Мне лучше Фонкинос Давид
– Надо же, не знала такой картины. И правда, чудесная идея…
Один – один. От ее польского писателя я худо-бедно отбился норвежским художником. Единственное, что мне удалось с ходу нашарить в своем культурном багаже. Да и то сказать, Мунк был слегка притянут за уши. Но по крайней мере, я ухитрился не упомянуть “Крик” – картину, известность которой свела бы на нет все мои интеллектуальные потуги.
Мне страшно понравился этот вечер, когда мы говорили (очень или не очень искренне – другой вопрос) о своих вкусах. Разговор ни разу не застопорился. Я был счастлив, что могу разделить с кем-то лучшее, что во мне есть. Долгие годы я никому не рассказывал о своих пристрастиях в искусстве. Прозябал под прикрытием чужих мнений. А тут оказалось, что наши вкусы во многом сходятся, хоть мы оба чуточку привирали, – так, например, я не признался, что меня ничуть не тронул один фильм, который ее очень впечатлил. Свидания – это сплошь и рядом взаимные уступки; мы преподносим друг другу слегка приукрашенную действительность. И там, где наши мнения разнятся, стараемся cойтись на полпути. Полина мне так нравилась, что ей в угоду я бы мог прочитать какой-нибудь самый слащавый роман или отправиться на ретроспективу албанских фильмов без субтитров. Я хотел как можно скорее окунуться в ее мир.
Постепенно разговор перешел к более личным вещам. Еще на прошлой встрече я упомянул о разводе и кое-что рассказал о своей жизни, Полина же главным образом говорила о своем романе с военным корреспондентом, но о ней самой я почти ничего не узнал. В этом неведении есть особая прелесть. Я пока еще только собирался спросить, кем она работает, и она могла оказаться кем угодно: флористкой, адвокатом, журналисткой, бухгалтером, медсестрой, продавщицей в книжном магазине, служащей банка, пресс-атташе, педиатром и т. д. Но несколько минут – и этот калейдоскоп возможностей рассыплется. И я уже не смогу дать задний ход и вернуться к тому мигу, когда не знал еще, кто она по профессии. Шлифуя грань за гранью образ едва знакомой личности, мы потихоньку уменьшаем область неизвестного. Убираем пустоты, чтобы обрисовались контуры живого человека.
– Я дизайнер.
– …
– Дизайнер по интерьерам.
Я был потрясен. Я ведь говорил ей о своей специальности, о том, сколько лет отдал работе в архитектурном бюро, а она знай себе слушала. И ни разу не перебила меня, чтобы упомянуть о своей собственной профессии, которая приходилась моей чем-то вроде кузины. У нас с ней были родственные занятия: оба мы занимались обустройством жилья. Странная штука. Я затеял перепланировку гостиницы и как раз думал, с кем бы посоветоваться насчет отделки. До чего же странно. Сколько раз друзья, захлебываясь, рассказывали мне о какой-нибудь своей “ну просто невероятной” встрече. Мне же до сей поры таких чудес не доставалось. Жизнь никогда не избирала меня в герои волшебных совпадений, так что мне уж начало казаться, что их не бывает: вдруг я просто окружен фантазерами, неумелыми сочинителями, которые хотят, чтобы я поверил, будто судьба иногда оборачивается сказкой. Может, наша встреча и была просто делом случая, но не для меня. Я счел ее чем-то потрясающим, полным символического значения. Значит, отныне на меня, как и на прочих, может снизойти благодать.
– Я как раз ищу кого-нибудь в помощь, для моей гостиницы.
– Вам никаких денег не хватит.
– …
– Ну да ладно… ради вас… договоримся как-нибудь, – улыбнулась она.
Через пару минут мы вышли. Время плавно текло над нами. Эти мгновения были так хороши, что казались ночным миражом.
– Можем пойти в гостиницу, – сказала Полина.
– …
– …
– В гостиницу?
– Ну да, к тебе в гостиницу. Мне не терпится приступить к делу.
6
Интенсивность боли: 0,5
Настроение: космос
7
Чинное “вы” осталось позади, в ресторане. До гостиницы был час ходу. Нет слов, чтобы описать эту прогулку вдвоем по ночному городу.
