Мне лучше Фонкинос Давид
– …
– Но за это меня поперли с работы.
Мать так и рухнула – к счастью, позади подвернулся стул.
– Нет, это черт знает что, так огорошить мать прямо с порога! Посмотри, она чуть дышит! – взвился отец.
– Скажи пожалуйста, тебя волнует, что чувствуют люди! Это что-то новенькое.
– Что ты несешь?
– Что слышишь! Ты вечно думаешь только о себе. На других тебе плевать. Плевать, что они думают, что чувствуют. Главное для тебя – это ты, ты, ты сам, твоя драгоценная персона!
– Перестань! – взмолилась мать.
Ни слова не говоря, отец посмотрел на меня в упор. Я не мог понять, что выражал этот взгляд: то ли жестокую обиду, то ли молчаливое одобрение тому, что я впервые рассвирепел. Мне померещилось, что в глазах у него зажглась искорка радости. Глубоко-глубоко – на самом донышке… Возможно, я просто неверно истолковал это выражение, которого прежде за ним не замечал, но я чуть не пошел на попятный. К счастью, он спохватился.
– Ты что, сдурел? Что мы тебе сделали?
– Что вы мне сделали? И ты еще спрашиваешь? Да ты посмотри на себя, если можешь! Что ты мне сделал… что ты мне сделал… да ничего… вот именно, что ничего… раз ты даже не в состоянии понять…
– Да о чем ты, в конце-то концов? Я понимаю одно: ты рехнулся!
– Я о том, что ты вечно меня унижаешь. Хоть бы раз в жизни за что-нибудь меня похвалил. Хоть бы раз! Ты просто на это не способен.
– …
– Ну? Попробуй для интереса! Скажи мне что-нибудь хорошее.
– …
– Давай!
– …
– Мне нравится твоя стрижка, – наконец выдавил он.
Я забегал по кухне, повторяя скороговоркой: “Моя стрижка… моя стрижка…” По всему телу разливалась необыкновенная сила. Вот сейчас, сейчас я выплесну все, что меня угнетало, и спина скажет мне спасибо. Нарезав несколько кругов, я остановился перед матерью. Теперь ее очередь.
– От тебя тоже слова не дождешься! Не мать, а черствая корка!
– Довольно! – рявкнул отец. – Родители ему не угодили! Так убирайся к черту! Думаешь, ты у нас подарочек? Куда там! Но мы с матерью скандалов тебе не устраивали.
– Я не устраиваю скандал. Я говорю о том, что наболело. Вы не любите меня. Особенно ты, отец. Так лучше скажи это прямо и честно. По крайней мере, все будет ясно.
– …
– Ну же, смелей!
– Нет… это неправда… я не могу так сказать… – насилу выговорил отец.
– Папа любит тебя… – сказала мама, поднимаясь со стула. – Тебе сейчас приходится туго. У тебя болит спина, у тебя неприятности на работе… Но не думай, что во всем этом виноваты мы с отцом.
– Нечего мне зубы заговаривать. Вечно ты сглаживаешь углы. Но сегодня этот номер не пройдет…
На этот раз в отцовском амплуа амортизатора выступила мама. Но я не попадусь, нет, только не сегодня, главное – продержаться, не раскиснуть раньше времени, я не рехнулся, не озверел, они не любят меня, твердил я себе, не любят, иначе я не стал бы нападать на них. Старики стояли как побитые и смотрели на меня без всякой злобы. Похоже, их больно задело то, что я тут наговорил. Выходит, я же и виноват. Вот в чем подлость: годами сдерживаешься, молчишь, а когда взорвешься, так ты же, выходит, и виноват. Да я уже готов был извиняться. Но тут отец ринулся в атаку:
– Нет, это ты посмотри на себя! Думаешь, легко быть отцом такого сына, как ты? Ты говоришь, тебя все время унижают, но ты сам вечно ходишь с трагической миной. У тебя на лице написано, что ты – жертва. Меня не удивляет, что у тебя разболелась спина. Это вполне в твоем духе – скрючиться от боли… да еще и упиваться ею! Это ж предлог, чтоб тебя пожалели, а тебе только того и надо!
– …
– Ты хочешь, чтобы тебе пели дифирамбы, но, скажи на милость, чем ты их заслужил?
Это был удар под дых. Я думал: рубану родителям в глаза правду-матку – и наконец-то разрублю проклятый узел, а получилось все наоборот. Мне же еще и досталось. Выходит, мы сами виноваты, что нас не любят. Я держался изо всех сил. Ребенка надо любить, каким бы он ни был, и точка! Только у любящих родителей вырастают замечательные дети.
– Ты прав, – произнес я наконец. – Ты абсолютно прав. Я ноль без палочки. Простите, что отнял у вас столько времени. Вы меня больше не увидите.
