Прикосновение к любви Коу Джонатан

— По-моему, около двух недель назад.

— Это нормально?

— Ну, не совсем ненормально.

— Где он был все это время?

— Где он был? А я почем знаю?

Тогда Тед решил сменить тон и перекинулся на спокойные, но настойчивые утверждения:

— Мне кажется, Робин переживает что-то вроде психологического срыва.

Хью отложил книгу, несколько секунд смотрел на Теда, после чего истерически захохотал. Затем столь же внезапно замолк и вновь принялся читать.

— Значит, вы мне не верите? — спросил Тед. — Тогда почему его несколько недель не было в университете? Почему он не спит, не ест, не моется, не бреется? Почему он не выходит из квартиры? Почему он так похудел? И почему он вдруг позвонил мне, самому старому и близкому другу?

— Где, вы сказали, вы познакомились с Робином? — спросил Хью.

— В Кембридже.

— Так это было четыре года назад. Возможно, с тех пор он изменился. На мой взгляд, в последнее время с ним ничего необычного не происходит. Он часто пропадает на несколько дней. Он часто забывает побриться. От него всегда такой запах. Он студент. Хуже того, он аспирант. Какой смысл сохранять приличный внешний вид?

Логика этого довода была Теду недоступна.

— Робин пишет диссертацию. Вполне уважаемое занятие, не хуже любого другого.

— Какое, к черту, занятие, — весело сказал Хью. — Робин никогда не допишет диссертацию. Я видел десятки таких, как он. Сколько он уже ее пишет? Четыре с половиной года. А вы знаете, что до окончания ему так же далеко, как и тогда?

— Почему?

— Потому что он и не начинал.

К их столику приближался профессор Дэвис. В очках, худой и почти лысый, он озирался по сторонам, словно с надеждой высматривал какого-то человека, в глубине души зная, что того здесь нет. Шел он с мучительной медлительностью, в одном месте споткнулся о ковер, потом зацепился за пластиковый столик. По пятам за ним следовал Кристофер (на вид примерно того же возраста, что и Робин) с подносом, на котором стояли две чашки кофе и тарелка с одним миндальным печеньем.

— Профессор Дэвис у нас настоящая знаменитость, — сказал Хью. — Вы, наверное, о нем слышали.

Тед счел уместным согласно кивнуть.

— В научных кругах он снискал репутацию иконоборца. Его новая книга «Крах современной литературы» посвящена радикальному и вызывающему анализу последних двадцати лет. Критика приветствовала ее выход, назвав логическим продолжением предыдущей книги «Культура в кризисе», которая посвящена радикальному и вызывающему анализу предыдущих двадцати лет. Мы с ним старые друзья. Мы одновременно пришли в университет.

— Когда это было?

— Шестнадцать лет назад.

Пока Тед размышлял над этим фактом, профессор наконец добрался до их столика, и Хью поспешно пододвинул стул, на который Дэвис опустился с астматическим хрипом. Кристофер придвинул четвертый стул и поставил поднос посреди стола.

— Итак, — заговорил Хью после небольшой паузы, — как самочувствие, профессор? Как дела на факультете?

— Не так плохо, не так плохо, — ответил Дэвис, кладя в чашку сахар.

Ученики, ловившие каждое его слово, глубокомысленно кивнули. Снова наступило молчание. Когда профессор, казалось, собрался опять заговорить, Хью с Кристофером в предвкушении даже подались вперед.

— Вся сложность с кусковым сахаром, — сказал Дэвис, — в том, что двух всегда мало, а трех всегда много. Вы не находите?

И профессор задумчиво глотнул кофе.

— Я вижу, у вас новая книга по эстетике повествования, — сказал Кристофер, беря библиотечную книгу Хью. Он повернулся к Дэвису. — Вы, конечно, читали?

— Мне она кажется слишком немецкой и теоретической, — ответил тот с кроткой улыбкой. — Экземпляр, присланный мне на рецензию, я отдал племяннику из Чиппинг-Содбери.

Кристофер вернул книгу Хью.

— Чем старше становишься, — сказал Дэвис, набив рот печеньем, — тем меньше пользы видишь в литературной критике.

— Вы считаете, что следует обратиться непосредственно к текстам? — спросил Хью.

— Да, наверное. Хотя чем больше их читаешь, тем менее интересными они кажутся.

— Именно этот тезис вы отстаиваете в своей новой книге, — заметил Кристофер. — Это радикальная и провокационная точка зрения, если позволите мне так высказаться.

Дэвис кивнул, позволяя.

— Но означает ли это, — беспечно спросил Хью, — что близится конец литературы в том виде, в каком мы ее знаем?

— В каком мы ее знаем?..

— Какой ее преподают в школах и университетах.

— А! Нет-нет, конечно, нет. Совсем нет. В действительности я думаю… — последовала могучая пауза, неизмеримо превосходящая все предыдущие, —..я думаю… — Дэвис вдруг поднял взгляд, в его глазах сверкнуло озарение. Напряжение, висевшее в воздухе, можно было буквально пощупать. — Я думаю, что неплохо бы съесть еще одну печеньку.