Я и подумать не мог, какая романтика ждет нас там, куда мы направлялись. Рабочие давно разошлись, в гостинице не было ни души. Мы медленно ходили из номера в номер. Полина, казалось, что-то про себя отмечала. Временами поворачивалась ко мне и говорила: здесь можно сделать то-то и то-то. Она шла впереди, и я не мог оторвать от нее глаз. Я любовался ее телом, ее затылком – когда мы вошли, она собрала волосы в узел. Еще один трогательный женский штрих: распущенные волосы, как я узнаю позднее, не дают ей сосредоточиться. Время за полночь, мужчина и женщина в полумраке – мы уже не обманывались относительно того, зачем пришли. Вся гостиница была к нашим услугам. Оставалось только найти самый лучший номер.
Мы не торопились с выбором, упоительно растягивая прелюдию. В полумраке глухо горели лампы, обозначающие запасной выход, – вот и весь свет. Полина села на кровать и посмотрела на меня. Если поначалу я чувствовал себя не так свободно, как она, – робел перед ее красотой, слишком сильно желал ее, опыта не хватало… да что говорить… то теперь мной овладела какая-то тихая уверенность, я больше ничего не боялся, я знал, что смогу подойти к ней, скользнуть рукой между ее бедер, и все придет само собой, в том числе терпкость физической близости. Я шагнул к ней, погладил по волосам, а она прижалась лицом к моему животу, и пальцы ее щекотно побежали вверх по ноге: я помню все до мельчайших подробностей. Мы откинулись назад, кровать заскрипела.
– Кровати придется поменять, – сказала Полина.
– Поменяем. Мы их все перепробуем, посмотрим, где лучше.
Я сказал ей: разденься, и она разделась. Я смотрел на нее, и мне казалось, я узнаю ее наготу. Может, из-за того сна, но нет, по-моему, той ночью мы не заходили так далеко. Часто говорят об эффекте дежавю в определенных местах и обстоятельствах. Говорят о памяти стен. Случается, приходишь куда-то впервые и чувствуешь, что уже здесь бывал. То же самое я испытал, когда увидел обнаженную Полину. Словно очутился в давно знакомом краю. Я по наитию знал, куда направить путь. Мне не нужен был провожатый. Она сказала: теперь ты, и я тоже разделся. Она увидела шрам у меня на груди. В шестнадцать я перенес операцию на сердце. Она поводила по рубцу пальцем, сказала: красивый, а потом добавила: “Это твоя Берлинская стена”. Еще одно попадание в цель. Я всегда чувствовал, что разрываюсь между двумя разными мирами. Миром мечты – и действительности. Миром творческого – и житейского. Мой недуг, несомненно, был связан с этими метаниями. Мое тело измучилось от этого вечного, непреодолимого раздрая. Проведя пальцем по моему шраму, Полина сделала меня цельным, единым. Половинки срослись.
Не съездить ли с Полиной в Берлин? – подумал я. Этот город витал над нашим любовны ложем. У страсти всегда есть некая географическая привязка. Я пребывал в состоянии полной отрешенности, но почему-то в это мое блаженство закралось лицо Элизы. Какая-то часть меня диву давалась, что я прижимаю к сердцу другую женщину: та, неживотная, часть меня, которая не могла оторвать происходящее сейчас от целой прожитой жизни. До сих пор всех женщин олицетворяла для меня Элиза, и теперь ее призрак стоял тут, рядом. Не так-то просто вырваться из прошлого, если оно так долго тянулось. В конце концов у Элизы хватило такта оставить нас в покое, и она вылетела у меня из головы. Полина увлекла меня на нехоженые тропы. С этого мгновения мы отбросили всякую стыдливость. Я зацеловывал ее тело, так мне хотелось доставить ей удовольствие. Мы долго не могли оторваться друг от друга, мы открывали для себя новый мир. Я был сверху и чувствовал, как ее пальцы хватаются за мою спину. Вернее, захватывают ее. Время от времени мы поглядывали друг на друга – не для того, чтобы удостовериться в желании другого, но чтобы убедиться: все это происходит на самом деле. И выходило – да, все правда.
Мы лежали обнявшись, то проваливаясь в сон, то утоленно разглядывая друг друга. По телу разливался давно забытый блаженный покой. Тело Полины избавило меня от боли. А ведь на самом деле, подумалось мне в этой истоме, моя хворь зародилась гораздо раньше. Долгие годы она подспудно жила во мне, прежде чем проявиться открыто. Давние обиды и недомолвки сплелись в моей спине в один большой узел. Высвобождаясь из пут, я начинал новую жизнь. Разумеется, это был еще не конец. Я разобрался с родителями, детьми, работой и в каком-то смысле с женой, но прошлое не отпускало. Требовалось некоторое время, чтобы понять, что еще мне мешает.
