Остров Тайна Топилин Владимир

Колечко

В большой староверческой избе тихо. На столе едва теплится крошечным, матовым огоньком светлячок керосиновой лампы. На чёрных стенах застыли пугающие, безмолвные тени. Воздух напитан сухим смольём стен, жаром глиняной печи, терпким настоем луговых трав. На широких постелях шумно дышат больные дети. На одной из них Максимка и Витя Мельниковы. Рядом прилегла Анна. За печкой, на вторых нарах, тяжело сопят ещё четыре больных ребёнка, за ними на лавке свернулась калачиком Катерина Маслова. Женщины устали от забот, впали в глубокое забытье.

Анне снится тяжёлый сон. Перед глазами беззвучно крутятся каменные жернова мельницы. Они безжалостно перетирают в муку её мужа Костю. Он что-то кричит ей, но крика не слышно. Его тело рвётся на куски, но вместо крови отвратительное, гнилое месиво затхлого мяса. Анна пытается ему помочь, тянет к нему руки, но не может дотянуться. Жернова крутятся всё быстрее. С каждым оборотом Костя становится всё меньше, исчезает. Его печальные, больные глаза смотрят на неё. Холодные, безжизненные губы молчат. Она чувствует, что ещё мгновение – и она больше не увидит Костю никогда. Женщина мечется, плачет, стараясь дотянуться до любимого человека, но расстояние отделяет их всё больше и больше. Кто-то чёрный и страшный тянет Анну сзади за волосы, стараясь увлечь в пропасть. Женщина в страхе кричит, но не слышит собственного голоса. Она не может зацепиться руками, падает в глубокую бездну на чёрные камни. С каждым мгновением камни всё ближе, страшнее. Ещё немного – и она упадёт на них, разобьётся. Страх безумия сковывает каждый мускул тела, превращая её в безвольное существо.

Сознание возвращается к ней долго. Она не может понять, что с ней: спит она или нет, где находится. Женщина чувствует грубое прикосновение чьих-то рук, боль в голове. Кто-то сильный и властный тянет её вниз, давит к полу. Нет! Это точно не сон! С ней происходит страшное. Сильные мужские руки гуляют по её бедрам, бесцеремонные пальцы оголяют упругую грудь.

– Кто это? – закричала она, стараясь оттолкнуться. – Что тебе… – и забилась, пытаясь вырваться из-под навалившегося тела.

– Тих-тих-тихо… – часто зашептал дрожащий голос, в лицо пахнуло застоявшимся запахом табака и перегара. – Детей разбудишь.

– Да что же это такое! – не слушая его, продолжала сопротивляться она.

– Я же тебе сказал – заткнись! – сильные пальцы сжались на горле.

Анна захрипела, притихла, пришла в себя. Теперь полностью осознав, что с ней происходит. Как это получилось? Дверь была закрыта на засов. Как он смог её открыть?

В избе чернота: успел затушить лампу. Ах, беда! Детей бы не напугать… Что делать? Крикнуть Кате? Услышит ли? Его руки всё сильнее, наглее и настойчивее. От обиды нет сил вырываться. Да и не вырвешься…

Стараясь не вскрикнуть, Анна прикусила губы. Стыдно… Страшно… Больно… Обидно. Закрыла глаза, стараясь не дышать. Прислушалась: не слышит ли Катерина? За печкой тоже какая-то возня. Катя плачет! Кто-то шумно дышит. С ней тоже?.. Ох, горе-то какое…

Не зная как быть, Анна безвольно отвернула голову в сторону. Перед лицом оказался край его распахнутой одежды, на ней – твёрдый предмет, к которому она прикоснулась губами – пуговица. Женщина принялась отгрызать её зубами. За первой осторожно подтянула рукой вторую, откусила и её. Хотела достать третью, но не успела. То, что началось неожиданно и страшно, кончилось отвратительно быстро.

Тяжело дыша, он отвалился в сторону, какое-то время лежал рядом на полу. Потом приподнялся на локте, прежде чем встать на ноги, наклонился над ухом:

– Кому скажешь – пристрелю, не задумываясь!

Анна тяжело вздохнула, поднялась, стала заправлять одежды.

За печкой послышался негромкий, тяжёлый стон Катерины, после которого всё стихло. Через некоторое время второй вышел к первому. О чём-то зашептались, усмехнулись, пошли к выходу. У порога остановились, звучно обули сапоги, осторожно ступая по полу, вышли в сени, закрыли за собой дверь. Негромко ударила деревянная щеколда, послышались удаляющиеся шаги, а затем вернулась тишина.

Анна молча присела на край кровати, спрятала пуговицы в потайном карманчике на груди, охватила руками голову. Как всё произошло? Ведь дверь была заперта на засов изнутри. Как насильники смогли войти в дом, а они не знали?

За печкой едва слышно плачет Катерина. Анна не пошла к ней: самой тяжело и стыдно. Поправила на детях одеяло: хорошо, что не слышали, спят. Болезнь отступает, и это радует. Положив голову на ладонь, она прилегла рядом с ними, забылась тяжёлыми думами.

Долгожданное утро прогнало страшную ночь. В утлое окно бьётся сизый свет. За стеной избы тявкают собаки. Где-то далеко глухо переступают по деревянному настилу лошади. Хлопнула дверь часовни. Начальник караула начал смену часовых.