Теду профессор Дэвис понравился сразу. У этого человека начисто отсутствовала зацикленность на собственной профессии, что так характерно для большинства ученых. Несмотря на многочисленные попытки Хью и Кристофера вовлечь профессора в мутную научную дискуссию, тот оказывал упорнейшее сопротивление, совершенно явно желая потолковать о компьютерах и о работе Теда. Он даже принялся убеждать Теда, что университет — прекрасное место для проведения следующей выставки-продажи продукции его фирмы, а Тед, в свою очередь, убеждал профессора, что человеку его уровня жизненно необходимо универсальное и гибкое программное обеспечение по обработке текста, которое таит широчайшие возможности. Профессор поразился, сколько рабочего времени способно сэкономить это программное обеспечение, и признался, что давно ищет альтернативу утомительному процессу правки рукописи вручную. К моменту прощания они прониклись друг к другу большим уважением, и Тед ушел с чувством глубокого удовлетворения оттого, что побеседовал с таким дальновидным и таким практичным деловым человеком.

— Дэвис — безмозглый осел, — сказал Робин, садясь в машину Теда. День клонился к вечеру, и они возвращались в Ковентри. — Единственная радикальная и провокационная вещь, которую он практикует, — это пожирание в неимоверных количествах миндальных печенек. Не знаю, что Хью в них находит.

— А я не знаю, что ты находишь в Хью, — ответил Тед. — Он не из тех людей, кого бы ты выбрал в друзья в Кембридже. Насколько я смог понять, он весь день только и делает, что слоняется по университету, хлещет кофе и набивает брюхо сандвичами.

— Так поступает большинство моих друзей.

— Почему он не найдет себе работу?

— Потому что рабочих мест в науке нет.

— Тогда пусть поищет что-нибудь другое. Пора наконец начать реально смотреть на жизнь.

— Если бы он начал реально смотреть на жизнь, это стало бы катастрофой. Он бы понял, что жизнь больше ничего для него не приберегла. И наверняка покончил бы с собой.

Тед фыркнул:

— Не перегибай палку.

— К тому же Хью — далеко не исключение. Здесь, в университете, полно таких, как он. Люди, которые стали здесь лишними, но которым здесь слишком нравится, чтобы уйти. Хотя «нравится» — неподходящее слово для подобного рода публики, очень уж оптимистичное, ибо всякий, кто так привязан к университету, в действительности ненавидит жизнь.

— Все так, но наверняка через несколько лет, если он сумеет отыскать свою дорогу в жизни и сумеет поступить на соответствующие курсы…

— Такой, как Хью, никогда не найдет работу, — перебил Робин, — потому что его разум слишком далеко зашел во вполне определенном направлении. У Хью особый склад мышления, которое он считает — то ли благодаря своеобразному защитному механизму, то ли из эгоцентризма, — единственным достоинством. Этот особый склад мышления сделал его в буквальном смысле непригодным к обществу других людей. — Робин посмотрел на часы. — Если хочешь, можешь просто подбросить меня до дома. Полагаю, тебе уже пора ехать.

— Да, пожалуй покачу-ка я назад.

Тед удивлялся, почему он до сих пор не уехал. Всего два дня разлуки, но ему уже до смерти хотелось увидеть Кэтрин и Питера, и в то же время его гнело ощущение недоделанного дела, неисполненного долга. Теда потрясли перемены в Робине, и — наверное, из-за шока — он постепенно начал придумывать объяснения странностям в собственном поведении. Робин просто забыл того человека, каким он был прежде, в те дни, когда был счастлив, а потому приезд старого друга по Кембриджу стал для него ни больше ни меньше, а даром Божьим, нечаянным-негаданным. Теперь можно восстановить неразрывную связь с прошлым, с прежним своим «я», которое он столь отчаянно хочет обрести вновь; и Тед станет тем посредником, который поможет выковать недостаюидее звено. Упустить этот шанс — значит предать их дружбу. По крайней мере, такая цель стоит того, чтобы пропустить ужин.

— Хотя торопиться мне особенно некуда, — сказал Тед. — Как собираешься провести день?

— Я устал, — ответил Робин. — Пожалуй, лягу спать.

— Ты же встал всего несколько часов назад.

— Можно посмотреть новости. Полюбоваться, сколько еще военных преступлений совершили сегодня наши лидеры.

— Не стоит тревожиться о том, что происходит в других уголках света. Оставь это политикам. Ты не хочешь еще что-нибудь написать?

— Надоело. Какой смысл? — И после паузы Робин добавил: — Может, поправлю второй рассказ. Он пока еще сыроватый.

— А давай прогуляемся? — предложил Тед. — Наверняка здесь есть парк, где мы могли бы пройтись. Давай проведем еще один приятный вечерок. Ты мог бы прихватить свою рукопись. Глядишь, появятся новые идеи.