Под утро Полина нежно поцеловала меня, а потом, к моему великому удивлению, ничего не сказав, ушла. Я подумал, что она боится разрушить чудо этой ночи. Не хочет включать свет, не хочет ни о чем разговаривать. Мне-то хотелось побыть с ней еще. Но что поделаешь. Я не мальчик и давно уже перестал искать объяснений женским причудам. Но очень скоро меня кольнуло сомнение. Мне было до того хорошо с Полиной, что теперь опять стало страшно. Это побочный эффект счастья. Оно делает нас беззащитными. Вообще говоря, в одиночестве нередко живется куда счастливей – не нужно тратить силы на тонкие любовные отношения. Спокойней живется, это уж точно. Час спустя я решил написать Полине сообщение. И написал. Несколько незатейливых слов:
Спасибо за этот вечер. Было чудесно.
Добавить, что я жду не дождусь, когда снова ее увижу? Нет, и так ясно. И так ясно, что я хочу ее видеть, ясно, что мы с ней еще увидимся. Я мысленно перебрал все подробности минувшей ночи: все говорило о том, что это не просто интрижка. Может, возмечтал я, мы увидимся сегодня же. Мне уже чудовищно ее не хватало. Ее запаха, ее кожи, ее голоса. Я тупо уставился в телефон. У меня все валилось из рук. Я ждал ее ответа. Будь проклят изобретатель этой вещицы; мы думаем, что это бесценное изобретение, но подчас оно превращается в орудие пытки; мобильник мгновенно связывает нас друг с другом – и так же мгновенно дает понять, что мы отвергнуты. Почему Полина не отвечает? Ее молчание разбудило во мне тревогу, от которой снова защемило спину. Это был порочный круг.
8
Интенсивность боли: 2
Настроение: и радостно, и тревожно
9
Гостиница преображалась на глазах. Еще две-три недели – и мы сможем торжественно отпраздновать ее открытие. У меня была на примете одна знакомая, которая отменно справлялась с такими делами. Она привлечет пресс-атташе, чтобы мероприятие осветили в печати. Василис как будто не понимал, к чему вся эта шумиха, но верил мне на слово. Я чувствовал его смятение: разумеется, он искренне радовался наметившимся переменам, но временами взгляд его затуманивался, и видно было, что ему жаль своей ледащей гостинички. Передо мной был человек, который вплотную подошел к своей мечте и вдруг осознал, что годы, якобы проведенные в горьком недовольстве, таили в себе какую-то благостную простоту. Но большей частью он расхаживал гордый как петух. Преображение его гостиницы – это как если бы его чадо поступало в высшую школу. По вечерам он усаживался в холле и завороженно всматривался в новенький холл.
Мне пришло в голову сделать из “Пирамид” литературный отель. Мысль не нова, но не пропадать же втуне моим литературным чаяниям. Устроить из гостиницы пантеон словесности – это своего рода приобщение к писательству.
Как-то раз мы с Василисом прохаживались по коридорам, и я изложил ему свою теорию:
– Туристы обожают, когда за границей им встречается уголок родины. Они любят, когда им подмигивают.
– И что?
– Назовем все номера в честь писателей. И тогда испанцы будут ночевать в гостях у Сервантеса. Немцы – у Музиля. Ирландцы – у Джойса. Итальянцы – у Кальвино. Русские – у Гоголя или Чехова.
– Ага, кажется, я понял. Греков можно будет размещать в номере Аристотеля… или Платона… или Сократа… Поди еще выбери… у нас в Греции гениев море.
– Это точно, – подтвердил я, чтобы поддержать его в этом внезапном приливе философского патриотизма.
Так, слово за слово, мы подошли к тому самому, нашему с Полиной номеру.
– А здесь будет номер Гомбровича, – негромко сказал я.
– Кого? Какого еще Бобровича?
– Это польский писатель.
– Ну тогда ладно… у нас и в самом деле иногда бывают поляки. По большей части приятнейшие люди.
Спускаясь в холл, Василис выдал еще пару глубокомысленных суждений о поляках. Мне показалось, он произнес: “У меня гостиница международного уровня”, – или что-то в этом духе.