В углу, на кровати, завозился, откинул одеяло Максим. Анна улыбнулась ему, приложила ладонь к его голове: холодная.

– Слава тебе, Господи! – довольно перекрестилась она, радуясь скорому выздоровлению ребёнка. – Услышал мои молитвы!

– Тётя, ись хочу! – в ответ на это потребовал Максимка, прыгнул на пол босыми ногами, подбежал к нужному ведру.

– Сейчас, родимый! Вот, кашка осталась. Только холодная, поешь немного, да другим оставь.

Услышав их разговор, на всех кроватях одновременно зашевелились другие дети, друг за другом помыли руки, потянулись к столу:

– И мы есть хотим!

– Садитесь, милые! Садитесь, хорошие! – ласково приветствовала их Анна, по очереди проверяя головы ладонью.

От простуды не осталось и следа. Неизвестно, что было этому причиной: хороший отдых, питание, деревянные, кедровые стены или настои таёжных трав, которые Анна нашла на чердаке староверческого дома. На бледных лицам самых младших ещё отражалась слабость, но это должно со временем пройти.

Из-за печки вышла Катерина. Волосы убраны. Одежды заправлены, однако виден новый шов на груди платья. Порвали. Лицо женщины белое, глаза печальные. На плечи давит непосильный груз случившегося. Кротко взглянув на Анну, Катерина опустила пристыженный взгляд в пол, стала молча помогать ухаживать за детьми. Анна подошла к ней, осторожно обняла её за плечи, прижала к себе. Обе тяжело вздохнули, но ничего не сказали. Что говорить? И так всё понятно.

За стеной дома послышались шаги. Спокойные, твёрдые, уверенные, знакомые. Так ходят люди, знающие себе цену. С вышки долетел весёлый голос часового. Человек, которому принадлежали эти шаги, небрежно ответил, прошёл дальше, к крыльцу дома. Щёлкнула отпираемая щеколда, дверь распахнулась, через порог перешла хозяйка заставы Авдотья Капустина. Немного удивившись столь раннему завтраку больных детей, она довольно улыбнулась Анне и Катерине:

– Здравствуйте! Не ожидала, что вы все на ногах. – И к детям: – Как чувствуют себя больные? Кто здесь кашляет?

– Никто! Мы уже выздоровели! Только Витя немного чихает! – вразнобой отвечали ребятишки, нисколько не пугаясь своей благодетельницы.

– Ой же спасибо тебе, Дуся, за помощь! – поспешно благодарили её женщины. – Сегодня как раз чудо случилось! Дети все как один поднялись. Верное дело – твоя забота помогла!

– Да ну уж! – изобразив смущение, наигранно отвечала хозяйка. – Пустое. В чём моя помощь? На моём месте другая бы тоже помогла.

– Может, и помогла бы, но так… с душой, вниманием! Кто лучше тебя о нас позаботится?

Причиной похвал Авдотьи служили некоторые «благости», которые женщина щедро преподнесла им. Усиленное питание для больных детей было кстати. Крупы, мука, масло и сахар растопили лёд отчуждения в сердцах Анны и Катерины. Они радовались оказанному вниманию. Подкупленные сахаром, ребятишки тоже считали Дусю хорошей тётенькой, радовались её приходу. Никто не мог предположить, что всё происходит с какой-то целью.

Сегодня тётя Дуся опять принесла котелок пшённой крупы, кружку сливочного масла, сухари, сахар. Довольные угощением, ребятишки окружили ее со всех сторон, выказывая искреннюю признательность. Женщины скромно стояли рядом, вслушиваясь в певучие разговоры хозяйки, которая нарочито упирала на состояние детей:

– Поди ж ты! Ай, пострелы! В ночь воспряли! Ну, как заново родились! – И к женщинам:

– Что делать дальше думаете?

– Пойдём, наверное, сегодня к своим, – неуверенно ответила Анна, опасаясь, что Авдотья начнёт возражать.

– Ну и правильно! – довольно поддержала её та. – В родном доме печка теплее! Дети здоровые, можно идти на остров. Я вот вам с собой ещё гостинцев сейчас наберу. Пусть другие ребятишки полакомятся. Да муки и крупы насыплю на первое время, – после этих слов Авдотья немного призадумалась, но тут же определилась. – Я с вами тоже пойду! – лукаво выстрелила глазами. – Надо посмотреть, как здоровье у других детей.

Анна и Катерина переглянулись: вот так новость! Они обрадовались, рады такому решению и тут же стали собираться в дорогу:

– А ну, пострелы! К тятькам-мамкам собирайтесь! Сейчас пойдём!

Радостные дети бросились искать одежды. Авдотья выскользнула на улицу, чтобы заглянуть в склад да приодеться! Встретиться договорились у ворот заставы.

Сборы были недолгими. Анна и Катерина вывели детей на улицу. На дворе заставы – обычная жизнь. Часовые на вышках наблюдают за болотом. Появление женщин и детей для них целое событие. Глядя на них, они степенно рассматривают процессию. Из караульной избы вышел Герасимов, почесал затылок:

– Куда пошли?

– На остров, – робко ответила Анна, бросая косой взгляд на его одежду. – Детишки, вот, поправились, слава Богу! Надо к своим подаваться.

– Почему мне не сказали?

– Дуся знает. Сейчас разговор был. Она нам разрешила.

