Мне лучше Фонкинос Давид

20

Интенсивность боли: 8

Настроение: выжидательное

21

В офисе все, кто попадался навстречу, глядели на меня как на диковинного зверя. Наверно, все уже знали про конфуз с японцами. За долгие годы у меня сложились добрые отношения с коллегами, и теперь на лицах некоторых читалось сочувствие. Или скорее облегчение? Ведь допустить ошибку в работе рано или поздно может каждый, поэтому кто-то обрадуется – хорошо, что такое случилось со мной, а не с ним. Много ли нам надо для счастья: другой споткнулся – уже хорошо. И ведь никто не знал, что меня подло подставили. Мерзавцев не заметно – как раз по этому признаку их и можно распознать среди сослуживцев. Я видел, как мои хорошие приятели весело разговаривали с Гайаром у кофемашины. Они и не подозревали, каков он на самом деле. Я один знал, на что он способен, и от этого было еще противнее. Я мог бы его разоблачить, но что толку. Доказательств-то никаких. Как я докажу, что он дал мне ложные данные для сметы проекта? А значит, хочешь не хочешь, приходилось пока молчать.

Иные палачи не выпускают жертву из когтей. Не успел я сесть за свой стол, как явился Гайар:

– Как дела?

– …

– Знаешь, мы за тебя волновались.

– Что тебе надо?

– Мне не хотелось бы, чтоб мы месяцами дулись друг на друга. Что было, то было, давай не будем к этому возвращаться.

– …

– Я понимаю, это нелегко. Ты столько работал, а тебя исключили из проекта.

– Выйди, пожалуйста, вон.

– Хорошо, но я скоро вернусь. Мы тут посовещались с Одибером… тебе поручат новый проект.

– Вы с Одибером?

– Да. Тут у нас кое-что поменялось, теперь твой непосредственный начальник – я. Так будет проще.

– …

– Надеюсь, проект тебе понравится. По крайней мере, не будешь сидеть без дела.

– …

– А как твое здоровье, лучше? – бросил он на прощание и вышел, не дожидаясь ответа.

Итак, я его подчиненный. Столько лет работать на фирме, горбатиться над сметами, чтобы попасть в зависимость от наглого честолюбца. Гайар упивался своей победой. Он говорил со мной деловым тоном, сохранял серьезный вид, но под этой маской, я-то чувствовал, скрывалась ухмылка. Угадывалось, как ходили желваки на скулах – точно рука онаниста в кармане. Знавал, знавал я таких, как он, упивающихся своей маленькой властью. Насквозь его видел. Закрыв глаза.

Типичный случай – когда-то в прошлом его дразнили и травили сверстники. И он остался на всю жизнь затравленным подростком. Для самоутверждения ему необходимо подавлять других. Свой вечный страх он худо-бедно прикрывает насилием. И даже блестящей карьеры мало, чтобы утолить его жажду мести. Такого человека не убеждает собственный успех. Он все равно ощущает себя самозванцем. Посредственность – такова его неизменная внутренняя суть. Небось, сидя на террасе парижского кафе, он постоянно готов к тому, что его вышвырнут вон. И знает, что такое может случиться в любой момент. В любой момент его могут выгнать из приличного общества. Поэтому он берет свое криком. То же самое с женщинами. Когда-то он драл глотку под окнами недоступной красотки. Строил из себя романтика, поэта, безумца. Хоть в глубине души, я уверен, он женщин презирал и презирает. Потом, спустя годы, женился. Мне иногда случалось видеть в офисе его жену, и она всегда казалась мне несчастной. Глубоко несчастной. Должно быть, поначалу этот человек, любивший пышные речи и жесты, полный новых амбиций с утра и горькой досады к вечеру, чем-то ее привлек. Наверно, это и правда может растрогать: карлик с такими честолюбивыми планами. А ему хотелось блистать, показывать себя героем, все время где-то привирая, что-то искажая. Но для того, кто наблюдал эту комедию из ближних лож домашнего театра, притворство было очевидно. Жена очень скоро увидела его таким, каков он есть на самом деле. В ее глазах он читал ежедневные сводки своей посредственности. Принц превратился в жабу. И это лишь подстегивало в нем стремление любыми средствами быть первым. Кто страдает подобным неврозом, находит иллюзорное облегчение в ненависти к людям. В лихие времена он был бы отличным солдатом или пособником палачей. И служил бы нацистам из одного-единственного побуждения: из зависти к евреям. Но это другая история. Притом, что я много от него натерпелся, мне не давали покоя капли пота у него на лбу. Подчас меня тянуло утереть их. Одолевало нелепое желание уступить ему, сделать все, что угодно, лишь бы он так не мучился ненавистью. Возможно, я такой же извращенец, как и он? Иначе чем же объяснить такую глупую наивность? Он есть не что иное, как детище моей бесхребетности.

Я сидел и ждал, пока он принесет мне новое дело. А на столе по-прежнему лежали документы, относящиеся к японскому проекту, я медленно, страницу за страницей, их перебирал. Несколько месяцев труда – и все псу под хвост. Пришла моя секретарша – или уже не моя? Осведомилась о моем здоровье. Все хорошо, буркнул я.

– Это ужасно, – сказала она. – Вы такого не заслужили.

– Спасибо.

– Вы порядочный человек, – прибавила она и вышла.

Может, конечно, она говорила это из жалости, но я был тронут.

И даже чуть не прослезился. Несколько дней подряд я крепился, старался стерпеть неприятности и боль, и вот вдруг простые слова Матильды пробили брешь в моей броне. Все правильно: я порядочный человек и не заслужил такой несправедливости. Однако же я безропотно смирюсь с новым положением вещей – слишком я малодушен, чтобы бороться. Что ж, видно, такова моя натура: я отдаюсь на волю обстоятельств и не способен плыть против течения. Рыба она рыба и есть[9].

Мой кабинет практически опустел. Я снял трубку позвонить родителям. Мама в этот час наверняка возится на кухне – готовит обед. А отец смотрит телевизор и ругает все, что продается в “Телемаркете”: “Какая чушь! Кому это нужно!” Я словно видел эту сцену своими глазами, а чего никак не мог себе представить, так это молодых и влюбленных отца с матерью, идущих, взявшись за руки, и решивших завести ребенка – меня. Мы все родились в каком-то фантастическом романе, где наши родители были молодыми, беспечными и любили друг друга. Что касается моих, то у меня было такое впечатление, что они всю жизнь жили так, как теперь, будто актеры, обреченные до бесконечности играть одну и ту же сцену, в которой не имеют права изменить ни слова. Поэтому мой неурочный звонок должен был их озадачить.

– Здравствуй, мама. Я хотел пригласить вас вечером на ужин к нам домой.

– …

– Мама?

– Вечером? Прямо сегодня?

– Да. Сегодня вечером.

– У тебя важные новости?

– Нет, ничего особенного. Просто мне будет приятно, если вы придете.

– Послушай, если что-нибудь случилось, лучше скажи прямо сейчас.

– Да ничего не случилось.

– Ты что, разводишься?

– Да нет же, мама, я зову вас просто так… если вы не хотите, не надо.

– Ну почему же… я приду… с удовольствием. Надо только спросить у отца, нет ли у него других планов на вечер.

– Давай.

Я сделал вид, что верю, будто у отца могут быть какие-то планы, о которых она не знает. У таких, как они, не принято делать что-либо порознь. В их поколении “жить вдвоем” буквально означало “жить вдвоем”. Воплощение зарока “быть навеки вместе в радости и в горе”. Пожизненный сентиментальный маскарад. Сейчас родители пошепчутся, идти к нам или нет, быстренько взвесят все за и против. Что касается отца, то все зависит от телепрограммы. Тут, если я не ошибаюсь, все складывалось удачно: в среду вечером никакого матча высшей лиги не предвиделось. Ожидание затянулось – видимо, приглашение сбило родителей с толку.

У мамы давно вошло в привычку упрекать меня – я, дескать, слишком скрытный, ничего про себя не рассказываю. При этом она не замечала, что если я делал шаг в ее сторону, то не встречал ни радости, ни нежности. Все эти упреки делались машинально, скорее для того, чтобы переложить свою вину на меня. Вот и теперь – я приглашал родителей на ужин, а в ответ вместо радости или хотя бы удивления приятному сюрпризу – только скопившееся за долгие годы бремя взаимного непонимания. Я чуть не пожалел о своем предложении и совсем забыл, что причиной его был страх смерти. Я чего-то ждал от родителей и толком не знал, чего именно. Недолюбленные дети всегда надеются получить то, чего им не хватало, это известно. И, сколько бы раз я ни наталкивался на родительскую черствость, все равно подступался к ним вновь, питая бессмысленную надежду, точно у меня отшибало память.

Наконец мама сообщила результат затянувшихся на несколько минут переговоров:

– Придем с удовольствием.

Но таким тоном, что в это удовольствие плохо верилось.

– Прекрасно. Ждем вас в восемь часов.

– Принести что-нибудь с собой?

– Нет, ничего не надо. Я уйду с работы пораньше, чтобы все приготовить.

– Уйдешь пораньше? У тебя неприятности на работе?

– Мама!..

– Я просто спрашиваю, что такого! Первый раз слышу, что ты уходишь пораньше.

– Я много работал в последнее время, закончил кое-что до срока.

– Ну-ну… – сказала мама, но в голосе ее послышалось сомнение.

Оно и понятно: слишком неправдоподобно это звучало: чтобы я рано уходил с работы. Я много лет преувеличивал важность своей работы, чтобы пореже с ними встречаться. Бывало, выдумывал даже ночные совещания – предлог не приходить на дни рождения. Так или иначе, но все происходящее нарушало сложившуюся логику наших отношений. Моя жизнь менялась самым неожиданным и радикальным образом, и я увлекал за собой всю семью.

Гайар, как и обещал, явился снова, чтобы ознакомить меня с новым проектом[10]. Речь шла об устройстве парковки на месте недавно снесенного здания. Поскольку площадка представлялась ненадежной, муниципалитет из предосторожности решил ничего на ней не строить и отдать под парковку. В скором времени намечалась встреча с основными подрядчиками. Гайар посоветовал мне съездить и осмотреться на местности. Именно так он и выразился, а потом прибавил:

– Добираться несложно. На электричке от Северного вокзала, а там автобусом.

– …

– Надо только узнать расписание. По-моему, автобус ходит каждый час. В общем, держи меня в курсе.

Гайар ушел, а я стал просматривать документы. Стоило работать двадцать лет, чтобы тебе поручили дело, с которым справился бы любой стажер. Это был самый легкий из всех, какие ни на есть, проектов. Я мог бы отказаться и уйти. Ведь ясно же – меня подталкивали к этому. Чистое издевательство, но сломаться нельзя. У меня не было выбора. Я должен платить за дом, обеспечивать детям учебу, зарабатывать на пенсию. А если у меня обнаружится серьезная болезнь, лучше умереть служащим, чем безработным.

22

Интенсивность боли: 7

Настроение: семейное

23

Ближе к вечеру я отправил сообщение дочери – чтобы она тоже пришла на семейный ужин. Она согласилась и, как все остальные, спросила, не случилось ли что-нибудь. Я рано ушел из офиса, а незадолго до этого принял восьмую за день таблетку. Они помогали все меньше и меньше. Целый час я пытался найти положение, в котором болит не так сильно, пока не оказалось, что я сижу одной ягодицей на стуле, а другую держу на весу. Не раз, когда боль делалась нестерпимой, я подумывал, не отменить ли ужин – дурацкая идея позвать родителей возникла, когда мне на время стало лучше. Хотя, пожалуй, на семейном сборище найдутся другие поводы для размышления и раздражения. Может, это хороший ход: когда тебе плохо, устрой себе что-нибудь еще похуже, ведь только зло может отвлечь от зла. Я наконец забуду о своей спине.

Сначала я собирался зайти на рынок и купить овощей для рататуя. Но это слишком хлопотно. Элиза придет домой не раньше семи, а кроме того, этот ужин – моя затея, значит, я сам и должен все организовать. Проще всего заказать что-нибудь готовое. Вот уже несколько месяцев некий поставщик ливанской кухни совал мне в почтовый ящик свои проспекты и скидочные карточки; до сих пор я не обращал внимания на эти бумажки, а иногда даже злился, что от них нет спасу. Но видимо, упорство вознаграждается – когда понадобилось, я вспомнил об этой ливанской кухне. Прошло много лет, с тех как я последний раз ел ливанские блюда, и я боялся заблудиться в кулинарных дебрях. Мне нужно было что-нибудь простое, укомплектованное, полный ужин.

– Алло?

– Добрый день. Я хотел бы сделать заказ на вечер.

– Сегодня? Это невозможно.

– Но почему?

– У нас сегодня некоторые затруднения.

– Вот как?

– Но тут неподалеку есть марокканская кухня.

– Что ж… это тоже подойдет.

– Записывайте номер.

Девушка, говорившая со мной, совершила почти подвиг: ухитрилась быть относительно вежливой, хотя ей явно было некогда. Удивительно, что она дала мне телефон марокканца, возможно, своего конкурента. Похвальная коммерческая солидарность. С другой стороны, непонятно: как можно затратить столько сил на рекламу, а в час Ч, когда самый малопредсказуемый клиент (в данном случае я) наконец не выдержит обстрела и сдастся, оказаться неготовым его обслужить? Несколько дней спустя, не помню уж откуда, я узнал: эту лавочку прикрыла санитарная инспекция. Мы всей семьей могли отравиться – то-то был бы скандал! В кои-то веки я пригласил к себе домой родителей – они наверняка решили бы, что я задумал их убить. Пронесло, слава богу.

Я не стал капризничать и позвонил марокканцам – их рекламки мне тоже попадались. Помнится, у них еще было такое смешное название: “Алло, кускус!” И главное, не надо долго думать – просто заказать королевский кускус на пять персон, и готово дело.

– Будет доставлено, месье, – сказал женский голос в телефоне. – Позвольте, если не возражаете, предложить вам бонус – немного марокканских сладостей.

– Не возражаю!

Как все любезно, просто, лучезарно. Марокканцы лезли из кожи вон, чтобы употребить себе на пользу осечку основных конкурентов. Пользовались благоприятным моментом для уловления клиентуры. Я был в восторге от своей расторопности, и у меня даже мелькнула надежда: вдруг вечером все будет хорошо! А пока отдохнуть бы немножко. Как-никак, я был целый день на ногах. Не говоря о трех бессонных ночах, после которых голова так и гудела. Едва войдя в спальню, я рухнул на кровать и через минуту провалился в сон.

Какое же счастье заснуть и крепко спать без всяких снов, с заторможенным сознанием. Так и жил бы, в постели, надежно укрывшись от боли. Уверенный, что просплю полчасика – не больше, я не завел будильник. И вдруг раздался звонок. Сначала мне казалось, что это часть не помню уж какого сна, и только постепенно стало доходить, что он звенит на самом деле. Еще секунда-другая, и я понял, что звонят в дверь квартиры. Должно быть, привезли кускус. Я сбежал вниз по лестнице, открыл дверь – на пороге стояли родители. Отец и мать, как два истукана.

– В чем дело? – спросил отец. – Мы тут трезвоним целых пять минут.

– …

– Ты… что ли… спал? – пробормотала мама.

Было уже восемь. Я проспал почти три часа. Зеркало на стене коридора послушно отражало реальность: на меня глядел кто-то взъерошенный, явно только что со сна… Родители застыли как оглоушенные. А я не сразу сообразил провести их в гостиную. Не говоря ни слова, они сели рядышком на диван. Я спросил, чего им налить.

– У тебя есть… – начал было отец.

Но мама прервала его:

– Что есть, то и налей, все будет хорошо, – произнесла она внятно, по слогам, как будто говорила с умственно отсталым.

– Я открою бутылочку красного вина, – не очень уверенно сказал я.

Большой вопрос, найду ли я эту бутылочку. О еде я позаботился, а про напитки не вспомнил. На счастье, у нас завалялась бутылка медока, которую я с радостью открыл. К этому времени я окончательно очнулся и констатировал два факта: во-первых, у меня по-прежнему болела спина, во-вторых, Элизы еще не было дома.

Ко мне на кухню пришла мама, быстро оценила обстановку и спросила:

– Тебе помочь?

– Нет-нет, все в порядке. Иди в гостиную, я сейчас.

– …

– …

– Ну вот что… если ты потерял работу, скажи прямо. Ничего страшного. Всякое бывает. Мы с отцом, если надо, поможем. Я говорила с ним, он согласен.

– Ты говорила с ним? Когда?

– Только что. Как только мы пришли.

– Но я не потерял работу! Не переживайте попусту!

Меня выручил звонок в дверь – разговор оборвался. Это пришел разносчик из “Алло, кускус!”, молодой парнишка с красноречиво вопрошающей о чаевых улыбкой. Кажется, все потихоньку становилось на свои места, немножко нескладно, ну да ничего. Я вернулся на кухню с коробками, мама шла за мной по пятам. Вид у нее был растерянный.

– Что с тобой? Что-нибудь не так? – спросил я.

– Ты заказал… кускус?

– Да.

– …

– А что?

– Нет, ничего, – сказала мама придушенным голосом.

У моей матери всегда все написано на лице. Я понял, что кускус явился для нее новым шоком. Хотя, конечно, вслух она не скажет ничего. Я и раньше замечал, что у родителей появились ксенофобские замашки, но думал, это касается только людей, а не продуктов. Может, в старости автоматически срабатывает некий ген расизма? Но признаваться в этом чувстве, разумеется, недопустимо. И мама тут же спохватилась:

– Папа будет доволен. Он обожает кускус.

– Прекрасно. Мне так хочется, чтобы вам было у нас приятно.

– Конечно-конечно. Нам будет приятно… – поддакнула она, но лицо ее вытягивалось все больше.

24

Интенсивность боли: 7

Настроение: марокканское

25

В половине девятого Элизы все не было. Я уж собрался позвонить ей, и только тут обнаружил сообщение на автоответчике – она предупреждала, что задержится. С ней непременно хотел встретиться родитель одного из малышей, и она извинялась за то, что не сможет помочь мне все приготовить. Но не успел я дослушать сообщение Элизы, как появилась она сама, а вместе с ней Алиса, наша дочь. Алиса заскочила за ней в детский сад, и они приехали вместе. Я не видел дочь всего две недели, но за это время столько всего произошло… Будто прошел целый век. Она как-то особенно похорошела, так и бывает, когда дочь отрывается от отца. Я-то всегда млел перед ней от восторга, и все, что бы она ни делала, в моих глазах было совершенством. При виде Алисы мрачные мысли, которые одолевали меня в последнее время, развеялись. Нет, невозможно, не могу я умереть. Мое лекарство – дети. Должен же я узнать, что из них получилось. Пусть они уже взрослые, я нужен им и дальше. Я обнял Алису, пожалуй, слишком крепко и прижимал к себе слишком долго. Она не сразу отошла от удивления:

– Да что случилось-то?

– Я тебя страшно люблю, вот и все, что случилось.

Все молча на меня глазели. Что было делать? Я сказал:

– На ужин будет кускус.

Вскоре мы сидели за столом и привычно внимали сольному выступлению отца. Он всегда любил говорить больше всех и сдабривал свои рассказы шуточками, которые считал (и зря) остроумными. Мои чувства к нему всегда были очень и очень сложными – это такой плеоназм, когда говоришь об отце, о родителях. Они постоянно менялись, меня швыряло из крайности в крайность: я находил его то обаятельным, неотразимым, то пошлым до отвращения. Как правило, это было реакцией на чужое мнение: я уважал достоинства отца, но стоило кому-нибудь хорошо о нем отозваться, как я бросался возражать, перечисляя все его дурные стороны. И первой моей претензией к нему была его манера постоянно меня унижать. Раньше я видел в этом просто бестактность. Но со временем убедился: это делалось преднамеренно. Он никогда не мог сказать мне ничего хорошего, был не способен похвалить что-нибудь, имеющее отношение ко мне. Взять, например, моих детей. Он их, безусловно, любил, однако если заговаривал о них со мной, то только для того, чтобы отметить что-нибудь плохое. “Не понимаю, почему ты позволяешь Алисе так одеваться…” Или: “Поль все время строчит по мобильнику эсэмэски – это просто ужасно!” Я никогда не слышал, чтобы он сказал: “У тебя замечательные дети”, – ведь это значило бы, что я хоть что-то в своей жизни сделал хорошо.