Они подъезжали к улице, на которой жил Робин. Тед припарковал машину, Робин сходил за вторым блокнотом, а затем они двинулись в направлении Мемориального парка.

— Чудесный вечер, — вздохнул Тед, ослабляя узел галстука. — Знаешь, похоже, мне здесь нравится.

— Дурацкая мысль, — сказал Робин.

Еще один теплый вечер ранним летом, и мир, кажется, пребывает в полном покое; и они, два этих странных сотоварища, вновь шагают по финишной прямой дороги их дружбы.

По Олбани-роуд и по Спенсер-авеню. Эта местность должна быть знакома Теду, он шел здесь накануне ночью, но тогда он был занят своими мыслями, впрочем, он и сейчас ими занят, и в глазах его не мелькает и проблеска узнавания. Что касается Робина, его знакомство с этим районом подобно дурному привкусу во рту, подобно камню на шее. Он всей душой жаждет покинуть эти милые пригородные улочки, покинуть как можно скорее и желательно навсегда, но у него нет ясного плана, как этого достичь, и он так устал, у него нет даже сил, чтобы обидеться на Теда за то, что тот отказывает ему в возможности сбежать отсюда хотя бы на время.

Они молча проходят мимо пустой спортплощадки старой школы, и они сворачивают к шоссе. Они ждут на пешеходном переходе, когда зажжется зеленый свет, и тут происходит любопытное явление: мысли их внезапно обретают целеустремленность и напор, концентрируясь на одном и том же человеке. И вот, после стольких вполне намеренных недоразумений, после непонимания, отчужденности и различия, их разумы в каком-то смысле встречаются. Оба они думают о Кэтрин. Тед с блеском далекого удовлетворения в глазах представляет, как обрадуется она его возвращению, каким чистым и приветливым она сделает дом, готовясь к его приезду. Он представляет блюда, которые она ему приготовит в эти выходные, вино, которое он купит к этим блюдам, он думает о любви, которой они займутся после вина. Он думает о том, как красива она будет; и он спрашивает себя, распустит ли она волосы или сделает прическу. И вновь с благодарностью сознает, какая ему выпала удача — какая им выпала удача, что они нашли друг друга.

А мысли Робина обращены в прошлое. Он страдает от воспоминаний о чувствах, которые целых пять лет пытался подавить, о которых, как ему казалось, он забыл — казалось до вчерашнего дня, до приезда Теда, до того, как он вновь услышал по телефону ее голос. Робин вспоминает о своей одержимости Кэтрин и спрашивает себя, знала ли она о его чувствах, подозревала ли. Или, быть может, он просто бежит от ответа — ради спокойствия, ибо большинству людей наверняка совершенно очевидно, что Кэтрин все подозревала, и лишь потому, что она отчаялась услышать от него о его намерениях, лишь поэтому прямолинейное предложение Теда показалось ей просветом в облаках. Так что будь Робин чуть поактивнее, чуть порешительнее, то кто знает, пробил бы час, и она вышла бы за него замуж, и они стали бы жить-поживать, счастливо поживать, даже Кэтрин, которой, если вас это так интересует, не будет дано слово в этой истории, потому что это история о Робине и Теде, но они, каждый по своим причинам, решили утаить ее от Кэтрин. В каком-то смысле жаль, ибо я уверен, что вы наверняка предпочли бы им обоим Кэтрин, если бы только вам дозволили познакомиться с ней.

И они уже у входа в Мемориальный парк, и когда они проходят через увитые листвой ворота, Тед понимает, что тянуть больше нельзя, что нужно сделать попытку, — ради Робина подтолкнуть их общую память в нужном направлении, напомнить Робину о том времени, когда их дружба была свежа и крепка, показать ему, что прошлое можно вернуть, если оно еще живо в их головах. Поэтому он усаживает Робина на скамейку и говорит:

— Ты помнишь тот день, когда мы ездили в Грантчестер, впятером, ты, я, Берни, Оппо и Маленький Дэйв, на велосипедах, и какое светило солнце, и как мы сдали экзамены, и как по пути туда мы останавливались в «Красном льве» и в «Зеленом драконе» на обратном пути, а в «Черной лошади» мы пообедали, и я ел скампи, и все мы пили шампанское, а солнце с неба так и жарило, и мы сидели в саду у реки, рядом с мостом, у дамбы, и рядом колыхались лодки, и в саду было полно людей, молодых людей, как ты и я, полных надежд, полных веселья, полных весенней радости, только это было летом, а раз так, то понятно, почему шел дождь, какое-то время, недолго, и мы зашли внутрь, и Берни напился, и Оппо нажрался, и Маленький Дэви лыка не вязал, и все это напоминало сцену из «Возвращения в Брайтсхед».[5]

Но у Робина немного иные воспоминания о том путешествии: он помнит лишь майский день, моросящий дождь, экзамены еще сдавать и сдавать, они в самом разгаре, и его оттащили от письменного стола, за которым он вчитывался с неустанностью, порожденной скорее паникой, чем энтузиазмом, в страницы Августа Стриндберга и Антона Чехова, и Тед усадил его на велосипед в компании трех напрочь незнакомых ему людей, и всю эту катавасию затеяли под предлогом, что ему надо «чуток развеяться». Поездка оказалась долгой, день холодным, пабы переполненными, скамейки мокрыми, шампанское пресным. И Робин тоже умудрился напиться, и потому не смог в тот вечер сосредоточиться на подготовке к экзамену, и получил крайне низкую оценку за работу, которая должна была бы стать одной из лучших.