– Каков артист! И почему ты не пошел на сцену?! – выкрикнул отец. – А еще прибедняешься – не любит он, видите ли, быть в центре внимания – как же! Да ты бы рад часами только о себе и говорить: как у тебя болит спина, какой ты несчастный и какие мы плохие! На целый роман набралось бы!
– …
– Ей-богу, на целый роман!
– Не надо так… не говори, что мы больше не увидимся… – прошептала мама. Она встала со стула и шагнула ко мне, но шла шатаясь, чуть не спотыкалась. Как будто мои слова лишили ее сил. Теперь я опустился на освободившийся стул. А родители остались стоять по сторонам. Меня тоже не держали ноги. Я не знал, что сказать. Неужели я все это выдумал? Неужели и правда я сам во всем виноват? Поди теперь разберись. Чуть погодя я пролепетал:
– Я развожусь…
– …
– Так мы с Элизой решили. Я пока перебрался к Эдуару.
– К Эдуару? Но почему? Позвонил бы нам и приехал сюда… домой… – проворковала мать.
Она совсем не удивилась. Похоже, они с отцом предвидели крах, который я теперь переживал. Как будто мои беды были в порядке вещей – как смена времен года.
– Приехал бы сюда, – повторила она.
– Мне как-то в голову не пришло…
– И напрасно, – отозвался отец. – Ты вот ругаешь нас, и, по правде сказать, все мы не без греха … но семья есть семья. Может, вполне естественно клясть ее, когда тебе плохо. Но мы всегда с тобой.
– Да, мы всегда с тобой, – повторила мать.
Они оба подошли ко мне вплотную, словно хотели утешить. А я вдруг превратился в мальчишку, который проснулся среди ночи от дурного сна. Чтобы окончательно сбить меня с позиций, мать добавила:
– Зря ты так… мы тебя любим.
Я не ослышался. Она так и сказала: “Мы тебя любим”. Я нахамил им, наплевал им в лицо, излил на них свою ненависть, и вот что увенчало сцену: слова любви. Слова, которые я слышал впервые. И не мог понять: то ли они побоялись меня потерять, то ли это новая форма издевательства? Если они теперь и вправду любили меня, то эта внезапная любовь была мне в тягость. Столько лет таились, а потом вдруг на тебе! Как тут поверишь? Вот не думал, что это признание так меня взбаламутит. Я хотел сжечь все мосты, а они мне не дали. Мы, дескать, семья. Мы с тобой. И где тут, спрашивается, хоть какая-то человеческая логика? Зачем я лез из кожи вон, чтобы установить с ними нормальные отношения или добиться, чтобы они ко мне переменились? Слова матери положили конец моим отчаянным попыткам – я ведь с самого детства изо всех сил пытался их понять. Вместо того чтобы признать раз и навсегда: мои родители с приветом и переделывать их бесполезно. Семью не переделаешь, какой бы нелепой, изнурительной, несправедливой, несносной она ни была.
Я сидел пень пнем. В иных жизненных обстоятельствах я бы, может, и посмеялся. Но сейчас у меня язык к гортани прилип. Мы молча глядели друг на друга. Мать первой нарушила тишину:
– Надеюсь, тебе стало легче, когда ты выговорился. Небось отсюда и твои боли. Ты слишком многое носишь в себе, сынок. Взял бы обошел всех, с кем у тебя что-то не так, да и уладил все раз и навсегда.
– Мать права. Нужно всегда все проговаривать.
– …
– Вот, например, мы с ней. Лет десять проходили терапию у семейного психолога. Поэтому у нас все нормально. Сказал бы раньше, что у тебя с Элизой не клеится, дали бы телефон…
– Вы с мамой… ходите к семейному психологу? Правда, что ли?
– Ну да… и, знаешь, помогает… вот ты говоришь, мы такие-сякие, а мы с матерью любим друг друга. И это для нас самое главное.
– Милый… – растроганно сказала мать.
И родители горячо поцеловались под моим изумленным взглядом. Небывалое зрелище! Опять они меня удивляли. Поцелуй был долгим и упоительным. Что ж, хоть один приятный вывод: я был плодом любви. Пускай подсохшим и подгнившим, но все равно приятно быть плодом. Меж тем родители и не думали прерываться, что выглядело прямо-таки нереально. Это было что-то неописуемое. В голове у меня все перепуталось, все чувства взбаламутились и вышли из-под контроля. А родители смотрели на меня и улыбались. Я повернулся и вышел вон. Я пережил одну из самых странных сцен в своей жизни, хотя в конечном счете примерно так заканчивались все мои попытки что-то прояснить – я лишь запутывался еще больше.
4
Интенсивность боли: 5
Настроение: смятенное
5
Визит к родителям не только не успокоил меня, но, наоборот, только растревожил. Одно хорошо: я готов был окончательно признать, что абсолютно их не понимаю. Отец с матерью – парочка НЛО, и, возможно, моя тяга ко всему основательному – реакция на их сумасбродство. Я выучился серьезной профессии, я рано женился, я стал порядочным семьянином – словом, как я вижу теперь, всегда стремился строить жизнь на рациональных началах. У родителей же был какой-то странный сдвиг, редкий и притом неуловимый. Нужно принимать их как есть, и, может, со временем я даже научусь смеяться над их безобидным чудачеством. Во мне забрезжила надежда, что наши отношения удастся утрясти. Наверняка это важнейший шаг к развязке всех узлов[20].