– А что, Дуся тут командир? – сердито нахмурил брови начальник караула, и женщинам стало понятно, что он не в настроении. – Почему без моего разрешения из избы вышли? – И часовому: – Авдей, куда смотришь?

Авдей Савельев равнодушно отвернулся в сторону:

– Мне не жалко, пусть бродят! Куда денутся?

– Куда или никуда – это не твоё дело! Приказ должен быть во всём! Сказано, чтобы из избы без моего ведома никого не выпускать, значит, так и должно быть! Ты для чего здесь стоишь? – выказывая роль старшего, постарался навести порядок в своём маленьком царстве Герасимов, однако не тут-то было. Из командирской избы выскочила Авдотья, подбоченившись, строго спросила:

– Чего орёшь? Чего надо? Не выспался?

– Почему заключённые без присмотра по заставе бродят?

– Я разрешила. Мы сейчас на остров вместе пойдём.

– А ты кто тут, командир? Или начальник?! – разозлился Герасимов.

– А может, и так! Тебе-то что? Или я тебе вчера спирт не долила?

Герасимов немного приостыл, умерил пыл, хотел ещё что-то добавить, но Авдотью уже было не перекричать. Между ними завязалась перепалка. На шум выскочили все, кто в этот час не спал. Агафьев попытался успокоить обоих, но запальчивую жену было не так просто утихомирить. Одни тихо смеялись в кулак, другие крутили пальцем у виска: ну и порядочек. Полная анархия!

Ситуация разрешилась в пользу Авдотьи. Убедительно жестикулируя кулаками, баба недвусмысленно дала понять Герасимову, кто тут хозяин. И потому как она заведует складом, то некоторые военнослужащие этой зимой в лютые морозы вместо валенок будут ходит в сапогах. Последний аргумент был весомым. Бледный, как поганка, Герасимов ретировался назад в караульное помещение, полностью оставляя свои права хозяйке заставы, которой подчинялся даже робкий, подкаблучный муж.

– Куда это ты собралась? – спросил Агафьев у своей дорогой Дуси, на что получил твёрдый ответ.

– На остров пойду, надо посмотреть, как там дети живут. Может, кто из них болеет, – ответила жена, нисколько не сомневаясь, что так это и будет.

– Зачем? – выкатил глаза покорный муж, удивляясь поведению женщины, которая ещё ни разу не была на болоте. – Они и сами без тебя разберутся!

– Ну, это уж не твоё дело! – решительно ответила Дуся.

– Сколько человек надо для охраны? – только и мог спросить Агафьев, зная, что с бабой спорить бесполезно.

– Нисколько. Без охраны схожу.

– Как так? А если… а вдруг… так положено, с охраной! – пытался настаивать тот, но она была непреклонна.

– Без твоих «положено» разберусь! – отрезала Авдотья, и на этом разговор прекратился.

Сконфуженный Агафьев скрылся в доме. Мужики, усмехаясь и о чём-то негромко переговариваясь, задержались, подкуривая папироски. Часовые на вышках смеялись, отвернувшись в сторону. Дети, испугавшись ссоры, немного успокоились: скорее бы уйти из заставы. Всё это время Анна бросала по сторонам косые взгляды на охрану, но долго не могла найти мучавший ее ответ. Потом вдруг увидела: у Авдея некстати распахнулась куртка, на гимнастёрке не было двух пуговиц.

Он заметил её взгляд, прищурил глаза, приложил пальцы к гимнастёрке. Авдей понял, куда счезли пуговицы, побелел от страха, но не забыл ещё раз подать Анне предупреждающий знак: похлопал рукой по затвору карабина и сжал кулак. Женщина отвернулась в сторону.

Наконец-то вышли. Герасимов распахнул ворота. Впереди, обгоняя друг друга, побежали дети. Сзади них, с мешками за спинами, торопились Анна и Клавдия. Замыкала шествие степенная, принаряженная Авдотья. Новая кофта, юбка, платок и сапоги вызывали у красноармейцев недоумение и удивление, в котором чувствовалась ирония:

– Ты это куда вырядилась, Дуся? На свидание с кикиморой? – спрашивал один.

– Точно, мужики! Вчера видел сохатого, ох и здоровый! Всё спрашивал, где же моя Дуся? – подшучивал второй.

– Не ваше дело, олухи царя Небесного! – надув губы, отвечала Авдотья. – Может, и на свидание. Ваше какое дело?

– А кто обед будет готовить? – крикнул вслед Герасимов.

– На сухарях проживёте. А нет, так перловки сварите!

– Когда назад ждать? К обеду вернёшься?! – негромко спросил Агафьев. – Я тебя встречу!

– Ну, если хочешь – встреть, а не хочешь, так проводят, – отвечала дорогая Дуся мужу.

Все, кто услышал этот ответ, прыснули со смеху. Агафьев покраснел от стыда.

Остров Тайна в этот день жил обычной, трудовой жизнью. Шёл третий день после того, как последняя партия ссыльных кулаков прибыла к месту заключения. Ограниченные четырёхдневным запасом времени, используя каждый час, мужики торопились построить две избы для своих семей. Работа кипела от рассвета до заката. Одни валили деревья, другие таскали кряжи к срубу, третьи делали оклад для печи, четвёртые набивали в него глину.