И тогда Тед, слегка сбитый с толку различиями в их общих воспоминаниях, предпринимает еще одну попытку:

— Ты помнишь долгие разговоры, какие мы любили вести, до самой глухой ночи, иногда целой компанией, беседовали о самых разных вещах, обменивались мыслями, спорили, творили в мире порядок, говорили о политике, книгах, жизни, искусстве, а порой мы были только вдвоем, и мы пили кофе, и нас так распирало от слов, что мы говорили до… до самой глухой ночи о самых разных вещах — об искусстве, книгах, политике, вероятно, мы были идеалистами, но в таком возрасте все идеалисты, со временем мы это переросли, вероятно, мы были оптимистами, но юные люди часто бывают оптимистами, но потом ты преодолеваешь такое. Ты помнишь наши разговоры, вдвоем, допоздна, словно это сцена из «Блестящих наград»?[6]

Но память Робина о тех вечерах хранит несколько немаловажных противоречий, воспоминания распадаются на отдельные дольки: он помнит вечера, когда в его комнате собиралось несколько человек, несколько его друзей — теперь жизнь разбросала их по свету и связь с ними утеряна, — и они пытались вдумчиво обсудить достоинства какой-нибудь конкретной книги, или стройность какой-нибудь конкретной философской системы, или какого-нибудь конкретного политика — заслуживает он доверия или нет, а затем в дискуссию встревал Тед, и снижал высокий тон, и разрушал атмосферу, и сворачивал на интересные только ему темы, которые даже тогда не отличались разнообразием. Или вот еще: Робин уже готовится лечь спать, возможно, несколько рановато, потому что спозаранку он запланировал кое-какое важное дело, и вдруг заявляется Тед, с двумя чашками жидкого кофе в качестве предлога, и садится на кровать, и начинает болтать о своей жизни, которая даже тогда не отличалась занимательностью. А иногда, посреди болтовни о своей жизни, он вдруг заговаривает о чувствах к Кэтрин, и Робин, у которого тоже есть чувства к Кэтрин, и они не так уж отличаются от чувств Теда, расстраивается и не может потом заснуть, так что важное дело, намеченное на следующее утро, так и остается несделанным.

Но Тед, которого невозможно сбить с толку мелкими несоответствиями в паре версий одного и того же события, предпринимает очередную попытку:

— Ты помнишь тот чудный день тем чудным летом, когда мы плыли по реке, втроем — я, ты и Кэтрин? Мы с Кэтрин только-только обручились, минул всего один денек или два после того, как я задал ей вопрос, который вверил ее мне. Мы так любили друг друга. Ты стоял, отталкиваясь шестом, а мы сидели и смотрели на тебя. Какими избранными мы себя чувствовали. Избранными, но не потому, что мы были в белых одеждах, вкушали клубнику, сандвичи с огурцами, пирожные и шампанское, но потому, что мы были в обществе друг друга, в твоем обществе. Да, мы оба чувствовали себя избранными оттого, что были рядом с тобой, Робин, мы видели в тебе друга, общего друга. В те дни ты нас объединял так, словно у нас был ребенок Теперь у нас, конечно, есть Питер. Но я должен знать, Робин, мне нужно знать прямо сейчас — чувствовал ты тогда то же самое? Понимал ли, как много ты для нас значишь?

Но Робин втайне подозревает, что Тед обманывает себя, ибо он-то отчетливо помнит вышеупомянутый день, и все было совсем-совсем не так, как описал Тед. Кэтрин с Тедом, разумеется, не обрели никакого взаимопонимания, в этом он совершенно уверен, ведь это наверняка сказалось бы на их поведении, а в таком случае Робин не провел бы всю вторую половину дня в мучительной нерешительности, в исступленной тревоге, в оцепенении от невысказанных слов и несделанных предложений. Ясно, что Тед, увлеченный воспоминаниями о том дне, который и впрямь мог показаться романтичным человеку, не владеющему всеми оттенками этого слова, спроецировал на него то скрытое, что таилось в той ситуации, но что так и не проступило наружу. Кроме того, Робин никогда не умел грести шестом, как и Тед, если уж на то пошло, и единственной, кто умел грести шестом, была Кэтрин. Поэтому Робин раздумывает, не сообщить ли Теду, что обе его концепции об избранности имеют изъяны, но что-то подсказывает ему, что не стоит бросать слова на ветер.

