обалдел, что с ходу согласился. Его голос звучал настолько дружелюбно, что казалось вполне естественным провести вечер в его доме, и лишь повесив трубку я сообразил, что ничего естественного тут нет.

Добравшись на такси до указанного места, я увидел Сандерсона на веранде в компании с мужчиной и женщиной, только что прилетевших из Нью-Йорка. Выяснилось, что теперь их ждет остров Сент-Люсия и собственная яхта, которую команда перегнала из Лисабона. Некий общий друг посоветовал им заглянуть к Сандерсону, когда они окажутся в Сан-Хуане, что они, собственно, и проделали, – к его полнейшему изумлению.

– Я заказал лангустов, – сообщил он нам. – Подождем за выпивкой.

Вечер удался на славу. Нью-йоркская парочка напомнила мне о кое-каких вещах, которые я не видел уже долгое время. Мы болтали о яхтах, коль скоро я в этом деле разбираюсь, потому что довелось на них поработать в Европе, – а они тоже разбирались, так как были выходцами из мира, где, судя по всему, яхты есть у всех и каждого. Потребляли мы белый ром, который, по словам, Сандерсона дает сто очков вперед джину, и к полуночи все упились до того, что пошли на пляж плескаться в чем мать родила.

После того вечера я стал почти столь же часто появляться у Сандерсона, как и в «Аловом дворике». Складывалось впечатление, что его квартиру оформлял голливудский дизайнер для съемок фильма на карибскую тему. Она занимала первый этаж старого дома в колониальном стиле, с лепниной и штукатуркой, что стоял почти на краю города. В гостиной был сводчатый потолок, откуда свешивались лопасти вентилятора, а дверь выходила на затянутую сеткой веранду. Перед верандой имелся сад с пальмами и дорожкой, что вела прямиком к пляжу. Дом стоял на холме, и по вечерам можно было сидеть на веранде за выпивкой, разглядывая город сверху. Порой мимо проходил сияющий круизный лайнер, державший курс на Сент-Томас или Багамы.

Когда выпадала слишком душная ночь или ты слишком сильно напивался, можно было взять полотенце и пойти купаться. А потом выпить отличного бренди или, если не успел выветриться хмель, рухнуть в гостевую постель.

Только три вещи нервировали меня у Сандерсона: во-первых, он сам, потому что он был до того предупредительным хозяином, что я поневоле задавался вопросом, что с ним такое; во-вторых, Сегарра, на которого я часто там натыкался; а в-третьих, некий тип по фамилии Зимбургер, занимавший верхнюю половину дома.

Зимбургер принадлежал скорее к животному миру, нежели к людям: высокий, пузатый и лысый, с физиономией злодея из комикса. Он выдавал себя за инвестора и вечно разглагольствовал о том, что намерен понастроить здесь отелей, хотя, насколько я мог видеть, вся его деятельность заключалась в посещении по средам еженедельных сборищ для резервистов Корпуса морской пехоты. Никак не мог он забыть, что в свое время дослужился до капитана. По средам, сразу после обеда, Зимбургер надевал мундир и пил на веранде, пока не наступало время отправляться на ихний шабаш. А иногда он ходил в униформе по понедельникам или пятницам – как правило, по какому-то высосанному из пальца поводу.

– Сегодня добавочный инструктаж, – мог, например, заявить он. – Капитан-лейтенант Такой-То просил меня помочь ему провести занятия по стрелковой подготовке.

Тут Зимбургер заливался смехом и подливал себе в стакан. Пилотку свою он вообще не снимал, даже когда не высовывал носа из дому. Пил он безбожно, так что к сумеркам уже был пьян в дым и принимался орать, расхаживая по веранде или гостиной: вечно плевался в адрес «вашингтонских тряпок» за то, что не ввели морпехов на Кубу.