К обеду третьего дня на каждый сруб подняли матицы. Осталось положить потолки и накрыть крыши. Всё остальное – двери, окна, нары, полы, столы и печи – решили доделать потом, в свободное от основной работы время. Лишь бы зайти в свои стены, да обжиться, пока не выпал снег и не ударили морозы. Но мудрая пословица гласит: что временно, то и постоянно. Поэтому большие, больше похожие на бараки, избы казались приземистыми и неуклюжими, брёвна были не ошкуренные, печи маленькие, потолки в сучках и застругах, а тесовые нары в рубцах и щербинах. Всё делалось на скорую руку, лишь бы завтра к вечеру зайти под свою крышу и ночевать в новых избах.

Качество постройки напрямую зависело от нехватки плотницкого инструмента. Две пилы и четыре топора на две семьи – курам на смех. Двое пилили, шестеро ждали. Один рубил, пятеро топтались рядом. Это значительно задерживало строительство, но выбора не оставалось. Никифор Мельников стонал зверем, вспоминая, что у них на мельничной усадьбе в каждом углу лежало по топору, и как бы сейчас они пригодились.

Никто не сидел без дела. В строительстве участвовали все, вплоть до маленьких детей. Мужики рубили лес, женщины месили глину, девушки собирали мох, подростки готовили дрова, дети водились с младшими ребятишками, носили воду, поддерживали огонь. Лишних рук не было. Так заведено у трудолюбивых людей, которых завистники назвали «кулаками».

Здесь необходимо сделать краткое отступление, вспомнить, откуда пошло слово «кулак». Многие считают, что данное определение сопоставимо с большим, прочным, крепким хозяйством зажиточных крестьян. Однако в среде простого народа, не разгибавшего спины в работе, бытовало другое мнение, в котором «кулак» – это труженик, крестьянин, у которого пальцы не отрываются от сохи, лопаты или топора, потому что крепко сжались в кулаке, стянулись, застругли от постоянного напряжения держать рабочий инструмент. Даже во время сна люди спали на кулаках, а не на ладонях.

Появление женщин и детей строители встретили равнодушно: некогда в пояс кланяться, дело надо делать. Выздоровели – хорошо! А что в гости пришла жена начальника заставы, так пусть бабы с ней разговаривают. Ей здесь не жить. У Авдотьи изба тёплая, склад с продуктами под боком. Какое ей дело до того, как мужики избу рубят?

К всеобщему удивлению Авдотья оказалась баба настырная. Всё хочет знать: из какого леса стены дома кладут, почему дверь на восток, зачем печка посреди избы, где будут спать дети.

Отложили мужики работу, встали кругом. Женщины тут же, рядом улыбаются. Анна и Катерина рассказали, как Авдотья помогла им. Одно слово – благодетельница! Дети к ее ногам лепятся, помнят вкус сахара.

Авдотья – что королева. В дорогих, чистых, нарядных одеждах. Платок пёстрый, в ушах серёжки серебряные, на шее бусы цвета перезревшей кислицы, на пальцах обеих рук – четыре перстня. Куртка распахнута, из-под шерстяной кофты цвета заката солнца выпирает волнующая грудь. Сафьяновая юбка приоткрыла колени. На ногах новые кожаные сапоги. Мужики краснеют: неужели такие бабы есть? Женщины тяжело вздыхают: где наши наряды, неужели нам больше не представится случай вот так ходить?

Прошлась Авдотья мимо домов раз, другой. Посмотрела внутрь. Проверила условия жизни ссыльных, пообещала заказать с караваном лекарства, выдать дополнительное питание ослабленным, собрать какую-то одежду. Сама тем временем, улучив момент, томно улыбнулась Володьке Мельникову, успела незаметно шепнуть на ухо:

– Я сейчас назад пойду. А ты за мной, лесом…

Тот понял, сначала побледнел, потом отошёл за спины мужиков. Авдотья тоже не стала долго тешить судьбу. Пообещав исполнить просьбы, она попрощалась, пошла по дороге назад, на заставу. Мужики, взявшись за топоры, между собой цокали языками:

– Хороша баба! Ядрёная! Кабы мне в своё время попалась!..

Женщины с благодарностью крестят Авдотье спину:

– Святая женщина!

Дети проводили немного тётю Дусю, вернулись назад. Дальше Авотья неторопливо пошла одна. У приметного кедра, что стоял на краю просеки, свернула в сторону, зашла в чащу и очутилась в крепких мужских руках.

Дрожали оба. От встречи, желания, близости. Он старался сорвать с неё одежды, она, изнывая от его настойчивости, не могла стоять на подкашивающихся ногах. Местом их пылкой близости стал густой, разлапистый кедр, под стволом которого с годами образовалась толстая, мягкая постель из отживших, опавших хвоинок.

По прошествии времени, отвалившись друг от друга, они тяжело дышали, восстанавливая дыхание. Авдотья, поднявшись с холодной земли, присела на корень дерева. Поправляя скомканные одежды, довольно улыбалась:

– Ух ты и силен любовью! Настоящий мужик!

– Какая уж тут сила, – устало отвечал Владимир. – Пожрать бы что. В брюхе пусто. Да и ты последние мощи забираешь.

– Ну, это мы восполним! – лукаво отвечала Авдотья, прижимаясь к нему всем телом. – Будешь приходить, когда я скажу – будет тебе сало, тушёнка и всё что захочешь!

– А как же остальные?

– Что, остальные? – не сразу поняла она.

– Наши-то… Все есть хотят.

– Про других не знаю, – холодно ответила женщина, поправляя на голове платок. – Всех не накормишь.

– А что же ты тогда недавно обещания им давала?

– Мало ли что говорила! – усмехнулась она. – Я и так… из своих запасов ради тебя выгребаю.

– Ну и тварь же ты! – горько усмехнулся Володька.

– Как хочешь, так и называй. Всякое на своём веку наслышалась. А только и с тобой так же будет! Будешь приходить сюда, когда я скажу – будешь сыт. А нет – пеняй на себя.

– Что же ты хочешь сказать, подыхать с голоду буду, а ты меня любить не будешь? Внимания не окажешь? – в удивлении вспыхнул Володька.

– Любовь?! – надменно засмеялась Авдотья. – Какая может быть любовь? Ты что, дурак? Нет никакой любви. Так просто…

– Неужели тебе своего мужа не хватает?

– Знать, не хватает, – весело засмеялась она, поглаживая его по голове властной ладонью. – Только тебе до этого дела нет. Твоё дело в другом заключается! Понимаешь, о чём я говорю?

– Понимаю, – глухо ответил он, опуская глаза.

– Ну а раз понимаешь, тогда молодец! – довольно ответила расчётливая баба, поднимаясь с места. – Пошла я, а то потеряют, – погладила Володькину щеку запястьем и довольно засмеялась, как будто только что выиграла в денежную лотерею. – Через два дня опять на этом месте!..

Она выбралась на дорогу, посмотрела по сторонам. Не заметив никого, неторопливо пошла к заставе, мурлыча под нос какую-то песню. Падшая. Самоуверенная.

Владимир ещё долго сидел под кедром, глядя себе под ноги. Противное чувство презрения к самому себе рвало его на части. Униженный и оскорбленный, он не знал, как ему поступать дальше. Авдотья просто воспользовались им, более того, в дальнейшем она желала брать от него то, что необходимо было только ей. И выразила своё отношение к нему так, будто он старый, истоптанный сапог, а она – его хозяйка: захочу – выкину, захочу – поношу ещё.

– Больше не приду, пусть хоть телегу с колбасой на себе притащит! – решил он и, твёрдый в своём намерении, быстро пошёл к домам.

Едва в густой чаще заглохли его торопливые шаги, от дальнего дерева отделилась тень человека. Осторожно, как будто черная лебедь, неслышно скользя по водной поверхности, тень проследовала к месту недавней встречи любовников, присела на корень сгорбленной корчагой, задохнулась сдавленным стоном. Хрупкая фигура. Постаревшее лицо. Детские глаза. Тонкие девичьи руки.

Прасковья. Она всё видела. Девушка следила за Владимиром от самого посёлка, хотела быть нужной, если потребуется чем-то помочь. Все эти дни после того, как он появился на острове, наивная, бегала за ним, как хвостик. И вот – выследила…

Размазывая по лицу горячие слезы, Прасковья долгое время не могла прийти в себя. Боль и обида душили сердце. Сознание выжигала ревность. Растоптанная, униженная ее любовь беспощадно раскиданным костром дотлевала в сумраке непроглядной тьмы. Собрать в единую кучу угли, казалось, теперь уже невозможно.

Собравшись с мыслями, Прасковья взяла себя в руки. Пора было идти к людям. Успокоившись, уголками платка вытерла мокрые глаза, восстановила дыхание. Бесцельно осматривая свои ноги, заметила, как на чунях ослабла подвязка. Наклонившись, чтобы её подвязать, девушка протянула руки и… вздрогнула от находки. Подхватила пальцами золотое, с тёмным, зелёным камушком, колечко. Авдотья потеряла.

Лежнёвка

Наутро четвёртого дня умер Илья Иванович Берестов. Тихо. Без единого звука. Ещё ночью по всему бараку слышалось его тяжёлое, прерывистое дыхание. Прасковья дважды поднималась к нему, давала воды, убирала туалет, накрывала голое тело тряпками. Поднявшись в третий раз, перед рассветом, прикоснулась к ещё тёплому, остывающему отцу, поняла, что всё кончено, присела рядом, негромко, чтобы не разбудить спящих, заплакала в ладошки.

Её услышала Матрёна Захаровна Мельникова, подняла голову и тут же всё поняла, встала, подошла, обняла девушку за плечи. Прасковья ткнулась ей в плечо, как к родной матушке, сжалась комочком: есть с кем разделить боль утраты. Их услышали другие женщины, окружили, поддержали. Слёз нет, давно все выплаканы. За ними раньше времени поднялись мужики, дети. На лицах ссыльных – чёрная печать, хотя все предвидели скорую смерть Ильи Ивановича.

Пока женщины обмывали и одевали усопшего, остальные находились на улице. Сонные дети грелись у костра. Негромко переговариваясь между собой, мужики передавали друг другу по кругу большую кружку обжигающего кипятка.

Светало. Над заболоченной равниной вытянулась зыбкая полоса зари. Чёрное болото дремало невозмутимым спокойствием. Поверхности водных отпарин покрылись корочкой тонкого льда. Чахлые деревья раскинули обреченные руки-ветки: зачем мы здесь? Заберите нас отсюда на твердую землю!

В морозном воздухе глубокая тишина. Чуткому уху слышно, как падает с исполинов отмершая хвоя, в глубине острова порхают мелкие птахи, скребут кору дерева коготки поползня. Где-то далеко, в невидимой темноте колется стекло: разбивая острыми копытами лёд, по болоту бредёт сохатый. Старожилы не обращают на звуки внимания, привыкли. Новички невольно поднимают головы, озираются по сторонам, но, глядя на остальных, успокаиваются.

Вдруг где-то там, на северной стороне, в полной темноте ударил тонкий металл. Будто далёкий, невидимый кузнец разбил кувалдой раскалённый пруток железа. Раз, второй, третий. Новички в удивлении озираются: не ослышались ли? Старожилы угрюмо покачали головами, подтвердили:

– Так и есть. Заутреня начинается. Сейчас петь будут.

– Кто?!

– А кто ж его знает… – пожал сухими плечами Тихон Булычев, самый старый из ссыльных. – Может, беглые, а может, и староверы.

– Так как же вы не знаете?.. Вроде как рядом… слышно хорошо! – воскликнул Гоша Подгорный.

– Как же, рядом… – покачал головой Тихон. – По такому тихому утру за десятки вёрст шишка с дерева упадёт, и то знаешь! А тут… может, они, старообрядцы, за болотом живут! А болото, оно, мил человек, сам видишь какое, на коне за лето не объедешь.

– Так что, и никто не пробовал к ним сходить?

– Как же – пробовали! – вступился в разговор Егор Зырянов. – Митька Ступаков в сторону бабки ходил. Сразу от лежнёвки вроде как сухое место было, полянки да бугорки. Пошёл он, – рассказчик растерянно опустил глаза. – Сначала ходко пошёл, как по писаному. Идёт себе, улыбается, а потом вдруг ни с того – раз, и тонуть начал. Двое наших: Иван Гаврилов да Гришка Суслов ему на помощь бросились, но только не успели пробежать и ста шагов, как оба на сухом островке провалились. Иван Гаврилов смог выбраться, приполз назад, Митька да Гришка так и захлебнулись… – Перекрестился: – Царствие Небесное! – И скорбно дополнил: – А Ванька же Гаврилов на третий день непонятно от чего сам помер. Вот такие у нас тут дела творятся. Мы с той поры на болото – ни ногой! Только лес чуть в стороне рубим, ягоду собираем недалеко. А к бабке больше никто не ходит.

– К какой бабке? – поинтересовался Степан Мельников.

– Да кто ж её знает, – посмотрев на своих напарников, в смятении ответил Егор Зырянов. – Является тут одна… То ли вправду живая, то ли видение.

Перекрестился.

– Как это, видение?

– Да вот так. С лета всё началось, – оглянувшись на болото, негромко заговорил Егор. – Как всегда работали мы, лес валили. Вдруг смотрим: бабка стоит невдалеке. В длинном платье, в чёрном платке. Руки на животе, голова чуть вперёд наклонена, но лица не видно. Непонятно, то ли на нас смотрит, то ли под ноги. Мы вроде как с ней заговорить хотели, так она нас не слышит. Стали кричать – тот же казус. Подойти не было никакой возможности, кругом вода. Постояла она так недолго, перекрестилась и… исчезла.

– Как так, исчезла?!

– А вот так, как говорю, так и есть! – покачал головой Егор. – Ей-богу, не вру. Не я один такое сказать могу, все мужики подтвердить могут.

– Да!.. Точно… Было. Правду говорит. Видели! – наперебой заговорили старожилы, поддерживая своего товарища. – Говори, Егорка, дальше.

– Так вот. С той поры бабка стала к нам являться. То далеко видим её, то близко. Иногда долго стоит. В другой раз быстро исчезает. То крестится, то просто смотрит. А по болоту ходит – что плывёт. Вода кругом, а она не тонет. Идет, идет, а потом исчезнет. Диво, да и только! Да будет время, вы её сами увидите. Мы её два дня назад наблюдали…

Егор Зырянов не успел договорить. Никифор Мельников вскочил с места, поднял вверх палец, заострил внимание:

– Чу!

Мужики замерли, вслушиваясь в тишину. Со стороны болота доносился едва слышный, монотонный, тягучий звук, чем-то напоминавший гудение пчелиного роя. На мгновение прекращался, но потом опять появлялся, отчего складывалось впечатление, будто в улье идёт разделение семьи. Новички в недоумении смотрели на старожилов: что это? Те равнодушно отмахивались: молятся.

– Кто молятся? Где?!

– Известно кто… Староверы, – спокойно отвечал Егор. – Оно всегда так, в такую тихую, утреннюю погоду. Мы и сами долго не могли понять, что это за звук такой. Один раз вышли на лежнёвку, – махнул рукой с острова на болото, – там слушали. Мы тогда поняли, что где-то тут, за болотом, есть скит. Когда староверы молятся, всё и слышно.

– Где скит? В каком месте?

– А кто ж его знает?! – пожимал плечами рассказчик. – Может, близко, а может, далеко. Непонятно. Есть звук, а непонятно откуда идёт. Тихон однажды на дерево залез, чтобы лучше определиться. Однако туда, – показал рукой на кедр, – молитва не долетает. Её слышно только здесь, понизу. Я догадываюсь, что всё это козни болота: может приблизить, а может и удалить. Вот такие, мил-человек, дела!

– А что же вы зимой-то, когда болото замёрзнет, пробовали искать или нет? – нашёлся Никифор Мельников.

– Вон ты как, мил-человек! – с укоризной покачал головой Егор. – Думаешь, мы тут дураки? Да только кто же по болоту пойдёт, если оно всё в отпаринах да окнах? Всякому видно, что вода тёплая снизу лёд точит. Хорошо, если ногой ступить сможешь, а в других местах ладонью напиться можно, рука не замёрзнет. Где уж тут по болоту ходить? Себе на смерть…

Он замолчал. Кто-то пошел в сторону по своим делам. Другие взялись проверять рабочий инструмент. Остальные продолжали гонять по кругу кружку с кипятком.

Над болотом кружился предрассветный туман. Белое, плотное одеяло застило поверхность топи, оставив над постелью макушки деревьев. Так бывает, когда перед восходом солнца тёплая вода борется с морозным воздухом, ограничивая видимость пространства до нескольких метров. В такие минуты редкая пичуга подаст свой голос. Любой зверь, выжидая момент, остановится на месте. И только хищник, используя преимущества непроглядной пелены, продолжит охоту.

На острове Тайна – траур. Мужики принесли из леса готовую кедровую колоду, выставили ее на чурках перед бараком, положили в нее остывшее тело Ильи Ивановича Берестова. Женщины тяжело вздыхают. Мужики угрюмо склоняют головы. Дети рядом, прижавшись к матерям и отцам, спокойно смотрят на покойного.

На кладбище молодые парни копают могилу. У ссыльных изменены традиции, никто не ждёт третьего дня для похорон. С некоторых пор умерших закапывают тут же, после обмывания и облачения в чистые одежды. Незачем, да и ни к чему держать покойника две ночи. Самим бы выжить. Память о человеке останется в сердцах каждого. О поминальном столе после похорон нет речи. В лучшем случае добрые дела покойного каждый вспомнит во время обеда.

– Как же так? – оглядываясь по сторонам, качая головой, застонала Матрена Захаровна Мельникова. – Не успел остыть, а его тут же в землю?!

– Что ж… – угрюмо покачал головой Тихон Булычев. – Хорошо, что в землю. Может случиться так, что нас закапывать некому будет.

Женщины, услышавшие его слова, застонали. Никто не отмахивался, не шептал проклятия. Все понимали, что говорит правду.

Двухметровую яму на опушке леса, рядом с могилой недавно усопшей супруги Ильи Ивановича Варвары Егоровны выкопали быстро. Мягкая, рыхлая, болотистая почва легко подавалась на лопату. Небольшие камни встречались редко.

В таких случаях говорили: «Хорошая земля – на хорошего человека». На такой земле – сплошной чернозём, надо рожь-пшеницу сеять, сама колоситься будет. В другом месте, в иное время труженик-крестьянин радовался бы природному богатству, но только не здесь и не сейчас. Тяжёлые мысли в голову идут, когда кто-то представляет, что ему, возможно, придется быть похороненным здесь.

К домам пришли измазанные землей парни, доложили:

– Готово… выкопали.

– Хорошо, – за всех ответил Егор Зырянов, указывая место рядом. – Здесь ждём.

Парни отошли в сторону, присели на чурки. Еще утром на заставу послали подростков, чтобы сообщить о смерти Ильи Ивановича. Кто-то из начальников должен прибыть на остров, отметить смерть человека. Обычно эту роль выполнял Коробейников или инженер Махеев. Однако сегодня дети вернулись назад одни.

– Сказали?! – хмуро спросил Иван Ерофеев.

– Да! – скоро ответил самый старший из них, парнишка лет пятнадцати Игнат Кузнецов. – Сказали.

– Они что?

– Говорят, пусть закапывают без нас, мы и так знали, что он помрет!

– Ишь как… – потемнели мужики. – Даже на покойника смотреть не хотят. Доверяют… А потом что?

– А потом, говорят, как похоронят, пусть на работы выдвигаются!

– Вон что… даже выходного не дают… что ж…

Все в последний раз собрались кругом возле покойного, склонили головы, постояли, мысленно отдавая дань памяти. Затем молча подняли колоду на плечи, понесли Илью Ивановича вперед ногами в последний путь. У могилы закрыли крышку, опустили в яму, быстро закидали землей. А в ногах поставили новый, кедровый, красный крест. Вот и кончилась жизнь простого мужика-крестьянина, который своим бытием на земле никому не мешал. Любому просящему давал кусок хлеба или монету, растил, воспитывал детей, держал хозяйство, сеял пшеничное поле, драл в тайге бересту да пропадал в смолокурне. Может, прожил бы еще лет тридцать, гнал деготь для нужд таких же мужиков. Но вот нашел свое пристанище в глухом, диком, неизведанном краю, где никто и никогда не придет почтить на могилку его память. Зачем жил? Непонятно. Кто виноват в смерти? Неизвестно.

Ссыльные опять замерли в минутном почтении. Теперь уже над могильным холмиком, из-под которого Илье Ивановичу не выбраться на свет Божий никогда. Постояли, пошли прочь. Никто из подневольных жителей острова Тайна не знал, при каких обстоятельствах он окажется здесь снова. Кто раньше? Тяжело об этом думать. Страшно!

После похорон все собрались на улице за общим столом. Благо, позволяла погода. Женщины приготовили незамысловатый обед: перловую кашу с коровьим жиром, добавив три банки тушёнки. Все по норме, как и должно быть. На весь поселок на сутки приходилось девять банок говяжьих консервов. Вместе с детьми всех жителей – семьдесят восемь душ. Как хочешь – так и живи, работай. А не будешь выполнять норму, и этого не будет.

Перед трапезой все встали у стола, перекрестились. Женщины прочитали молитву за упокой души раба Божьего Ильи Ивановича Берестова. Сели, принялись за еду. А может, и не поминки это? Где рисовая кутья с медом?.. Лапша с курицей?.. Гречневая каша с тефтелями?.. Сдобные булочки со сладким компотом?.. Обязательный картофельный кисель?! Нет ничего. Одни лишь воспоминания да жестокая резь в сердце, стон в душе. Ведь было все, но разом кончилось. И будет ли еще когда-то?..

После обеда – небольшой перекур. Кто привык к дыму табака, забивают одну на троих трубочку. Здесь, на острове, для курильщиков махорка большая ценность. Некурящие просто присели рядом. Каждый думал о своем.

В сознании жили мечты о счастливой жизни. Теплились робкие надежды на то, что, может, что-то еще изменится. Два отрезка жизни: до и после. Как надломленная ветка дерева, в которую уже никогда не пойдут живительные соки. Либо она быстро отмирает или, держась за оставшиеся волокна, медленно чахнет.

Кончились минуты отдыха. Егор Зырянов встал, махнул рукой:

– Пошли!

Никто не избирал его бригадиром. Это получилось само собой. Кто-то всегда должен быть на голову выше толпы. Неписаное правило существует в любой группе людей, занимающихся общим делом. Без этого нельзя. В любой стае есть свой вожак. Если бы не Егор, роль старшего среди ссыльных досталась бы другому. Но он почитаем мужиками, умен, трудолюбив, поэтому обязанности главного среди ссыльных, после того, как слег Илья Берестов, перешли к нему.

Пошли. Впереди – старожилы, за ними новички, прибывшие четыре дня назад. Кончился отпущенный Коробейниковым срок на обустройство. В новых жилищах есть мелкие недоделки, но ничего не поделаешь, работа ждёт.

Позади мужиков, сбившись отдельной группой, бредут женщины, подростки. На строительстве лежневки всем найдется дело.

Лежневка начинается тут же, за домами. Круглые, аккуратно подогнанные друг к другу четырехметровые сутунки представляют собой длинный мост, которому не видно конца. Она может выдержать конный обоз с грузом. Между накатами врублены более тонкие жерди, вершинник, чтобы не трясло телегу. Как будто человек дает дерзкий вызов огромному болоту:

– Покорись, чертова муть! Тысячи лет ты не давало ходу людям, сколько душ загубило, но мы все же победили тебя! Теперь здесь будет большая дорога!

Тяжело представить, какой ценой далась эта победа. Сколько потрачено сил, здоровья и человеческих жизней. Строители лежневки навсегда останутся безымянными в истории…

Далеко не каждое дерево идет на строительство. Береза, осина, ольха или черемуха здесь не в почете. Даже к многочисленной сорной пихте ссыльные относятся с некоторым недоверием. Не годятся эти деревья для работы:

– Основой до воды хлипкие, да плотью недолговечные.

На укладку прочного моста необходимы только смолистые, хвойные накаты: лиственница, кедр или ель. Если положить кедр в болото, в серную, без кислорода воду, он пролежит десятки лет и ничего с ним не произойдет. О лиственнице и говорить не приходится. Насыщенные собственным соком стволы этих деревьев в земле или воде становятся только крепче, чем и славят дерево не только в Сибири.

Редко на пути строительства лежневки встречается подходящий лес. Указанное инженером Махеевым направление ведет строго на запад. Метр вправо или влево – брак в работе. Был случай, когда, «отклонившись» от курса на пять метров влево, мужики потом выправляли триста метров моста.

Ровная, как стрела, дорога проходит мимо заросших кедрачом островков. Мужики берут лес с них. Чтобы подтянуть накатник к дороге, им надо сначала проложить мостик из двух бревен к островку, а потом доставить спиленные сутунки на веревке к лежневке. И так всегда. Тут и там, справа и слева к островкам проложены узкие, хлипкие, пихтовые мостки. Некоторые из них находятся рядом, можно докинуть камень, до других – двести, а то и триста саженей. Нетрудно догадаться, отчего и почему зависит выполнение дневной нормы по укладке.

Общая протяженность рукотворного моста уже составляла две с половиной тысячи метров. Здесь не надо кому-то из крестьян быть математиком или бухгалтером. Через каждые сто метров пройденного пути инженер Махеев сам ставил осоченную вешку или вбивал между бревен палку. Каждая десятая палка окрашивалась в красный цвет.

Каждая тысяча метров для ссыльных была праздником. Специально для этого случая Коробейников издал приказ: «При укладке лежневки до красной палки этот день считать выходным». К отдыху прилагался двойной паек. Мужики его так и называли: день красной палки. У крестьян был небольшой стимул к скорой работе. Но как тяжело давалась эта тысяча метров!

Медленно продвигается строительство на болоте. За этот год день выходной был всего лишь два раза. Это значило, что за все время работы люди отдыхали всего два дня, а праздничный паек выдавался дважды.