И вновь немного (но не вполне) обескураженный количеством несоответствий в изложении вроде бы общих впечатлений, Тед предпринимает последнюю попытку заманить своего друга в ностальгические воспоминания:

— А как насчет той ночи, незабываемо прекрасной ночи последнего майского бала? Той волшебной ночи, многие подробности которой, признаюсь, я подзабыл, но одно навеки засело у меня в памяти, а именно — наш памятный разговор на мосту, когда кулик возвестил о наступлении рассвета. Памятный разговор, точное содержание которого, скрывать не стану, вылетело у меня из головы, но я отчетливо помню, что тогда присутствовала Кэтрин, и мы втроем наблюдали, как над рекой клубится туман, наблюдали, как гуляют гуляющие в пиджаках и бальных платьях, мы шли вдоль реки, взявшись за руки, и я знаю, что мы трое составляли прекрасную троицу или, быть может, четверку, так как я подзабыл, был ли у тебя кто-нибудь в то время, хотя сейчас, когда я об этом вспоминаю, мне кажется, что кто-то все же был. Помнишь ты то чудное утро, Робин? Помнишь ту зарю? Зарю, как теперь мне чудится, нашей новой жизни, нашего светлого будущего?

И на этот раз Робин едва верит ушам, настолько мало общего между вариантом Теда и его собственным вариантом той сцены, которую он помнит так отчетливо, с такой тошнотворной ясностью. Он помнит бал, на который отправился вопреки желанию, только чтобы угодить приятелю, попросившему сопровождать его сестру. Он помнит эту сестру приятеля, которая бросила его через полчаса ради какого-то другого парня, и ему пришлось бродить в беспомощном одиночестве, несчастным и смятенным. Он помнит, как случайно столкнулся с Тедом и Кэтрин, под аркой, она стояла, прижавшись спиной к стене, а Тед обхватил ее руками; помнит ее испуганные глаза, когда она увидела его приближение, ее губы, еще влажные от поцелуя. И он помнит, что был с ними на мосту, только это было несколько часов спустя, после того как они хорошо поели и выпили, и Тед в позе человека блюющего склонился над мутными водами Кема.

— Ну, ну, — говорила Кэтрин, медленно гладя его по спине. — Ну, ну.

— Нет, — говорит Робин теперь, пять лет спустя. — Нет, я этого совсем не помню.

В этом месте их диалог прервался внезапным явлением пластикового футбольного мяча, который упал на колени Теду. К ним подбежал мальчик лет трех-четырех и протянул ручки. Тед рассмеялся, дразняще предложил ему мячик, но тут же отдернул, затем протянул и отдернул снова и лишь потом отдал. Мальчик не увидел в том ничего смешного.

— Ну, — сказал Тед, — ведь это был очень-очень сильный удар для такого маленького человечка?

Робин с отвращением отвернулся. Он заметил, что отец мальчика пристально смотрит на них. Он не был точно уверен, но ему показалось, что этого человека он уже где-то встречал.

— Джек! — позвал отец, и мальчик убежал. Тед все еще улыбался, но улыбка застыла, когда он увидел лицо Робина, полное скуки и безразличия.

— В чем дело? — спросил он. — Ты не любишь детей?

— Я их люблю не так, как ты.

И только Робин замолчал, как на лице Теда появилось удивительно странное выражение, в котором таилось столько подозрения и неловкости, что Робин поспешил добавить:

— Я хочу сказать, не в такой степени. — И он пустился в длинные объяснения: — Полагаю, разница в том, есть ли у тебя свой ребенок, но… я не могу себе представить, чтобы такое случилось со мной… Во всяком случае, не в ближайшем будущем.

— Да, — сказал Тед. — Я тоже не могу.

Тед чувствовал неминуемое приближение неприятных эмоций: гнева — из-за провала своих попыток сыграть на воспоминаниях; отвращения — из-за того образа жизни, что ведет Робин; отчаяния — при мысли о ближайшем будущем; страха, когда он задумался о пропасти, которая пролегла между ними, о тех мрачных, невысказанных побуждениях, которые отдалили от него Робина и которые, возможно, привели его к нынешнему тупику. Он решил уйти, немедленно, пока эти эмоции не выплеснулись. Его поведение покажется странным, но он вовсе не обязан деликатничать. Через полчаса он может оказаться на трассе, ведущей в Суррей, ведущей домой.

— Послушай, Робин, я, пожалуй, пойду, — сказал он.

— Хорошо.

— Если хочешь немного здесь побыть, то не волнуйся, я найду дорогу к машине.

— Прекрасно.

Тед напрасно ждал жеста, взгляда, чего-нибудь.

— Ну, было приятно тебя повидать, — сказал он. — После стольких лет.

Робин улыбнулся.