Меж тем спина все не проходила. Хуже того, за порогом отчего дома меня пронзила острая боль. Нервное напряжение, скопившееся за время нашего разговора, теперь отозвалось жуткими спазмами. Я не ожидал, что боль нахлынет с такой яростью. Еще мгновение – и земля ушла у меня из-под ног. Я судорожно зашарил рукой в воздухе, ища, за что бы ухватиться. К счастью, поблизости оказался фонарный столб. Перед глазами все плыло, но в тумане мне померещилась человеческая фигура. Я попытался взмахнуть рукой, и это движение потребовало каких-то сверхчеловеческих усилий. Никто не шел мне на помощь, призрачный силуэт оказался плодом моего воображения. Я продолжал озираться в поисках спасителя, но никого не было. Родители жили на отшибе, в пригороде, застроенном редкими домиками, словно погруженном в этакую социальную эвтаназию. Время рассыпалось на отдельные мгновения, меня закружил водоворот мыслей, как персонажа Мишеля Пикколи из “Мелочей жизни” в момент аварии. Я пробормотал что-то нечленораздельное, глядя, как ширится передо мной вход в сияющий туннель. На меня хлынула бледная, но ослепительная желтизна, смешанная с неправдоподобной лазурью южных морей. И я рухнул, теряя сознание от ошеломительной боли: она вышла из берегов и захлестнула все мое существо.
Очнулся я в карете скорой помощи. На лице была кислородная маска. Интересно, что привел меня в чувство как раз мерный шум насоса, а не суета и беготня, которые, по идее, этому предшествовали. Сидевший рядом молодой парень улыбнулся мне во весь рот:
– Все будет хорошо. Не волнуйтесь.
– …
– Вам стало дурно. Мы везем вас в ближайшую больницу.
– …
– Можете сказать, как вас зовут?
– …
– Как вас зовут? Вы не помните?
– Спина болит… – наконец выдохнул я.
Его лицо вселяло уверенность. Обнадеживало, как улыбки стюардесс, когда самолет попадает в болтанку. Выживем мы, не выживем – так легко поверить, что это зависит от выражения их лиц. Если этот парень улыбается, значит, самое страшное уже позади. Он, верно, радуется, что я пришел в себя. Радуется и, главное, переводит дух. В больнице молодой медик в знак прощания положил руку мне на плечо. Он передавал меня в другие руки. Видно, сам он только доставлял больных. Странно думать, что я никогда больше не увижу человека, принявшего мой первый вдох по воскресении. Он стал ближайшим свидетелем одного из переломных моментов моей жизни и вот теперь уезжает навстречу другим, тоже незнакомым людям, чтобы разделить с ними не менее яркие переживания. Я ведь так и не сказал ему, как меня зовут, – еще не сообразил, когда очнулся. Из небытия все выныривают безымянными. Он тоже не назвал мне своего имени; но лицо его еще долго потом вставало у меня перед глазами.
Через пару часов я уже вытянулся на больничной койке, в одной палате со стариком, лежавшим практически без движения. Он не шелохнулся даже при появлении нового соседа в моем лице. У него была удивительная борода, черная, густая, холеная, шелковистая, плохо вязавшаяся с его обликом. Я попытался завязать разговор – безуспешно. После того паренька из “скорой” он был вторым статистом сегодняшнего дня. Одно его присутствие – как и присутствие всех тех, кто повстречался мне в этот день, – обеспечило ему почетное место в моей памяти. В нас постоянно сочится по капле беспамятство, вымывая воспоминания, но отдельные дни застывают чередой неизгладимых образов. Так вот, каждая деталь тех нескольких часов, каждый пустяк, каждый промелькнувший в коридоре человек – все намертво врезалось мне в память. Что для нас важно, а что нет, решает именно она, наша память. И уж конечно, я никогда не забуду врача, который вошел в палату:
– Как вы себя чувствуете?
– Ничего.
– С вами первый раз такое случается?
– Да. Не знаю, что произошло. В последнее время меня часто мучили боли…
– Бывает, что вполне терпимые, но многократные приступы вдруг вызывают серьезное недомогание. В какой-то момент чаша переполняется…
– …
– Я запросил вашу карту… изучил описание снимков, томограмм, что вы делали на днях…
– И что обнаружили?
– И обнаружил, что у вас ничего нет.
– Быть этого не может. Мне так плохо. Наверняка у меня что-то серьезное. Врачи просто недоглядели. Разве люди теряют сознание вот так, ни с того ни с сего!
– Вполне, если боль очень сильная.
– Я больше не могу!
– Понимаю… но некоторые люди всю жизнь мучаются спиной.
– …
– Послушайте… потерять сознание, конечно, не шутка. Не хочу тревожить вас понапрасну – ведь результаты МРТ не оставляют сомнений.
– …
– Но все-таки день-другой я подержу вас под наблюдением.
Я ничего не ответил. Слова “некоторые всю жизнь мучаются спиной” меня добили. И потом, эта его непоследовательность: сам сказал, что у меня ничего нет, а теперь хочет подержать меня под наблюдением. Очень неуютное выражение. Мы не насекомые. Я не в пробирке. Пусть меня лечат, пусть выслушивают, раз надо, но только не наблюдают. И тут за моим соседом по палате пришли двое санитаров с носилками. Я не совсем понял, то ли ему предстоит операция, то ли его переводят в другую больницу, – во всяком случае, я больше я его не видел. Кровать, на которой он лежал, осталась пустой. В следующие дни я не раз глядел на нее, раздумывая, точно ли у меня был поначалу сосед. В конце концов, он здорово смахивал на привидение.
Через некоторое время (точнее не скажу) явилась моя жена. То есть моя будущая бывшая жена. Ну, то есть Элиза.
– Я приехала, как только мне позвонили.
– Очень мило с твоей стороны.
– Как ты себя чувствуешь?
– Ничего… это все спина… скрутило посильней… и я потерял сознание… ничего страшного.
– Но почему ты не сказал мне, что спина все еще тебя беспокоит?
– Я думал, что уже проходит.
– Думал он!.. Свинтус ты, ей-богу. Молчит, молчит. И вот во что это выливается.
– Да все в порядке, правда…
Элиза присела на краешек кровати. Здорово же она перепугалась. Давно не видел, чтобы она так за меня переживала. В какой-то миг у меня промелькнуло: а что, если эта история снова нас сблизит. Вполне вероятно. Я падаю на улице, и в одиночку мне не подняться. Вспышка боли была как бы окриком тела. Она побуждала нас хорошенько подумать. В том, как Элиза примчалась ко мне, в том, как сидела теперь рядом, мне виделась любовь. Но я ошибался. Это было проявлением привязанности, а не любви. Переход от одного чувства к другому подчас так коварно неуловим, что мы идем по границе, не зная, где мы – уже в Швейцарии или еще во Франции. Некоторые живут так годами, в полной неясности, в душевной неразберихе. Если у меня явная склонность к расплывчатости, то уж Элиза умеет все расставить по полочкам. У нее-то слова всегда найдут свою смысловую ячейку, а у меня они бы годами блуждали вокруг да около.
Чуть погодя, когда я в красках расписывал, что произошло, Элиза вдруг прыснула.
– Ты что?
– Да ведь это случилось сразу после твоего объяснения с родителями. Я так давно его ждала! Ждала, чтобы ты наконец все им высказал.
– Вот как?
– Я всегда пыталась тебя расшевелить.
– Думаю, они просто чокнутые. В любом случае теперь я решил все списывать на это.
– Ты и сам немножко чокнутый. У тебя все не как у людей.
– У меня?
– Да ты посмотри на себя. Когда у тебя болит спина, доходит до обмороков.
– И ты еще не все знаешь.
– А что такое?
– Да нет, в общем, ничего. Я бы так хотел, чтобы боль унялась.
– Бедный мой…
– Они подержат меня под наблюдением…
– Вот как?
– Да. Врач не слишком обнадеживает. Вид у него был неуверенный.
– Спросили бы меня. Уж у меня-то больше всех скопилось наблюдений.
– Очень смешно…
Мы поговорили еще немного обо всем и ни о чем, почти забыв, что находимся в больнице. Ни дать ни взять крепкая пара, благополучно преодолевшая разлад. Но это был не наш случай. У нас не было никакого разлада, и мы ничего не преодолевали. Элиза чудесно выглядела, и я подумал: вот за кем надо бы понаблюдать. А вовсе не за мной. Вдруг то, что представлялось мне поверхностной болтовней двух готовых расстаться людей, показалось исполненным особого значения. В самом нашем согласии было что-то прискорбное. Не нравилось мне это согласие. И у меня невольно вырвалось:
– Ты кого-нибудь встретила?
– Что-что?
– У тебя появился кто-то другой?
– Да нет… нет… Конечно же нет.
Вскоре она поднялась и сказала, что завезет мне кое-что из одежды. Мы еще помогали друг другу. По старой памяти. Я наивно полагал, что наш разрыв пойдет мне на пользу. Что это лишь часть того, что я ныне переживаю: тотального пересмотра всех ценностей, который нужен, чтобы мне стало легче. Но я ошибался. Жизнь без Элизы пугала меня, особенно сейчас, когда она вышла и оставила меня одного.
Я провалялся в палате несколько дней. И, как всегда, стоило мне попасть в руки медиков – все прошло. Меня просвечивали на рентгене, брали анализы крови, проделывали еще черт знает что, предусмотренное страховкой, но ничего нового не обнаружили. Спина не напоминала о себе, как, впрочем, и все остальное: больница была мирком на обочине, и вся жизнь здесь вертелась вокруг приемов пищи. Я ел кашки, смотрел по телевизору всякую дребедень, и, признаться, не так уж мне было плохо.
6
Интенсивность боли: 1
Настроение: заторможенное
7
Забирать меня приехали Эдуар и Сильви. Мы расселись, они спереди, я сзади – точь-в-точь семейная пара с ребенком. Оба мельком посматривали на меня в зеркало заднего вида – как я там. Сидя на заднем сиденье, я безропотно позволял себя везти, покорившись их дружескому участию. Казалось, они просто в восторге от того, как проводят время. Они прямо-таки светились от счастья – давненько я их такими не видел. Эдуар только что не насвистывал. У Сильви только что не румянились щеки от удовольствия. Можно подумать, что мы всей троицей катим за город – провести воскресный денек у озера и устроить пикник. Они искоса поглядывали друг на дружку – под таким углом нежные чувства изливаются сами собой. Все понятно: они укрепляли свой союз на моем горбу. Время от времени я делал страдальческое лицо, всем своим видом показывая: мол, если б не вы…
В комнате, где я в прошлый раз ночевал, все было прибрано и готово к моему приезду. В доме аппетитно пахло моей любимой лазаньей – Сильви постаралась.
– Ты напугал нас, – признался Эдуар.
– Пустяки. Меня еще раз обследовали. И подтвердили: ничего страшного нет. По крайней мере, с точки зрения медицины.
– Спина еще болит?
– Есть немного.
– Но должен же быть какой-то выход. Безвыходных положений не бывает.
– Надеюсь. Но, честно говоря, я все перебрал.
– Послушай, есть у меня одна мыслишка…
– Ну-ну?
Эдуар как будто немножко смутился. Он подошел поближе и заговорил полушепотом:
– По-моему, я знаю, что тебе нужно…
– И что же?
Но в этот момент Сильви приказным тоном позвала нас за стол. Не стоило заставлять ее ждать.
– Ладно, потом объясню, – с досадой выдохнул Эдуар и поскреб себя по щеке.
– Нет, лучше сейчас. В двух словах.
– Нет уж, потом. В двух словах не расскажешь.
Весь обед Сильвии донимала меня вопросами: “Ну что, вкусно?”, “ Ты любишь бешамель?”, “Лучше, чем в вашей итальянской забегаловке?”, “Понравилось тебе?” и так далее. “Да, да”, – отвечал я, дожевывая очередной кусок. Эдуар тоже старался показать, что обед – пальчики оближешь, но ублажение его желудка занимало Сильви куда меньше. И мы все трое неустанно улыбались друг другу, будто снимались в рекламном ролике. Эдуар захотел откупорить одну из лучших своих бутылок, дабы “достойно отпраздновать” мое возвращение, но у меня совсем не было желания пить. Он слегка огорчился и попробовал было настаивать.
– Он же сказал тебе, что не хочет! – отрезала Сильви.
– Ну, нет так нет… в другой раз выпьем, – сдался Эдуар.
Они так старались перещеголять друг друга в заботливости, точно победителю светила золотая медаль. Их внимание меня, конечно, трогало, но, пожалуй, еще больше удивляло. Я видел их в новом свете. Одно дело – знать своих друзей, и совсем другое – жить с ними. Мы дружили больше двадцати лет, но никогда, к примеру, не ездили вместе в отпуск. Мы устраивали совместные ужины, прогулки, выбирались всей компанией в театр, на выставки. Мы делили друг с другом досуг – но не быт. Я всегда видел в Сильви художницу, конечно, творившую за чужой счет, но все-таки художницу, обладающую вкусом и довольно взыскательную к себе; теперь же она предстала в роли маниакально-педантичной домохозяйки, если не сказать домашнего тирана. А Эдуар, заводила и балагур, теперь трусливо поджимал хвост, взвешивал каждое слово и жест, лишь бы не прогневать супругу.
Задыхаясь в тисках дружеского участия, я поймал себя на нехорошей мысли: бывает, что и благодетелям хочется свернуть шею. Я мечтал побыть в одиночестве, чтобы больше не надо было разговаривать, отчитываться каждые пять минут, как я себя чувствую. Их встревоженные взгляды действовали мне на нервы. Перед сном я заперся на ключ. Знак для хозяев – понятней некуда. А то еще нагрянут среди ночи проверить, как я сплю. От их любви и дружбы спасу не было! Хотя в больнице спалось неважно, но належался я досыта. Поэтому теперь сна не было ни в одном глазу. Я схватился за мобильник. Годами я не выпускал эту штуковину из рук, погруженный в виртуальные разговоры иной раз больше, чем в нормальные. Едва ли не все мое общение с людьми сводилось к мейлам и эсэмэскам. Телефон был той ниточкой, за которую всегда могли дернуть. В любую минуту меня могли о чем-либо известить с работы. И когда я жаловался, что необходимость все время оставаться на связи действует мне на нервы, то, конечно, лукавил. Я обожал это: это была моя страсть – и убежище от реальности. Каждую свободную минуту я проверял электронную почту, отвечал заказчикам в воскресенье, надеясь блеснуть перед ними своим профессиональным рвением. Жена иногда выходила из себя, видя, что я без остановки набираю слова, и я каждый раз объяснял ей, что решается дело чрезвычайной важности. Но в последние дни все стало иначе. Я не пользовался телефоном с тех пор, как попал в больницу. Эта вещица, так много значившая для меня, внезапно утратила всякий интерес. Как можно было так засорять свою жизнь? Я попал в кабалу от мобильника, дня не мог без него прожить, и так много лет. Наверняка и это тоже подкосило мое душевное – и физическое – здоровье.
На голосовой почте меня дожидалась масса сообщений. Звонили сослуживцы, друзья, а один раз даже прорезались родители. И сказали примерно следующее: “Надеемся, у тебя все хорошо… Мы как следует подумали надо всем, что ты сказал… Не стоило так из-за этого переживать…” Дальше в таком духе, а под конец даже какое-то ласковое словечко. Что-то вроде “Целуем тебя”, но я не уверен. Что характерно: связь забарахлила как раз в момент изъявления чувств. Поцелуи родителям явно не удавались. Я стер сообщение и перешел к следующему. Надо же, сколько сочувствующих. Волновалась моя секретарша, беспокоилась лучшая подруга Элизы. Глупо так говорить, но я в первый раз ощутил, что меня любят. Зря я считал себя таким уж одиноким. Одни друзья помогали мне, другие обо мне беспокоились. Правда, то, что я сам думал о происходящем (что я делаю решительные шаги и скоро мне станет лучше), никак не вязалось с тем, что виделось им всем (что у меня все плохо: я остался без работы, на грани развода и к тому же загремел в больницу). Потому-то они и звонили: подбодрить несчастного друга.
Под конец в трубке послышался голос моего начальника. Внушительным тоном (как на важных совещаниях с японцами) Одибер просил меня перезвонить: “Мне нужно сказать вам нечто важное…” И даже добавил: “Это весьма срочно”. Любопытно, что же это такое важное. Однако, при всей “срочности”, перезванивать в воскресенье вечером неудобно. Это правило вежливости меня вполне устраивало: говорить с Одибером было как-то неохота. Да и кто он мне теперь! Что бы там у них на фирме ни творилось, что бы он ни хотел мне сказать, чем бы ни обернулась моя драка – все это меня больше не касалось. Мне просто хотелось немного поспать. Легко сказать! Я никогда не пробовал считать овец, и сама мысль вести учет ходячим мешкам с шерстью, чтобы поскорее заснуть, казалась сущей нелепицей[21]. Но теперь попытался – и вот воображаемые овцы, одна другой потешней, заскакали через меня. Да и я тоже хорош – лежу и наблюдаю, как они резвятся. Меня разобрал смех. Спать расхотелось вовсе, но, по крайней мере, почти не болела спина. Овцы отвлекли меня. Не зря, значит, старался.
8
Интенсивность боли: 1
Настроение: совершенно растительное
9
Давно я так сладко не спал. Похоже, новая манера от всего отстраняться пошла мне во благо. Лучшее успокоительное средство – это забыть о злобе дня. Современная жизнь и сон – вещи несовместимые. Мы разучились отключаться. Вот и я без конца смотрел новости; первым узнавал о каждом покушении, политическом заявлении, спортивном достижении. Помимо своей собственной жизни, я жил жизнью миллионов других людей; было от чего измотаться. Но все это позади. Пусть весь мир рухнет в тартарары, я и глазом не моргну. Я снова взглянул на часы: почти десять. Ну и ну. Когда я в последний раз позволял себе так заспаться? Укороченный на несколько часов день стал мне еще милее.
Тут я заметил под дверью записку. Не спеша поднялся, подошел и взял ее. И сразу узнал каракули Эдуара[22]. Он предлагал мне вместе пообедать. И мелко-мелко, в самом низу приписал: “Заодно и обсудим…” Засим следовало длинное, до конца строки многоточие. Тайный сговор – ага! Вчера он хотел что-то предложить для моей спины, но случая поговорить наедине не представилось. Ладно, подумаю потом. Не хочется строить планы прямо с утра. И вообще я провел с Сильви и Эдуаром все воскресенье; неплохо бы и отдохнуть от дружеских объятий. Я валялся и лениво следил за холостым бегом минут. Как вдруг на пороге появилась Сильви – точно все это время подстерегала под дверью:
– Проснулся наконец?
– Да, только что.
– Я сварила кофе. Принести тебе?
– Нет, что ты. Я сейчас встану и приду на кухню…
После таких слов любой нормальный хозяин освобождает помещение. Я же, кажется, ясно сказал… Однако Сильви продолжала торчать на пороге. Стояла и смотрела на меня в упор, не говоря ни слова, так что пришлось добавить: “Иди-иди, я сейчас приду”. Но она пропустила мои слова мимо ушей и шагнула ко мне, как загипнотизированная. Словно повинуясь какому-то импульсу. Села на кровать, по-прежнему глядя мне прямо в глаза. Меня озадачило выражение ее лица. Никогда такой ее не видел. Ни улыбки, ни тревоги – застывшая маска. Зато руки пришли в движение. Точнее, правая рука. Легонько, самыми кончиками пальцев она принялась поглаживать одеяло. Ощупывать мою ногу… ну, я не знаю… Я замер. Я не понимал, чего она хочет. Вернее, понимал, но сам себе не признавался. Впрочем, сомнений уже не оставалось: рука Сильви подобралась к моему бедру. Пальцы елозили вверх-вниз по моей ноге, с каждым разом все ближе подбираясь к паху. Я было отодвинулся, но ласки стали только настойчивее.
И вот Сильви ринулась на меня с поцелуем, выставив вперед губы, как таран. Что не помешало ей прошептать пару жарких словечек – не рискну их повторять. Точно скрытая нимфоманка, годами сдерживавшая похоть, наконец дала себе волю.
– Ты что, спятила?
– Не могу больше. Я так давно тебя хочу.
– Нет-нет! Это невозможно! А как же Эдуар?
– Плевать на Эдуара! Он который месяц ко мне не притрагивается!
Я уткнулся в стенку и уж не знал, как отразить ее напор. Места для маневров было с гулькин нос. Уворачивался, как мог. До Сильви словно не доходило, что ее желание, мягко говоря, не встречает взаимности. И дело не только в желании. Ведь это же подлость. Эдуар – мой друг, а с женами друзей спать не годится. Вероятно, это и есть определение дружбы: быть другом кому-либо значит не спать с его женой. Словом, нет – и точка. А все-таки, подумал я мимоходом, Эдуар-то наврал. У меня еще звучали в ушах его хвастливые речи: как долго они с Сильви остаются пылкими любовниками. Не иначе как нашли способ не приесться друг другу. Я тогда позавидовал ему и почувствовал себя виноватым за то, что мы с Элизой давно уж не испытываем безумной страсти. Я терзался не оттого, что желал других женщин, а оттого, что меньше желал свою. Что может быть трагичнее, чем идти рука об руку, разделять друг с другом все радости жизни (детей, счастливые воспоминания, минуты нежности) и в то же время постепенно утрачивать телесное влечение. Мне казалось, что жизнь устроена несправедливо, и рассказы Эдуара заставляли еще острее переживать наше эротическое увядание.
Теперь я узнал, что это было вранье. Ибо я не сомневался, что Сильви говорит правду: тело не лжет. Убеждать, что тебе живется лучше других, недостойно друга. Хотя я понимал, что, прежде всего, Эдуар обманывал самого себя. Наверное, находил утешение в том, чтобы расписывать мне свою якобы бурную жизнь. Меж тем как все эти мысли теснились у меня в голове, Сильви не оставляла попыток сломить мое сопротивление.
– Да прекрати же, я не хочу, – твердил я.
– Раньше ты говорил по-другому! Только об этом и мечтал!
– Это было двадцать лет назад…
– Ну вот, я тебе даю то, что ты так хотел… наконец-то…
– …
И не поспоришь – так оно и было. Во времена наших первых встреч с Сильви я постоянно бредил ею. Взрослая, свободная девушка – мечта любого желторотого юнца. Но, как я уже говорил, эти фантазии улетучились с появлением Эдуара. Лучшее средство излечиться от страсти – это узнать, что твоя возлюбленная вышла замуж за дантиста. От такой новости желание тотчас делает кульбит и превращается в свою противоположность. И вот теперь Сильви пыталась раскочегарить давнишнее пламя и что есть силы дула на погасшие угли. Чтобы не обидеть ее, я ссылался на мораль. Все твердил: “А как же Эдуар?” И Сильви, точно протрезвев или застыдившись, резко выпрямилась. Видимо, больше всего ей хотелось повернуться и уйти. Но она все же сумела пробормотать:
– Извини, не знаю, что на меня нашло.
– Ничего страшного.
– Пожалуйста, забудь это минутное безумие.
– Ну конечно, конечно…
Она медленно поднялась и выскользнула из комнаты.
Итак, она сослалась на временное помрачение рассудка, невольный и, стало быть, простительный порыв. Она не виновата. Это ее тело вышло из-под контроля. У меня было чувство, что она бросилась на меня от безысходности, как кричат караул. У одних бывают суицидальные порывы, у других – чувственные. Я вовсе не имею в виду, что переспать со мной – все равно что совершить самоубийство. Но в ее поползновении сквозило какое-то отчаяние. Женское смятение. Она была в опасном среднем возрасте. Еще не старость, но уже не молодость. В ее теле взыграло нечто посильнее заурядной неудовлетворенности. Что-то в ней переломилось после этой сцены. Вскоре она решится на такое, чего никто не ожидал.
Через некоторое время я пришел к Сильви на кухню. Она сидела на низеньком красном табурете не шевелясь. Я подошел к ней и потянул ее за руки. Мы постояли лицом к лицу и понемногу заулыбались. Я обнял ее. Наши двадцать лет дружбы можно было свести к этим товарищеским объятиям. Мы помедлили еще немного. Ну-ну, все в порядке.
10
Интенсивность боли: 0,5
Настроение: неприкаянное
11
Отправляясь обедать с Эдуаром, я забрал с собой все свои вещи. Сильви поняла, что я не вернусь. Оставаться тут я больше не мог. А куда податься, пока не знал. Впрочем, мне нравилась эта неопределенность. Не знать, где заночуешь, – в моей правильной жизни такое выпадало нечасто. Я стал кочевником в родном городе. Что ж, не беда, сниму номер в какой-нибудь гостинице. С меня все как с гуся вода. Я сам удивлялся этой полнейшей невозмутимости и лишний раз утверждался в мысли, что недуг мой психосоматической природы. Надо просто расслабиться, уладить все неурядицы – и боль пройдет.
Однако болезнь оказалась куда зловредней. Стоило мне подумать, что я иду на поправку, как поясница снова принималась ныть. Тело не позволяло забыть о себе, шептало: “Нет, еще не все”. Спина терзала меня, как совесть – Раскольникова. Я должен претерпеть свой недуг – смысл этого выражения становился мне совершенно ясен. Надо просто покорно ждать счастливого часа. Но всякий раз, когда боль возвращалась, я все больше и больше падал духом. Что может быть хуже рецидива (само словечко чего стоит!), нового приступа, когда ты уже думал, что выкарабкался. Я опустился на скамейку, и моя давешняя безмятежность растворилась, как незнакомец в толпе. Недолго же я блаженствовал. Меня швыряло из крайности в крайность. Как все слабые люди, я был подвержен циклотимии – скачкам настроения в зависимости от физического состояния. Мало-помалу мной завладели черные думы. Только что я упивался своей удалью (не знаю, где преклонить голову, – подумаешь, горе), и вот теперь в голове завертелся целый сонм вопросов. Чем заняться? Как зарабатывать на жизнь? Не ждет ли меня инвалидное кресло? Вдруг я заприметил неподалеку бомжа – словно живую иллюстрацию к своим тревогам. Это был мужичок лет пятидесяти… или меньше? Может даже, он не старше меня? Почем мне знать? Жизнь на улице кого хочешь состарит. Год бродяжничества на десять тянет. Как не разглядеть в этом знак? Этот мужичок – я сам. То, к чему я иду. Это ясно как день. Как я ухитрялся до сей поры закрывать глаза на то, что меня ждет? У меня ничего больше нет: ни работы, ни жены, ни денег, дети живут сами по себе и скоро совсем от меня отвернутся. Да и как не стыдиться такого отца? Отца-психопата, нытика, который никому не нужен – никто его не любит и не берет на работу! Чем больше я об этом думал, тем больше узнавал себя в том несчастном. Глаз с него не сводил. Какая-то женщина подала ему десять центов. Ну, может, не десять, отсюда не разглядеть, но явно какую-то мелочь. Толика участия, разумеется, лучше, чем ничего, но чему поможет эта капля в море. Десять центов, не больше… И в благодарность он одарил ее широкой, широченной улыбкой. Зубов почти не было, ему не на что лечиться, он скоро умрет. Вот потому-то он и улыбается женщине, бросившей ему десять центов, лебезит перед ней, как пудель на задних лапках. Я чуть не кинулся ей вслед, чтобы в свой черед поблагодарить: мне казалось, это мне подали монетку. Спасибо тебе, добрая душа, – ведь остальные люди на меня уже не смотрят и больше не посмотрят никогда.
И тут произошло нечто невероятное.
Жизнь, с ее патологической тягой к контрастам, подкинула мне новость, развеявшую в один миг зловещие фантазии. Итак, я сидел на скамейке и все глубже погружался в пучины безысходности – признаться, порядком драматизируя. Есть что-то приятное в том, чтобы пророчить себе катастрофический конец, проигрывать в мыслях наихудший сценарий. Взрослым это подчас необходимо, ведь они разучились плакать, как дети. Разучились выплакивать свои горести и сомнения. И вдруг меня вернул к реальности телефонный звонок. На экране высветилось: Одибер. Из-за утренней сцены с Сильви я совсем забыл позвонить ему. А он же говорил о чем-то срочном. Я взял трубку:
– Алло?
– Здравствуйте. Не отрываю вас?
– Нет-нет, что вы.
– Вы получили мое сообщение?
Читать бесплатно другие книги:
