Птица не упадет Смит Уилбур

У нее была некоторая нужная ему информация и будет еще.

В книжном магазине Адамса на Смит-стрит Марк приобрел толстый блокнот в кожаном переплете, три больших листа картона и подробную крупномасштабную карту Наталя и Зулуленда. Карту он приколол к стене своей комнаты, чтобы изучать ее лежа в постели.

На одном листе картона он изобразил генеалогическое древо Кортни, Паев и Петерсенов: эти три имени в документах, которые он видел в Ледибурге, связаны с покупкой Андерсленда.

На другом листе он начертил пирамиду, структуру компаний и холдингов, подконтрольных Ледибургскому фермерскому банку, на третьем — тем же манером все компании и собственность холдинга генерала Кортни «Лес и недвижимость Наталя, ЛТД».

На карте он старательно закрасил земельные владения обеих групп: красным — принадлежащие генералу Кортни, синим — те, что принадлежат его сыну Дирку Кортни.

Закрашивая синим неправильные очертания Андерсленда, примыкающие к южному берегу реки, он с новой решимостью постановил продолжить расследование. Закончив, Марк стряхнул с пальцев мел. Горькие морщины пролегли в углах его рта: его вера в то, что старик никогда не допустил бы ничего подобного, окрепла: чтобы получить эту землю, деда пришлось бы убить.

Гнев переполнял его, когда он раскрашивал участки карты или когда по вечерам лежал в постели, курил последнюю за день сигарету и изучал красные и синие владения Кортни. Он мрачно улыбался, думая о том, что сказал бы Фергюс Макдональд о таком богатстве в руках отца и сына, и записывая в толстый блокнот в кожаном переплете новые сведения, полученные за день.

Потом он выключал свет и долго лежал без сна, а когда засыпал, часто видел во сне Ворота Чаки, мощные утесы, охраняющие реку и дикую непроходимую местность за ними, в которой скрывается одинокая могила.

Могила, никак не обозначенная, заросшая буйной африканской растительностью или раскопанная гиенами и другими стервятниками.

Однажды, когда Марк, как обычно, коротал вечер в читальном зале библиотеки, он начал с относительно свежих номеров «Ледибургского прожектора» — с тех, что выходили сразу после его бегства из города, — и едва не пропустил несколько строк на внутренней полосе.

Вчера в методистской церкви на Пайн-стрит состоялась погребальная служба по мистеру Джекобу Генри Россоу.

Мистер Россоу, холостяк, работал в «Зулулендской сахарной компании, ЛТД». Погребальную службу посетил глава компании мистер Дирк Кортни, который произнес короткую, но трогательную речь, посвященную достоинствам покойного, вновь продемонстрировав заботу о самых заурядных работниках своих многочисленных предприятий. Величие проявляется и в малом.

Дата точно соответствовала бегству Марка из долины. Покойный мог быть среди тех, кто на него охотился… может, это тот, кто схватил его за поврежденную ногу, когда Марк висел на товарном вагоне? Если так, связь с Дирком Кортни самая прямая. Марк медленно сплетал веревку, но для петли ему нужна была голова.

Лишь в одном отношении он испытывал облегчение. Казалось, существует глубокая пропасть между отцом и сыном, между генералом Шоном Кортни и Дирком. Деятельность их компаний не пересекалась, ни в одном из советов директоров не было общих людей, каждая пирамида предприятий возвышалась отдельно и обособленно. Эта пропасть, похоже, простиралась за рамки деловых отношений, Марк не находил ни единого свидетельства контактов этих людей в социальном плане; в сущности, отец и сын враждовали, о чем свидетельствовала резкая перемена отношения «Ледибургского прожектора» к отцу сразу после того, как газету купил сын.

Однако Марк еще не был окончательно убежден во всем этом. Фергюс Макдональд не раз предупреждал его о вероломстве и хитрости хозяев, всех богатеев. «Они пойдут на все, лишь бы скрыть свою вину, Марк, нет такой подлости, на которую они не пошли бы, лишь бы скрыть, что на их руках кровь честных рабочих». Вероятно, Марку прежде всего нужно точно убедиться, что он охотится только на одного человека. Конечно, следующим шагом станет возвращение в Ледибург — надо спровоцировать новое нападение. Но на этот раз он будет готов, потому что знает, откуда ждать атаки. Он вспомнил, как они с Фергюсом Макдональдом использовали Катберта, манекен, чтобы заставить врага выдать себя; Марк невесело улыбнулся при мысли о том, что на этот раз роль Катберта придется исполнить ему самому. Он впервые испытывал страх, какого не знал даже во Франции перед выстрелом: сейчас перед ним был невероятно страшный и безжалостный враг, и время первого столкновения приближалось.

Его отвлекло еще одно большое письмо из Ледибурга, которое дало замечательный повод отложить непосредственные действия.

«Мой дражайший! У меня для тебя удивительная новость! Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. Моя сестра с мужем уезжают в четырехдневный отпуск в Дурбан и пригласили меня поехать с ними. Мы приедем четырнадцатого и остановимся в „Морском отеле“ на набережной. Вот будет здорово!»

К удивлению Марка, письмо вызвало у него радость и нетерпеливое ожидание. Он сам не понимал, как привязался к этой расположенной к нему дружелюбной девушке, оставаясь вдали от нее. И снова удивился, когда встретился с ней. Сразу было заметно, что оба тщательно оделись ради такого случая, обращая внимание на ничтожнейшие мелочи; оба стеснялись и сдерживались под бдительным присмотром сестры Марион.

Они сидели на веранде отеля и чопорно пили чай, болтая о пустяках, а сестра незаметно наблюдала за ними поверх края своей чашки.

Марк сразу заметил, что Марион похудела (откуда ему было знать, что девушка едва не уморила себя голодом в предвидении этой встречи?), вдобавок она оказалась хорошенькой, гораздо красивее, чем на снимке и чем он помнил. Но еще важнее было ее теплое, откровенное восхищение. Большую часть жизни Марк был одинок, особенно в последние недели, в маленькой грязной комнате с тараканами.

И теперь он радовался встрече с Марион, как путник в снежную бурю радуется огню таверны.

Сестра поначалу серьезно отнеслась к своим обязанностям дуэньи, но она была всего на пять-шесть лет старше Марка и достаточно проницательна, чтобы заметить, какое влечение молодые люди испытывают друг к другу, и понять, что Марк вполне приличный молодой человек. К тому же она сама была молода, недавно вышла замуж и сочувствовала им.

— Я хотел бы покатать Марион. Мы отлучимся ненадолго?

Марион посмотрела на сестру печальными глазами умирающей газели:

— Пожалуйста, Лин.

«Кадиллак» был демонстрационной моделью, и Марк сам присмотрел за тем, чтобы два зулуса, работающие в «Наталь моторс», надраили его до блеска.

Он проехал до самого устья реки Умгени, а Марион, гордая и красивая, сидела рядом с ним.

Так хорошо Марк не чувствовал себя никогда в жизни: модно одетый, с золотом в кармане, в большом сверкающем автомобиле, рядом с красивой, восхищающейся им девушкой.

Восхищение — иначе отношение к нему Марион не опишешь. Она ни на мгновение не сводила с Марка глаз и вспыхивала всякий раз, как он смотрел на нее.

Она никогда и подумать не могла, что у нее будет такой красивый и умный кавалер. Даже в самых фантастических ее мечтах не было сверкающего «кадиллака» и романтического героя войны.

Когда машина остановилась у дороги и Марк отвел девушку по густо заросшим дюнам на речной берег, Марион хваталась за его руку, как утопающий моряк.

Река была полноводной от прошедших в ее верховьях дождей; шириной полмили, цвета кофе, она стремилась к зеленым водам моря, навстречу его пенным волнам, унося к ним следы наводнения и трупы животных.

Десяток больших черных акул входили в устье в поисках падали, их темные треугольные плавники кружили в воде.

Марк и Марион сидели бок о бок на дюне, выходящей на устье.

— О, — вздохнула Марион так, словно у нее разрывалось сердце, — мы будем вместе всего четыре дня…

— Четыре дня — это много, — рассмеялся Марк. — Не знаю, куда мы денем столько времени.

Они почти не разлучались. Дики Лэнком был очень снисходителен к своему лучшему продавцу.

— Просто появляйся здесь каждое утро на несколько минут, чтобы хозяин был доволен, а потом, пожалуйста, исчезай.

— А можно взять демонстрационную модель? — смело спросил Марк.

— Я скажу, что ты показываешь ее сахарному королю. Бери, старина, но ради Бога, не разбей ее о дерево.

— Не знаю, как отблагодарить тебя, Дики, правда, не знаю.

— Не волнуйся, старина, я что-нибудь придумаю.

— Прошу в первый и последний раз, просто эта девушка — особенная.

— Понимаю. — Дики по-отцовски потрепал его по плечу. — Это самое важное в жизни. Все равно что быть слегка под мухой. Мое сердце с тобой, старина. Буду прикрывать тебя во всем.

— Дело совсем не в этом, Дики, — Марк покраснел.

— Конечно, нет. Но все равно наслаждайся.

И Дики подмигнул.

Марк и Марион (она была права: звучало грандиозно) проводили дни, рука в руке бродя по городу. Она радовалась шуму и кипучей жизни большого города, восторгалась его сложностью, культурой, музеями и садами с тропическими растениями, набережной с мириадами огней, открытыми концертными эстрадами в садах старой крепости, большими магазинами на Вест-стрит, Статтфордс и Энтис, витринами, полными изысканных дорогих товаров, портом, где у пристани стояли большие торговые корабли, а над ними двигались паровые краны. Они смотрели, как рыбаки-индусы одолевают в своих лодках прибой и широкими полукругами забрасывают сети на глубину. Марион подбирала юбку, Марк закатывал брюки по колено, и они помогали полуголым рыбакам вытаскивать сети, так что в лодках оказывались груды серебрящейся на солнце, все еще трепыхающейся рыбы.

Они ели клубничное мороженое в твердых желтых вафельных стаканчиках и проехались по набережной на рикше; тележку тащил зулус в невероятном наряде из перьев, бус и рогов.

Однажды вечером они присоединились к Дики Лэнкому и ленивой сирене, за которой ухаживал Дики, и вчетвером ели раков и танцевали под джаз-бэнд в «Ойстер-Бокс отеле» у скал Умланги, а потом вернулись домой в ревущем «кадиллаке», слегка под мухой, счастливые и поющие, и Дики вел большую машину по пыльной неровной дороге, как Нуворелли, а Марк и Марион блаженно прижимались друг к другу на заднем сидении.

В вестибюле отеля под бдительным взглядом ночного портье, который готов был помешать Марку приблизиться к лифту, они шепотом попрощались.

— Я никогда в жизни не была такой счастливой, — просто сказала она, приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы.

Дики Лэнком с «кадиллаком» и подружкой исчез, вероятно в направлении какой-нибудь темной стоянки у моря. Когда Марк один шел по пустынным ночным улицам, он думал о словах Марион и решил, что согласен с ними. Он не мог вспомнить, когда был так счастлив, но, печально улыбнулся он, в его жизни вообще было мало счастья. Для нищего и шиллинг — богатство.

Наступил их последний день вместе, и сознание этого отравляло им радость. Марк оставил «кадиллак» на узкой дороге в поле сахарного тростника, и они ушли на длинный изогнутый белоснежный пляж, с обоих концов закрытый скалами.

Море было такое чистое, что, сидя на высокой дюне, они видели рифы и песок глубоко на дне. Еще дальше вода становилась густо-синей и наконец встречалась с далеким горизонтом, где стояли кучевые облака, пурпурные, голубые и серебряные в свете солнца.

Они босиком шли по песку, неся корзину с едой для пикника, собранную для Марион в отеле, и потрепанное серое одеяло с постели Марка, и им казалось, будто они одни в целом свете.

Они переоделись в купальные костюмы, скромно укрывшись друг от друга за пышным кустом молочая, и со смехом побежали в теплую воду.

Тонкая черная влажная ткань купальника Марион липла к телу, так что девушка казалась обнаженной, хотя купальник закрывал ее от бедер до шеи, а когда она стянула красную купальную шапочку и распустила густые волосы, Марк впервые почувствовал физическое влечение.

До сих пор он получал удовольствие скорее от их дружбы. Терпеливое восхищение Марион заполняло какую-то пустоту в его душе, он относился к девушке покровительственно, испытывая к ней почти братскую нежность.

Она неведомым женским чутьем сразу уловила перемену в нем. Смех замер на ее губах, глаза стали серьезными, в них появилась тень страха или предчувствия, но она повернулась к нему, подняла лицо и, казалось, сознательно набралась сил и храбрости.

Они лежали рядом на одеяле в тени куста. Полдень был жаркий, гудели насекомые.

Влажные купальные костюмы прохладно касались их горячей кожи. Когда Марк осторожно стянул костюм с Марион, ее кожа под его пальцами была влажной; он удивился тому, как непохоже ее тело на тело Хелен. Кожа Марион, слегка припорошенная пляжным песком, была чистой, молочно-белой, чуть розоватой, пушок на ее теле мягким, как шелк, золотистым и легким, как дым. Все ее тело было мягким, пластичным, в отличие от мускулистого тела Хелен, и ощущение от него было совсем иным, оставляло впечатление неизведанной податливости, что заинтриговало и возбудило Марка.

И только когда она ахнула, прикусила губу и спрятала лицо, прижавшись к его шее, он неожиданно понял, что все то, чему научила его Хелен и что приводило ее в такое возбуждение, на Марион не действует. Тело ее оставалось скованным, лицо — бледным и застывшим.

— Марион, что с тобой?

— Все в порядке, Марк.

— Тебе не нравится?

— Со мной это впервые.

— Можно прекратить.

— Нет.

— Нам не обязательно это делать.

— Нет, Марк, продолжай. Ведь ты этого хочешь.

— А ты — нет.

— Я хочу того же, что ты, Марк. Продолжай. Это для тебя.

— Нет.

— Пожалуйста, Марк, пожалуйста, продолжай.

Ее губы дрожали.

— Прости, Марион.

Он отстранился от нее, увидев страх в ее глазах, но Марион тотчас придвинулась к нему, обняла за шею, почти легла на него.

— Марк, не извиняйся. Я хочу, чтоб тебе было хорошо.

— Мне не будет хорошо, если ты не хочешь.

— О Марк, не говори так. Пожалуйста, не говори. Я больше всего на свете хочу, чтобы ты был счастлив.

Она вела себя смело, терпеливо, крепко прижимала его к себе, обнимая обеими руками за шею. Ее тело оставалось напряженным, но она постаралась, чтобы ему было удобнее. Однако для Марка испытание оказалось почти таким же болезненным, как для нее. Он страдал вместе с ней, чувствуя, как Марион дрожит, слыша негромкие звуки боли и напряжения, которые она старалась сдержать.

К счастью для обоих, все быстро закончилось, но она продолжала прижиматься к нему.

— Тебе было хорошо, Марк, дорогой?

— О да, — воскликнул он. — Замечательно.

— Я так хочу быть для тебя хорошей во всем, милый. Во всем.

— Ничего лучше в моей жизни не было, — ответил он, и Марион посмотрела ему в глаза, ища подтверждения и находя, потому что ужасно этого хотела.

— Я так рада, дорогой, — прошептала она и прижала голову Марка к своей влажной теплой груди, мягкой, розовой, дарующей покой. И начала мягко баюкать, как мать качает дитя.

— Я рада, Марк, а потом будет все лучше. Я научусь, вот увидишь, я буду очень стараться ради тебя, дорогой, всегда буду.

Когда в сумерках они медленно возвращались в город, она гордо сидела рядом с ним на широком кожаном сиденье и в ней чувствовалось что-то новое, новая уверенность, как будто за несколько коротких часов она из ребенка превратилась во взрослую женщину.

Марк испытывал к ней глубокое чувство. Ему хотелось защищать ее, сберечь ее доброту и милоту, не допустить к ней несчастья и порчу. На миг он пожалел, что Марион не смогла утолить безумные желания его плоти, и что сам он не сумел провести ее сквозь бурю таким же темпом. Может, это еще придет, может, они и в этом найдут дорогу друг к другу, а если нет — пусть, не страшно. Важно другое — чувство ответственности за эту женщину: она отдала ему всю себя без остатка, и теперь его долг ответить ей той же мерой, защищать и беречь ее.

— Марион, ты выйдешь за меня? — негромко спросил он, и она тихо заплакала, неспособная говорить, только энергично кивая сквозь слезы.

Сестра Марион, Линетт, была замужем за молодым юристом из Ледибурга, и в тот вечер они засиделись допоздна, обсуждая предстоящее обручение.

— Папа не даст разрешения, пока тебе не исполнится двадцать один год. Ты ведь знаешь, сколько пришлось ждать нам с Питером.

Питер Боутс, серьезный молодой человек, с умным видом кивнул и осторожно сложил вместе кончики пальцев. У него редкие, рыжеватые волосы, и он положительный и уравновешенный, как судья в алой мантии.

— Несколько лет ожидания вам не повредят.

— Лет? — взвыла Марион.

— Тебе всего девятнадцать, — напомнил Питер. — Марку нужно заработать, чтобы взять на себя ответственность за семью.

— Я тоже могу работать, — горячо вмешалась Марион.

— Так все говорят, — со знанием дела покачал головой Питер. — Но не пройдет и двух месяцев, как начинают ждать ребенка.

— Питер! — вмешалась его жена, но он спокойно продолжал:

— А каковы твои перспективы, Марк? Отец Марион захочет это знать.

Марк не ожидал, что от него потребуют отчета о делах; в данный момент он даже не был уверен, сколько точно у него денег: сорок два фунта двенадцать шиллингов или семь шиллингов шесть пенсов.

На следующее утро он посадил друзей в Ледибургский поезд; они с Марион обнялись и обещали писать ежедневно; она сказала, что будет складывать его письма в нижний ящик своего шкафа и постарается перебороть предубеждение отца против ранних браков. Возвращаясь с вокзала, Марк почему-то вспомнил весеннее утро во Франции, когда с передовой отправлялся в резерв, и плечи его сами собой развернулись, шаг убыстрился и снова стал пружинистым и гибким. Он ушел с передовой и уцелел — вот все, о чем он мог думать в эту минуту.

Дики Лэнком сидел, взгромоздив небрежно скрещенные ноги в лакированных ботинках на стол. Он поднял голову от газеты; в другой руке он держал чашку с чаем, изящно отставив мизинец.

— Привет возвращающемуся герою; его оружие устало висит через плечо…

— Перестань, Дики!

— …колени ослабли, глаза налиты кровью, лоб нахмурен.

— Есть заказы? — серьезно спросил Марк.

— А, мозг гиганта обратился к хлебу насущному?

Марк быстро пролистал ожидавшую его стопку сообщений.

— Излишек любви, утомление страстью или просто половое похмелье.

— Что это? Не могу разобрать почерк.

Марк сосредоточился на чтении.

— Попомни мои слова, Марк: эта молодая женщина из тех, что стремятся высиживать яйца. Стоит тебе на десять минут отвернуться, и она уже совьет на ближайшем дереве гнездо.

— Брось, Дики.

— Вот именно: брось, старина, не то наплодишь щенят и заселишь ими все окрестности.

Дики преувеличенно содрогнулся.

— Никогда не езди в машине с закрытым кузовом, если можешь водить спортивную модель, старина. Кстати, это мне кое о чем напомнило. — Он бросил газету и достал из жилетного кармана часы. — У меня важный клиент. — Он взглянул на свои блестящие ботинки, провел по ним носовым платком, встал, надел шляпу и подмигнул Марку. — Ее муж на неделю уехал из города. Карауль крепость, старина, теперь моя очередь. — Он вышел из конторы в демонстрационный зал и тут же с выражением ужаса на лице появился снова. — Боже, клиенты! Займись ими, Марк, мальчик мой, а я выйду через черный ход.

И он исчез, оставив после себя только слабый запах бриллиантина.

У разбитого зеркала возле окна Марк проверил, хорошо ли повязан галстук, и, привычно улыбаясь, направился к двери, но на пороге остановился, словно наткнулся на натянутую цепь.

Застыв, он слушал: сосредоточенно, как дикая газель, слушал всеми фибрами души и каждым нервом, вслушивался в звуки такой пронзительной красоты, что, казалось, у него остановилось сердце. Это продолжалось всего несколько секунд, но еще много времени спустя звук этот дрожал в воздухе, и только тогда сердце Марка снова забилось, сильно ударяясь о ребра.

Этим звуком был женский смех. Воздух вокруг Марка как будто сгустился, превратившись в мед, потому что Марк с трудом переставлял ноги, двигаясь вперед, и ему требовались физические усилия, чтобы набирать этот воздух в легкие.

От входа он осмотрел демонстрационный зал. В центре стояла последняя модель «кадиллака», рядом с ней — двое.

Мужчина взглянул на Марка и оставил только впечатление массивной, высокой фигуры, одетой в темный костюм. Девушка за ним была изящной, почти воздушной; казалось, она плывет, легкая и прекрасная, как колибри на невидимых крыльях.

Земля под ногами Марка качнулась, когда он взглянул на нее.

Девушка откинула голову, глядя на мужчину. На длинной гладкой шее изящно сидела маленькая головка с огромными темными глазами и смеющимся ртом, с мелкими, ровными белыми зубами за розовыми губами, с высоким открытым лбом, бледным и широким над запоминающимися глазами, и все это венчала невероятная шапка густых блестящих волос, таких темных, что их локоны казались вырезанными из эбенового дерева.

Она снова засмеялась — весело и звонко — и поднесла к лицу мужчины руку, узкую, с длинными заостренными пальцами, сильную и уверенную, и Марк понял, что его первое впечатление было ошибочно.

Девушка мала только по сравнению с мужчиной, и ее фигура усиливала эту иллюзию. Теперь Марк видел, что на самом деле она высокая, но грациозная, как стебель папируса на ветру, тонкая и стройная, с узкой талией и длинными ногами под легкой летящей тканью юбки.

Кончиками пальцев она провела по подбородку мужчины, наклонила голову на длинной лебединой шее, и ее красота стала почти непереносимой. В больших глазах светилась любовь, мягкие губы тоже были полны любви.

— О папа, ты такой старомодный… ворчливый старый медведь!

Она легко, как балерина, отвернулась от него, приняла преувеличенно драматичную позу около огромной сверкающей машины и заговорила с комичным французским акцентом:

— Regarde! Mon cher papa, c’est tres chic[11]…

Мужчина проворчал:

— Не доверяю я этим модным французским машинам. По мне лучше «роллсы».

— «Роллсы»? — воскликнула девушка, подчеркнуто надув губы. — Они такие медлительные, такие старомодные! Дорогой папочка, на дворе двадцатый век, не забывай! — И тут же поникла, как увядающая роза. — Как я буду смотреть в глаза подругам, если ты заставишь меня ездить в таком большом, мрачном гробу?

В это мгновение она увидела Марка в дверях зала; ее манеры сразу изменились, посадка головы и осанка, выражение рта и губ — вместо шута появилась леди.

— Папа, — сказала она негромким «воспитанным» голосом, холодно оглядывая Марка с головы до ног, — по-моему, появился продавец.

Она повернулась, и у Марка снова дрогнуло сердце от движения ее бедер под тканью юбки. Она быстро обошла «кадиллак», спокойно, отчужденно, больше не глядя на него, и он впервые увидел вызывающие движения ее маленьких круглых ягодиц.

Марк смотрел на нее как зачарованный. Он никогда не видел ничего прекраснее, ничего привлекательнее.

Мужчина повернулся и сердито посмотрел на него. Девушка дразнила его не зря: он казался библейским старцем. Худая высоченная фигура с широкими, как перекладина виселицы, плечами, с большой величественной головой, размер которой подчеркивали слегка кривой нос и густая борода с проседью.

— Я тебя знаю, черт побери!

Его лицо стало почти черным за двадцать тысяч дней под солнцем, но в углах глаз белели глубокие морщины, и кожа под густыми прядями серебряных волос была тоже белая, защищенная шляпой охотника или форменной шапкой.

Марк пришел в себя, оторвал взгляд от девушки и потрясенно узнал этого человека. В это мгновение ему пришло на ум только, что это какое-то чудовищное совпадение, но в последующие годы он начнет думать по-другому. Нити их жизни переплелись. Но в этот миг он, потрясенный, смог только хрипло ответить:

— Да, генерал Кортни, я…

— Молчать, черт побери! — перебил генерал голосом, подобным приглушенному выстрелу маузера, и Марк дрогнул, увидев грозное выражение его лица. — У меня хорошая память на имена! — сердито смотрел генерал на Марка. — И я никогда не забываю лица.

Огромная сила и властность этого человека грозили поглотить Марка.

— Это признак старости, отец, — холодно сказала девушка, равнодушно, без улыбки оглянувшись через плечо.

— Не смей так говорить, девочка, — загремел мужчина, как грохочет действующий вулкан. — Не смей! — Он угрожающе сделал шаг в сторону Марка, наморщив лоб и сведя брови, глядя ему в глаза своими, острыми, как нож хирурга. — Глаза! Я помню эти глаза!

Марк торопливо отступил перед этим грозным приближением, не вполне понимая, чего ожидать, но веря, что в любой миг Шон Кортни способен ударить его своей тростью, таким страшным казался его гнев.

— Да, генерал!

Шон Кортни щелкнул пальцами (словно треснула дубовая ветка), его лицо прояснилось, и голубые глаза улыбнулись так славно, с таким заразительным весельем, что Марк улыбнулся в ответ.

— Андерс, — сказал генерал. — Андерс и Макдональд. Мартин? Майкл? Нет, Марк Андерс! — И он кулаком ударил себя по ладони. — Старость, говоришь? Девочка, кто тут помянул старость?

— Отец, ты чудо.

Она закатила глаза, но Шон Кортни уже не слушал, он подошел к Марку, схватил его за руку и так сжал, что захрустели кости; Марк едва успел опомниться и ответить на пожатие.

— Эти глаза, — смеялся Шон. — Ты очень изменился с того дня, вернее, с той ночи…

Его смех замер, он вспомнил мальчика на носилках, бледного, умирающего, перемазанного грязью и кровью, услышал собственный голос: «Он умер». Он отогнал эту картину.

— Как ты теперь, мой мальчик?

— Все хорошо, сэр.

— Не думал, что ты выживешь. — Шон внимательно посмотрел на него. — Я полагал, ты с развернутыми знаменами идешь ко дну. Сколько получил?

— Две, сэр, в верхнюю часть спины.

— Почетные шрамы, мой мальчик, как-нибудь сравним свои отметины. — Потом Кортни опять грозно нахмурился. — Висюльку получил?

— Да, сэр.

— Хорошо, а то в этой армии ни в чем нельзя быть уверенным. Я в тот же вечер написал представление, но человек предполагает, а судьба располагает. Что тебе дали?