А я остался стоять перед польским номером.
После того раза Полина ответила на мое сообщение только под вечер. Я весь извелся.
“Мне хорошо с тобой”, – написала она. Она медлила с ответом, словно чтобы распробовать счастье на вкус. Как и мне, ей было не по себе от давешней нашей раскованности. Это один из бесчисленных парадоксов блаженства – и довод в пользу того, что человеческое существо имеет врожденную тягу к пассивной неврастении. Не знаю почему, но нам обоим было как-то жутковато. Последние годы мы оба жили, не подвергаясь ни малейшей опасности: сердце билось ровно, бестрепетно. Я до сих пор не понимал, чего ждать от Полины, она до сих не понимала, чего ждать от меня. Я ничего не мог сделать просто так. Часами думал, прежде чем настрочить ей два-три слова. Все не мог опомниться от того, какое безумное счастье выпало на мою долю, и страшно боялся нарушить его беспредельную хрупкость. Мы оттягивали момент встречи, а встретившись, поняли, что нам не нужно слов. Выходные мы провели у Полины и два дня не отрывались друг от друга. Тело избавляло от всех сомнений и страхов. В постели нам было легко и просто. Я словно заново открывал для себя любовь.
Между нами все с самого начала было очень серьезно. Очень скоро мы стали поговаривать о планах на будущее. “Мне не терпится увидеть твоих детей”, – сказала она. Я выбрал вечер, чтобы познакомить ее с Алисой, но та не смогла. Дочь постоянно находила предлоги, чтобы увильнуть от встречи с Полиной – можно подумать, хотела отыграться, показать мне, каково было ей. Но я знал, что это она не со зла. Ей тоже было не по себе от того, как стремительно появилась в моей жизни новая женщина. Кроме того, ее я посвятил в свою тайну, а Элизе ничего не сказал. И это усугубляло неловкость. Я до сих пор не знал, как себя вести. Старался не усложнять, но развязаться с целой эпохой своей жизни всегда непросто. С Элизой все шло гладко. Мы перезванивались два-три раза в неделю, но разговоров о личном всячески избегали. Обсуждали гостиницу, работу Элизы, дела детей, но не обмолвились ни единым словом о том, как устраиваемся друг без друга. Полина как-то заметила, что между мной и Элизой еще протянуты нити. Она не ревновала – знала, что между нами все кончено, но эти ее слова заставили меня понять, как крепко я все еще привязан к прошлому. Да и как иначе? Мы прожили вместе жизнь. Узы эти не были любовными, но и дружескими я бы тоже их не назвал. Я не терзался неопределенностью, все было ясней некуда, но все-таки что-то мешало. Понять, что же я чувствовал в глубине души, помог опять-таки разговор с Полиной. Однажды она сказала, что ее фотограф просит о встрече.
– И что ты ответила?
– Сказала “нет”, но он продолжает настаивать.
– Он все еще любит тебя, это естественно.
– Может быть, не знаю. Но по-моему, он скорее хочет поговорить о нас, о нашем разрыве. По правде говоря, я этого не ожидала.
– Почему?
– Не думала, что он такой чувствительный и что все это может так его задеть.
– По-моему, не стоит тебе с ним встречаться.
– Не знаю.
Я тоже не ревновал. Не боялся, что она вернется к нему, хотя, может, и зря. Мне казалось естественным, что любовные истории вот так налезают друг на друга. В сердце образуется своего рода смешанная зона. Из-за этого возникает сумятица, подчас довольно болезненная. В сущности, самое сложное в любом романе – суметь поставить точку. Я понял это из слов Полины о фотографе.
10
Интенсивность боли: 1
Настроение: долой прошлое
11
К Элизе я нагрянул без предупреждения. Прошло уже больше месяца, как я ушел из дома. Я помедлил у двери, точно прошлое преграждало мне путь. Сколько раз я бездумно взбегал по ступеням, нащупывая в кармане ключи; ключи, которых у меня больше не было. Позвонив в дверь, я заявлю о себе в новом качестве – в качестве гостя. Я не захотел предупреждать, что зайду. Есть вещи, о которых не объявляют заранее, некоторые поступки нельзя как-то заблаговременно обговорить. Только на крыльце мне пришло в голову, что ее может и не быть дома. А что, если она вообще не одна? При мысли о подобном раскладе я замялся в нерешительности. И тут Элиза сама распахнула дверь:
– Чем ты тут занят?
– Я…
– Ты прошел под окнами пять минут назад. Только не говори, что все это время не решался нажать на звонок.
– Нет. То есть… да. Боялся тебе помешать, вот и все.
– Ты мне не помешаешь. Я читала. Зайдешь?
– Да.
Знакомая гостиная. Но как-то в ней уныло. Я мельком огляделся. Все по-старому. Ни дать ни взять мавзолей нашей любви. Повсюду царило прошлое. Я был уверен, что Элиза все-все переменит после моего отъезда, в особенности же свою жизнь. Разлуке нередко сопутствует ветер свободы. Хочется пить, гулять, убеждать себя, что снова нахлынула молодость. Но ничуть не бывало. Дом был погружен в безрадостный полумрак. Только возле кресла неярко горела лампа. Элиза читала толстенный роман – и это тоже не говорило о счастье; когда люди счастливы, они читают короткие романы; стремление зарыться в толщу страниц выдает слабость. Я молча опустился на диван. Чуть погодя Элиза заметила с улыбкой:
– Ты сидишь и молчишь. Вообще-то, когда куда-либо приходят… объясняют, зачем пожаловали.
– Да, извини. Я хотел с тобой поговорить.
– Выпьешь чего-нибудь?
– Не откажусь.
Она вышла на кухню и вернулась с бутылкой вина. По пути она щелкнула выключателем, и резкий свет обнажил наши лица.
– Устала, – сказала она. – Вчера очень поздно вернулась.
– …
Всего пара секунд – и от моих домыслов не осталось камня на камне. Я-то думал, что у меня прибавилось проницательности и трезвой зоркости, а оказалось, снова промахнулся. Элиза, показавшаяся мне безутешной, на самом деле всего-навсего вымоталась. К тому же при свете стало видно, что гостиная не блещет порядком. Кое-где даже валялись неприбранные вещи, была разбросана одежда. Ревностная чистюля, Элиза теперь давала себе поблажку. Эта простая деталь указывала на крупные перемены.
– Правда? Ты вчера… засиделась? – пробормотал я по меньшей мере минуту спустя.
– Ну да, Поль завел мне страничку в фейсбуке, и мне написал один бывший одноклассник.
– …
– Забавно было с ним повидаться.
И снова я пришел к выводу, что все у всех одинаково. Такой уж цикл: люди встречаются, теряют друг друга из виду, а теперь пошла мода на встречи годы спустя. Со временем понимаешь, что чем дальше, тем сложнее сходиться с людьми, и начинаешь отыскивать старых знакомых. Тактика современного одиночества.
– Странно, – сказал я.
– Что странно?
– Я тоже повидался со старинной знакомой. С Софи Кастело.
– Ты никогда мне о ней не рассказывал.
– Мы вместе учились в школе. Она стала сексологом.
Почему я тотчас же это выпалил? Что Элизе с того, что Софи Кастело – сексолог? И тут я вспомнил, что с тех самых пор мы больше не виделись. Софи начисто вылетела у меня из головы. Хотя посидели мы тогда замечательно. Пообещали друг другу, что будем время от времени встречаться, но за тем обедом других подземных толчков прошлого не последовало. Со старыми знакомыми приятно повидаться – разочек. Но даже если вы нашли общий язык, вряд ли удастся раскочегарить отношения после столь долгой разлуки. Лихорадочный интерес поддерживается любопытством: кто кем стал? Как сложилась жизнь? Но как только все пересказано, радость от встречи делается несколько натужной.
– Вряд ли вы надумаете встретиться еще раз.
– Это почему же? Я прекрасно провела вечер.
– Не сомневаюсь. И о чем вы с ним говорили?
– Да ни о чем. О себе.
– Интересно, что ты ему наговорила о нас, о нашем браке, о нашем разводе.
– …
– …
– Знаешь, – вдруг сказала она, – я не рвусь заводить новый роман.
Уж не на Полину ли она намекала? Нет, я был уверен, что Алиса не обмолвилась ей и словом. Или она что-то почувствовала? Вполне возможно. Я вспомнил, как она пошутила в больнице, когда меня хотели подержать под наблюдением: “Спросили бы меня. Уж у меня-то больше всех скопилось наблюдений”. Под взглядом Элизы я чувствовал себя как на детекторе лжи. Она могла читать во мне, но я старался закрыть книгу, приняв как можно более непроницаемое выражение лица.
Да нет. Она сказала это просто так, без всякой задней мысли. Это я, как одержимый, всюду ищу подковырки, тогда как по большей части слова выражают именно то, что сказано. Элиза не рвалась заводить новый роман. Наверняка она именно это и имела в виду, только и всего. Она хотела почувствовать себя свободной, и ничего больше. И покончила с нашим прошлым в надежде на свободу. А не на новую любовь. Люди расстаются, чтобы вернуть себе свободу, – такова ужасная правда. Брак сковывает. Как бы там ни было. Он сковывает нас, вынуждая делить жизнь с другим. Выражением “совместная жизнь” все сказано: супруги делят одну жизнь пополам. Рано или поздно неизбежно наступает минута, когда каждому становится тесно в своей половинке. Мы задыхаемся, хватаем ртом воздух и вот уже мечтаем выйти на волю. Наши дети, наше прошлое – вот в чем была наша совместная жизнь, а теперь мы с ней жили наособицу. Но я не верил, что можно так запросто отмахнуться от двадцати лет, проведенных бок о бок. Вся моя жизнь так или иначе была связана с Элизой. Наши общие воспоминания сплошь и рядом вклинивались в мое настоящее. По правде сказать, нашему роману не хватало концовки. Любовь между нами выдохлась, но я еще чувствовал дыхание Элизы рядом с собой, в то время как мне хотелось начать новую главу своей жизни.
– Ты так и не соизволил объяснить мне, зачем пришел, – заметила она.
– Я разобрался с очень и очень многим. И спине полегчало.
– Да, заметно. Ты держишься прямо, расправил плечи. Красавец да и только.
– Э-э… спасибо…
– Итак?
– Осталось уладить только одно.
– Что же?
– Наше расставание.
– В каком смысле?
– Уж слишком вежливо мы с тобой разошлись.
– …
Наконец-то я облек в слова то, что чувствовал. Наш роман сошел на нет очень гладко, точно свеча догорела. А мне, чтобы жить дальше, нужна была развязка погрубее, разрыв, разлом. Нечто, имеющее ощутимую форму, чтобы оттолкнуться и взять разгон. Неужели это так странно?
– Я хочу, чтобы мы разругались.
– Что?
– Давай, осыпай меня упреками. Выйди из себя. Найди, к чему прицепиться.
– Но…
– Начни хотя бы с мусора.
– Какого еще мусора?
– Тебя бесило, что я никогда его не выношу. Самое время выкрикнуть мне это в лицо. Скажи, давай: тебя достало, что я никогда не выношу мусор.
– Да плевать мне на мусор.
– Нет, это очень важно. Ну разозлись! Скажи мне, что я махровый бездельник, ленивая скотина. Не знаю там, придумай! Заведи ссору!
– Но я не могу…
– Да ты ничего не понимаешь. Ну и бестолочь. Раз так, я сам возьмусь за дело.
Я шагнул к Элизе и влепил ей увесистую пощечину.
– Ты что! Спятил, что ли?!
Элиза так и застыла, держась за щеку. Удар вышел основательный. Не перегнул ли я палку? Мы стояли не шевелясь, пока она не обрела наконец дар речи:
– Так вот, значит, что тебе нужно… ладно же… я скажу тебе, что у нас было не так. Все твои минусы перечислю. Могу даже разораться, коли уж тебе этого хочется.
– …
– Ты размазня. Ты редкостная размазня. До чего же тяжело жить с такой тряпкой, как ты. В жизни таких не видела. И вдобавок ты жуткий тугодум. Тянешь и тянешь резину, прежде чем что-то решишь. Иной раз думаешь, уж не придурок ли он, часом.
– …
– Слышишь? Я думала, что ты придурок!!!
– …
– Ну что, годится?
– Годится. Но чтобы уж окончательно расплеваться, нужно еще разбить что-нибудь, идет?
– Идет.
– …
– Начну-ка я с твоих пластинок. Раз уж ты оставил их здесь.
– Погоди, не надо!
– Еще как надо! Осточертели мне пластинки этого придурка!
Элиза ринулась в нашу бывшую спальню. Я припустил следом. Она схватила пластинку. Запись с концерта Джона Колтрейна в Японии. Очень редкая вещь.
– Нет, только не эту… прошу тебя!
– …
Она посмотрела на меня в упор и расколотила пластинку с такой яростью, какой я прежде за ней и не знал. В отместку я подбежал к ее шкафу, достал и разорвал ее любимую блузку. Потом бросился на кухню. И перебил все тарелки. Элиза взяла на себя стаканы и блюда. Кухня стала похожа на поле битвы. Пол был усыпан битым стеклом. Тогда Элиза распахнула холодильник и стала пулять в меня яйцами. Я еле устоял на ногах.
– Все-все, сдаюсь! – Я поднял руки. Она подошла ко мне, и мы заключили друг друга в объятия.
– Ты был прав, – прошептала она, – мне тоже полегчало.
Мы долго стояли так, обнявшись, посреди всего этого разгрома, уверенные, что теперь-то у нас достанет сил жить друг без друга. В нашей истории была поставлена точка.
12
Интенсивность боли: 0
Настроение: вперед к будущему
13
Я разглядывал себя в зеркале. Давненько не надевал костюма. Полина подошла ко мне и сделала вид, что элегантный незнакомец сразил ее наповал. Я преподнес ей кое-что в знак благодарности. Она очень помогла мне. Этот вечер венчал наши совместные усилия. Полина потрудилась на славу. Она открыла конверт и радостно вскрикнула:
– О, я мечтала поехать туда с тобой!
Мы обнялись. Долгий поцелуй прервал Василис:
– Ну, голубки, сегодня у нас торжество!
От волнения он был сам не свой. Но мы не сомневались, что праздник удастся на славу.
Через пару часов вечер был в разгаре. Распорядительнице и пресс-атташе удалось зазвать массу журналистов, а также литературных знаменитостей. Всех как будто впечатлили наши труды. Один издатель обратился ко мне со словами:
– Надо бы учредить литературную премию “Пирамид”.
В самом деле, почему бы и нет? Впрочем, я ничего в этом не смыслю. Потом подошел какой-то писатель:
– Чудное место… не понимаю только, почему нет номера, названного в мою честь!
Он засмеялся, и все вокруг тоже залились смехом. Благодушно похлопав меня по плечу, он отчалил пленять других слушателей. А я направился к Сильви, которая стояла в сторонке с бокалом в руке. Я не поверил своим глазам, когда они с Эдуаром заявились вдвоем. Но что еще поразительней, они лучились счастьем, как в первые дни.
– Как ты? – спросил я. – Не скучаешь?
– Что ты, такой чудесный вечер. Мы все гордимся тобой.
– Знаешь, я рад, что вы снова вместе.
– Спасибо. Я тоже.
– …
– После того, что произошло между нами… когда я хотела… с тобой… ну, ты помнишь… Короче, после этого… я поняла, что у меня что-то не так. Жизнь шла, а я топталась на месте. Эдуар слишком уж опекал меня… я чувствовала, что становлюсь сварливой… Мне не хватало воздуха.
– Понимаю.
– Но Эдуар не хотел ничего слышать… пришлось сделать ему больно. Я даже выдумала, будто влюбилась в женщину… чтобы он меня отпустил.
– А-а…
– Но теперь я разобралась, что к чему. И мне стало лучше. Я брошу живопись… уже начала давать уроки рисования… Это то, что мне нужно… буду возиться с детишками.
Да она сейчас расплачется, подумал я. Внезапно до меня дошло то, о чем я никогда не догадывался: она очень страдает от своей бездетности. Рядом вырос Эдуар:
– Ну и чего мы пригорюнились? Праздник же!
– Да… да, праздник. Ты прав! – ответила Сильви, поцеловала его и тотчас же расцвела. Вот что отличало их от нас с Элизой. Они не могли жить друг без друга. Они были созданы для того, чтобы соединить свои жизни.
Я продолжал прохаживаться среди гостей. То и дело встречались многочисленные друзья Полины. И я наконец-то познакомил ее со своими детьми. Лучше случая не придумаешь. Поль вернулся из Нью-Йорка и в конце концов решил остаться в Париже. Я предложил ему пожить в нашей гостинице, и он с восторгом согласился. Пришла и Элиза; никогда еще не была она так ослепительно хороша; меня едва не кольнула мысль, что со мной женщины тускнеют. Она была с подружкой, которой я раньше не видел. Я немного побаивался знакомить ее с Полиной. Но все прошло тепло и просто. Они расцеловались. Потом Элиза, взглянув на меня, пожелала Полине удачи. Еще не раз в тот вечер я видел, как они болтают, и со страхом думал: верно, перемывают мне косточки. Но обе выглядели совершенно спокойно. Было все же удивительно смотреть на эту беседу. Глядя на Элизу, я так и не мог понять, в какой момент наш брак приказал долго жить. Вслух о разрыве было сказано после смерти свекра. Но когда наметился этот финал? Нам не дано нащупать точку, после которой все идет на спад. Может, тогда, когда я физически дал слабину. Когда нервы – и тело – стали сдавать под бременем моей жизни. Все это теперь позади. Теперь Элиза – просто женщина, которая когда-то была моей.
Словно в ознаменование того, что я снова на взлете, я пригласил всех тех, с кем так или иначе сталкивался в последнее время. Вот они все. Там, в уголочке, сидят мои родители. И отец не сказал о гостинице ничего дурного – чудеса да и только. Вот Матильда, моя бывшая секретарша, – пришла вместе с будущим мужем. И даже Одибер явился – обрадовал меня и удивил. В какой-то момент он сказал мне:
– Надеюсь, вы не станете отбивать у нас заказчиков!
Очень приятно было увидеть Софи Кастело. Я все приставал к ней с вопросами, кивая на очередного гостя:
– Как по-твоему, а у этого что не так?
И она изощрялась, комментируя вечер исключительно в ракурсе сексуальных проблем приглашенных. Выходило очень забавно. Встречались и свидетели моих мучений. Откликнулся на приглашение остеопат – тот самый, друг Эдуара. Как и психолог, у которого я побывал один-единственный раз. И разумеется, не обошлось без магнетизерши – как-никак, если бы не она, мы с Полиной не нашли бы друг друга. Я отправил приглашение врачу-рентгенологу и тому, который делал мне МРТ. Как ни странно, оба они были здесь.
И я бродил между всеми этими статистами, которых сближало только одно: все они мелькнули в моей жизни.
Эпилог
Я преподнес Полине билеты в Берлин. Мы поехали туда на недельку сразу после Нового года. Город как вымер, стояли холода – лучше не придумаешь: у нас были все основания оставаться в постели. Выходить из номера? – ни за что! Глупо осматривать город, даже самый распрекрасный, когда вы влюблены. Мои Бранденбургские ворота – это Полина. Мой Чекпойнт Чарли – это Полина. Мой Рейхстаг – это Полина. Моя Колонна победы – это Полина. И так далее… Я перечисляю красоты этого города, до которых мне больше нет дела.
Наш номер – это кокон. Слышно разве, как сеется над городом дождь. Полина пропала в душе (она нежится стоя, как в вертикальной ванне). Я делаю ей знаки через стекло, но она не видит. Тогда я начинаю подбирать с пола ее скомканное белье, да и свое, впрочем, тоже: можно подумать, следы разнузданного группового секса, но нет, мы просто бросаем все как попало. Беру в ладони ее трусики и нюхаю их как одержимый, как маньяк, как болван. Теперь Полина смотрит на меня через стекло, а я ее не вижу. Неслышным, скользким шагом, точно после долгого пребывания в душе ее тело сделалось мылким, она выходит из ванной и застывает передо мной. Я резко вскидываю голову, не зная, стыдиться или гордиться.
– Ты психопат, – в конце концов бросает она.
– Что-что?
– То, что слышал. Ты психопат.
– Потому что нюхаю твои трусики?
– Не только. Еще и потому, что подглядываешь, когда я моюсь.
– Я думал, ты не видишь.
– Я притворялась. Разве бывает, чтобы женщина не знала, что на нее смотрят?
За время наших берлинских каникул такие сцены происходили бессчетное количество раз. Всевозможные короткие импровизации на любовную тему. Неделя пролетела до обидного быстро. В день отъезда мы чуть не проспали самолет (ошибочное действие по Фрейду?). Наспех покидали вещи в чемоданы, прыгнули в такси и, влетев в аэропорт, ринулись отыскивать нужную стойку. Полина бежала впереди, волосы у нее растрепались и мотались в разные стороны. Это был самый умиротворяющий хаос на свете (парадокс). Мы бежали, бежали, бежали. Я бежал, бежал и бежал. Как же давно я не бегал! Спина нисколько не болела. Это была безграничная, безумная, безудержная радость. Мне хотелось раструбить о своем счастье по всему свету.
Читать бесплатно другие книги:
