Секретное задание, война, тюрьма и побег Ричардсон Альберт Дин

Глава I

«Я готов за малейшим пустяком отправиться к антиподам, что бы вы ни придумали»[2].

В начале 1861 года я почувствовал сильное желание собственными глазами взглянуть на движение сецессионистов, чтобы на основании личных наблюдений узнать, возникло оно внезапно или нет, чего хотели революционеры, во что верили и чего боялись.

Но южный климат, никогда не повышавший долголетия аболиционистов, теперь был особенно неблагоприятен для здоровья каждого северянина, независимо от крепости его политической конституции. Я исподволь чувствовал, что меня могут узнать, поскольку за несколько лет разъездной журналистской деятельности и активному участию в политических дискуссиях, мое лицо стало знакомо множеству совершенно неизвестных мне людей, и я приобрел огромное количество самых разных знакомых, что совершенно неизбежно для любой такого рода полуобщественной жизни.

Более того, я прошел через Канзасскую войну, и теперь многие из тех «приграничных головорезов», теперь уже в значительно лучшей форме, зажгли свои яркие факелы от костров ранней Сецессии. Я не хотел встречаться с ними, потому что я не мог вспомнить ни одного человека из них, кто мог бы симпатизировать мне. Но мой инстинкт истинного газетчика победил рассудительного журналиста, и таким образом, все закончилось тем, что я вошел в состав выездной группы, представляющей собой «The Tribune»[3] на юго-западе.

Спустя несколько дней я вошел в кабинет исполнительного редактора – он просматривал огромную кучу писем, которые принесла ему утренняя почта, – с той удивительной быстротой, которая может быть выработана только исключительной сообразительностью, многолетней практикой и естественной склонностью к этой очень деликатной и трудоемкой работе. Современная газета – это своего рода интеллектуальный броненосец, на котором в то время, когда Капитан – Главный Редактор – публикует отчеты своему начальнику – Публике, развлекает гостей в своей элегантной каюте – Ведущей Колонке, получает похвалы за каждый «бортовой залп» в виде Печатных Букв-И-Знаков, и за каждую выпущенную во врага пулю – Удачную Статью, есть скрытый от всех и не видимый никем его Помощник – Исполнительный Редактор – значительно менее популярный, но который держит корабль в полном порядке от трюма до кончиков мачт, день и ночь напролет следит за каждой мелочью, и жизнь которого – ежедневно чудесные результаты тяжелой работы.

Редактор, я думаю, просматривал почту, тратя на одно письмо не более минуты. Он принимал окончательное решение по каждому прочитанному им письму, действуя в соответствии с великой истиной, что, если он отложит его рассмотрение на потом, то вскоре на его скрипучем столе образуется такой многослойный покров, который ни один, даже самый умный геолог не сможет ни разобрать, ни рассортировать. Одни письма безжалостно летели в корзину. Другие, с молниеносно нанесенной карандашной отметкой, указывающей тип и стиль печати, складывались в стопку в наборном цехе. Несколько больших пакетов с рукописями были снова упакованы в конверты для пересылки по почте с трехстрочной надписью, которая – хотя я и не читал ее, – я знал, что она гласила нечто вроде этого:

«Мой дорогой сэр…, ваша статья имеет ряд неоспоримых достоинств, но атакуемые непрерывным потоком очень важных новостей, мы с большой неохотой вынуждены», etc.

Здесь быстро действовало хорошо развитое природное чутье, которое позволяло понять смысл целого по очень небольшой его части, по одной строке и ключевому слову. Казалось лишь два или три беглых взгляда определяли судьбу каждого письма, но читающий не был полностью поглощен своим занятием, поскольку в то же время он продолжал вести разговор:

– Я получил ваше письмо. Вы собираетесь в Новый Орлеан?

– Нет, если вы не пошлете меня туда.

– Я полагаю, вы осознаете, что это довольно опасное дело?

– О, да.

– На этой неделе домой вернулись двое наших корреспондентов – им едва удалось спастись. На Юге осталось еще шестеро, и меня бы не удивило, если бы именно сейчас я получил телеграмму, сообщавшую либо о тюремном заключении, либо о смерти любого из них.

– Я много думал об этом и принял решение.

– В таком случае мы будем очень рады, если вы поедете.

– Когда я могу выехать?

– Хоть сегодня, если хотите.

– Насколько большую область я должен объехать?

– Сколько сочтете нужным. Отправляйтесь туда, где, как вы считаете, будет лучше всего.

– Как долго мне стоит оставаться там?

– До самого конца волнений, если получится. Как вы сможете это предугадать? Однажды, в одно прекрасное утро вы вернетесь обратно ну, скажем, недели через две.

– Поживем-увидим.

Размышляя о наиболее подходящей для этого путешествия линии поведения, я вспомнил совет бессмертного Пиквика: «В таких случаях надо делать то, что делает толпа». «Но, по-видимому, здесь две толпы», – заметил мистер Снодграсс. «Кричите с тою, которая больше», – ответил мистер Пиквик. Фолианты – и те не могли бы прибавить к этому. По этому плану я и решил действовать – скрывая свою профессию, политические взгляды и место жительства. Невероятно трудно закрыть под замок свой собственный язык на несколько недель и притворяться не тем, кем ты являешься на самом деле, но ради собственного комфорта и безопасности это пришлось сделать.

Во вторник, 26-го февраля, я покинул Луисвилл, штат Кентукки и поездом отправился в Нэшвилл. Единственной и главной темой разговоров между пассажирами были общественные дела. Все ехавшие в поезде примерно одинаково разделились на восторженных сецессионистов, убеждающих всех я в пользу нового движения, благодаря которому негры стали стоить намного больше, чем когда-либо прежде, и квази-лоялистов, непрерывно повторяющих: «Мы хотим лишь, чтобы Кентукки оставался в Союзе как можно дольше». Но ни один человек не заявил о себе открыто как сторонник Правительства.

Пять часов мы ехали среди синих, очаровательных, покрытых лесом холмов, лишившихся своей листвы лесов и бревенчатых жилищ, у входов в которые женщины и маленькие девочки самодовольно курили свои трубки, прекрасных, гостеприимных и окруженных естественными парками ферм, табачных плантаций, на которых негры обоих полов – женщины в грубых ботинках из бычьей кожи и выцветших платьях и невзрачных, обернутых словно тюрбаны вокруг их голов платочков – мотыжили землю – а затем мы прибыли в Кэйв-Сити.

Я покинул поезд, чтобы до отеля «Mammoth Cave» миль десять проехаться верхом. Расположенный в самом центре ухоженной полянки, затененной величественными дубами и стройными соснами, он вырисовывается огромным и белым, длинным и невысоким одноэтажным строением, с глубоким портиком, и известным под названием «Коттеджи».

Несколько вечерних часов были приятно проведены в Белой пещере, в которой наросты на стенах, на первый взгляд тусклые и свинцового цвета, после привыкания к неяркому свету факелов становятся безупречно белыми. Здесь есть небольшие озера, настолько прозрачные, что воды совершенно не видно. Каменные портьеры, сложенные в изящные складки, создают ощущение присутствия в элегантно отделанной гостиной, каменные чаши, куда вода все еще стекает и застывает. Потолок, покрытый множеством ячеек, подобно пчелиным сотам – идеальное произведение искусства, – бесконечные ряды сталактитов – все совершенно одинаковые – ребристые и покрытые насечкой – простираются ласкающей глаз колоннадой, а также множество других нигде не встречающихся произведений ручной работы Природы в зависимости от ее постоянно изменчивого настроения. Многие из них огромны, несмотря на то, что для образования одного тончайшего слоя требуется целых тридцать лет! Хорошо сказано в немецкой пословице: «Бог терпелив, потому что он вечен».

На следующий день в обществе еще одного посетителя я отправился в Мамонтову пещеру. Мэтт, наш немногословный чичероне[4], прослужил гидом уже 25 лет, и за это время, как было подсчитано, прошел под землей более 1 500 миль. Это звучит не столь фантастично, если учесть, что все проходы великой пещеры в совокупности составляют более 150-ти миль и что в ней 226 уже открытых залов. Наша экипировка состояла из двух ламп для проводника и по одной у каждого из нас. В нескольких местах пещеры хранятся несколько бочек с маслом, поскольку крайне важно, чтобы лампы посетителей этого лабиринта тьмы должны быть всегда заправлены и постоянно светить.

Термометр внутри постоянно показывает 59°[5] по Фаренгейту, и пещера «дышит только один раз в год». Зимой это длительный вдох, а летом воздух постоянно течет наружу. Ее огромные залы – это легкие Вселенной.

В 1845 году в пещере было построено несколько деревянных и каменных домиков, где жили больные туберкулезом пациенты, которые считали, что сухая атмосфера и равномерная температура окажут на них целебное воздействие. Спустя три-четыре месяца их лица стали совершенно белыми, зрачки их ввалившихся глаз расширились так, что радужная оболочка стала совершенно невидимой, а руки и ноги почернели и потеряли свой первоначальный цвет. Трое больных скончались, остальные – вскоре после того, как покинули пещеру.

Мэтт дал яркое описание этих несчастных, словно призраки бродящих по пещере – их гулкий кашель, эхом отдававшийся через множество залов. Должно быть, это выглядело ужасно – как будто гробница раздвинула свои тяжелые и мраморные челюсти, чтобы ее жертвы могли свободно блуждать по этому подземному Чистилищу. Кладбище казалось бы значительно более веселым местом, по сравнению с таким оживленным склепом. Волонтерская медицинская консультация, как и предложение о перемене места всегда в состоянии готовности. Моя собственная панацея для тех, кто жалуется на легкие – совершенно иная. Оседлайте лошадь или наймите экипаж, и для начала, не слишком нагружая себя, прокатитесь по огромным долинам Скалистых гор или Калифорнии, ешьте и спите на свежем воздухе. Природа будет очень доброжелательна к вам, если вы полностью доверитесь ей, ведь воздух настолько чист и сух, что свежее мясо, разрезанное на полоски и подвешенное, дойдет до готовности без соления или копчения, и его можно перевозить с собой куда угодно, и ее целебная сила кажется почти безграничной.

Стены и потолок пещеры затемнены и зачастую просто скрыты за мириадами визжащих летучих мышей, в это время года они все висели на своих когтях вниз головой и не могли улететь, даже когда подвергались жестокой опасности быть задетыми нашими факелами.

«Методистская Церковь» представляет собой полукруглый зал, естественные выступы которой образуют кафедру проповедника, и деревянные колоды, принесенные сюда тогда, когда впервые 50 лет назад здесь была проведена религиозная служба, в идеальном состоянии, но служат в качестве сидений. Странствующие методистские священники, равно как и проповедники других конфессий, все еще изредка приходят сюда. Богослужение при тусклом благоговейном свете тонких свечей и сопровождаемое эффектом, который всегда производит музыка в подземелье, наверняка выглядело очень впечатляюще. Как бы возрождались те ранние дни христианской церкви, когда преследуемые последователи Иисуса в полночь встречались в горных пещерах, чтобы объединить в гимне свои благоговейные голоса и снова услышать странную и сладкую историю его учения, его смерти и его всеобъемлющей любви.

На одной из стен есть гипсовый рельеф, который называется «Американский Орел». Почтенная птица в полном соответствии с теми мрачными временами, когда он пала здесь, была в очень плохом – полуразрушенном состоянии. Одна нога и некоторые другие части ее тела отделились, оставив ее как бы сомневающейся в собственной идентичности, но клюв был все еще в полном порядке, и, возможно, смог бы в случае необходимости издать свой древний ликующий клич.

У «Храма Минервы» сильно изрезанные стены и красивый, ячеистый вогнутый потолок, лишь только статуи его хозяйки тут нет. Так часто упоминаемая, измученная беспощадными, постоянно заставляющими ее вновь и вновь выпрыгивать из мозга Юпитера политиками богиня, без сомнения, в каком-то уединенном уголке обрела уединение и покой.

Мы с трудом протиснулись через узкий и извилистый, прорезанный сквозь скалы каким-то древним потоком воды проход, который и назвали соответственно – «Страдание Толстяка», утерли пот в довольно большом зале под названием «Большое Облегчение», заглянули внутрь «Зала Бэкона», где небольшие известковые наросты на потолке так чудесно похожи на настоящие окорока, заглянули в цилиндрическую «Бездонную Яму», которая, как я совершенно секретно могу сообщить читателю, имеет дно – на 106 футов ниже поверхности ее края, посмеялись над потолковыми фигурами Гиганта, его Жены и Ребенка, напомнившими нам карикатуры из «Punch», восхищались изящными и тонкими белого и пористого гипса цветами на стенах «Пенсакола-Авеню», постояли у «Мертвого Моря», с его темной и мрачной водой, перешли по переброшенному через Стикс естественному мосту и остановились на берегу Леты.

Затем, сев на небольшую плоскодонную лодку, мы медленно заскользили по реке Забвения. Это было странное, невероятно. При свете наших факелов мы смутно различали темные, смыкающиеся где-то вверху стены, которые отвесно – на 100 футов – до самого потолка, поднимались из воды. В этом призрачном свете наш молчаливый гид выглядел как посланник из царства Плутона, он стоял на носу, управляя нашим маленьким судном, медленно двигавшимся по сонной и извилистой реке. Глубокая тишина нарушалась лишь каплями воды, которые падали с потолка, и со звуком похожим на тиканье часов ударялись о поверхность реки, и всплеском воды от входящего в нее весла, предназначенного, чтобы вести нас. Когда мой спутник заиграл на своей флейте тягучую и напряженную мелодию, которая эхом отразившись в сплошной пустоте от сводов бесконечной пещеры, приобрела настолько потусторонний тембр, что я уже был почти готов увидеть, как разверзнутся стены и из-за них появятся целые толпы демонов, танцующих дьявольский танец вокруг своего адского костра. Я никогда не видел ни одного сценического эффекта или произведения искусства, которые могли бы сравниться с этим.

Если кто-нибудь желает в полной мере получить невероятное удовольствие и испытать самые яркие ощущения от великого и мрачного, пусть он под звуки похоронной музыки хотя бы разок проплывет на лодке по Лете.

В первый раз мы увидели «Звездный Зал» с потушенными огнями. Это дало нам возможность почувствовать «видимость тьмы». Казалось, что перед нашими глазами и есть сама плотная чернота тьмы. Не было видно ничего далее четверти дюйма. Если бы кто-то остался здесь один, его разум долго бы не продержался. Даже несколько часов такого полного отсутствия любого света, возможно, могли бы сломить его. На бесконечном множестве небольших участков потолка темный гипс осыпался, обнажив ярко-белый слой известнякового потолка, таким образом, создав подобие звезд. Когда зал был освещена, эта иллюзия стала совершенной. Казалось, мы стояли на дне глубокого каменного колодца и смотрели на звездный небосвод. Факел медленно повернулся, чтобы бросить тень на потолок – и мы увидели плывущее по небу облако – и это было настолько красиво, что невозможно найти слова описать это. «Звездный Зал» является самым прекрасным произведением всей этой великой галереи Природы.

Мой компаньон всю свою жизнь прожил в нескольких милях от пещеры, но только теперь впервые посетил ее. Так всегда бывает – те вещи, ради счастья увидеть которые, паломники преодолевают половину мира, мы равнодушно оставляем за нашими собственными дверями. Люди всю жизнь живут рядом с горой Вашингтон, и все же никогда не видели той величественной панорамы, которая открывается с ее вершины. Они с самого детства живут под звуки рева Ниагары и ни разу не обращали внимания на этот грандиозный водопад, где Мать-Земля, словно Рахиль, плачет о своих детях и никогда не сможет утешиться. Мы никогда не сможем получить истинного наслаждения, пока для достижения его не преодолеем невероятное расстояние.

На всем моем пути по Кентукки нерешенные проблемы были самой горячей темой для разговора и самой большой болью в каждом сердце. Во время разговора один джентльмен в таких словах выразил чувства штата:

– У нас больше бед, чем у любого другого рабовладельческой общины, потому что Кентукки теряет больше негров, чем все хлопковые штаты вместе взятые, но Сецессия – это не средство их решения. Это лишь прыжок со сковороды прямо в огонь.

Другой, с посеребренной от прожитых лет головой, сказал мне: «Когда я жил в этом графстве и был еще мальчиком, некоторые из наших соседей на плоскодонной лодке отправились в Новый Орлеан. Когда мы прощались с ними, мы совсем не ожидали увидеть их снова, мы думали, что они уже покинули этот мир. Но спустя несколько месяцев они вернулись, пройдя весь свой путь пешком, по Индейской Территории, упаковав свои одеяла и провизию. Теперь же на поездку из Нового Орлеана нам потребовалось только пять дней. Я благодарю Бога за то, что живу в наше время – время Железной Дороги, Телеграфа и Печатной Прессы. Мы были величайшим народом величайшей эпохи в истории. Но это все это в прошлом. Правительство раскололось, рабовладельческие штаты не могут обрести свои права, а те, что отделились, никогда не вернутся обратно».

Старый фермер «считал», что если я много путешествовал, я, наверняка, мог лучше знать, есть ли какая-либо надежда на мирное урегулирование. Если бы Север, как он считал, был справедлив, подавляющее большинство кентуккийцев стояли бы за Союз. «Очень жаль, – сказал он очень серьезно, и голос его дрогнул, – что мы, американцы, не можем жить дружно как братья, вместо того, чтобы постоянно ссориться из-за кучки негров».

То, что я могу вспомнить о Нэшвилле, штат Теннесси, так это только невкусный завтрак в одном из его отвратительных отелей, его уютные тенистые улицы и мраморный Капитолий, который, если не считать его собрата в Колумбусе, Огайо, считается красивейшим зданием законодательного органа штата на континенте.

Продолжая движение на юг, я обнаружил, что страна уже «оделась в прекрасный весенний наряд». Вязы и камедные деревья с гордостью демонстрировали всем свою пышную листву, трава и пшеница плотным зеленым ковром покрывали землю, а поля и леса светились глянцем остролиста. Железная дорога проходила через большие хлопковые поля, на которых множество негров обоих полов пахали и мотыжили землю, а их надзиратели, вооруженные дробовиками и ружьями, сидели на высоких зигзагообразных оградках. Снежные пучки хлопка все еще торчали из тусклых коричневых колокольчиков – увядающих остатках урожая прошлого года – их не собирали и они уходили под плуг.

Теперь моим попутчиком был урожденный кентуккиец, молодой торговец из Алабамы. Он громко называл этих людей аристократами. Они смотрели сверху вниз на любого, кто обеспечивал его существование – и в самом деле – на всех, у кого не было негров. Леди были прекрасны, и зачастую даже образованы, но, мягко добавил он, они были бы намного лучше, если бы они так не «опустились». Он уверял, что Алабаму втянули в революцию.

«Наши права попросту попрали. В моем родном городе – Джер Клеменс – бывший сенатор Соединенных Штатов и один из умнейших людей страны – был избран делегатом конвенции, доверившись клятвенным публичным обещаниям юнионистов. После того, как конвенция состоялась, он полностью перешел на сторону врага. Лидеры – несколько крупных рабовладельцев, которым помогали политические демагоги, не осмелились поставить вопрос о Сецессии на народное голосование, они знали, что люди победят их. Они настроены на войну, они доведут невежественные массы до крайней степени раздражения, прежде чем они позволят им голосовать по любому вопросу. Я уверен, что правительство уничтожит их силой оружия, любой ценой!»

Тем же вечером, перейдя границу Алабамы, я очутился в «Конфедеративных Штатах Америки». В маленьком городке Афины звезды и полосы все еще реяли в воздухе, когда поезд тронулся с места, я смотрел на старый флаг, размышляя о том, когда я снова увижу его.

Следующий пассажир, который занял место рядом со мной, воспользовался формой разговора вполне традиционной при встрече незнакомых людей Юга и Дальнего Запада, он спрашивал, как меня зовут, где я живу, чем занимаюсь и куда еду. На все это он получил ответ, что я живу в Нью-Мексико и теперь неторопливо направляюсь в Новый Орлеан, планируя посетить Веракрус и другие города Мексики, прежде чем вернуться домой. Эта легенда, которую я потом взял на постоянное вооружение, оказалась вполне правдоподобной в силу моих знаний Нью-Мексико и дала мне то преимущество, что не давала повода считать меня шпионом. И сецессионисты, и юнионисты, не особенно пристально рассматривая меня, свободно вели диалог. Аарон Берр утверждал, что «часто повторяемая ложь так же хороша, как и правда». В моем случае это было действительно так.

Мой собеседник был крупным скотопромышленником, большую часть своей жизни проводивший в Алабаме, Миссисипи и Луизиане. Он решительно заявил, что люди этих штатов были введены в заблуждение, что их сердца были верны Союзу, несмотря на все те фокусы, которые использовались, чтобы обмануть их и вывести из равновесия.

В Мемфисе жил мой старый друг, которого я не видел много лет, и который теперь был коммерческим редактором ведущего в регионе журнала «Secession». Я знал, что он вполне заслуживает доверия и, в глубине души, ярый противник рабства. Утром, в день моего приезда, он зашел ко мне в «Gayoso House». После сердечных приветствий он спросил меня:

– Зачем пожаловали сюда?

– Писать для «The Tribune».

– Как много собираетесь объехать?

– По всем штатам Залива, если получится[6].

– Друг мой, – ответил он своим глубоким низким голосом, – а вы знаете, что это очень опасное дело?

– Возможно, но я буду очень осмотрительным, когда попаду в такую жару.

– Я не знаю, – пожал он плечами, – что вы называете жарой. На прошлой неделе двое северян, которых толпа определила как аболиционистов, отправились домой с обритыми головами – они представляли «Adams' Express». За несколько дней до этого, на дереве, которое вы видели на том берегу реки, был повешен человек, обвиняемый в подкупе рабов. Еще один человек был изгнан из города по подозрению в написании письма для «The Tribune». Если люди в этом доме или на улице узнают, что вы один из ее корреспондентов, у вас даже времени на молитву не будет.

После долгой, подробной беседы, в течение которой мой друг узнал обо всех моих планах и дал мне множество ценных советов, он заметил: «Первым моим желанием было стать на колени и просить вас, ради всего святого, вернуться обратно, но мне кажется, что вы сможете относительно безопасно совершить свою поездку. Вы – первый человек, которому я открыл свое сердце за столько лет. Я хочу, чтобы некоторые из моих старых северных друзей, которые думают, что рабство – это хорошо, своими глазами увидели, те леденящие кровь сцены, которые происходят на аукционах по продаже рабов. Я знал двух беглых негров, которые были готовы скорее умереть от голода в своих убежищах, найденных ими в этом городе, чем быть пойманными и отправленными обратно к их хозяевам. Я и раньше не любил рабство, а теперь я ненавижу его всем своим сердцем». Его плотно сжатые губы и стиснутые до ногтей в ладонях пальцы, свидетельствовали о глубине его чувства.

Глава II

«До сердца нашей родины дошли мы,

Не встретивши препятствий на пути»[7].

Пока я оставался в Мемфисе, мой друг, который был знаком с лидерами мятежников, дал мне много полезной информации. Он настаивал на том, чтобы они были в меньшинстве, но сегодня управляли всем, потому что они были более шумными и агрессивными, чем спокойно сидящие дома лоялисты. Накануне городских выборов все считали их подавляющим большинством, но когда было созвано собрание юнионистов, люди вышли на улицу, и, увидев старый флаг, «со слезами в голосе» приветствовали его. Многие, испугавшись, ушли от опроса. Большинство городских газет, за единственным исключением, были против правительства, но за Союз проголосовало большинство – более трехсот.

– Скажите мне, что же это за «обман» и «обида», о которых я слышу отовсюду?

– Трудно сказать точно. Массы поглотило расплывчатое, горькое и «огорчительное» чувство, что Юг обижается, но лидеры редко опускаются до объяснения подробностей. Когда же они это делают, это звучит очень смешно. Они настойчиво рассказывают о чудесном росте Севера, отмене Миссурийского компромисса (заключенного благодаря голосам южан!), и что Свобода царит на большем количестве территорий, чем Рабство. Сецессия не является ни новым или спонтанно возникшим движением – каждый из его лидеров здесь говорил о нем и планировал его в течение многих лет. Казалось, что они руководствуются как личными амбициями, так и дикими мечтами о Великой Южной Империи, в которую войдут Мексика, Центральная Америка и Куба – вот их главные стимулы. Но есть еще один, еще более сильный. Вы вряд ли представляете себе, насколько сильно они ненавидят демократию – им совершенно невыносима сама идея, что голос любого трудящегося человека в оборванной куртке и с грязными руками сможет подавить голос богатого и образованного джентльмена-рабовладельца.

Такими словами Чарльз Маккей описывает Мемфис, но мне кажется, что это самый приятный город Юга. И хотя его население составляло лишь 30 000 человек, он очень привлекателен и в будущем может стать огромным мегаполисом. Длинный пароходный причал был так плотно покрыт тюками с хлопком, что носильщики и их тележки с огромным трудом находили себе извилистые проходы между ними, буквально у самой кромки воды. Такие же точно большие тюки до потолка занимали вместительные склады хлопковых факторов, городские отели ломились от постояльцев, а к небу возносились недавно возведенные и элегантные новые дома.

Еще несколько дней назад, в Кливленде, я видел покрытую снегом землю, но здесь я был посреди раннего лета. В течение первой недели марта жара была настолько угнетающей, что зонтики и веера царствовали на улицах. Широкие блестящие листья магнолии и тонкая листва плачущей ивы попрощались с зимой. Воздух был напоен ароматом цветов вишни и

Вечером 3-го марта я покинул Мемфис. Узколицый, светловолосый и несколько угловатый джентльмен в очках, который сидел рядом со мной, хотя и родился на Севере, несколько лет жил в штатах Мексиканского залива, и, будучи агентом мануфактуры из Олбани, занимался продажей коттон-джинов[10] и сельскохозяйственного инвентаря. Широкоплечий, очень просто одетый, загорелый молодой человек, чей подбородок был скрыт под небольшой бородкой, принял предложенную ему сигару, сел рядом с нами и представился капитаном Макинтайром из армии Соединенных Штатов, который из-за надвигающихся неприятностей только что отказался от своего назначения и вернулся с техасской границы на свою плантацию в Миссисипи. Он был первым ярым сецессионистом, с которым я познакомился, и я с увлечением слушал его жалобы на агрессивность Севера.

Человек из Олбани был сторонником рабства и заявлял, что в случае разделения, его судьба будет связана с Югом, к добру ли, худу ли, не важно. Но он мягко настаивал, что сецессионисты действуют слишком поспешно и плохо информированы, надеялся, что трудности могут быть устранены через компромисс и утверждал, что, путешествуя по всем хлопковым штатам с момента избрания м-ра Линкольна, повсюду вне больших городов он обнаружил сильную любовь к Союзу и всеобщую надежду на то, что Республика и далее останется единой. Он был очень «консервативен», всегда голосовал только за демократов, был уверен, что северные люди не будут обманывать своих южных братьев, и настаивал на том, что в штате Нью-Йорк настоящих, истинных аболиционистов не более 20-ти или 30-ти тысяч человек.

Капитан Макинтайр молча выслушал его, а затем заметил:

– Вы, как мне кажется, настоящий джентльмен, и вы можете искренне высказывать свое мнение, но вам не следует так ярко проявлять свои чувства в штате Миссисипи. Это может плохо для вас закончиться!

Ньюйоркец быстро ответил, что он «твердо убежден» в том, что он не одобрит никаких компромиссов, которые не дали бы рабовладельцам все, что они просили. Между тем, молчаливый, но внимательный слушатель, я размышлял над немецкой пословицей, что «речь – серебро, а молчание – золото». Что-то неясное дало мне повод заподозрить, что наш бравый вояка не был южанином по рождению, и после нескольких дополнительных вопросов он неохотно заставил себя признаться, что он уроженец штата Нью-Джерси. Вскоре после этого, на небольшой станции, капитан Макинтайр, последний солдат армии Соединенных Штатов, распрощался с нами.

В Гранд-Джанкшен, после того как я занял лежачую позицию в спальном вагоне, две молодые женщины, занимавшие на соседние места, вступили в разговор с сидевшим рядом с ними джентльменом, в результате чего и возник такой забавный диалог.

Узнав, что он торговец из Нового Орлеана, одна из них спросила его:

– Вы знаете м-ра Пауэрса из Нового Орлеана?

– Пауэрс… Пауэрс, – задумался торговец. – А чем он занимается?

– Азартными играми, – таков был невозмутимый ответ.

– Сохрани меня, Боже, нет! Что вы знаете об этом игроке?

– Он мой муж, – невероятно быстро ответила женщина.

– Ваш муж – игрок?! – воскликнул джентльмен с ноткой ужаса в каждом слове.

– Да, сэр, – подтвердила бесстрашная женщина. – А игроки – лучшие люди в мире.

– Я не знал, что они когда-нибудь женятся. Хотелось бы мне посмотреть на жену игрока.

– Хорошо, сэр, взгляните на меня, и вы тотчас увидите ее.

Торговец отдернул оконную занавеску и внимательно посмотрел на свою собеседницу – юную, розовощекую и довольно симпатичную женщину с голубыми глазами и каштановыми волосами, одетую скромно и со вкусом.

– Мне хотелось бы познакомиться с вашим мужем, мадам.

– Хорошо, сэр, если у вас будет много денег, он будет рад познакомиться с вами.

– Он когда-нибудь приходит домой?

– Да благословит вас Господь, да! Он всегда приходит домой в час ночи, после того, как заканчивает партию фараона. Он не пропустил ни одной ночи с тех пор, как мы поженились – уже пять лет. Недалеко от города у нас есть ферма, и если в следующем году его дела пойдут хорошо, мы уедем туда и никогда больше не будем жить в городе.

Весь следующий день я путешествовал по дремучим, покрытым густой листвой и кудрявыми пучками серого испанского мха лесам. Повсюду прекрасные, тянущиеся вверх зеленые веточки розы чероки, желтые цветки сассафраса, белые цветы кизила и дикой сливы. Наша дорога простиралась по бескрайним просторам огромной и вечнозеленой Луизианы, где трава достигала четырех футов в высоту, а ручьи – десять или двенадцать дюймов в глубину.

Это был день инаугурации м-ра Линкольна. Один из наших пассажиров заметил:

– Я надеюсь, что Бог покарает его, и он будет убит раньше, чем произнесет слова присяги!

Другой сказал:

– Я поспорил на новую шляпу, что ни он, ни Гэмлин не доживут до инаугурации.

Старый миссисипец, из рабочих, хотя и владелец дюжины рабов, заверил меня, что люди не желают войны; Но Север постоянно обманывал их, и им теперь нужно восстановить свои права, даже, если за них придется сражаться.

– Мы – южане, – сказал он, – самые независимые люди на земле. Мы производим все, что нам нужно, да и мир не может обойтись без хлопка. Если разразится война, это навлечет на Север страшные страдания. Мне жаль неграмотных, обманутых политиками рабочих, потому что им придется терпеть много лишений и, возможно, голод. После того, как отменили торговлю с Югом, мануфактуры остановились, работники голодают, улицы Нью-Йорка заросли травой, а бродящие по Бродвею толпы кричат: «Хлеб или Кровь!» Северные фанатики увидят, к чему привела их собственная глупость, но будет уже слишком поздно.

Таков был стандарт всех речей сецессионистов. Их Хлопок был не просто Королем, но Абсолютным Деспотом. Они были глубоко уверены, что могут управлять Севером, отказываясь покупать его товары и управлять всем миром, отказываясь продавать ему хлопок. Это – любимая и популярная на всем Юге идея. Бэнкрофт рассказывает, что еще в 1661 году колония Вирджиния, страдающая от экономического гнета, призвала Северную Каролину и Мэриленд присоединиться к ней и отказаться выращивать табак, чтобы тем самым заставить Великобританию предоставить им определенные желаемые привилегии. Теперь же мятежники полностью утратили понимание того, что торговле всегда присуща взаимность, что они нуждались в продаже своего огромного количества продукции так же, как и мир, который нуждался в ней и желал его купить, что Юг покупал в Нью-Йорке просто потому, что это был самый дешевый и лучший рынок, и потому все хлопкопроизводящие штаты моментально задохнулись в океане своего товара, поскольку менее чем за пять лет мир смог сам вырастить его или получить нечто подобное из других источников и забыть, что они когда-либо существовали.

– Прошлым летом, – сказал другой плантатор, – я прожил шесть недель в Висконсине. Это – настоящее логово аболиционизма. Рабочие изумительно невежественны. Они честны и трудолюбивы, но глупее нигрюхов Юга. Они думают, что если будет война, у нас с нашими рабами возникнут проблемы. Это полный абсурд. Все мои нигрюхи будут сражаться за меня.

Миссисипец, которого его попутчики называли «Судьей», осуждал Сецессию как бредовую идею амбициозных демагогов:

– Вся их политика – это просто проявление поспешности и опрометчивости. Они заявили: «Давайте, пока Бьюкенен Президент, выйдем из Союза и войны не будет». С самого начала они действовали вопреки здравому разуму народа и не осмелились выставить ни одно из своих решений на всеобщее голосование!

Еще один пассажир согласился с этими словами, и отметил, что хотя он был сторонником Союза, он все еще считает, что всему виной агитация, основанная на вопросе о рабстве.

– Северяне, – сказал он, – были грубо обмануты их политиками, газетами и книгами, такими как «Хижина дяди Тома», в первой главе которой рассказывается о закованном и умирающем от голода в погребе в Новом Орлеане рабе, в то время как во всем этом городе нет ни одного погреба!

Полночь настигла нас в пятиэтажном здании «St.Charles Hotel» с его отделанным гранитом цокольным этажом и оштукатуренными стенами – что повсеместно встречается в архитектуре Нового Орлеана. Здание украшено впечатляющим портиком с коринфскими колоннами, и в жаркое время его каменные полы и высокие колонны прохладны и привлекательны для глаз.

– Ты не можешь не любить Новый Орлеан, – сказал мой друг, прежде чем я покинул Север. – Его жители гораздо более приветливы и сердечны по отношению к приезжим, чем наши. Я не взял с собой никаких рекомендательных писем, поскольку рекомендации были именно тем, что менее всего мне было нужно. Но перед въездом в город я встретил одного джентльмена, с которым у меня состоялся небольшой разговор и обычный обмен любезностями по поводу состоявшегося путешествия. При расставании он вручил мне свою карточку и сказал:

– Вы пока новичок в Новом Орлеане и нуждаетесь в помощи. Если потребуется, обращайтесь ко мне, я постараюсь сделать все, что будет в моих силах.

Как выяснилось, он являлся главой одного из самых больших торговых домов города, занимающихся оптовой торговлей. Приняв приглашение, я нашел его в его рабочем кабинете, полностью погруженным в дела, тем не менее, он принял меня очень тепло и подробно описал мне те уголки города, которые я хотел бы увидеть. На прощание он сказал мне: «Заходите почаще. Кстати, завтра воскресенье, почему бы вам не зайти ко мне на уютный семейный ужин?»

Мне было любопытно узнать о личных взглядах того, кто без всяких дополнительных вопросов приглашает незнакомца в свой семейный круг. На следующий день мы встретились и сели в двухъярусный вагон «Baronne street railway». Он идет через Четвертый или округ Лафайетт – больше похожий на парк, чем на город, – где находятся самые изумительные особняки Америки. Находясь далеко от тротуара, они утопают в густых кустарниках и цветах. Такое тропическое обилие листвы сохраняет влагу, что не слишком полезно для здоровья, но зато очень приятно для чувств.

Дома невысокие – в этих широтах лазить наверх некомфортно – и покрыты штукатуркой, более холодной, чем древесина, и менее влажной, чем камень. Они отделаны множеством веранд, балконов и галерей, которые придают Новому Орлеану необычайно мягкий и нескучный вид, они гораздо красивей холодных и строгих домов городов Севера.

Мой новый друг, как подобает зажиточному торговцу, как раз и жил в этом районе. Земли его обширная усадьба были сплошь покрыты боярышником, магнолиями, беседками, апельсиновыми, оливковыми и фиговыми деревьями, а также сладким ароматом их бесчисленных цветов. И хотя это было всего лишь 10-е марта, мириады розовых кустов были в полном расцвете, созрели японские сливы, а блестящие апельсины еще прошлого года все еще можно было увидеть среди ветвей. Его богатый особняк, украшенный выбранными им произведениями искусства, был уютен и ненавязчиво изящен. Его нельзя было назвать один из позолоченных и блестящих дворцов, которые, как иногда кажется, кричат: «Полюбуйтесь роскошью, в которой живет Крез – мой хозяин. Гляньте-ка на картины, статуи и розы, купленные на его деньги! Он одет в пурпур и виссон и великолепно проживает каждый свой день!»

Присутствовали еще три гостя, в том числе молодой офицер дислоцированных в Форт-Пикенс Луизианской армии, и леди, чей муж и брат занимали высокие посты в повстанческих войсках Техаса. Всех их можно считать сецессионистами – как и почти каждого человека, которого я встретил в Новом Орлеане в первый раз, – но никто из них не проявлял никакой ни злобы, ни жестокости. В этой хорошо подобранной и приятной компании вечер пролетел очень быстро, и при прощании хозяин умолял меня вновь и вновь посещать его дом. Это было не совсем южное гостеприимство, потому что он родился и вырос на Севере. Но в наших восточных городах, от делового человека с таким как у него социальном положении, услышать подобное показалось бы несколько удивительно. Если бы он был филадельфийцем или бостонцем, разве его друзья не признали бы его кандидатом для сумасшедшего дома?

Прошлым вечером, после обычной прогулки я отправился на Кэнэл-Стрит и внезапно очутился в густой и оживленной толпе. Сразу же после моего появления здесь прозвучало несколько приветствий, и я, естественно, предположил, что это была овация корреспонденту «The Tribune», но природная скромность и желание скрыть легкий румянец смущения, удержали меня от любых устных и публичных признаний.

И в этот момент, очень любезный стоявший рядом человек, исправил мое неверное предположение, сообщив мне, что эти приветствия адресованы вернувшемуся домой генералу Дэниелу Э. Твиггсу[11] – храброму герою, который, как вы знаете, находясь в Техасе, чтобы защитить собственность правительства, недавно – чтобы «предотвратить кровопролитие» – передал его в руки повстанцев. Его друзья каждый раз вздрагивали, когда армия единодушно называла его трусом и предателем, и всеобщее осуждение за это предательство обрушилось на него даже от соседних рабовладельческих штатов.

Было сделано все возможное, чтобы оказать ему лестный прием. Огромные толпы празднично одетых гуляющих людей. Повсюду флаги, балконы заполнены зрителями, и блеск сверкающего при закатном солнечном свете оружие выстроившихся солдат. У одной роты был изорванный и покрытый пятнами флаг, который прошел через мексиканскую войну. Другая несла иной флаг – яркий и многоцветный – изготовленный местными леди. Были флаги «Пеликан»[12], «Одинокая Звезда» и другие – самые разнообразные эмблемы и символы, но я нигде не видел старого национального флага. И это было хорошо – в такой обстановке «Звезды и Полосы» – увы! – были бы совершенно неуместны.

После приветственной речи, превозносившей его «не только мужественным солдатом, но и верным и честным патриотом», и его ответной реплики, что здесь, по крайней мере, он «никогда не будет считаться трусом и изменником», экс-генерал проехал по нескольким центральным улицам в открытом баруше[13], обнажив голову и кланяясь зрителям. Он почтенного вида мужчина, лет, по-видимому, около семидесяти. Его большая голова в верхней части не имеет волос, но по бокам ее несколько тонких белоснежных завитков, совершенно не замечающих достоинств «Краски для волос Твиггса»[14], струились на ветру. С ним рядом сидел генерал Брэкстон Брэгг – «Немного больше винограда, капитан Брэгг» – известный по Мексиканской войне. Кстати, люди, которые более всех осведомлены, заявляют, что генерал Тейлор никогда не произносил этих слов, а на самом деле сказал: «Капитан Брэгг, задайте им…!»[15]

Только что прибыла столь интересовавшая абсолютно всех инаугурационная речь Президента Линкольна. И все газеты пылко осудили ее. «The Delta», которая последние десять лет поддерживала Сецессию, считала ее сигналом к войне:

«Война – это великое бедствие, но, несмотря на все ее ужасы, это благословение глубокому, мрачному и проклятому позору такого подчинения, такой капитуляции, к которой теперь иностранные захватчики призывают южан. Тот, кто будет помогать таким – тем, кто будет стараться ослабить, отговорить или сдержать пыл и решимость народа противостоять всем таким притязаниям, – предатель, которого следует изгнать за пределы наших земель».

Под «иностранным захватчиком», как предполагается, следует понимать президента нашей общей страны! А под ужасным «подчинением» – всего лишь возвращение украденной государственной собственности и уплата импортных пошлин!

Конвент штата, который совсем недавно проголосовал за выход Луизианы из Союза, теперь ежедневно заседает в «Lyceum Hall». Его главный фасад обращен на площадь Лафайетт-Сквер – один из замечательных небольших парков, которые являются гордостью Нового Орлеана. На первом этаже находится самая большая публичная библиотека в городе, хотя в ней и менее десяти тысяч томов.

В большом зале выше собрались депутаты. На возвышении сидит экс-губернатор Мутон, их председатель, доблестный пожилой джентльмен, суровый и по-отечески строгий. Ниже его, за длинным столом, мистер Уит, полный и багроволицый секретарь, читает свой доклад скрипучим, словно звук потрескавшегося горна, голосом. За председателем – портрет Вашингтона в натуральную величину, справа от него – некое подобие Джефферсона Дэвиса, с тонким, безбородым лицом и грустными, пустыми глазами. Есть также портреты других делегатов и копия постановления о Сецессии, с литографическими копиями их подписей. Делегаты, как вы понимаете, сделали все, чтобы они были увековечены. Физически они выглядят прекрасно – цветущие широкоплечие мужчины, с мощной мускулатурой, хорошо развитыми и пропорциональными телу руками и ногами и ростом явно выше любого среднего северянина.

Глава III

«Буду я послушен

И кроток»[16].

Удача и везение, которые позволили мне так непосредственно ознакомиться с планами и целями вождей Сецессии в Мемфисе, не покинули меня и в Новом Орлеане. В течение нескольких лет я был лично знаком с редактором одного из популярных здесь ежедневников – опытным писателем и оригинальным сецессионистом. Будучи в неведении, насколько ему хорошо известны мои политические взгляды, и опасаясь вызвать его подозрения тем, что якобы избегаю его, я на следующий день после прибытия в город зашел к нему.

Он принял меня очень любезно и абсолютно не догадывался о моем поручении. Он пригласил меня на заседание Конвента штата, членом которого он являлся, провел меня по редакционным отделам и представил меня в «Демократическом клубе Луизианы», который теперь стал сецессионным клубом. Среди выдающихся повстанцев, принадлежащих к этому клубу, были Джон Слайделл и Джуда Ф. Бенджамин, еврей, которого сенатор Уэйд из Огайо удачно охарактеризовал как «израильтянина с египетскими принципами».

Прием в этот клуб был окончательным доказательством политической убежденности. Вряд ли даже в гостиной Джефферсона Дэвиса планы заговорщиков обсуждались с большей откровенностью. Другой мой знакомый представил меня в «Читальном зале для торговцев», где царили те же чувства и такая же откровенность. Главный офис газеты также был постоянным местом собраний сецессионистов.

Все эти знакомства дали мне ценную возможность изучит цели и образ мыслей ведущих революционеров. Мне не пришлось задавать вопросы, вся информация сама вливалась в мои уши. Мне больше не пришлось никого обманывать, я просто молча слушал высказываемые мнения. В то время как я рассказывал о Нью-Мексико и Скалистых горах, мои собеседники говорили о Сецессии, и каждый день я получал от них столько сведений об их секретных планах, что если бы я не был вхож в их круг, я бы узнал о них только за месяц. В обычном общении они были добры и приятны. Их ненависть к Новой Англии, которую они, похоже, считали «главной причиной всех наших бед», была очень сильна. Они также охотно осуждали «The Tribune», а иногда и ее неизвестных южных корреспондентов, но со своеобразной горечью. Поначалу их проклятия невероятно сильно и неприятно раздражали мой слух, хотя я всегда с ними соглашался. Но со временем я научился слышать их не только безмятежно, но и даже получая некое удовольствие от смехотворности сложившейся ситуации.

У меня не было ни одного знакомого в этом городе, которого я бы знал как юниониста, или с которым я мог разговаривать совершенно откровенно. Это было очень неприятно – порой почти невыносимо. Как я хотел хоть кому-нибудь открыть свое сердце! В последнее время, с тех пор, как со своими крепкими убеждениями я покинул Север, давление на меня со всех сторон было настолько велико, и мои взгляды из-за сильного воздействия этой повстанческой среды настолько исказились, что порой я чуть с ума не сходил. Теперь я смог полностью осознать, сколько сильных людей Союза было поглощено этим почти непреодолимым валом. Я получал просто невероятное удовольствие, читая в «Демократическом клубе» северные газеты. Там была даже «The Tribune». Этот клуб был настолько безупречен, что можно было подумать, что он находится под патронажем Уильяма Ллойда Гаррисона или Фредерика Дугласа.

Брань, которой газеты Юга осыпали Авраама Линкольна, была воистину чудовищной. Речи, которые произносил новоизбранный президент по пути в Вашингтон, были несколько грубоватыми, совершенно не соответствовавшими его высокой репутации, которую он обрел в больших сенатских дебатах с Дугласом, когда благодаря его участию во всех обсуждениях спорных вопросов проявились его особая сила и непревзойденная логика. Газеты мятежников ежедневно подчеркивали резкий контраст между двумя Президентами, объявляя м-ра Дэвиса джентльменом, ученым и государственным деятелем, а м-ра Линкольна – вульгарным шутом и демагогом. Одним из их любимых эпитетов был «идиот», и еще один – «бабуин», в точности как тогда, когда полторы тысячи лет назад римские сатирики смеялись над великим Юлианом, называя его «обезьяной» и «волосатым дикарем».

Теперь другое время. Сейчас, когда я пишу это, некоторые из тех же газет, которых все еще будоражит наследие прошедшей войны, пишут о Джефферсоне Дэвисе с грубостью и горечью изящного, но постоянно колеблющегося слезливого романтика, и глубоко скорбят, что он не обладает таким прочным здравым смыслом и неукротимой настойчивостью, которые проявил Авраам Линкольн!

Продолжая интересоваться «Мексиканским вопросом» и часто спрашивая об уходящих каждые две недели в Веракрус пароходах, я посвятил себя исследованию, по-видимому, довольно любопытным особенностям города. Довольно странно было слышно, как люди говорят: «Пойдемте к реке», но эта формулировка точна. Новый Орлеан находится на два фута ниже, чем Миссисипи, и защищен от наводнения насыпью или защитной дамбой. Город довольно узкий, и обратной стороной упирается в большое болото. В передней же его части постоянно и быстро идет освоение новой земли. Четыре из главных центральных улиц, ближайших к дамбе, пересекают сейчас то, что несколько лет назад было руслом реки. В любом месте, копнув вглубь на два фута, копающий натыкается на воду.

Земля очень рыхлая и вязкая. Незавершенное здание таможни, построенное из привезенного из Куинси, штат Массачусетс, гранита, с момента ее открытия в 1846 году ушло в землю на два фута. То же самое случилось и с другими большими зданиями. Подвалы и колодцы невозможны в такой водянистой почве, функции первых выполняют холодильники, а последних – вертикально установленные на земле, словно башни, деревянные цистерны.

Кладбищенские склепы называют «духовками». Все они построены над землей, из кирпича, камня или гипса и покрыты сверху цементной штукатуркой. Иногда их стены трескаются, приоткрывая таким образом тайны внутренней камеры. Разрушающиеся гробы становятся видны всем, а однажды через трещину я увидел даже человеческий череп. Здесь, действительно,

Несмотря на эту отвратительную особенность, католические кладбища особенно интересны. В самых скромных памятниках, искусственных венках, ухоженных клумбах роз, гирляндах из ежедневно меняющихся свежих цветов, и в установленных в нишах стен вазах, куда капает вода и привлекает птиц, проявляется нежное, незабываемое внимание к месту последнего упокоения ушедших друзей. Более половины надписей – на французском или испанском. Очень немногие намекают на возрождение в следующей жизни. Внушительных размеров колонна установлена на могиле Доминика Ю, пирата, чья единственная добродетель – патриотизм, проявленный им во время войны 1815 года, когда он сражался на стороне Джексона, вряд ли оправдывает нанесенная на его памятнике великолепная хвалебная речь, в которой он был назван «новым Баярдом»: «Герой ста битв, – рыцарь праведный и храбрый»[18].

Трава, растущая на улицах в Новом Орлеане, не является признаком разрухи. Поскольку сама плодородная и влажная почва способствует ей, она в изобилии произрастает не только на небольших улицах, но и на брусчатых мостовых центральных улиц.

Кэнэл-Стрит, пожалуй, самая лучшая прогулочная улица на континенте. Она вдвое шире Бродвея, а посередине ее и на всем ее протяжении растут посаженные в две линии деревья, которые разделяют лишь небольшие газоны. Ночью, когда огни длинных параллельно расположенных рядов газовых фонарей мерцают сквозь дрожащую листву, и становящихся по мере удаления все меньше и меньше до того момента, пока они не объединяются и не сливаются в один, это поразительное зрелище – великолепный праздник уличных фонарей. На нижней стороне улицы – «Французский квартал», более неамериканский, чем знаменитый вклад немцев из Цинциннати, известный под названием «Над Рейном». Здесь вы можете прогуляться в течение нескольких часов, словно «пришелец из другой цивилизации», не слыша ни одного слова на своем родном языке, и не видя ничего, чтобы могло помешать вам почувствовать себя в старом французском городе. Тихие и невзрачные дома, «знакомые с забытыми годами», вызывают из памяти воспоминания о старых мексиканских городах. Это мрачные, сумеречные реликвии древности, обычно одноэтажные, с крутыми далеко выступающими черепичными или шиферными крышами, деревянными ставнями на дверях и многочисленными вычурными старыми фронтонами и мансардными окнами.

Новый Орлеан – самый «парижский» из американских городов. Опера, разные театры и все другие места развлечений в воскресенье вечером открыты. Огромный «Французский рынок» носит свою сверкающую корону славы только по воскресеньям. И тогда торговцы занимают не только большие здания, но и соседние улицы и площади. Их товары разнообразны и неисчислимы. Все, что вы захотите – еда, напиток, одежда, украшение или нечто более практичное – от Уэнхемского льда[19] до весенних цветов и тропических фруктов, – от индейских мокасин до шелкового платья, – от древних китайских книг до свежайших утренних газет – спросите, и вы получите все это.

Зайдите под навес, закажите крошечную чашку отличного кофе, и вы пообщаетесь с антиподами – ведь ваш сосед, может быть, спустился с заледеневших гор Гренландии или живет на коралловых островах Индии. Встаньте, чтобы возобновить свою прогулку, и чем дольше вы будете гулять, тем больше услышите разноязыкой речи, и в то же время люди всех национальностей, племен и народов – французы, англичане, ирландцы, немцы, испанцы, креолы, китайцы, африканцы, квартероны, мулаты, американцы – все будут толкать и пихать вас, но, впрочем, совершенно нечаянно, беззлобно и с улыбкой.

Несколько совершенно необъятных негритянок, увенчанные тюрбанами, свернутыми из невзрачного вида платков, продают фрукты и сидят прямо как пальмы. Они похожи на африканских или индийских принцесс, немного раздраженных тем, что их разлучили с их тронами и свитами, но, тем не менее, царственные «несмотря ни на что». На каждом углу маленькие девочки с яркой креольской кожей и блестящими глазами предлагают вам ароматные букеты гвоздик, роз, вербены, цветов апельсиновых и оливковых деревьев и другие незнакомые вам цветы, но за небольшим исключением – если вы женщина, вы – ботаник благодаря этому «подарку судьбы», а если мужчина, тогда вы – человек, который «по натуре своей» склонен к ученым занятиям.

На Джексон-сквер есть восхитительный кусочек зелени, выходящий на реку – там расположены мрачные и старые общественные здания, которые во времена испанского режима являлись резиденцией правительства. Рядом с ними – не менее старый собор, богато отделанный внутри – в нем поклоняются набожные католики. Его прихожане – это мозаика всех цветов и национальностей, слившихся в наше время в демократическом равенстве Римской Церкви.

Придя на мессу в одно воскресное утро, я обнаружил, что все проходы заполнены добровольцами, которые накануне отбытия в обсуждаемый всеми Форт-Пикенс, собрались, чтобы засвидетельствовать освящение своего флага Сецессии, эту церемонию с большой помпой и торжественностью проводили французские священники.

В Первой Пресвитерианской Церкви можно было услышать божественно талантливого и глубоко уважаемого обществом преподобного д-ра Палмера, поддерживавшего самые экстремистские взгляды мятежников. Ранее южане очень жестко осуждали политические проповеди, но теперь кафедра, как и ранее, поклонялась скамьям, а скамьи радостно поддерживали кафедру.

Теперь я, пожалуй, резко перейду от церкви к хлопку – ведь они в Новом Орлеане совсем недалеко друг от друга – и расскажу о посещении одного из заслуживающих внимания больших хлопкопрессовальных предприятий. Это невысокое здание, занимает собой целый квартал, и посреди него имеется открытый двор. Он полностью заполнен кучами тюков хлопка, их так много, что они даже лежат на прилегающих к зданию тротуарах. Целый день стоящие у дверей негры принимают и разгружают хлопок. В тюки хлопок сжимается мощной движимой паром машиной, так что после этого, будучи меньше в объеме, они теперь пригодны к дальнейшей транспортировке. Поначалу они на плантациях просто уплотняются винтовыми прессами и сюда приходят уже в виде компактных тюков, но эта гигантская железная машина, способная сразу взять в обработку 200 тонн, делает их еще на треть меньше. Рабочие – негры и французы, непрерывно и монотонно повторяют одни и те же свои странные и печальные движения.

Веревки, которыми связан тюк, перерезается, и он уходят внутрь пресса. Огромные железные челюсти монстра судорожно сжимаются, перекатывая его под языком, словно вкусное лакомство. Затем веревки снова затянуты и завязаны, и упакованный тюк выкатывается, чтобы освободить место для другого – всего за пятьдесят секунд. Он весит пятьсот фунтов, но рабочие захватывают его со всех сторон своими железными крючками и перебрасывают дальше, словно школьники, играющие в мяч. Суперинтендант сообщил мне, что прошлой зимой они спрессовали более сорока тысяч тюков.

Мятежники, со своей врожденной склонностью к захвату пустых фортов и доверху полных казначейств, захватили монетный двор Соединенных Штатов, в котором хранилось 300 000 долларов, а также Национальные казармы, в который в то время находился только один сержант. Во время посещения с группой других джентльменов места исторической битвы Джексона, в четырех милях от города, я бросил беглый взгляд на высокое и мрачное здание монетного двора и около часа провел в длинной, невысоких, белых и отделанных большим количеством открытых террас расположенных у реки казармах.

Над штабом реяла «Одинокая Звезда» Луизианы. Гарнизон состоял из 120-ти только что призванных солдат армии штата. Трое из недавно уволившихся из федеральной армии офицеров пригласили нас в свою комнату, чтобы за бурбоном и сигарами обсудить политические дела. Поскольку все присутствующие были оптимистичными и бескомпромиссными мятежниками, разговор был односторонним и неинтересным.

Далее мы поехали по берегу реки, вдоль почти бесконечных рядов кораблей и пароходов. Торговая активность Нового Орлеана была значительно более интенсивной, чем у любого другого американского города, разве что за исключением Нью-Йорка. Казалось, это соответствует картине, написанной выдающимся оратором Прентиссом, о будущих годах, «когда этот Город-Полумесяц[20] станет полностью золотым». Длинные причалы ломились от огромного количества товаров с запада, тюков хлопка и сахара, он отделен от берега целым частоколом из мачт сотен пришвартованных к нему судов. На некоторых из них были трехполосные и семизвездные флаги «Южной конфедерации», множество с флагами других стран, а также несколько со «Звездами и Полосами».

Вскоре мы очутились в старом квартале креолов[21]. Эти совершенно необычные люди – очень большой элемент населения – гораздо более естественны для прошедших эпох или другой земле, и, к сожалению, в девятнадцатом веке они никак не совмещаются с Америкой. Они редко улучшают или продают свои жилища, позволяют старым заборам и штакетникам все также оставаться вокруг их ветхих, довольствуются малым и редко посещают современные кварталы. Говорят, что самые старые из них всю свою жизнь прожили в Новом Орлеане и никогда дальше Кэнэл-Стрит не выходили! Многие из них были в Париже, но совершенно не знают Вашингтона, Нью-Йорка, Филадельфии и других северных городов. Они набожные католики, внезапны и быстры в ссоре, и дуэль до сих пор является их любимым развлечением.

Мы остановились у старого испанского дома – находящегося в самом центре густой рощи – и являющимся штаб-квартирой генерала Джексона, мы видели верхнее окно, из которого, стоя с бокалом в руке, он видел приближение врага. Дом не пустует, и он испещрен следами от пушечных ядер, которыми его пытались выбить оттуда. Как и его городская квартира – большой кирпичный дом на Ройял-Стрит 106 – он никак не изменился внешне после того исторического 8-го января.

Пройдя вдоль реки еще несколько сот ярдов, мы достигли поля битвы, где в 1815 году 4 000 неопытных, неорганизованных, плохо вооруженных новобранцев одолели 12 000 ветеранов – но американцы потеряли всего 5 человек, а британцы – 700[22]. Эта огромная разница объясняется защищенным положением одной стороны за брустверами и ужасной открытостью другой, во время ее марша растянутыми на полмили сплошными колоннами по чистому полю, без всякой защиты за холмом или деревьями. Ужасное поле, на котором Великий Жнец собрал кровавый урожай!

В миле от реки находится болото. Джексон вырыл канал между ними, выбрасывая землю для сооружения бруствера с одной стороны, и направив по этому каналу воду из Миссисипи. Англичане панически боялись болота, они считали, что, попытавшись пройти через него, они все в нем и утонут. И поэтому, со всей своей непоколебимой саксонской отвагой они двинулись вперед – прямо в пасть разрушительного огня укрывшихся за бруствером американцев, и это сражение стало резней, а не битвой.

Рыхлая земля бруствера (общепринятое мнение, что тут были использованы тюки хлопка – миф) без всякого ущерба поглощала попадавшие в нее ядра. Там это было впервые продемонстрировано и доказано, а потом еще и во время Крымской войны и Американского Восстания – превосходство земли перед кирпичом и камнем. Самая твердая кладка рано или поздно будет разрушена и сметена, но снаряды и ядра никак не могут существенно повредить земляным укреплениям.

Армия Джексона была истинным воплощением армии оборванцев Фальстафа. В ее состав входили жители глухих лесов Кентукки, священники из Нового Орлеана, юристы, торговцы и клерки, пираты и преступники – только что выпущенные из тюрем, чтобы помочь в обороне – много негров – свободных и рабов и свободно присоединившаяся к армии совершенно неописуемая городская чернь, выделявшаяся главным образом благодаря своим лохмотьям и, казалось, от их развевающегося на ветру «дырявого рубища» веяло пожеланием «вечного мира» стоящему перед ними врагу.

Джуда Торо, выдающийся новоорлеанский торговец, доставлявший войскам боеприпасы, был поражен пушечным ядром, которое вырвало огромный кусок его плоти, но, несмотря на это тяжелое ранение, он прожил много лет, и оставил о себе добрую память как филантроп и общественный деятель. Партон рассказывает о юном американце, который во время битвы решил закурить сигару, а подняв голову, увидел, что человек, стоявший позади него, был разорван на куски, а его мозги оказались рассеяны по всему брустверу.

Более половины армии Джексона состояло из негров, которые в основном работали на лопате, но некоторые из их батальонов были вооружены, и в присутствии всей армии Джексон поблагодарил их за их храбрость. И в каждую годовщину прошедшей битвы выживших негров всегда оказывалось больше, чем других – настолько, что это возбуждало подозрение – а не мошенники ли они?

Свободное цветное население в то время, когда я был в Новом Орлеане, являлось очень своеобразной особенностью Нового Орлеана. В основном это были выходцы из Сан-Доминго, они держались в стороне от других чернокожих, имели много рабов и были самыми строгими хозяевами. Частенько их дочери воспитывались в Париже, выходили замуж за белых, и в некоторых случаях следы их негритянского происхождения почти полностью отсутствовали. Это, однако, не было характерной их особенностью. На Юге очень редко можно было встретить человека с чисто африканской родословной. Примесь белой крови обнаруживается почти всегда.

Наша компания обладала бесценным чичероне в лице судьи Александра Уокера, автора книги «Джексон и Новый Орлеана», самой ярким и интересным трудом об этой битве, ее причинах и результатах, весьма поспособствовавшей пониманию американской истории. Он неутомимо трудился во всех официальных архивах и встречался с участниками событий. Он показывал нам позиции, указал место, где погиб Пакенхем, и в своем рассказе в значительной степени использовал свой богатейший фонд разных фактов, рассказов и личных воспоминаний.

Теперь поле битвы обозначено простым, незавершенным и возведенным на грубом каменном фундаменте валом из миссурийского известняка. Его строительство было начато легислатурой штата, но потом фонд исчерпался и работа прекратилась. Теперь здесь обрамленный дренажными канавами участок хлопковой плантации, и уже нет никаких следов состоявшейся тут битвы, за исключением все еще видимой линии старого канала, изредка встречающихся небольших прудов, по берегам которых растут тростник, ивы и вечнозеленые дубы.

Негритянский патриарх, с серебристыми волосами и неутомимыми ногами, прихрамывая подошел к нам, чтобы показать нам несколько найденных им пуль. О сплющенных пулях он говорил нам, что «они убили кого-то». Без сомнения, они были поддельными, но мы приобрели несколько картечин и кусков снарядов у этого древнего эфиопа, и по украшенным цветами и кустарниками улицам вернулись обратно в город. Здесь росли пальмы – характерное дерево Юга. Они не изящны и не красивы, да еще и похожи на перевернутый зонтик на длинной и стройной ножке. Даже на обычной фотографии это прекрасно видно.

Мы очень хорошо потрудились, а теперь о новой неприятности. Вчера или позавчера газеты сообщили, что в том, что корабль «Аделаида Белл» из Нью-Хэмпшира бросил вызов, вывесив Черный Республиканский флаг, и что его капитан поклялся, что он застрелит любого, кто попытается его уничтожить. Как заметил один из журналов, «его дерзость возмутительна». En passant[23], вы знаете, что такое Черный Республиканский флаг? В своих путешествиях я никогда с таким чудом не сталкивался, но это страшная вещь, о которой стоит поразмыслить – не так ли?

Репортер «The Crescent» с очаровательным простодушием описывает его как «настолько напоминающим флаг покойных Соединенных Штатов, что немногие заметят разницу». Фактически он добавляет, что это те же старые «Звезды и Полосы», но с красной, а не с белой полосой под символом союза. Конечно, мы были очень возмущены. Любить «Усыпанный звездами флаг» – это все равно, что дом ограбить, а что касается Черного Республиканского флага – почему бы и нет, он никого не раздражает.

«Отважный» капитан Робертсон был вынужден публично отрицать все обвинения. Он утверждает, что в простоте своего сердца он уже много лет использует его как флаг Соединенных Штатов. Но газеты упорно придерживаются своей точки зрения, возможно, капитан разыгрывает какую-то дьявольскую карту янки. Кто избавит нас от этого Черного Республиканского флага?

Если бы это было возможно, я бы хотел увидеть, как «Южная Конфедерация» пойдет своим собственным путем. Полюбоваться на процветание рабства в полностью изолированном от других свободных штатов государстве, на то, как ценные правительственные акции, которыми имеет право по своему усмотрению использовать любой из его членов, будут бродить по всем рынкам мира, и как же будет жить демократия в Конфедерации, краеугольными камнями которой являются аристократия, олигархия и деспотизм. И это правительство, которое словами одного из его поклонников должно быть «сильнее оков Ориона и милосерднее сладких влияний Плеяд».

Несколько дней назад я был в обществе южных леди и одна из них заметила:

– Я рада, что Линкольн не был убит.

– Почему же? – спросила другая.

– Потому что, если бы он погиб, президентом стал бы Гэмлин, и было бы очень обидно, если бы Правительство возглавлял мулат.

Во время последовавшей за тем небольшой дискуссии выяснилось, что все леди кроме одной думали, что м-р Гэмлин мулат. И, тем не менее, все участники этого разговора были людьми образованными и жителями процветающего торгового мегаполиса. И что же тогда знали о Севере жители сельских районов, «просвещаемых» лишь еженедельными газетами Сецессии!

Мы наслаждаемся этим мягким воздухом, «который ласкает лицо и радует легкие». Я замечаю на улицах еще одно свидетельство наступающего лета – легкие льняные пальто. Улыбающиеся мириадами роз и гвоздик газоны и кладбища зеленеют бархатной травой, в утреннем воздухе аромат апельсина и клевера, а в многочисленных букетах цветов – сладкое дыхание тропиков.

В штатах Залива живет много урожденных северян. Многие из них являются зажиточными городскими торговцами, иные – плантаторами. Некоторые уехали Север, чтобы оставаться там до тех пор, пока буря не закончится. Часть же из тех, кто остались, своей жестокостью превзошли самого Ирода и даже местных превзошли в своей ревностной службе Сецессии. Их злоба подозрительна, она выходит за рамки дозволенного. Недавно я был в одой смешанной компании, где один человек был явно обижен на смежные рабовладельческие штаты, осуждая их как «подыгрывающих аболиционистам» и называя их «изменниками дела Юга».

– Кто он? – поинтересовался я у стоявшего рядом со мной южанина.

– Он? – последовал возмущенный ответ. – Да он северянин, будь он проклят! Все это он говорит просто, чтоб порисоваться. Что он сделал, чтоб защитить наши права? У него нет рабов, и он вырос не на Юге, и если бы было по-иному, он был бы аболиционистом. Я скорей поверю похитителю негров, чем такому человеку!

Глава IV

«Что делать, Хэл, это мое призвание, Хэл, а для человека не грех следовать своему призванию»[24].

В городе было относительно спокойно, но аресты и допросы подозреваемых в аболиционизме случались часто. В общем, я немного тревожился за себя, хотя и не боялся встретиться с теми, кто знал меня в прошлом. Тем не менее, примерно раз в неделю случалось нечто, что заставляло чувствовать себя некомфортно.

Я ежедневно присутствовал на заседании Конвента штата Луизиана, занимая место среди зрителей. Я не мог ничего записывать и целиком полагался на свою память. При передаче корреспонденции я старался как можно лучше заметать свои следы. Перед отъездом из Цинциннати я встретил своего друга, жившего в самом Новом Орлеане, и уговорил его написать для меня одно или два письма, отмеченные датой пребывания в последнем городе. Потом они были скопированы и, в слегка измененном стиле опубликованы. И таким образом расследование показало бы, что автор статьи «The Tribune» написал ее за две-три недели до того, как я прибыл в город, что весьма осложнило бы его разоблачение.

Мои письма, иногда отправляемые по почте, иногда с курьером, отправлялись одновременно примерно в полдюжины банковских и коммерческих фирм Нью-Йорка, которые сразу же отправляли их в «The Tribune». Они были составлены в стиле обычных деловых писем, в них рассматривались вопросы торговой и финансовой политики и содержали чеки для подставных лиц, на поистине королевские суммы. Я, однако, не знал, что количество получателей было значительно больше. И действительно, они были очень похожи на те объемные послания, которые м-р Тутс в дни своего школьного ученичества писал самому себе.

Я использовал такую систему шифрования, согласно которой смысл всех слов, расположенных между определенными отметками, перед публикацией следовало изменить на противоположный. Таким образом, если я описывал кого-то как «патриота и честного человека», поставив эти слова между отметками, он должен был быть представлен как «демагог и негодяй». Все остальное оставалось без изменений. Если абзац начался у самого края листа, он именно так должен был быть напечатан на листе, в точности на том же месте. Но если он располагался ближе к центру листа, это указывало на то, что в нем есть что-то зашифрованное.

Поэтому эти письма, даже если бы они были просмотрены, вряд ли были поняты. Так или иначе, они всегда доходили до редакции. Я никогда не хранил в своей комнате и не носил при себе никаких бумаг, которые дали бы повод в чем-то меня подозревать.

Свои письма я выдерживал в стиле пожилого горожанина, иногда замечая, что за все свои прожитые в Новом Орлеане 14 лет я никогда не видел такого вихря страстей, etc. Рассказывая о разных событиях, я был вынужден очень часто менять имена, места и даты, хотя в целом все факты были изложены абсолютно верно. Мои письма были очень детальными и подробными, ни одно из них не было вскрыто, и по мере приближения окончания моей миссии я уже планировал прибыть на Север раньше, чем письма на страницы газеты.