— Медаль «За заслуги», сэр. Мне ее вручили в госпитале в Англии.

— Отлично! Это хорошо, — кивнул он, выпустил руку Марка и снова повернулся к девушке. — Дорогая, этот джентльмен был со мной во Франции.

— Очень приятно. — Она, не глядя на них, коснулась пальцем фигурки на радиаторе. — Как ты думаешь, мы можем сейчас проехаться, папа?

Марк торопливо открыл заднюю дверцу.

— Я поведу, — сказала девушка и подождала, пока он откроет дверцу со стороны шофера.

— Кнопка стартера здесь, — объяснил Марк.

— Спасибо, я знаю. Садитесь назад, пожалуйста.

Машину она вела по-мужски, очень быстро, но искусно, лихо срезая углы и используя коробку скоростей для торможения, выключая педалью сцепление, уверенно работая переключателем. Генерал сидел рядом с ней, расправив плечи, как молодой человек.

— Не гони так, — ворчал он, но его свирепый тон полностью противоречил ласковой улыбке, с какой он смотрел на дочь.

— А ты не суетись так, папочка, — отвечала она со смехом; этот смех продолжал звучать в ушах Марка, когда она развернула мощную машину и вписала ее в следующий поворот.

— Мало я тебя бил в детстве.

— Ну, сейчас уже поздно.

Свободной рукой она коснулась его щеки.

— Не рассчитывайте на это, барышня, ох, не рассчитывайте.

С деланным отчаянием качая головой, но восхищенно глядя на дочь, генерал выбрался из машины и снова проницательно взглянул на Марка.

— Ты не приходишь на еженедельные встречи.

— Нет, сэр.

— Всего час, вечером по пятницам. Полчаса упражнений, потом лекция.

— Да, сэр.

— Прекрасное развлечение. Поддерживает дух, хотя нас объединили с другими частями.

— Да, сэр.

— Я там командую, — усмехнулся Шон. — От меня не так легко избавиться.

— Конечно, сэр.

— У нас ежемесячно проводятся стрельбы, с призами, а потом барбекю.

— Правда, сэр?

— В этом году мы посылаем команду стрелков на Кубок Африки, все расходы за наш счет. Отличная возможность для счастливчиков, которые попадут в команду.

— Не сомневаюсь, генерал.

Шон ждал продолжения, но Марк молчал. Он не мог встретиться со свирепым требовательным взглядом генерала и потому стал смотреть на лицо девушки в зеркале заднего обзора.

Она внимательно, с непроницаемым выражением, возможно, с презрением, а может быть забавляясь, или движимая другим, гораздо более интригующим и опасным чувством, наблюдала за ним. На краткий миг их взгляды встретились, и девушка тотчас повернула голову на изящной шее. Темные волосы откинуло с шеи; там, на границе со светлой кожей, они оказались мягкими и шелковистыми, крошечный их завиток за маленьким ухом напоминал вопросительный знак.

У Марка появилось безумное желание наклониться вперед и прижаться губами к этому месту. Эта мысль словно удар отозвалась в его промежности, и он почувствовал, как натянуты его нервы. И неожиданно понял, что влюблен.

— Я хочу выиграть этот кубок, — негромко сказал генерал, наблюдая за ним. — Наша бригада еще никогда его не выигрывала.

— С меня, пожалуй, хватит мундиров и войн, генерал. — Марк заставил себя оторвать взгляд от девушки и посмотреть на генерала. — Но желаю вам удачи.

Шофер держал открытой дверцу «роллса» «Серебряный призрак». Шон Кортни сел рядом с дочерью, поднял правую руку в коротком, почти военном приветствии молодому человеку на тротуаре, и машина плавно тронулась.

Едва они остались одни, дочь радостно, по-девичьи, запищала и обеими руками обняла отца за шею, взлохматив ему волосы и растопив сердце своими поцелуями.

— Папулечка, ты меня балуешь!

— Да, балую.