Одержимые блеском: о драгоценностях и о том, как желание обладать ими меняет мир Рейден Аджа

Играющие фавориты

В тюдоровской Англии драгоценные камни были не просто сверкающими побрякушками. Они были средством общения. Драгоценные украшения, разумеется, сообщали окружающим о богатстве и социальном статусе их владельца. Но они также указывали на его ранг, социальные связи, семью и друзей, а также на политические пристрастия. Драгоценными камнями обменивались, чтобы скрепить сделку или заключить договор, а иногда просто для того, чтобы показать свое благоволение или выразить намерения. Украшения были и средством личного общения, порой скрепляя наполовину заключенные контракты. В современном обществе от этой традиции остались лишь корона и обручальное кольцо, предметы, все еще сохраняющие мощное символическое значение, отличающееся от их практического значения.

Генрих VIII всегда явно выражал свои пристрастия или свое неудовольствие. Когда король «ухаживал» за Анной Болейн, он осыпал ее драгоценностями, достойными настоящей королевы, от многих из которых она поначалу отказалась. Она хотела получить драгоценности Екатерины – драгоценности короны – или ничего. Позднее, когда Джейн Сеймур наконец родила Эдуарда, единственного сына Генриха VIII, король выразил свою любовь к сыну доступным ему способом – в каратах. В письме Эдуарда отцу читаем: «Я также благодарю Вас за то, что Вы подарили мне великолепные и дорогие подарки, такие как цепи, кольца, пуговицы с драгоценными камнями, цепочки на шею и булавки, ожерелья, одежду и многие другие вещи; эти вещи и дары пропитаны Вашей отцовской любовью ко мне, поскольку, когда бы Вы меня не любили, Вы бы не подарили мне все эти драгоценные подарки»[151].

Какими бы запутанными ни были рассуждения Эдуарда, он хотя бы находился в лучшем положении, чем две его сводные сестры. Они были практически полностью лишены любви и щедрости отца, хотя иногда он ради собственного удовольствия оказывал милость то одной дочери, то другой, настраивая их друг против друга.

Мария, старшая, была набожной, рассудительной, уверенной в своей правоте и мрачной. Она во всем оставалась маминой дочкой и была в большей степени испанкой, чем англичанкой. То, что она была несговорчивой и вспыльчивой, как и ее отец, только ухудшало ситуацию. Понятно, что после горького расставания ее родителей ни одно из этих качеств не могло сделать Марию привлекательной в глазах отца.

Елизавета, дочь темноглазой соблазнительницы Анны Болейн, став королевой, во многом напоминала своего отца. Но в юности она демонстрировала хитроумные, очаровательные и даже манипуляторские замашки, которые она унаследовала от своей матери. Она была блестящей, красивой, харизматичной и могла флиртовать на полудюжине языков к тому времени, как ей исполнилось четырнадцать. В отличие от Марии, Елизавета была англичанкой до мозга костей, но с признаками образованности, континентального духа и определенной моральной гибкости. Она тоже была похожа на мать[152], с такой же длинной шеей и гипнотическими черными глазами.

То, что на него смотрели две точные копии двух покойных жен, наверняка заставляло Генрих VIII испытывать определенный дискомфорт. Этим, вероятно, и объясняется то, как он обращался с дочерьми. К счастью, для короля родительские обязанности никогда не стояли на первом месте. У Генриха VIII всегда оказывалась под рукой новая жена, которая и занималась детьми.

Мачехи и чудовища

Когда Генрих бросил Екатерину ради Анны, королева взялась за свое моральное, юридическое и духовное оружие. Она не согласилась на аннулирование брака. Мария испытывала те же чувства и не отреклась от матери, поэтому Генрих VIII лишил ее наследства. Он отобрал у нее все титулы и имущество, включая драгоценности, и отдал все новой принцессе – Елизавете. Самым унизительным было то, что Генрих заставил Марию прислуживать только что родившейся сводной сестре.

Анна долгое время считала Марию угрозой, особенно когда ей не удалось родить мужу сына-наследника. В какой-то момент Анна даже заговаривала об убийстве Марии, утверждая, что «она моя смерть, или я ее»[153]. По мнению биографа Трэйси Борман, Анна «мгновенно решилась сделать все, что было в ее власти, чтобы пошатнуть положение Марии – если не уничтожить ее совсем, – стараясь взять все, что принадлежало ей, и отдать Елизавете. Это включало даже ее имя: Анна свирепо требовала, чтобы при крещении ее новорожденную дочь нарекли Марией»[154]. Все это подготовило почву для сражения между двумя девочками. Они сражались за все, включая само право на жизнь.

Анна, как классическая мачеха, проследила за тем, чтобы с бывшей принцессой, прислуживавшей новорожденной сводной сестре, обращались очень плохо. Украшая младенца драгоценностями и заставляя всюду носить девочку на золотых подушках, Анна потребовала, чтобы у Марии не осталось ничего из того, что не соответствовало ее новому низкому положению[155].

Елизавета и Анна несколько лет наслаждались милостью Генриха VIII, но и их золотые дни закончились. Вскоре после того, как у Анны случился выкидыш – их с Генрихом сыну не суждено было родиться, – король начал искать способы избавиться от нее. Удобный случай подвернулся ему в виде слухов (вероятно, беспочвенных) о том, что соблазнительная королева ему изменила. Многочисленные враги непопулярной королевы выстроились в очередь, чтобы рассказать почти о сотне любовников, включая ее собственного брата Джорджа Болейна. Мужчины, которым не повезло, включая и брата Анны, были казнены.

Анне оказали честь: она предстала перед судом, на котором ее обвинили во всем, начиная с адюльтера и инцеста и заканчивая колдовством и государственной изменой. Почти все время процесса она провела в Тауэре, а когда настал ее черед появиться перед судом, она спокойно отвергла все выдвинутые против нее обвинения. Но ее предполагаемых любовников пытками вынудили признаться в связи с королевой. Появились и многочисленные «свидетели», действовавшие из злобы или честолюбия.

Генрих заявил, что Анна его околдовала и что они никогда не были женаты по-настоящему. По этой причине он даже не стал утруждать себя и лишать наследства Елизавету. Король просто начал называть девочку незаконнорожденной. Он поставил под сомнение и свое отцовство, учитывая огромное количество незаконных любовников ее матери.

Для Анны все было кончено. Ее признали виновной и казнили 19 мая 1536 года. Она заслужила сомнительную честь стать первой королевой Англии, которую обезглавили[156]. Спустя сутки после казни Анны состоялась официальная помолвка Генриха VIII с Джейн Сеймур. Через одиннадцать дней они поженились.

Джейн Сеймур долго не прожила. Она пробыла королевой примерно полтора года и успела родить Генриху VIII сына Эдуарда. Через две недели после рождения сына Джейн умерла. Дочери Генриха отошли в тень, пока на протяжении следующих девяти лет он сжигал свою жизнь еще с тремя женами.

Пару лет король оплакивал Джейн, потом согласился на политический брак с Анной Клевской, принцессой-протестанткой. Европа переживала период Реформации и была погружена в религиозные войны. Англия раздражала и протестантов, и католиков (католиков сильнее). Она должна была встать на чью-то сторону. Браку Генриха VIII и Анны Клевской предстояло стать (по мнению наиболее ясно мысливших министров короля) политическим союзом. Но когда все более нерациональный Генрих встретился с Анной (скажем честно, она была несколько простовата), он буквально слетел с катушек. Король назвал ее «фламандской кобылой»[157] и отказался на ней жениться. Он устроил истерику, словно ребенок, советникам пришлось уговаривать его. В конце концов Генрих VIII все-таки женился на добродушной, пусть и несколько унылой немецкой девушке в январе 1540 года. Умная и развитая не по годам приемная дочь Елизавета нашла с ней общий язык. С Марией протестантка поначалу не общалась, но потом они сблизились и сохранили хорошие отношения до самой смерти Анны много лет спустя. Анна была немного провинциальной, но доброй мачехой, мягкой и услужливой женой. Правда, Генрих VIII утверждал, что в ней ему ничего не нравится и при виде нее он становится импотентом. Ему хотелось на свободу.

Анна, оказавшись, вероятно, немного умнее своих предшественниц, радостно согласилась. Брак был расторгнут через полгода после свадьбы. В благодарность за ее беспрецедентное любезное согласие аннулировать брак Генрих даровал ей дворец, челядь и почетный титул сестры короля.

Итак, Генрих расстался с единственной женщиной, которая, став мачехой, действительно была добра ко всем его детям. Через шестнадцать дней после развода с Анной Клевской он женился на своей пятой жене, Екатерине Говард. Она приходилась кузиной Анне Болейн – неразборчивая, пустоголовая девушка-подросток, которая была больше чем на тридцать лет моложе короля. За время их брака длиной в два с половиной года она даже не пыталась вести себя как королева и оказалась злобной и мстительной мачехой. (Напомню, что она была почти на десять лет моложе Марии, которая отнеслась к ней с крайним неодобрением.) Желая наказать Марию за недостаток уважения, Екатерина попыталась публично унизить ее.

Но Генрих был без ума от Екатерины, как старые дураки теряют голову изза малолетних распутниц. Он называл ее «розой без шипов». По классической традиции старый развратник осыпал свою новую игрушку деньгами, подарками и уделял ей много внимания, отпуская гулять на длинном поводке. Как оказалось, достаточно длинном, чтобы она смогла им удавиться. Все с радостью «забыли» о ее многочисленных связях до брака, но Екатерина продолжала заводить любовников. Учитывая тот факт, что она была темпераментной девчонкой, оказавшейся женой тучного старого мужчины с постоянной сменой настроений, огромными сексуальными потребностями и гниющей ногой[158], едва ли вы станете винить ее за попытки найти компанию на стороне.

Но Генрих смог.

К ноябрю 1541 года все знали о любовниках королевы или подозревали о них. Кое-кто даже шантажировал Екатерину, добиваясь своей выгоды в обмен на молчание. Наконец архиепископ Кранмер решил, что улики против королевы стали достаточно весомыми. Ему пришлось рассказать обо всем королю. В отличие от случая с ее (невиновной) кузиной Анной, Генрих не желал верить в обвинения. По какой-то причине он разрешил расследовать эти обвинения. Возможно, именно потому, что монарх не сомневался в невиновности жены.

Но когда все факты выплыли наружу, правда оказалась куда хуже, чем мог представить Генрих. Все еще сексуально одержимый Екатериной, он принял новости очень тяжело (утверждают, что король плакал перед лицом своего совета)[159]. Когда гвардейцы пришли к королеве, чтобы арестовать ее, она попыталась умолять Генриха, но тот остался непреклонным. Екатерину за волосы протащили по коридору на глазах у всех, включая Елизавету[160]. Королеву казнили 13 февраля 1542 года и похоронили неподалеку от ее несчастной кузины Анны Болейн в часовне святого Петра «в оковах» в лондонском Тауэре. Мария определенно была рада ее падению, но Елизавета была настолько травмирована этим событием, что заявила: она никогда не выйдет замуж[161].

Шестая, и последняя, жена Генриха VIII, Екатерина Парр, была старше предшественницы, дважды вдова, и в тридцать один год она уже была мачехой-ветераном. Для старого и больного короля она стала прежде всего компаньонкой. Новая королева была удивительно образованной женщиной и тайной протестанткой-реформатором. Но что более важно, она оказалась достаточно дипломатичной, чтобы держать короля в руках, и достаточно умной, чтобы не пытаться манипулировать им. Екатерина оказала огромное влияние на Елизавету и после смерти Генриха относилась и к ней, и к Эдуарду как к своим подопечным.

Помимо образования и воспитания Елизаветы и ее младшего сводного брата самым существенным вкладом Екатерины Парр в эту историю стало то, что она таки сумела помирить Генриха с двумя его дочерьми и восстановить их обеих в престолонаследовании. Этим она не только соединила их как сестер, но и дала обеим шанс надеть корону.

Мария Кровавая и королева-девственница

После почти десятилетия несчастий и унижений – ссылок, наказаний, запретов, лишения всего имущества и перераспределения всего того, чем они дорожили, – можно было бы предположить, что сводные сестры ненавидели своего властного отца-садиста. Но, как оказалось, они его боготворили и ненавидели друг друга.

Вернее, Мария ненавидела Елизавету. И мать Елизаветы, Анну. И всех протестантов. Именно изза преследования английких протестантов она впоследствии получила прозвище Мария Кровавая. В своих несчастьях Мария винила прежде всего свою мачеху Анну Болейн и свою сводную сестру. Взойдя на престол, она попыталась быть великодушной и вести себя по-сестрински, но надолго ее не хватило. Очень быстро вся ее горечь, ярость и неприязнь вышли наружу. И главной мишенью королевы стала младшая сестра.

Елизавета старалась не открывать своих карт. Но ей явно не нравилось, что ее отодвигают в сторону. Основную часть правления Марии она провела под своего рода добровольным домашним арестом изза своей старшей сестры-параноика. Пытаясь не оказаться на линии огня, Елизавета так часто, как только могла, пряталась в своем поместье. Но вскоре она, как и когда-то ее мать, пришла к осознанию того, что Мария – это проблема и кто-то из них двоих должен умереть.

Достаточно будет сказать, что отношения между двумя дамами были напряженными.

Мария и Елизавета ни в чем не походили друг на друга. Как я уже упоминала, Мария была мрачной и набожной, Елизавета – склонной к театральности и гламурной. Она была молода и красива, чего о старшей сестре сказать было нельзя. Как правители и мыслители они тоже были диаметрально противоположными. Елизавета родилась политиком и прогрессивным мыслителем. Она была высокообразованной и непростительно интеллектуальной. Ей хотелось, чтобы при ней страна вошла в новую, блестящую эру. Мария, частично вследствие искренней веры и частично из желания отомстить за мать руками церкви, хотела повернуть страну назад. Она пребывала в твердом убеждении, что мир должен вернуться к прежнему порядку времен ее детства, когда Англия еще не порвала с Римом.

Мария была фанатично религиозна и настолько нетерпима к протестантам и другим некатоликам (не говоря уже о фальшивых обращенных), насколько это можно было предположить по ее происхождению. Она была искренне и глубоко набожной и во многих отношениях духовной, скромной и щедрой, как и ее мать. К сожалению, подобно ее отцу где-то в середине жизни она как будто обезумела.

На четвертом десятке долго страдавшая святая превратилась в параноика, стала эксцентричной, вспыльчивой маньячкой. Мария не сомневалась в том, что сестра затевает против нее заговор. На самом деле она считала, что все в заговоре против нее. По ее приказу многих так называемых еретиков сожгли на костре, и королева получила свое неприятное прозвище, под которым она и осталась в истории.

В ее защиту (хотя как защищать виновницу массовых убийств?) можно сказать лишь то, что она много страдала в жизни, и не только от Анны Болейн, матери Елизаветы, но и от поворотов истории, и от череды мачех с собственными интересами. То же самое можно было бы сказать и о Елизавете, у которой была старшая сестра, чтобы ее наказывать, и куча придворных, которые называли ее ублюдком, а ее мать – «великой шлюхой» как перед коронацией, так и после нее. Судя по всему, в тюдоровской Англии никому не жилось легко. И все же обе девочки выжили и заняли трон в порядке очереди. Но если неприятности молодости сделали Марию упертым параноиком, то Елизавета благодаря им стала умной и гибкой.

К моменту смерти Генриха VIII в 1547 году страна воевала сама с собой и в прямом, и в переносном смысле. Король, став главой церкви, принял Акт о супрематии, который лишил монастыри прав на самостоятельность, земли и богатство (перераспределив их между собой и знатью). Это серьезно испортило отношения между Англией и Римом и усугубило противостояние между протестантами и католиками. Поскольку и первая его жена, Екатерина Арагонская, и вторая его жена, Анна Болейн, уже умерли к моменту его брака с Джейн Сеймур (хотя Анна умерла всего за несколько дней до этого), никаких вопросов по поводу того, что трон наследует Эдуард, не возникало. Он был мужчиной, законным сыном. Явный наследник. Вот только он был еще совсем ребенком, поэтому последовала череда регентов, переворотов и заговоров, пока Эдуард не умер менее чем через десять лет, как полагают, от туберкулеза.

И католики, и протестанты нервничали, потому что следующей претенденткой на престол была старшая сестра Эдуарда, Мария Тюдор. Это приводило в ужас протестантов, подозревавших, что она им готовит, и огорчало католиков, которые не желали видеть на троне женщину, пусть и истинно верующую. Тем не менее, «пусть она и была женщиной, но она была Тюдор и, как таковая, единственной настоящей наследницей в глазах большинства англичан»[162]. Иными словами, в тот момент, летом 1553 года, Мария казалась наименее кошмарным вариантом. Она вознеслась на вершину власти на своей первой и последней волне популярности[163], заявив: «Глас народа – глас божий».

Ее популярность оказалась недолгой, но приятной. Мария даже почувствовала прилив великодушия и пригласила свою младшую сестру Елизавету ехать рядом с ней в процессии через страну к дворцу. Биограф Трэйси Борман так описывает эту сцену: «Мария тепло обняла свою сводную сестру и поцеловала по очереди всех ее фрейлин. Она одарила их драгоценностями и вручила Елизавете изысканное ожерелье из белых коралловых бусин, оправленных в золото, и брошь с рубинами и бриллиантами. Во время последовавших за этим торжеств новая королева отвела своей сводной сестре место подле себя и явно старалась держать ее все время при себе. Казалось, восшествие Марии на престол как будто залечило старые раны между двумя сестрами, и отныне они будут наслаждаться взаимной привязанностью и гармонией. Но это оказалось всего лишь мгновением в их отношениях»[164].

Пока Мария и Елизавета ехали по улицам Лондона, «семена вражды уже были посеяны»[165]. Мария была неловкой, неприятной и определенно не народной любимицей. Она не производила ни царственного впечатления, ни очаровательного. «Ей недоставало способности ее отца очаровывать и увлекать толпы. Мария двигалась сквозь них, неуклюже отвечая на приветствия, и казалась отчужденной и замкнутой. Когда несколько бедных детей пропели стихи в ее честь, было с неудовольствием замечено, что она „ничего не сказала им в ответ”»[166].

То, что Елизавета умела покорять людей, как и отец, и была флиртующей красоткой, как и ее мать, только усугубляло ситуацию. Борман пишет: «По контрасту Елизавета, во всей полноте унаследовавшая дар Генриха VIII к пиару, привлекала максимум внимания, грациозно склоняя голову и помахивая рукой, создавая у каждого человека из толпы, заполнившей улицы, ощущение, что она приветствовала лично его или ее»[167].

Елизавета, чью популярность укрепляли внешность и очарование, оказала медвежью услугу своей сестре. Она лишила Марию внимания в тот момент, когда сестра могла бы праздновать победу. По описанию современников, Елизавета «обладала той же не поддающейся определению манерой держаться, которая притягивала к ней мужчин», что и ее мать Анна Болейн. Борман пишет: «Она была выше сестры, рост которой называли „скорее малым, чем средним”». Иными словами, Мария была коротышкой, даже для шестнадцатого века. Хуже того, «хотя ей было немного за тридцать, Мария выглядела намного старше. Сумятица и печаль юности состарили ее раньше времени, а мрачное выражение лица с поджатыми губами не молодило ее морщинистое лицо»[168]. Момент ее популярности оказался комически кратким, со всех сторон слышались многочисленные и громкие сравнения (сравнивали сестер и Елизавету с Анной Болейн). Это стало началом разрыва между сестрами, отношения между которыми никогда не были легкими.

Две девушки, одна жемчужина

При дворе ситуация быстро ухудшалась, и между сестрами, и для Марии вообще. Новая королева была параноиком, и ее состояние не могло улучшиться, поскольку враги Елизаветы при дворе – особенно испанский посланник, желавший дискредитировать протестантскую принцессу до того, как она унаследует трон, – безустали придумывали заговоры и сообщали о них Марии. Тот факт, что, получив власть, королева Мария первым делом передала в парламент билль, объявляющий первый брак Генриха VIII (с ее матерью) легальным и одновременно подтверждающий ее права на престол, но лишающий этого права Елизавету, тоже не улучшил положения дел. Проблемой было и то, что при новом и католическом дворе (и стране) королевы Марии Елизавета отказывалась посещать мессу или переходить в католичество. Она лишь время от времени делала вид, что обязательно придет, и Мария каждый раз с энтузиазмом верила ей. Младшая сестра ни разу не выполнила своего обещания. От этого королева чувствовала себя и выглядела глупой, поэтому ненавидела Елизавету еще сильнее.

В конце концов отношения между сестрами настолько ухудшились, что Елизавета почувствовала: ей следует появляться при дворе как можно реже. Она попросила позволения Марии оставить двор и поселиться в своем доме в деревне. К сожалению, стоило ей только уехать, как сэр Томас Уайет-младший (сын поэта Томаса Уайета, наиболее вероятного из предполагаемых любовников Анны Болейн) поднял массовое протестантское восстание против Марии.

Елизавета не имела к мятежу никакого отношения, да и Томас Уайет перед казнью подтвердил, что она о нем не знала, но Мария отказывалась поверить в невиновность сестры. Под впечатлением от ядовитых слухов о Елизавете, которыми с самого первого дня пичкали Марию ее ближайшие советники (возможно, именно потому, что Елизавета была следующей в очереди на престол), и от постоянного давления у Марии сдали нервы. Одних лишь слухов об участии Елизаветы в заговоре оказалось достаточно, чтобы ее паранойя приобрела еще большие масштабы. Королева решила заточить сестру в лондонский Тауэр – как в свое время заточили мать Елизаветы, – откуда был лишь один путь: на плаху.

Елизавета тоже об этом знала. Она запаниковала, что редко случалось с ней на людях, и сначала отказалась выходить из лодки, на которой ее привезли к Тауэру, а затем и входить в тюрьму, оставшись сидеть под проливным дождем на ступеньке у ворот. В конце концов Елизавета все-таки взяла себя в руки и согласилась отправиться в камеру. Она оставалась в тюрьме с марта и до конца мая 1554 года, и в течение этих трех месяцев ее терроризировали и постоянно допрашивали. Наконец, вопреки сильнейшему желанию королевы Марии казнить свою сестру, не нашлось ни единого доказательства вины Елизаветы. С точки зрения закона казнь Елизаветы была бы просто убийством. Мария отпустила Елизавету и разрешила ей оставаться в ее поместье под вооруженной охраной.

Тем временем Мария вследствие своей набожности согласилась с консервативным мнением, что женщине не стоит править одной. В тридцать семь лет у нее оставалось не слишком много времени, чтобы выйти замуж, поэтому она начала искать короля. Неудивительно, что ее выбор пал на испанца Филиппа II. Мария заявила, что влюблена в него, едва лишь увидела его портрет. Влюбленность оказалась настолько безоглядной, что королева «не стала терпеть никаких возражений ее совета»[169]. Она либо не замечала возмущения знати и простого народа, либо не считалась с ним. Испанская королева – это одно, испанский король – это совсем другое. Испания была в то время мировой державой благодаря денежному потоку из Нового Света, и англичане-ксенофобы чувствовали, что их страна окажется под испанским ярмом. Продлись брак Марии и Филиппа дольше, скорее всего, они бы оказались правы.

Приготовления к свадьбе шли своим чередом, и вскоре стало ясно, что Мария соглашается на любые пожелания Филиппа. Именно он настоял на том, чтобы Мария выпустила Елизавету из-под домашнего ареста, приняла ее при дворе и помирилась с сестрой. Мария с горечью подчинилась требованию Филиппа, хотя сама мысль о примирении была ей ненавистна. Но Филипп был красивым и очаровательным, к тому же на одиннадцать лет моложе. Она вела себя как хихикающая молоденькая девушка, говорила только о женихе и, честно говоря, в тридцать семь лет вела себя как дурочка. Ее советники сдались, объединились и начали готовить самый строгий брачный контракт в истории. Англия не должна была участвовать в испанских войнах. У Филиппа не будет личной власти и права на драгоценности короны. Как позже выяснилось, Мария не приняла большинство условий[170].

Но в этот момент Филипп прислал Марии свадебный подарок – жемчужину «Перегрина». Драгоценность стала «чудом английского двора»[171]. Никто никогда не видел ничего подобного. Это было самое начало периода, известного как «эпоха жемчужины», и она считалась самой совершенной и ценной жемчужиной в мире.

Как только Елизавета увидела жемчужину, она поняла, что хочет ее получить.

Красота и другие вредные условия

Жемчуг считается ценным с того времени, как люди научились пользоваться орудиями труда. Это самый старый признанный драгоценный материал, его находят в раскопанных захоронениях каменного века. Скорее всего, причина этого в том, что жемчужины уже обработаны природой, они не нуждаются в огранке или полировке, чтобы показать свою сияющую красоту. Во многих древних культурах по всему миру жемчуг ассоциировался с луной и ее мифологией, с любовью, чистотой и безупречным совершенством. В некоторых районах древнего Ближнего Востока люди тысячелетиями верили в то, что жемчуг – это слезы богинь.

Жемчуг как свидетельство богатства и классовой принадлежности также использовался с древности. В Древнем Риме Юлий Цезарь издал закон, запрещающий некоторым классам носить его. В средневековой Франции, а также в Италии и Германии жемчуг могли носить только аристократы. В Англии Эдуард III пошел еще дальше: он определил не только тех, кто не мог носить некоторые драгоценные камни, но и разработал сложную систему украшений для каждой социальной группы.

Жемчуг издревле ассоциировался с божественным началом и использовался для религиозных целей. Там, где была богиня, воплощающая женственность, там обязательно были жемчужины. В Риме жемчужины чаще всего «посвящали Венере, богине любви и красоты, родившейся, согласно мифологии, из морской раковины»[172]. В греческой мифологии жемчужины считали каплями воды, упавшими с тела Афродиты, когда та выходила из моря, и полагали, что они сохраняют сияние богини и ее незапятнанную чистоту. В Древнем Египте жемчуг был символически связан с матерью-богиней Исидой, а в Китае – с жемчужной девой Сиши, с чьей красотой могли соперничать лишь небеса. Иными словами, ассоциация жемчуга с религией универсальна. В каждой религии она выражается по-своему, но суть одинакова: сияние – это почти благочестие.

Вне зависимости от предложения и спроса, жемчуг всегда было трудно найти. В основном это было связано с тем, что он находится под водой и внутри другого организма. В отличие от драгоценных камней, жемчуг – это не камень, а биологический побочный продукт живого организма. Сексуально, не правда ли? На самом деле это побочный продукт двух живых организмов. Многие слышали историю о песчинке, которая раздражает устрицу, и та начинает выращивать вокруг песчинки жемчужину. История почти верная, если не считать того, что никакой песчинки нет и в помине, а образование жемчужины нельзя назвать ростом. Она выстраивается слоями подобно кирпичной стене, поэтому жемчужины представляют собой не кристалл, а минерализованный секрет внутри живой ткани. Это все равно что камень в почках!

Процесс в устрице[173] начинается не с песчинки, а с инфекции (согласна, не слишком романтично) или паразита. Обычно это паразитирующий червь (простите) или гниющая крупица, попавшая в раковину. Когда моллюск не может от нее избавиться, он пытается защитить себя другим способом: он окутывает то, что в него попало. Слой за слоем собственным органическим материалом он покрывает чужака, пока паразит или инфекция не окажутся изолированными и безвредными. В некоторх редчайших случаях основой для жемчужины становится крошечная рыбка или другие морские создания, попавшие в раковину и заживо замурованные, хотя и сохранившие свою форму.

Мать-природа причудлива.

Жемчуг состоит в основном из полиморфного карбоната кальция (CaCO₃), то есть в двух формах: арагонита и кальцита. Из двух полиморфов кальцит является более стойким. Арагонит и кальцит состоят из одинаковых компонентов, но молекулы соединены по-разному, что обеспечивает двум полиморфам различные физические свойства. Как в алмазе и графите, все зависит от атомной решетки. Если арагонит нагреть[174], то он превратится в кальцит.

Но карбонат кальция – это еще не вся жемчужина. От десяти до четырнадцати процентов массы жемчужины составляют многочисленные органические мембраны из конхиолина, представляющего собой соединение полисахаридов и белков. Оставшиеся 2–4 процента жемчужины – это просто вода (еще одна веская причина, чтобы не нагревать ее). Жемчужины представляют собой концентрические слои, что-то вроде луковицы. Устрица окутывает чужака ультратонкими слоями, один за другим, органическими мембранами – конхиолином – и арагонитом, который также называют перламутром.

В отличие от луковицы композитные слои жемчужины (твердый перламутр и клейкие мембраны) неоднородны. Слои не ждут вежливо друг друга, чтобы аккуратно образовать концентрические круги. Напротив, в процессе биоминерализации две разные субстанции соединяются, как кирпич и цемент. Перламутр образует прозрачный шестиугольный кристалл (кирпич), а на месте его удерживает и наполняет органический конхиолин, действующий как цемент.

Различная толщина и расположение этих кристальных кирпичиков и биологический цемент обеспечивают жемчужине сияние и блеск. Сияние жемчужины частично связано с ее изогнутой зеркальной поверхностью, состоящей из очень крепких, устойчивых к царапинам кристаллов арагонита. Чем аккуратнее изгиб, тем безупречнее поверхность, тем лучше сияние и ярче блеск. Но жемчужины не просто сияют. Жемчужина состоит из миллионов слоев кристаллов и конхиолина, поэтому свет не просто скользит по ее поверхности. Через миллионы микроскопических проемов между шестиугольными кристальными кирпичиками свет проникает в жемчужину, как солнечные лучи сияют сквозь крошащуюся стену. Внутри свет рассеивается, словно в воде, и поэтому некоторые жемчужины буквально светятся изнутри.

Поскольку эти кирпичики не располагаются по прямой линии, жемчужина выигрывает еще и изза оптического эффекта, называемого дифракцией. Как только фотоны света проникли сквозь поверхность жемчужины, они отражаются от нерегулярно расположенных кристальных кирпичиков. Так как кристаллы прозрачные, а конхиолин непрозрачный и цвет его варьируется от белого до черного, внешний вид жемчужин может существенно различаться.

Если сказать проще, то уникальная завораживающая красота жемчужин связана с тем, что человеческому глазу кажется красивым. Они светятся благодаря дифракции. Они сверкают благодаря твердой отражающей поверхности. Они сияют, потому что свет проникает через них. Жемчужины достаточно красивы, чтобы вы забыли о том, что смотрите на обмотанного биологическим материалом мертвого паразита.

Напоказ

Жемчуг всегда был редкостью, его сложно было достать, поэтому он всегда означал деньги. Но «Перегрина» значила куда больше. Почему Филипп не одарил свою будущую жену рубином или бриллиантом? Или гигантским изумрудом? Смысл был бы таким же. В конце концов, это была Испанская империя. Но, как оказалось, Испания купалась не только в изумрудах.

Изначально Колумбу пообещали 10 процентов от доходов со всех тех земель, которые он откроет. Но ему не удалось до конца открыть все сокровища, и он оказался в немилости. Потерял Колумб не только свободу, но и свою долю в прибыли. По договору, заключенному им с короной, стандартная «королевская пятая часть», или 20 процентов от всех доходов от Нового Света, отходила прямиком короне.

И это был хороший доход! Из Нового Света привозили такое количество жемчуга, что Америку стали называть «землей жемчуга». Весь шестнадцатый век прославился как «Великий век жемчуга». По мнению кураторов Чикагского музея естественной истории, «вероятно, в период между 1515 и 1545 годом в оборот попало больше жемчуга… чем за любой сравнимый период времени до или после этого»[175]. До появления культивированных жемчужин обе жемчужины, претендующие на название «Перегрина», были бы подарком, достойным королевы.

Жемчуг не терял своей ценности на протяжении всей истории человечества, так как предложение было неустойчивым, и к шестнадцатому веку он практически эксклюзивно ассоциировался с королевской властью. Благодаря уникальным оптическим свойствам в сочетании с загадочным происхождением жемчужины всегда отождествлялись с тайной и сексуальностью, а благодаря белому цвету они всегда считались символом женственности, девственности и христианства. Гигантская жемчужина была великолепным подарком только что коронованной, глубоко верующей католической королеве, девственной невесте тридцати семи лет, несколько неуверенной в своем положении правительницы.

Но это все же не ответ на наш вопрос. В этот период жемчуг в больших количествах поступал из Нового Света, бльшая часть которого принадлежала Испании. Как и любое кольцо в знак помолвки, «Перегрину» обязательно должны были увидеть другие люди, ну и невесте она должна была доставить удовольствие. Гигантская жемчужина, присланная испанским женихом, стала ясным сигналом Марии и всем остальным в Англии. И говорил этот сигнал не только о католической вере обоих супругов и матримониальных намерениях, и даже не был намеком на девственность Марии почти в сорокалетнем возрасте.

Это было свидетельство богатства, власти и мирового господства.

Поняла Мария тайный смысл подарка или нет, но все остальные в Англии поняли. И это не прибавило популярности ни новой королеве, ни ее будущему супругу в глазах обнищавших местных жителей. Не помогло и то, что после вызывающе безвкусного католического бракосочетания по улицам Лондона проехали двадцать повозок с испанским золотом[176]. Антииспанские настроения при дворе и по всей стране разгорались день ото дня. К счастью, брак оказался очень коротким.

Коротким, но катастрофическим.

Самый неудачный тройственный союз

Мария и Филипп поженились 25 июля 1554 года. Мария была на седьмом небе от счастья. Филиппу не нравилось в Англии все, начиная с погоды и заканчивая людьми. И больше всего отвращения ему внушала молодая жена, хотя по этому поводу он проявил максимум дипломатии. Мария была на одиннадцать лет старше мужа, и с его точки зрения (он был не слишком далек от истины), она была неотесанной, прилипчивой и разочаровала его. Не стоит забывать еще и о том, что английский парламент отказался короновать Филиппа вместе с Марией. Это стало унижением для императора Испании, с которым обошлись как с консортом[177].

Не стоит и говорить о том, что Мария повиновалась любому слову мужа, что еще больше выводило из себя английский двор. Были даже разговоры о том, что она намеревается бросить вызов парламенту и короновать Филиппа[178]. Бурлящее напряжение между короной и двором достигло точки кипения, когда через несколько месяцев после свадьбы Мария объявила себя беременной. Она таковой и выглядела. У нее прекратились месячные, началась лактация. Но беременной Мария не была. После долгих месяцев возбужденного ожидания, подготовки и официального объявления ничего не произошло. Оказалось, что первая из двух беременностей Марии, прежде чем ее погубило то, что вызывало их симптомы (позднее историки пришли к выводу[179], что это была пролактинома), была ложной.

Можно с уверенностью сказаь, что к этому времени Мария стала совершенно безумной. Не удовлетворившись тем, что Англия вернулась в лоно римской католической церкви, в 1554–1555 годах королева принялась уничтожать протестантов, замучив и убив множество своих подданных, включая почти триста человек, сожженных на костре. Даже испанцы считали, что она перестаралась. А когда муж, религиозный фанатик, ведущий священную войну, предложил ей взять тайм-аут[180], Мария совершенно слетела с катушек.

В апреле 1555 года Елизавета снова оказалась под домашним арестом, пока у не беременной по-настоящему Марии не начались ложные роды. Елизавету вызвали из Вудстока в Уайтхолл к сестре. Это может показаться трогательным выражением сестринской привязанности, но на самом деле Елизавета просто должна была быть поблизости на тот случай, если королева умрет в родах.

И вот здесь история становится интересной. Филипп решил встретиться с принцессой наедине через пару дней после ее приезда. Утверждают, что Елизавета «очаровала»[181] его и он презентовал ей весьма ценный бриллиант стоимостью 4000 дукатов[182]. (При весьма приблизительном сравнении это составит 23 миллиона современных долларов, совсем даже не плохой подарочек в честь знакомства со своей новой свояченицей.) После этого Филипп, предположительно, настоял на том, чтобы его жена простила Елизавету. И она повиновалась или, по крайней мере, сделала вид, что простила. Впоследствии, когда Мария лежала на смертном одре и стало ясно, что никакого ребенка не будет, Филипп даже попросил ее восстановить Елизавету в правах наследования.

Многие годы спустя Елизавета говорила, что Филипп влюбился в нее при первой же встрече. Он хранил молчание по этому поводу. Если эти двое и договорились о чем-то, их договор никогда не был реализован. Но к тому времени, когда Филипп познакомился с Елизаветой, он уже понял, что Мария ни на что не годится. Возможно, Филипп действительно был влюблен в Елизавету. Или это была всего лишь похоть. Или он планировал наперед и хотел заранее договориться со следующей королевой Англии. Это не имеет никакого значения. В любом случае ему нужна была Елизавета, а не Мария. И все это заметили.

К августу стало ясно, что никакого ребенка нет, и 4 сентября Филипп уехал, объявив, что долг зовет его в другие места[183]. Он не возвращался два года. В его отсутствие Елизавете позволили вернуться под домашний арест, на этот раз более мягкий. Мария устраивала истерики, рыдала, стучала кулаками и про себя проклинала незаконнорожденную сестру. В 1557 году Филипп вернулся, но лишь на месяц и в поисках поддержки испано-габсбургского нападения на Францию. Мария, разумеется, оказала ему всяческую поддержку (кроме всего прочего денежную), несмотря на то, что брачный контракт категорически запрещал это делать. Мария не слишком много получила за свои деньги. Результатом визита Филиппа стала ее вторая ложная беременность и потеря Кале, последней английской территории во Франции.

Посмешище всей Европы, ненавидимая большинством населения, покинутая мужем и оскорбленная до глубины души здоровьем младшей сестры, Мария начала угасать. В сентябре этого года Филиппу сообщили, что его жена при смерти. В ответ он отправил посланника к Елизавете с предложением о браке.

Дурная кровь

Итак, Мария любила Филиппа, Филипп хотел Елизавету, а Елизавета мечтала только о фамильных драгоценностях. О, эти любовные треугольники…

Для Филиппа брак с Марией был исключительно политической сделкой и ничем бльшим. По свидетельству его друга и гостя на свадьбе Руя Гомеса де Сильвы, «без божьей помощи эту чашу не выпить»[184]. Поэтому, когда Мария умерла через несколько лет после свадьбы, он не слишком расстроился. И почти мгновенно сделал предложение ее младшей сестре. (Дело вкуса, но это все равно что обезглавить свою жену, а потом жениться на ее молоденькой безграмотной кузине-нимфоманке. Для Тюдоров это классика жанра.) Елизавета, по слухам давшая клятву никогда не выходить замуж, сочла предложение сомнительным и по личным, и по политическим причинам и открыто заявила об этом.

Причины ссоры между сестрами ясны. Но загадкой является глубина ненависти и напряжения, существовавших в то время между Англией и Испанией. Десятилетиями эти страны вели холодную войну. Но почему? Почему англичане ненавидели испанцев с такой силой и почему испанцы платили им той же монетой? Ответ, как выясняется, отсылает нас снова назад, к Генриху VIII. Он не только посеял вражду между своими женами и дочерьми. Он в ответе и за враждебность между Англией и Францией, кульминацией которой впоследствии стали англо-испанские войны.

Его Акт о супрематии 1534 года стал следствием его отчаянного желания аннулировать свой брак с королевой Екатериной, матерью Марии. Напомню: она была испанкой. Но в конечном итоге этот акт принял форму возмездия католической церкви. Церковные земли, богатства и драгоценности перешли к короне и аристократии. Акт о супрематии стал частью систематического уничтожения католической церкви в Англии. И хотя этот процесс обогатил английскую аристократию, он же стал основанием для напряжения между Испанией и Англией.

Понятно, что Испания была оскорблена, когда Генрих выкинул из своей жизни Екатерину Арагонскую, дочь католических королей, ради горячей штучки (Анны Болейн), а потом объявил наследницу престола, наполовину испанку, незаконнорожденной. Но они были возмущены еще больше, когда Генрих порвал с церковью, «упразднил» аббатства и монастыри, а потом объявил себя Главой английской церкви.

Разрыв между двумя странами опасно затянулся, когда Генрих принялся жениться, избавляться от жен, снова жениться, терроризировать своих детей и казнить друзей под воображаемыми предлогами. Стало ясно, что действия Генриха не были по сути направлены против католической церкви как таковой. Это были поступки сумасшедшего. Испания успокоилась еще больше, когда Мария взошла на престол, после того как краткий период была регентом при малолетнем сыне Генриха. Мария успела достичь двух желанных для нее целей: она помирила Англию с Римом, вернув католичество в Англию, и отомстила за мать посредством церкви, объявив, что брак ее родителей был аннулирован незаконно. Она даже вышла замуж за наследника испанской короны, не обращая внимания на крайнее недовольство своего народа.

Но англичане терпеть не могли Филиппа, Филипп не выносил Марию, Мария никак не могла забеременеть, а потом она умерла. После смерти Марии Елизавета заняла трон. И она ясно дала понять, что она не возьмет в мужья самого завидного холостяка в христианском мире.

Разочарование.

Поэтому две страны вернулись к исходной точке, но между Филиппом и Елизаветой было намного больше личной неприязни, неловкости и оскорбленных чувств, чем между их отцами Карлом V и Генрихом VIII. Но все же никто не желал открытого конфликта, поэтому страны годами существовали в условиях холодной войны. Испания щеголяла богатствами и неоспоримым господством на морях, объявив английскую торговлю и исследования Нового Света незаконными. Елизавета со смехом потчевала иностранных вельмож рассказами о том, как Филипп пытается безуспешно запугать ее, намеренно задевая его гордость. Но были и более серьезные разногласия. Филипп десятилетиями вел священные войны против протестантов, в частности в Нидерландах, куда очень многие английские протестанты бежали во время правления Марии Кровавой. Елизавета, в свою очередь, всегда закрывала глаза на то, что ее подданные атаковали испанские корабли в море, топили и грабили их, зная, что им за это ничего не будет.

На самом деле одной из двух главных причин вражды между Англией и Испанией был тот факт, что испанцы называли англичан «морскими псами» в испанских водах, имея в виду пиратов, открыто атаковавших испанские торговые и грузовые суда. Елизавета сама едва терпела этих пиратов, но позднее, по мер того как ее желание получить жемчужину, подобную «Перегрине», росло пропорционально ее решимости унизить испанцев, она использовала пиратов. Именно эти пираты со временем образуют костяк самого лучшего военного флота в мире.

С собой вы это взять не можете, но вы можете унести это

О Марии можно сказать много неприятного: злобная, недовольная, мстительная. Она, разумеется, завидовала своей младшей сестре, но глупой она не была. Когда ей стало ясно, что она умрет, не оставив наследника, а муж ее покинул, королева неохотно и с огромным отчаянием оставила трон Елизавете, хотя бы только для того, чтобы спасти и без того разрушенную страну от новой гражданской войны. Мария не могла лишить свою сестру короны, но одно желание Елизаветы она могла саботировать. Мария особо отметила в своем завещании, что, хотя все драгоценности короны переходят новой королеве, Филиппу следует отдать все те драгоценности, которые он подарил ей, включая «Перегрину».

За время их краткого союза Филипп действительно подарил Марии потрясающие украшения. В 1554 году, к примеру, он послал вперед маркиза де Лас Наваса с «плоскогранным бриллиантом в форме розы прекрасной работы стоимостью в тысячу дукатов. Колье с восемнадцатью бриллиантами хорошей работы, изящно распложенными один за другим. Это колье стоило 30 000 дукатов. Еще один бриллиант с прикрепленной к нему спереди крупной жемчужиной. Это украшение из двух частей было самым красивым во вселенной, и за свое изящество и внешний вид они были оценены в 25 000 дукатов»[185].

Вы можете как угодно расценивать тот факт, что Филипп отдал все это Марии до того, как увидел ее, и почти ничего не дарил после свадьбы. Тем не менее Филипп подарил Марии несколько дорогих уникальных украшений, целое состояние. Хотя по ее завещанию все они возвращались Филиппу, он увез с собой в Испанию только жемчужину, которую Елизавета буквально обожала.

Большая ошибка.

Религиозные иконы и иконы моды

Блеск равен власти, это вам скажет каждый рэпер. Незамужняя Елизавета хотела показать свою независимую власть. Жемчуг ассоциируется не только с женственностью, чистотой и божественностью, но и является настоящим символом брака. Традиция возникла тысячи лет назад и частично обязана этим тому, что индуистский бог Кришна нашел самую первую жемчужину, олицетворяющую чистоту и любовь, и подарил ее своей дочери в день свадьбы. Многие другие культуры также включили жемчуг в свои свадебные ритуалы, поддержав традицию.

Жемчуг практически для всех олицетворяет чистоту, но он еще и ассоциируется с распространением христианства. Для христиан жемчуг стал символом Девы Марии, символом чистоты и непорочности души. В Новом Завете сказано, что ворота в рай сделаны из одной жемчужины. Становится понятно, почему только что вступившая на престол «королева-девственница» выбрала жемчуг своей эмблемой. Это вовсе не совпадение.

Портреты и описания Елизаветы на протяжении всего ее правления немыслимы без непревзойденной коллекции жемчуга. Мужчины и женщины при ее дворе были усыпаны жемчугом, но самые лучшие жемчужины, разумеется, были у королевы. Она носила такие тяжелые платья, что трудно представить, как в них можно было ходить. Судя по всему, Елизавета едва могла устоять на ногах, настолько густо они были расшиты жемчугом.

Пусть у нее не было «Перегрины», но ей принадлежали несколько родных сестер великолепной жемчужины, хотя и меньшего размера. На многочисленных портретах на королеве можно увидеть различные броши и колье, очень похожие на украшение Марии: квадратный бриллиант и прикрепленная к нему жемчужина. С одной стороны, Елизавета давала волю своей белой зависти: она хотела получить «Перегрину», но пока довольствовалась достойной копией, одной или двенадцатью… С другой стороны, она агрессивно демонстрировала английскому народу свой успех в приобретении богатств, сравнимых с богатствами испанских соперников. Она показывала свою силу «государя», как любила говорить сама Елизавета, более чем способного защитить свой народ и продвигать его интересы в опасном, расширяющемся мире. И народ понял свою королеву. Однажды, в период наивысшего напряжения, на глазах у испанского посланника «верный британский знатный господин вынул из кармана своих бархатных панталон жемчужину ценой 15 000 фунтов, раздробил ее, бросил в бокал с вином и произнес тост за Елизавету, королеву Англии, и за Филиппа, короля Испании».

Отлично осознающая силу впечатлений, Елизавета держала при дворе только красивых людей. Она издала специальный указ, который в деталях определял, кому и что следует надевать. Королева хотела, чтобы ее фрейлины выглядели хорошо, но не лучше, чем она. Сохранилась история о том, как леди Говард появилась при дворе в бархатном платье, украшенном жемчужной вышивкой. Когда Елизавета увидела платье, оно настолько ей понравилось, что она попросила «одолжить» его ей. Владелица согласилась, выбора у нее не было. К сожалению, леди Говард была ниже ростом, чем королева. Когда платье ей не подошло, леди Говард передали, что раз Елизавета не может его носить, то и никто другой не может[186].

Елизавета во многих отношениях была гением маркетинга, и товаром, который она продвигала, была она сама. Ее стали ассоциировать с жемчугом не только потому, что она владела им в огромных количествах и постоянно демонстрировала его. Елизавета намеренно использовала жемчуг и все связанные с ним ассоциации как самый главный элемент гигантского спектакля, помогавшего ей править.

Вспомните, она находилась в невыгодном положении. Она была монархом, но женщиной, и поэтому ее считали слабой и не подходящей для этой роли. Но Елизавета не имела ни малейшего желания выходить замуж и позволить мужу мешать ей. Она отказывалась видеть Англию под чужеземным правлением. Вместо того чтобы признать свою «ущербность» и мгновенно спрятаться за мужем, как это сделала ее старшая сестра, Елизавета поступила с точностью до наоборот. Она стала более публичной, чаще появлялась на публике и дала народу то, чего ему так отчаянно не хватало с того времени, как ее отец начал, но не закончил церковную реформу, – икону. Заявив о себе как о «королеве-девственнице», Елизавета сумела занять вакантное место в сердцах и умах своих подданных. Королева часто заявляла о том, что ей не нужен муж, потому что она «уже связана с супругом, королевством Англия»[187].

Она покрывала лицо густым слоем белил и украшала себя фунтами жемчуга. Хотя настоящая любовная жизнь Елизаветы I является предметом ожесточенных споров, королева до самой смерти поддерживала имидж девственницы. К тому моменту, когда ей исполнилось сорок, «культ Елизаветы», которую называли Глорианой, набирал обороты. Все ее портреты, подобно иконам, следовало снабжать официальной табличкой. В центре всех портретов был жемчуг, а также другие религиозные символы, олицетворявшие ее девственность, христианскую добродетель и женственность[188]. Елизавета стала одновременно служанкой народа и живым божеством, эффективно нейтрализовав любую ее критику как правительницы Англии с точки зрения пола, отсутствия мужа или ее религии.

Тщательно культивируемый имидж королевы требовалось постоянно поддерживать. Официальные портреты, полные символов, были только началом. Каждое лето Елизавета устраивала процессии, во время которых народ мог любоваться своей Глорианой с белым лицом, утопающей в жемчугах. Со временем день ее вступления на престол стал национальным праздником, хотя для католической Европы это был День святого Гуго. Елизавета возобновила традицию турниров и поединков, созданную ее отцом, но с существенными модификациями. Во время правления Генриха VIII эти турниры были спортивными соревнованиями для мальчиков. Елизавета превратила их в модные, гламурные события, целью которых было объединение английского народа в духе величия, рыцарства и великолепия времен короля Артура. По словам Джона Гая, «в этом протестантская пропаганда соединилась с изящной любовью, рыцарской и классической традициями, чтобы создать легенду о Елизавете как о девственнице-весталке реформированной религии, которую ее рыцари будут превозносить по случаю этого нового, почти религиозного праздника»[189].

История Елизаветы I во многих отношениях – это прямая противоположность истории несчастной Марии Антуанетты. Французскую королеву тоже ассоциировали с драгоценными камнями, но совершенно в ином качестве. Обе женщины еще при жизни стали символами. Но если Мария Антуанетта олицетворяла собой сексуальную, экономическую и моральную вину, Елизавета руководила тем, как ее воспринимали подданные, и использовала это восприятие как инструмент. Она использовала позитивные моральные коннотации драгоценных камней, чтобы достичь отраженных добродетелей.

Клеопатра носила изумруды, чтобы выглядеть богатой и сильной. Елизавета носила жемчуг, чтобы выглядеть девственной и святой. Та же игра, аспекты разные. Но изумруды принадлежали Египту. Жемчуг Англии не принадлежал. Он принадлежал Испании[190]. И Испанию это не забавляло.

Не слишком секретная служба ее величества

Когда Елизавета унаследовала трон, инфраструктура Англии разваливалась на части, страна находилась на грани новой религиозной гражданской войны и оказалась перед лицом военной угрозы изза рубежа. Хуже всего, что Филипп привык использовать английскую казну для финансирования войны (той самой, во время которой англичане потеряли Кале) и не стал возвращать долг. Поэтому Англия оказалась на мели. Что же делать девушке? Если эта девушка Елизавета I, то ответ один: нанять пиратов.

Или каперов. Капер – это гражданское лицо, а не морской офицер, которому разрешено правительством атаковать чужеземные суда в военное время. Корабль капера назывался «приватир». Имеющие официальное разрешение каперы могли весьма эффективным способом мобилизовать больше людей и кораблей во время войны, но не платить им в мирное время. По сути, это флот, но который сам себя финансирует. Любая ценная вещь становилась собственностью команды, сумевшей ее добыть. Каперы были сильной свободной рукой государства и весьма прибыльной профессией для моряков.

Разница между капером и пиратом – это всего лишь вопрос перспективы. С практической точки зрения пират и капер делают одно и то же: терроризируют, грабят и топят вражеские суда. Единственная ощутимая разница состоит в том, что у каперов обычно имеется официальное (иногда даже письменное) разрешение заниматься тем, чем они занимаются. Более того, каперы щедро платят государству, что превращает их в пиратов, которые платят налоги.

Елизавета стала не первым и не последним монархом, использовавшим каперов во время войны. Но она оказалась новатором, разрешив им действовать и в относительно мирный период. Поначалу это была молчаливая договоренность между Елизаветой и ее каперами, которая потом превратилась в ясный, пусть и устный контракт. Елизавета укомплектовала английский военный флот каперами, даровав пиратам, как нынешним, так и будущим, легальную неприкосновенность со стороны английского военного флота в обмен на их услуги. Королева дала понять, что ей доставит удовольствие, если они станут атаковать, грабить и топить каждое попавшееся на их пути испанское судно. Она потребовала, чтобы ей привозили весь жемчуг, захваченный на кораблях, идущих из испанского Мэна[191]. Намеренно позволив англо-испанским отношениям ухудшиться, Елизавета обеспечила Англии огромный доход. Она брала стандартную треть от награбленного, хотя испанская корона довольствовалась пятой частью с любого предприятия в Новом Свете. (Думаю, плата выше, если вы занимаетесь откровенно незаконным делом.) В конце концов Ватикан назвал Елизавету I «покровительницей еретиков и пиратов»[192].

Эти нападения на испанские корабли были и подпольной формой национальной обороны. Как сказал один из любимых капитанов королевы Елизаветы сэр Уолтер Рейли, то, что вредило Испании, усиливало безопасность Англии. В число «благородных разбойников», как иногда называли этих морских псов, попадали как вторые сыновья из аристократических семей, которым нечего было наследовать, так и преступники, которым нечего было терять. Были там и обычные мужчины, которым нравилась чуть более разнообразная жизнь и, разумеется, хорошие деньги. Они были яркими и привлекательными, с потрясающими рассказами о далеких странах и опасных морских сражениях наготове. Они всегда приходили к королеве с дарами, обычно в виде драгоценных камней.

Некоторые из наиболее успешных и ярких благородных разбойников, такие как сэр Френсис Дрейк, которого Елизавета произвела в рыцари на палубе его корабля, или сэр Уолтер Рейли, который назвал колонию Виргинией в ее честь, становились ее фаворитами при дворе. Они были бесстрашными, не подчинялись законам и настоящими мужчинами. Именно такие мужчины составят костяк пиратского флота королевы Елизаветы.

В период своего правления она поощряла таких благородных разбойников милостями, титулами, положением и даже флиртом и, разумеется, не наказывала. Королева в качестве защиты выбрала отрицание. Когда возмущенная Испания обратилась к ней с петицией, требуя справедливости, она выразила сожаление, но заявила, что никоим образом не контролирует этих бесстрашных и аморальных пиратов. Хотя весь мир знал, что действия этих людей доставляют ей удовольствие. Елизавета открещивалась от ответственности за пиратские набеги, но при этом носила то, что им удалось добыть. К примеру, «великолепную золотую корону с изумрудами и бриллиантовый крест», которые были подарены ей Френсисом Дрейком[193] после кругосветного плавания.

В это время Испания, или, вернее, Филипп II начал задумываться о том, что получило название Empresa de Inglaterra, или «Английское Предприятие». Холодной войне предстояло превратиться в настоящую. Испания планировала напасть на Англию с моря, захватить маленькую неподготовленную страну, сбросить незаконнорожденную покровительницу еретиков и пиратов с ее неправедным путем захваченного трона и вернуть Филиппу титул короля Англии. Главной целью было свергнуть еретическое правительство, прекратить любую возможную помощь Англии протестантским Нидерландам и, самое главное, остановить перетекание сокровищ из испанских карманов в английские.

Твое – это мое, испанское тоже мое

Желание Елизаветы приняло совершенно другую форму, чем у ее сестры. Мария даже на смертном одре поддалась черной зависти и сделала так, чтобы Елизавета не получила жемчужину, которую ей так хотелось иметь. Елизавете, в общем-то, было все равно, Испания могла и сохранить свои богатства. Желание разбить нос Испании не лишало ее сна, ей просто хотелось иметь то, что имела эта страна, начиная с колоний и заканчивая наличными. Таким образом, ее зависть была белой, хотя последствия оказались далеко не такими безобидными.

За короткое время обычное пиратство превратилось в основу английского освоения Нового Света. Любящий флиртовать и хвастаться сэр Уолтер Рейли, один из фаворитов Елизаветы, получил разрешение основать первую английскую колонию в Америках, Роаноки. Рейли назвал колонию Виргинией[194] в честь королевы-девственницы. И этой колонии предстояло стать опорным пунктом для последующих атак на испанские колонии и базой для морского флота ее величества. Елизавета отправила знаменитых пиратов Френсиса Дрейка и Джона Хокинса разорить испанцев и португальцев вдоль западного побережья Африки, захватить все что можно, одновременно нарушив все торговые пути и договоренности.

Самый знаменитый акт пиратства совершил Френсис Дрейк. В 1585 году Дрейк (испанцы называли его Эль Драко, то есть Дракон) привел флотилию из двадцати одного корабля и почти дву тысяч человек в Америку. Но вместо того, чтобы нападать на корабли с сокровищами, они высадились на сушу и атаковали испанские колонии. Дрейк прошел от одного поселения до другого от Колумбии до Флориды, захватив большую территорию Новой Испании. Не имея сил удерживать ее, Дрейк в свойственной пиратам манере продал землю обратно Испании, увезя все сокровища, которые можно было увезти. Дрейка превозносили по всей Англии, и его корабль, «Золотая лань», стал символом английской гордости.

Между 1577 и 1580 годом Дрейк совершил кругосветное плавание[195]. И он не просто обошел вокруг земного шара, по пути он занимался грабежом. В какой-то момент он даже сошел на сушу в Испанской Калифорнии и объявил ее владениями английской королевы. После возвращения из этого неофициально разрешенного похода в Англии его встречали толпы. На палубе его корабля «Золотая лань» королева Елизавета шутливо поднесла меч к его шее и спросила толпу, не казнить ли Дрейка. Когда все закричали: «Нет!» – она этим мечом произвела его в рыцари.

Испанские корабли выполняли всяческие маневры, пытаясь скрыться от английских пиратов. Они даже пытались спрятать свой груз, но англичане быстро догадались, как вычислить тяжело нагруженный корабль с сокровищами. Медленные, тяжелые галеоны не могли тягаться с куда более быстрыми, вооруженными до зубов пиратскими судами. Все деньги Нового Света потекли мимо Испании прямиком в карманы англичан. Постепенно империя начала ощущать острую нехватку наличных. Приведу один пример, чтобы вы поняли, какие богатства переходили из одних рук в другие. Во время одного лишь рейда в 1585 году привезли жемчуг в таком огромном количестве, что «Елизавета… заполнила им целый шкаф исключительно для собственного пользования»[196].

То, что поначалу было пиратством тайным, о котором, правда, все знали, постепенно становилось все более откровенным. Оно стало не просто частью английской внешней политики, но и частью национальной идентичности. Благородные разбойники, эти гламурные (и предположительно платонические) поклонники королевы были национальными героями. По мере того, как росли их успех и популярность, на морях им разрешалось все больше и больше. Королева уже почти не утруждала себя отрицанием своего покровительства этим морским псам. Пираты не просто привозили ей жемчуг, их флот стал частью морской обороны, разведки торговых путей и, разумеется, «сбора дани в морях».

Белая зависть Англии начинала приносить свои плоды. Страна преображалась, превращаясь из забытой пешки в фигуру мирового масштаба. А в шестнадцатом веке Испания отказывалась проявлять терпимость только к одному вопросу помимо религиозных различий – потере денег.

Искусство управления государством и драматургическое мастерство

В самом начале правления Елизаветы считалось, что король Испании Филипп «восхищался ею, но сожалел о ее ереси»[197]. К 1570 году это восхищение иссякло. И не только среди испанских католиков. Хотя большинство народа восхищалось Елизаветой и боготворило ее, в Англии оставались еще католики, получавшие приказы прямиком из Ватикана. В 1570 году эти католики получили четкое приказание церкви относительно Елизаветы. Это был призыв к оружию: долг каждого истинного католика – убить королеву. Этот шокирующий мандат был прикрыт религиозной риторикой, но в куда большей степени он был связан с деньгами и английским пиратством, которое начало постепенно нарушать баланс сил.

К этому времени религиозное разделение Европы достигло апогея. Начало открытой вражде в 1568 году положил лорд Сесил, самый старый и самый верный министр Елизаветы, умудренный опытом государственный муж. Он приказал захватывать испанские суда с сокровищами, сбившиеся с курса и едва не тонувшие под весом испанского золота. Этим золотом империя намеревалась расплачиваться с солдатами, воевавшими за Испанию в Нидерландах. Это первое и единственное обращение Сесила к пиратству не только нарушило общую политику Елизаветы, которая предпочитала не вмешиваться в религиозные распри других людей, но и подтвердило всему миру – Филиппу прежде всего, – что ни одному англичанину нельзя верить. Они все пираты. Вскоре после этого, в феврале того же года, папа Пий V издал папскую буллу Regans in Excelsis, в которой он не только отлучил Елизавету от церкви, но и перед лицом всей католической Европы заявил о необходимости ее свержения. Более того, папская булла освобождала всех ее подданных от обязанности служить ей и исполнять ее приказы. К маю для английских католиков был открыт сезон охоты на королеву.

Папский мандат случайно совпал с заговором против Елизаветы, во главе которого стояла ее кузина-католичка, Мария, королева Шотландии. Мария была моложе, сексуальнее. И если Елизавета занималась своим имиджем, словно PR-фирма, Мария просто давала себе волю. Она была католичкой, но не такой фанатичной, как Мария Тюдор, и не только королевой Шотландии, но и следующей в очереди на английский престол.

К тому времени, как закончился третий брак Марии, скандалы вокруг всех ее мужей и их подозрительных смертей и деяний достигли крещендо. Ей пришлось отречься от престола в пользу ее сына-младенца – Якова I – и бежать из страны до того, как шотландские аристократы решат лишить ее всего, а не только короны. Она поспешила в Англию, надеясь на защиту старшей, более умной и могущественной кузины Елизаветы. Мария надеялась, что Елизавета ее поддержит и поможет вернуть шотландский трон.

Стоит ли мне упоминать о том, как она ошиблась?

Вместо военной поддержки Елизавета продержала свою родственницу (и вероятную наследницу) в вежливом плену следующие девятнадцать лет. Марию не бросили в Тауэр, но запретили покидать Англию. Это напоминало более спокойный вариант домашнего ареста, под которым многие годы находилась сама Елизавета. Главное различие между похожими ситуациями – и их исходом – заключалось в том, что Елизавета, находившаяся под домашним арестом, старалась не высовываться, чтобы не лишиться головы. Мария же этого не сделала, и результаты оказались ужасными.

Проведя долгие годы в замке Фотерингей, Мария затосковала, не находила себе места и чувствовала непреодолимое желание совершить какую-нибудь глупость. В этот момент Френсис Уолсингем, министр Елизаветы и истинный последователь Макиавелли, устал дожидаться, пока Мария совершит государственную измену, на которую, как он чувствовал, она готова. Поэтому он помог ей решиться. Мария полагала, что ее личная переписка, которую увозили из замка и доставляли туда в бочонке пива, безопасна и остается в тайне. Но Уолсингем знал, что происходит, и сделал так, что все письма перехватывались, вскрывались, прочитывались, а потом заново запечатывались и доставлялись ей так, что никто об этом не подозревал. Когда Мария получила письмо от своего сторонника, предлагавшего помочь ей стать королевой Англии после убийства Елизаветы, она заглотила наживку вместе с крючком, леской и удочкой. Она с энтузиазмом ответила и согласилась на заговор, убийство и на свою роль впоследствии.

Как только Уолсингем прочел ее ответ, заговорщиков немедленно схватили и жестоко казнили. Марию взяли под стражу и бросили в Тауэр дожидаться своей очереди. Удивительно, но Елизавета колебалась. Она твердо верила в верховную власть монархии (кажется, все монархи в это верят). Более того, Елизавета была прагматичной женщиной и умным политиком. Если убить одну королеву, то все они станут смертными. Кроме символического значения этой казни, которое не устраивало Елизавету, ей не хотелось создавать прецедент законного убийства монарха. Она понимала и то, что оказалась в неловкой ситуации, играя королеву-девственницу, живое полубожество. Она не желала марать руки. Если она казнит соперницу, то этим признает, что эта соперница действительно представляла угрозу ее власти.

Поэтому Елизавета заглянула в сценарий своего отца. Она отдала приказ казнить Марию, а потом обвинила кабинет министров в том, что ее неправильно поняли. Она заявила, что казнь следовало привести в исполнении лишь в случае необходимости, и министры превысили свои полномочия. После казни Марии Елизавета в течение долгого времени горевала напоказ, гневалась и сокрушалась о том, что Марию, переставшую быть королевой Шотландии, казнили без действительного согласия на то Елизаветы. Потом она взяла знаменитые жемчуга своей кузины в свою коллекцию[198].

А Мария умерла с достоинством и силой, которых ей так не хватало в жизни. Она предстала перед палачом в ярком алом платье и вела себя так, будто ни о чем не жалела. Положив голову на плаху, Мария произнесла пророческие слова: «Загляните в свою душу и помните, что мировой театр больше, чем королевство Англия»[199].

И как же она оказалась права!

Покойный Генрих VIII мог бы гордиться поступком своей дочери, которой удалось избежать обвинений в казни кузины. Но Елизавета дала Филиппу II повод, которого он так долго ждал. После «убийства» католической королевы у него появилась причина напасть на Англию.

Всегда нанимайте пиратов

Наконец «Английское Предприятие» могло начаться.

План был относительно простым. Испания построит самую большую флотилию военных кораблей – Непобедимую армаду, – которые перевезут десятки тысяч солдат. Войска захватят Англию и свергнут королеву, положив тем самым конец английскому пиратству и вернув Англию в лоно католической церкви. На массивные испанские суда предстояло погрузить солдат, лошадей, пушки, оружие и, разумеется, золото. Филипп собирался не просто воевать, это должна была быть война до последнего патрона. Размах плана был эпическим. Король опустошил казну и леса Испании, чтобы Армада стала реальностью.

Но к этому времени у Елизаветы везде были свои люди, и не только пираты и шпионы[200]. Она услышала об этом плане – согласна, это был самый плохо хранимый секрет в Европе – еще до того, как первый корабль Армады спустили на воду. Когда Елизавета узнала, что Филипп все же решился собрать Армаду, о которой он мечтал последние два десятка лет, она нанесла превентивный удар. Королева отправила очень маленький флот под командованием сэра Френсиса Дрейка, чтобы тот уничтожил суда и строевой лес в порту Кадиса, где эти суда строили. В последнюю минуту она, судя по всему, передумала, но Дрейк, решивший «подергать за бороду короля Испании», поспешил выйти в море еще до того, как пришло письмо, подтверждающее приказ королевы. В апреле 1587 года он и его команда направились к Иберийскому полуострову и сожгли корабли в порту. Первая Армада была уничтожена еще до того, как сошла со стапелей.

Поход Дрейка оказался успешным. Но и он дал Англии всего лишь год отсрочки. Филипп был обескуражен, рассержен, но при этом его решимость убрать королеву-еретичку с престола только окрепла. Поэтому он вырубил то, что еще оставалось от испанских лесов, опустошил казну и начал заново строить корабли. Филипп сам придумал Армаду до последней детали и следил за ее строительством. В мае 1588 года вторая испанская Армада представляла собой самую мощную и страшную военную силу, какой мир еще не видел.

12 июля 1588 года Армада вышла в море под командованием испанского адмирала, герцога Медина-Сидония. Флот состоял из 151 корабля различных форм и размеров. Самые большие походили на плавучие крепости, самые маленькие почти не уступали им в размерах. Они направлялись на восток, образовав огромный полумесяц в несколько миль в поперечнике. Армада ужасала, хотя двигалась крайне медленно, со скоростью всего лишь две мили в час.

Армаде предстояло принести войну на землю Англии. Никто не собирался воевать на море. Этим и объясняется тот факт, что многие корабли перевозили лошадей, пушки и деньги. Испанцы даже взяли с собой несколько сотен священников и слуг, предвкушая свою победу и будущую оккупацию. Хотя на морское сражение никто не рассчитывал, испанцы не сомневались, что их Непобедимая армада[201] сможет при необходимости его выиграть. Один только размер полумесяца уже защищал флот, поскольку в шестнадцатом веке корабли сражались «лицом к лицу». Даже если несколько английских кораблей сумели бы прорваться сквозь пушечный огонь, то схватка по традиции разворачивалась бы на палубе. Не считая численности Армады, которая не позволяла близко подойти к большинству кораблей, испанцы могли противопоставить противнику примерно двадцать пять тысяч солдат и матросов. В традиционном конфликте испанцы могли не сомневаться в своей способности раздавить Англию.

Но они даже не подозревали о том, что их ждет.

Враг моего врага – это мой флот

Английский флот состоял из 140 кораблей куда меньшего размера, многими из которых командовали каперы, и насчитывал десять тысяч человек. Даже легальные корабли за прошедшие годы были переоборудованы или перестроены, чтобы стать похожими на быстрые, хорошо вооруженные пиратские суда, захватывавшие испанские доходы. То, чего недоставало английским судам с точки зрения размера, они компенсировали огневой мощью. Помимо обычных мушкетов на них были еще и необычно дальнобойные пушки, созданные специально для того, чтобы топить корабли в открытом море.

Флотом командовал кузен королевы, лорд-адмирал Говард Эффингемский, но вице-адмиралом был не кто иной, как сэр Френсис Дрейк. Командные посты были доверены офицерам, среди которых были и дворяне, и пираты. Странное сочетание было характерным не только для команд и вооружения, но и для всего британского подхода к сражению. Англичане использовали новую тактику, которая, как и дизайн кораблей, была отточена за несколько десятилетий пиратства в открытом океане. Испанцы двигались в сомкнутом строю, который было сложно пробить или подойти к нему, так как они ожидали, что англичане попытаются пойти на абордаж и захватить их корабли. Но дело в том, что у англичан не было никакого интереса захватывать испанские корабли, если не считать нескольких судов, на которых перевозили все деньги[202]. Им требовалось лишь одно: уничтожить испанцев до того, как они достигнут Англии.

21 июля английский флот встретился с испанской Армадой. Испанцы намеревались сломить любое сопротивление противника. Но вместо того чтобы атаковать, английский флот с безопасного расстояния открыл огонь по полумесяцу Армады. Англичане использовали пушки с большой дальностью стрельбы, расстреливая по очереди самые крупные корабли испанцев, хотя Армада все-таки продолжала входить в Ла-Манш. Процесс был длительным. Строй полумесяцем защищал большинство кораблей, и испанцы не собирались ломать строй. Адмирал написал Елизавете, что «их сила удивительно велика, но мы постепенно ощипываем им перышки»[203]. В первые несколько дней англичанам пришлось довольствоваться тем, что они следовали за Армадой, выбирали корабли по одному и вынуждали их вступить в бой.

Испанцы собирались встретиться с герцогом Пармским и забрать дополнительную резервную армию из двадцати тысяч солдат, которых предполагалось переправить на ожидавшие их испанские военные суда. Но когда они попытались сделать это 27 июля, оказалось, что войско герцога не может преодолеть небольшое расстояние, потому что на них охотятся английские корабли. Армаде пришлось бросить якорь возле Кале у побережья Франции[204]. Это стало поворотным пунктом в сражении. С этого момента стало ясно, что английский флот очень изменился. 28 июля, после полуночи, англичане подожгли восемь своих кораблей и направили их в бухту, куда загнала себя Армада. Испанские галеоны не только были сделаны из дерева и холста, они были буквально забиты порохом, предназначенным для сражений на суше. Как только горящие суда подошли ближе, испанские галеоны превратились в гигантские пороховые бочки.

Незачем и говорить, что Армаде пришлось нарушить строй.

Те испанские суда, которые не сгорели или не взорвались, были вынуждены сняться с якоря и в панике бежать из бухты. Как только Армада оказалась на открытой воде, преследующий ее английский флот смог воспользоваться еще одним своим преимуществом. Английские суда были не только меньше и быстрее, они могли плыть в любом направлении. А вот гигантские испанские Джаггернауты могли плыть исключительно вперед. Быстрые, отлично вооруженные гибридные суда плавали вокруг массивных военных кораблей, обстреливали их со всех сторон, чтобы потопить их, но не брать на абордаж. Когда и без того плохая погода окончательно испортилась, англичане погнали тяжелые испанские суда к побережью нидерландской провинции Зеландия, где они разбивались на мелководье.

Тем временем на побережье самой Англии стояла испуганная армия из семнадцати тысяч стариков и мальчиков. Больше англичанам собрать не удалось. Под усиливающимся ливнем и жутким ветром они ждали, чтобы вступить в бой с пятьюдесятью пятью тысячами солдат Армады и герцога Пармского, если те сумеют прорвать английскую оборону. Это больше не было противостоянием воли, борьбой за ресурсы или даже инстинктом захвата. Перетягивание каната между Англией и Испанией превратилось в открытую войну за выживание. Возможность победы над армией захватчиков была настолько ничтожной, что в войска выехала сама королева и поклялась «жить или умереть» со своим народом.

Пожалуй, это был самый драматичный момент ее правления. Елизавета облачилась в белое бархатное платье и серебряные доспехи и приехала в войска на белом коне, чтобы произнести самую великую в истории Англии речь перед сражением. «Я знаю, что у меня тело слабой и беспомощной женщины, но у меня сердце и дух короля». Она сказала своим солдатам о своей решимости «в разгар сражения жить или умереть среди вас; положить за моего Бога, и мое королевство, и мой народ честь мою и кровь, превратившись в прах».

Елизавета не знала, что битва уже выиграна.

Я хотела жемчужину, а получила только эту империю

Столкновение с испанской Армадой представляло собой самое крупное и самое мощное нападение, которое приходилось переживать Англии со времен норманнского завоевания за несколько веков до этого. Армада была разбита, ей так и не удалось добраться до английских берегов, несмотря на благоприятную погоду. Уцелевшие корабли отправились в долгий путь домой вокруг Шотландии и мимо Ирландии. Потрепанные страшными штормами, многие галеоны были выброшены на берег или унесены в море. К тому моменту, когда остатки Армады добрались до Испании, половина судов была уничтожена или потоплена, погибло около двадцати тысяч человек. Англичане, в свою очередь, лишились лишь тех кораблей, которые они подожгли сами, и не потеряли ни одного человека в бою.

Филипп отказался винить в поражении своих командиров: «Я отправил вас воевать с людьми, а не с ветром и волнами». Сложно обвинить погоду, покорную только Богу, и на этом остановиться. Филипп II был крайне религиозным человеком и поэтому оправдывал божьей волей самые худшие свои деяния, от инквизиции до геноцида. Хотя в самой Испании шокирующее поражение Армады связывали с тем, что Филипп не смог должным образом подготовиться к сражению и понять, с чем флоту предстоит столкнуться, сам король видел в этом знак того, что Испания лишилась милости божьей. Англичане насыпали соль на его раны, отчеканив памятную медаль с надписью: «Бог подул – и они рассеялись».

Разгром Непобедимой армады нанес сокрушительный удар по уверенности Филиппа в его моральном и военном превосходстве. Пиратство и мифы о королеве-девственнице укрепили самосознание англичан и национальную гордость, а эта победа превратила Англию в главного игрока на мировой арене и распахнула дверь для мировой экспансии английских интересов. В 1590х годах королева поощряла писателей и памфлетистов, которые превозносили деяния английских благородных разбойников, и подняла пиратство до уровня легальной формы торговли. Она и ее советники эффективно разрушили испанскую монополию на колонизацию Нового Света и морскую мощь. Грабеж стал основой для создания самой мощной торговой империи в мире со времен древних римлян[205].

Несмотря на ясные инструкции, которые королева Елизавета I дала своим капитанам-пиратам, забирать весь американский жемчуг с испанских кораблей, ей так и не удалось найти то, что она искала. В ее руках оказалось огромное количество жемчуга, были и весьма недурные экземпляры, если судить по тем портретам, на которых она изображена в украшениях, копирующих украшения ее сестры. Но, по мнению историка драгоценных украшений Виктории Финли, «ей так и не удалось найти жемчужину столь же красивую, как та, которую получила в дар ее сестра Мария»[206].

Елизавета не получила «Перегрину», но, в конце концов, она получила все остальное.

Большое начинается с малого. В 1600 году после поражения Армады Елизавета подписала хартию «Английской ост-индской торговой компании» (впоследствии «Британская ост-индская компания»). Этой компании предстояло управлять колониями от Индии до Китая, которые принадлежали империи, занимавшей две пятых мира. Ост-индская компания вместе с множеством совместных предприятий вымостила дорогу для империи нового вида, которую поддерживают военные, но основана она на торговле. Колониализм изменит карту мира в течение следующих двух столетий, и все ради денег. Правление Елизаветы стало так называемым Золотым веком, и не просто началом Британской империи. Благодаря ей родилась торговая империя.

А все началось с жемчужины.

6. Старая игра в скорлупки

Золотые яйца, с которых начались Советы

(1929)

Революция – это тривиальный поворот в яркости страданий.

Том Стоппард

Восстания случаются, революции делают.

Ричард Пайпс