Но больше всего он цеплялся к моей работе. С тех пор как я устроился в архитектурное бюро, отец начал живо интересоваться делами в этой области. Вернее, делами наших конкурентов. Не было в мире человека, который бы так пристально, как он, следил за успехами нашего основного соперника. Уверен, что, будь я поклонником “Битлз”, отец с утра до ночи талдычил бы мне про “Роллинг Стоунз”. А так, он не упускал случая попенять мне:

– Жаль все-таки, что контракт на новый университетский корпус в Жюсьё достался не вам. Это прекрасный объект.

– Да, конечно.

– “Ксенокс и компания” отлично работают. Я съездил в Шайо посмотреть, как они строят новое музейное крыло – это что-то грандиозное! Жаль, что ты работаешь не у них.

В этом он весь. Можно было бы подумать, что ему интересно то, чем я занимаюсь, что он как любящий отец хочет принимать участие в жизни сына, но это не так, а правда в том, что он смакует все промахи – мои и нашей фирмы. Козырь его изуверской колоды – проект, над которым я работал восемь лет тому назад. Это был самый тяжелый случай за всю мою карьеру (не считая нынешнего). Я не один месяц корпел над расчетами по крупному объекту, который наша фирма отвоевала в жестокой борьбе. Все шло прекрасно до тех пор, пока не выяснилось, что право на владение частью здания принадлежит неким частным лицам. Точнее, одному лицу, проживающему в Соединенных Штатах. Очень богатому человеку, который не соглашался ни на какие наши предложения. Непоправимая ошибка нашей юридической службы. Весь труд насмарку. Ситуация зашла в тупик. На работе все давно забыли об этой досадной истории, и только я один постоянно ее пережевывал, потому что отец регулярно допытывался:

– Есть новости от владельцев?

– Нет.

– Ну надо же так вляпаться! Схватиться очертя голову за проект, вместо того чтобы все хорошенько проверить.

– Да, ты мне уже говорил.

– Какой-то дилетантский подход.

Словом, отец вел летопись моих неудач. Говорил и говорил об одном и том же и постоянно напоминал о самом неприятном. Когда он заводил эту песню, мои жена и дочь переглядывались и понимали друг друга без слов. Да и незачем тратить слова – все каждый раз разыгрывалось как по нотам. Я тоже вступал в молчаливый сговор, и всем нам было смешно. Или уже не смешно?

Элизе, кажется, здорово надоел этот семейный ритуал охаивания. А в тот вечер, как я заметил, ее раздражение перешло в новую стадию. Знаменитой каплей, которая переполняет чашу, может стать едва уловимое изменение в выражении глаз. Так вот, в тот вечер оно изменилось на каплю, и что-то выплеснулось через край. Добродушное лукавство вдруг обернулось едким презрением. Возможно ли? Такая малость отделяет разные миры, так проницаема и тонка граница между противоположными чувствами. Уже второй раз у меня возникло это чувство, первый был, когда жена помахала мне из окна.

Я сам давно не удивлялся бестактным или злобным выходкам отца и ждал их, как пассажир ждет свой поезд. С готовностью встречал знакомые вагончики на путях сообщения между нами – все те же фразы, пропитанные все той же желчью. Впрочем, это не совсем так. Ждать-то я ждал, но, дождавшись, все же каждый раз немножко удивлялся. Ибо с ребяческой наивностью надеялся: а вдруг сегодня все пойдет иначе. Ох уж эти надежды… неистребимые… и бессмысленные, потому что эмоционально наши родители подобны заводным куклам. Мама тоже не выходила из рамок своей роли и, как обычно, старалась сгладить острые углы:

– Отличный кускус.

– Спасибо. Я подумал, что это будет лучший вариант.

– Действительно очень вкусно, – сказала Алиса. – Почаще бы вот так.

На это пожелание никто не отозвался. Заговорили, как всегда бывает, когда родные люди редко видятся, о каких-то самых общих предметах и о политике. Это была опасная тема, но никуда не денешься, отец живописал нам мрачную картину мира, у которого нет будущего. Алиса шутливо его перебила, и он улыбнулся. Внучке прощалось все, вплоть до наглости. А мама не дала ему продолжить и заговорила о другом. Об их планах – они задумали отправиться в круиз по Средиземному морю.

– Ну, я еще не знаю… Как подумаешь – столько крушений, – сказал отец.