Тед направился по дорожке, которая вела от мемориала к выходу. У ворот он обернулся и в последний раз взглянул на Робина. И увидел сгорбленную фигуру — теплым летним вечером, в парке, на краешке скамейки. На мгновение у него мелькнула мысль, о чем это может думать Робин. Затем он покачал головой и направился к шоссе.

Робин думал: «Весь мир словно сговорился против меня».

Часть вторая

Везучий человек

Пятница, 4 июля 1986 г.

Алун Барнс, бакалавр права,

Пардо и Годдард,

Пятый этаж, Черчиль-хаус,

Джеффри-стрит, 18, Ковентри

Миссис Э. М. Фицпатрик,

Франкли, Ишам и Вэринг,

Крофтвуд-роуд, 39, Ковентри

2 июля 1986 г.

Дорогая Эмма,

Приятно было встретиться с Вами в прошлую среду на вечеринке у Маргарет в Стивичолле. Я нашел, что она очень неплохо выглядит. Никто из нас не верил, что она так быстро оправится.

Меня интересует, не могли бы мы встретиться в ближайшие дни и неофициально побеседовать перед вторым слушанием по поводу дела Хепберн против Грина. По-моему, мистер Хепберн может пожелать уладить дело без суда, что было бы, как с Вашей, так и с моей точки зрения, наилучшим выходом, как мне кажется. Честно говоря, я хотел бы знать, не желаете ли Вы возродить традицию наших пятничных встреч за обедом в ресторане «Порт», просто чтобы обменяться мнениями?

Я в любом случае обедаю там в пятницу и буду Вас ждать.

Всего наилучшего,

Алун

P. S. Помимо всего прочего, я раздобыл новые свидетельства по делу Гранта, которые, как мне кажется, могут представлять для Вас интерес. Постарайтесь прийти, если найдете возможность.

* * *

Эмма отложила письмо и попыталась почувствовать себя заинтригованной. Скорее всего, это опять игры Алуна, но с нее довольно игр с собственным мужем. Шум, производимый Элисон, которая готовила кофе в офисной кухоньке, страшно раздражал. Пару недель назад письмо, вне всякого сомнения, заинтриговало бы ее: не то чтобы это дело представляло для нее особый интерес, если, конечно, забыть о том, что ей нравился клиент, но тогда у нее было больше желания работать. Теперь же она чувствовала себя усталой и выжатой.

Элисон принесла кофе и отчего-то тянула, не спеша поставить поднос на стол.

«Черт, — подумала Эмма. — Она меня жалеет, и теперь она еще что-то хочет сказать».

— Я могу вам чем-нибудь помочь? У соседей сейчас затишье.

Уже собираясь ответить «нет», Эмма замешкалась и передумала:

— Можете рассортировать вот эти документы, — сказала она. — Спасибо.

Эмма, как всегда, с удовольствием наблюдала за Элисон. Уже два года, как Элисон в офисе, и скоро наверняка сама сможет работать по искам. Это была аккуратная темноволосая и темноглазая женщина, и Эмма испытывала внутреннее, почти тайное удовольствие от того, с каким непринужденным изяществом та передвигается по офису, как наклоняет голову, когда разговаривает, от легкости и проворства ее пальцев, когда она подшивает документ или вскрывает конверт. Иногда Эмма спрашивала себя, почему они не сдружились. Однажды вечером она пригласила Элисон к себе домой, Элисон и ее тогдашнего приятеля, какого-то студента, и они вчетвером прекрасно поужинали на кухне; вино было теплым и ароматным, а Марк был само очарование. С внезапной четкостью перед ее глазами всплыла апельсиновая мякоть, в которую он вонзил зубы, когда они пили кофе. Но дружба требует более плодородной почвы, чем обычная светская вечеринка, и между Эммой и Элисон всегда оставался барьер, которому Эмма никак не могла подобрать определения, не говоря уж о том, чтобы преодолеть; вот и сейчас, несмотря на ее проблемы, момент для такого преодоления был столь же неподходящим, как и любой другой.

— Элисон, — тем не менее позвала Эмма.

— Да?

Слова предприняли усталую попытку всплыть, но тут же бесповоротно ушли на дно.

— У вас нет желания, — в конце концов проговорила Эмма, — заглянуть в пятницу днем в «Порт» что-нибудь выпить?

Элисон покачала головой:

— Пятница исключается. Я ведь должна поехать в Нортхэмптон, помните?

— Ах да, конечно.

Эмма отпила кофе и рассеянно лизнула ободок чашки. Она совсем об этом забыла.

* * *

Бар «Порт» располагался в районе, где кучковались агентства недвижимости, в полуподвальном помещении. По пятницам сюда приходили юристы, иногда вваливалась целая толпа из соседнего строительного общества, но до отказа «Порт» забивался очень редко. Какое-то время Эмма постояла в дверях, не желая почему-то проваливаться в подвальную тьму. Центр города выглядел на удивление приветливым и веселым; она даже подумала, что неплохо бы устроить ланч на скамейке в парке, запасшись парой сандвичей и бульварной газетенкой. Она так давно не совершала ничего непредсказуемого. Даже эта встреча с Алуном вполне предсказуема. Могла бы и догадаться, что именно ланчем все и кончится, она ведь знала, что Алун наверняка попытается прибегнуть к трюку из своего привычного репертуара.

Дав возможность сквозняку еще несколько секунд поиграть на ее лице, Эмма вошла внутрь.

В баре было темно и жарко, но тихо, а это уже кое-что. Малограмотное меню, написанное мелом, уведомляло о сегодняшних скидках на салаты и божоле. Спускаясь по ступенькам, Эмма поняла, что сглупила, надев туфли на высоких каблуках, уж очень неудобные и шумные; она поймала себя на том, что с такой страстью прижимает сумочку к груди, что всякому бросилась бы в глаза ее нервозность, если бы она вовремя не спохватилась. На какой-то миг ей до смерти захотелось оказаться где-нибудь еще, в каком-нибудь другом месте.

Алун сидел в углу за столиком на двоих, на свободном стуле стоял портфель. Голубая рубашка в полоску, красный галстук, неизменный светло-серый костюм. Но усы исчезли, и выглядел он более худым, значительно более худым, чем в их последнюю встречу. И еще он оказался очень высоким — когда встал и приветственно улыбнулся ей своей фальшивой улыбкой.

— Эмма. Очаровательно выглядите. Вы очаровательны. Я очарован. Прошу садиться.

Еще одно жуткое мгновение она думала, что он сейчас поцелует ее в щеку, но они просто пожали руки.

— Что вы будете?

Она попросила белого вина и салат. Минут десять они болтали о пустяках.

— Послушайте, Алун, мы теряем время, — наконец сказала она. — Что там такого с Хепберном?

— Ну, короче говоря, он взялся за ум. Мне удалось развеять его иллюзии о перспективах судебного разбирательства. Вся проблема в том, что газеты расписывают случаи, как кто-то где-то получил компенсацию в десятки тысяч фунтов. Я ему сказал, что если дело дойдет до суда, то никто не гарантирует, что он выиграет. — Алун улыбнулся. — Ну что, я сэкономил вам время?

— Да, сэкономили. Спасибо. Я очень благодарна. Хотя, честно говоря, у меня сейчас не так много дел.

— Правда? Надеюсь, вы не испытываете недостатка в клиентах?

— Нет, но знаете, как бывает: то густо, то пусто. Я не жалуюсь, в смысле, иногда приятно немного передохнуть. Когда два человека занимаются работой, требующей полной самоотдачи… это может быть сложно.

— Два человека?

— Я и Марк.

— Ах да, конечно. Хотя я вас предупреждал. Юрист и доктор — то еще сочетание.

— Мы отдавали себе отчет.

Алун замолчал и попытался встретиться с Эммой взглядом, но не сумел. Потерпев неудачу, он полез в портфель, где лежали материалы к текущим делам, термос и яблоко. Жена каждый день собирала ему обед, но он чаще всего выбрасывал его, предпочитая обедать в пабе с коллегами по работе. А Эмма тем временем вспоминала об одной ночи несколько недель назад, как они тогда с Марком лежали бок о бок и не спали. Эмма увидела себя — в темной и тихой спальне, как она лежит и думает: все так глупо, что она даже не считает нужным больше поднимать вопрос о ребенке, и если их браку наступит конец — а это казалось ей теперь вполне возможным, — тогда она действительно упустила свой шанс, ей тридцать четыре, и каков шанс по-быстрому найти кого-нибудь еще, кого-нибудь, кто ей понравится в достаточной степени, да и захочет ли она еще раз проходить через всю эту канитель? В ту ночь она чувствовала себя такой одинокой, деля в темноте постель с мужчиной, с которым делила постель последние восемь лет своей жизни, а теперь она чувствовала себя одинокой оттого, что делила вино и салат с человеком, к которому никогда не питала симпатии.

— Давайте поговорим о Гранте, — предложил Алун и отодвинул тарелку, чтобы освободить место на необъяснимо крошечном столике (в баре имелись свободные столики побольше), на котором едва уместился красный блокнот.

— Отлично, — сказала Эмма с искренним облегчением. — Что вы хотели мне показать?

— Вы ведь встречались с этим парнем?

— С Робином? Дважды.

Она отметила собственное удивление оттого, что машинально назвала его по имени.

— Дважды?

— Да. На прошлой неделе мы встречались в неофициальной обстановке.

Он выдержал короткую, очень в мужском духе, утомительно красноречивую паузу.

— Что ж, ваше дело. Полагаю, вы отдаете отчет в своих действиях.

— Вы меня неправильно поняли. Мы познакомились через общего друга. Бывшего клиента.

Алун ждал, рассчитывая на дальнейшие объяснения.

— Несколько лет назад — не знаю, помните ли вы, — я защищала человека по имени Фэрчайлд. Хью Фэрчайлд. Министерство здравоохранения и социального обеспечения обвинило его в мошенничестве. Он защитил диссертацию и преподавал в университете, зарабатывая где-то десять фунтов в неделю или около того, и одновременно обратился за пособием. В конечном счете в министерстве все разнюхали и потребовали деньги назад. Сумма была небольшая, несколько сотен фунтов, но у него и этих денег не было, и все складывалось так, что он мог оказаться в тюрьме. В министерстве тогда закручивали гайки, и на его примере они явно хотели продемонстрировать свою твердость. Разумеется, он признал себя виновным, а мне удалось договориться с истцами, мы даже сумели освободить его от штрафа и сошлись на вполне разумной схеме погашения долга. Насколько мне известно, он еще не выплатил всю сумму. — Эмма нахмурилась. — Прошло уже года четыре. Удивительно, как быстро бежит время, да?

— Продолжайте, — сказал Алун, который не любил, когда люди в его обществе начинали предаваться воспоминаниям.

— Так вот, оказалось, что Хью и Робин знакомы, поэтому, как только Робину понадобился адвокат, Хью направил его ко мне.

— Вы все это время не теряли связь с Хью?

— Да, я с ним ужинала. Раза два-три. Он очень хороший кулинар. Живет в маленькой однокомнатной квартирке, в Стоук-Грин. Бедно, но уютно. Так вот он устроил на прошлой неделе вечеринку — у него был день рождения — и я пришла. Знаете, просто из вежливости. Наверное, мне следовало догадаться, что там будет и Робин, но я почемуто не подумала об этом. Честно говоря, меня занимали совсем другие мысли. Я говорила с ним всего несколько минут. А вы с ним встречались?

— Только в суде.

— На том заседании он очень нервничал. Впрочем, этого и следовало ожидать.

— А какой он? Как бы вы могли его охарактеризовать?

— Охарактеризовать?

— Да. Я хочу сказать, он действительно похож на человека, который пристает к детям?

Эмма впервые подалась вперед и посмотрела Алуну прямо в глаза, тоже впервые.

— Давайте внесем ясность, Алун, — Робин ничего не совершал. Нет смысла отвечать на ваш вопрос. Я полностью ему верю.

— Как вы можете верить человеку, с которым говорили всего несколько минут?

— У нас состоялась продолжительная официальная беседа. Я знаю все, что мне нужно.

— Тогда на чем вы намерены строить свою защиту? На его характере? Вы обращались к психиатру?

— Нет, конечно. В этом нет необходимости.

— Видите ли, у меня есть свидетель. И я считаю, что ваша позиция не очень-то убедительна.

— Кто это? Уж не отец ли мальчика? Но он же ничего не видел.

— Он видел достаточно.

— Я читала его показания. Они не выдерживают критики.

Алун улыбнулся — спокойной, заранее торжествующей улыбкой. Теперь уже он подался вперед и взял пустой бокал Эммы.

— Нам надо многое обсудить. Еще вина?

— Нет, спасибо.

— Хотите сохранить ясную голову, полагаю. Что-нибудь безалкогольное?

— Нет, спасибо.

— Ладно, я принесу вам апельсиновый сок. В крайнем случае, можете не пить.

Он ушел, а Эмма принялась за салат, но очень скоро едковатый вкус зеленых листьев показался ей отвратительным. В голове ее роились вопросы, но она не могла собраться с силами и обдумать хотя бы один. И это было странно, Эмма знала, что еще несколько месяцев назад подобное дело очень заинтересовало бы ее. Она не могла припомнить, когда чувствовала себя столь безжизненно; возможно, надо обратиться к врачу: несколько дней в голове какая-то тяжесть, не обычная головная боль, как она вчера пыталась объяснить Марку, а что-то вроде пульсирующей вялости, не позволяющей сосредоточиться. Так ведь приближаются критические дни, ответил Марк и, судя по всему, счел, что проявил чуткость.

— Вы выглядите усталой, — сказал Алун, мягко вкладывая бокал ей в руку. — Что-нибудь случилось?

— Неделя выдалась тяжелой. Может, решу во второй половине дня отдохнуть и поеду домой. Или что-нибудь в этом роде.

— Хорошая мысль. Ноги кверху, и сразу почувствуете себя лучше. Мы с Керри скоро уезжаем: две недели в Португалии. Когда вы с Марком в последний раз нормально отдыхали?

— Точно не помню. Значит, ваш главный свидетель — отец, верно?

— Да. Его версия событий… ну, вы сами читали. Он говорит, что сын зашел в кусты за мячиком, а Грант последовал за ним.

— Но ведь все было не так. Робин уже находился в кустах.

— Это он говорит. Да и зачем взрослому человеку заходить в кусты в семь часов вечера.

— Чтобы облегчиться, разумеется. И это объясняет, почему у него был «вороватый» вид, как наверняка выразился отец. Он весь день пил чай и кофе, причем не один.

Страницы: «« « 12345678 » »»