Между небом и асфальтом Бледнов Михаил

© Михаил Бледнов, 2016

© Михаил Дзирко, дизайн обложки, 2016

ISBN 978-5-4474-6060-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Для кого-то лестница – это спуск, для кого-то – подъем. Смотря, кто, с какой стороны к этой лестнице подходит. А вообще скажу вам, это я точно знаю, человек каждый, клянусь дрожжами, волен выбирать себе ту или иную сторону. Кому-то дано подойти к основанию, чтобы в дальнейшем уверено или не очень, но все же карабкаться наверх. Кто-то родился уже падающим с нее (лестницы). Кого-то подбросили другие, но такие обычно из той породы, для которых эскалатор – это спуск. Это жизнь. Нет, честно, я не загружаю вас. Вы сами узнаете, кому дано ходить с ярмом на шее, и нет у него духа для сброса его, тот и будет всю жизнь быком. А иному везде свобода, и не запрячь его и не прогнуть волю и дух человека, человека – не быка из стада.

По настоящему людей намного меньше, чем вы можете себе представлять, это аксиома, доказывать, посему не стану. Кто-то и сейчас думает, ах какой прекрасный человек, этот мой новый сосед. Какой щедрый и отзывчивый. На него с уверенностью можно положиться. Погодите называть человеком того, кто всего лишь подал вам ломоть хлеба, пусть белого с маслом. Время и перипетии жизни покажут вам на него, и откроется его истинная ипостась. Дай Бог, чтобы вы не ошиблись. Я только буду этому рад, клянусь дрожжами.

Кстати, извините, ради Бога, беспросветного невежду. Я, не представившись, вступил с вами, уважаемые, в конструктивную полемику. Зовут меня Иван… Иван Денисов. Достаточно сказать, что я буду с вами предельно откровенен в данном повествовании. Это будет, не побоюсь слова дефицитного, Катехизис каменных джунглей. Как Маугли цветов гранитных и блоков бетонных. Это я не дразню старину Киплинга, это я о себе так.

Честно, на своем примере хочу донести до вас все, что кроется под абстрактным понятием жизнь.

Я знаю, как ты, читатель? Ничего, что я вот так резво на «ты», думаю – так даже проще. Если что, лабируйте к моей персоне. Так вот, ты, дорогой мой читатель, наверняка отощал от пресной мути из дырявых голов, оголодал духовно, но поскольку настоящей, достойной пищи для души и ума не так уж и много, приходится читать то, что пишется не многим более полутора месяцев. Это не от души, не выстрадано, не объективно и вообще вызывает лично у меня ужасный токсикоз.

Я не обобщаю. Есть авторы, перед которыми я бы снимал шляпу, если бы носил ее. Можно назвать и по фамильно, но боюсь, что кое-кому в слабые головы заберутся крамольные мыслишки-шуршунчики. Мол, спелись, рекламка ненавязчивая и т. д. в византийском духе (интриганы). А больше, клянусь здоровьем Дромадера, меня раздражает проза, за лагерную бытность, если нацарапана она тем, кто не только в жизни не переступал черту закона, но даже и не удосужился найти хотя бы мало-мальски грамотного урку-консультанта для своего блевантина. И названия-то у них, как серпом по яйцам. Типа: «Слепой на зоне» или «Опущенный, но не сломленный». Бред. А как вам «Жиган – покоритель воров», «Ликвидатор из преисподней», «Ссученный чистильщик», «Беглый авторитет» и т. п. Конечно же, сие несколько утрировано, но геометрически зеркально отражает действительность, в смысле, подобные названия с соответствующим содержанием имеют место. И думаю, те люди, которые варятся или варились в лагерном соусе, или их прямая оппозиция – менты, согласятся со мною, но пусть не все, а те, кто настоящие – кремни.

Не так давно прочел одного автора, точнее несколько глав, так, ради спортивного интереса. Ну, редкий фуцин. Такое исполняет. Думаешь невольно, подтянул бы тебя хоть кто-нибудь за базар гнилой. Конкретно горбатого читателю лепит. А пишет он примерно следующее. Описание серьезной стрелки, братва понаехала с двух сторон. Давай тележить. С одной стороны баррикады высовывается кент, как я понял, разводящий. И ждет своего визави базар держать. Расступается вся ботва и выходит вальяжный перец, и не один, а с самкой под локоток. Во, фуфлон лабрадорский, канканы мочит (это я об авторе). Причем этот дяхан с телкой, по раскладу – законник. Как вам это. Кто-то знает тему, а кто нет, поясню. Не по понятиям, тем паче вору, тому, кто почитает и должен хранить от беспредела законы неписаные воровские, подтягиваться на стрелку с бабой. Пацаны трут. Будь-то хоть воровка на доверии. И после этот антиквар редкий рамс разрулил, реально. И никто не стал качать. Цирк уехал, клоуны остались.

Или еще. Заехал на тюрьму спортсмен, не прошел прописку, кстати, там и прописка лоховская описывалась, не сошелся со смотрящим. Болт забил на весь уклад хаты, рога обломал бродягам и стал авторитетом, чуть ли не смотрящим по блоку. Тут без комментариев.

Я не стану дальше пускаться в критику. Каждый пусть останется при своих. Скажу лишь одно, каждый должен делать только то, что действительно может и знает. Если нет, это халтура, брак галимый. И ни к чему рога мочить туда, где тебя никто не ждет.

Опишу немного свою жизнь со всеми ее негативами и позитивами. Не гневайся, читатель, ежели приукрашу. Для тебя стараюсь. Донесу максимально реально все то, что происходит со многими. Если вы со мной, приглашаю всех, как поколение новое, так и ретроградную часть читательской аудитории, тогда милости прошу посмотреть за кулисы души и общества, а быть может, кто-то увидит себя со стороны. Вот моя цель. О! Если бы люди могли видеть глазами других людей, это многое бы изменило и удержало, наверное, от необдуманного и избавило от лукавого.

Глава 1

«Любой дурак может принять решение, но не каждый сможет нести за него ответственность. Это и отличает настоящего мужчину от дурака». Грамотно сказал Джо Бананл. Был такой дяхан сицилийский. Дон конкретный, разводил краями, недовольных почти не было. Почти, это потому, что недовольные находятся всегда. Для всех хорошим не будешь – это догма, доктрина, если хотите. Поймал себя на мысли, как приятно общаться с тобою, читатель. Мне чертовски повезло. Я будто даже вижу твои внимающие глаза, они искренние. А то ведь как бывает, я и сам так поступаю и все. Галдит кто-нибудь очередную байку, и думается ему, что всех это интересовать должно, как минимум на уровне того, сколько финансов можно сорвать с того или иного предприятия. И ты слушаешь его, точнее, вид делаешь, так из вежливости, а сам в уме, послав его ко всем чертям, ведешь свои подсчеты или строишь планы на ближайшую перспективу.

Мне кажется, не хочу ошибиться, ты, читатель, слушаешь меня, не вступая в пикировку со своими потусторонними мыслями. Я не дворянских кровей. Менталитет у меня босяцкий, может просто откорректированный и облагороженный энным количеством грамоты и интеллекта серого вещества. Я стараюсь.

Сегодня я снова, вот уже седьмой год в один и тот же день поставил свечу к распятию Христа с левой стороны церковного зала. Там всегда за упокой ставят. Ее Лена звали. Сейчас мне будет немного тяжело, мне всегда не уютно, когда я вспоминаю о ней…, о нас. Она была у меня первая, как впрочем, и я у нее. Учились в одном классе. Честно, дрожжами клянусь, я мог убить за нее. А перед глазами, синяя она и холодная на разорванном гобелене дивана с клопами, а вокруг некогда широких голубых глаз-озер, коричневые круги. Губы аж фиолетовые и ногти, ногти и пальцы по фалангу. Они умерли раньше других. Это была не та Ленка, что на выпускном школьном балу. Тогда она была красивее всех, нет, без дураков. Это не только я отметил.

Еще много позже мне об этом трындили зануды одноклассники, добившиеся чего-либо в этой жизни. Засранцы, они не знали ее по настоящему, как я. А я то знал, и был с ней, а они все хотели ее, она была самой центровой в классе. Завидовали, скоты, мне, за глаза чернили, я-то в курсе, не лох. Тогда меня не пускали на выпускной, но я проник через окно в кабинете трудов. Как сейчас помню, сначала пролазил я, за мною следом мой друг, кстати, и по сей день Сашка Рыбаков. Я его Санек обычно кличу. Так вот, мы-то оба нормальной щуплой конституции, прошли в форточку без мыла, а тут слышим – низкий басок за окном с улицы.

– Пацаны, – то ли шепчет, то ли поет фальшиво, – меня протащите, примите сумку. – И протягивает нам пакет с синькой. Ну, там водовка, газява, закусон самостийный, по босяцки, одним словом. А сам стоит за окном, че манекен и шевелит своими варениками, подсвинок из класса параллельного, точно сейчас и не вспомню, но, по-моему, немецкая у него фамилия, а имя – Витек.

Ну, приняли пакет и ждем, пока эта тушенка преодолеет стеклянный барьер. По началу, вроде все шло ништяк, он уже почти прополз, но вот и форс-мажор вмешался в его и нашу судьбу. Он всегда, когда его не ждешь, на то и погоняло у него «Форс-мажор». Короче, зацепил этот кретин своей пятой точкой что-то там на форточке, и все стекло к чертям, приказало долго жить. Эта пятая у него, далеко не точка, как вы, наверное, догадались. Там такой ляп, мама не горюй. Так вот, этот пингвин теплотрасный влетел, нет, влетел это как-то по балетному, сути не отражает, еще бы впорхнул – написал. Вывалился он, как геморрой у толстозадой старухи вместе со стеклом и рамой. Во, дал угля. Я тогда подумал, как сейчас помню, именно так я и подумал, а Санек еле успел отскочить, когда этот пудинг… ну, вы меня понимаете. Шухера навел, а сам успел ретироваться, объемны не по годам, а как-то сквозанул. Грохоту, вилы!

Кипишнулись ответственные за «жульфикс» школьный, пошли с облавой, как те фашисты, только «шмейсеров» им не хватало. А мы под верстаками столярными загасились, все, думаем, засада. Проторчали в позах замысловатых с час, не меньше, гадом буду. Когда стихло, страсти поулеглись, мы покинули свой форпост, навязанный нам кентом Форс-мажором с его поддельничком Витьком – ванильной задницей. Ну, худо-бедно, на грудь приняли белой и на пляски. Меня интересовала только она.

– Зачем выпил, ты же обещал, – так серьезно, как взрослая, сказала она мне тогда и в глаза мне посмотрела.

Как я ее любил! Да! Тут неожиданно решил, как бы оправдаться перед дамами, а то тайную жлобу на меня затаят. Я про вышеописанное мною как-то вспомнил, говоря о девушке. Ну, я об этом нерадивом авторе, поносил его, говоря, что женщин на стрелку брать по любому не по понятиям, в реалии стрелу забобришь и к бабке ходить не надо. Поймите меня, милые леди, я ни в коем разе не хотел оскорбить прекрасную половину в целом, и уж тем более не веду пропаганду патриархата. Меня и сей строй устраивает, конечно, везде есть свои минусы. Здесь случай особый, можно сказать, эксклюзивный. Не все так просто. Дело в том, что все в жизни должно находиться на своих местах. Кто-то когда-то основал кодекс этих самых не писаных истин, и это не просто была затея тронутых умом деградантов. Это как алмаз. Только поймите верно, его берут дикий и делают ему огранку. Смотрят, какая-то грань выше остальных, с ней снова работают, доводя до логического совершенства формы изделия в целом.

Так и в жизни. Постановили люди – быть сему и на практике проверили, не проконало, не пошло, переиграли, пересмотрели и довели до рентабельного варианта, справедливого для всех, ни нам, ни вам. Нет закона, есть анархия, а это кариес общества. К сожалению, отморозков хватает во все времена, но об этом позже. И получается после всех доводок и корректировок из алмаза бриллиант. Думаю, вы понимаете, о чем я.

Так и с историей о барышне на серьезном разговоре авторитетов. Было бы вкуснее иначе, было бы иначе. Значит, в этом раскладе женщина не при делах, да и не может она быть в тот кон при них. Как пацаны не пилят в барыги? Им западло! А баба торговка, это вроде, как и нормально. Баланс! А не хаос. Хотя все уже давно замиксовалось.

Так, на чем я остановился. Ах да, школа.

Мы танцевали с ней весь вечер, и я временами выпивал с друзьями с Саньком и Мухой. Второй впоследствии станет крестным моему сыну. Накидался я тогда по самый поплавок, даже одному кенту шнопак разбил, он как-то уж очень похотливо на мою Леночку поглядывал, а впрочем, может, мне это показалось. Стебанулись мы тогда по матерому, тот енот полиэтиленовый своих индейцев подтянул, а у меня-то опричники, слава Богу, не из робкого десятка, все духовые, да еще под ваксой, хотя и те.… Но бились, чем только можно. Леночка разнимала, один фуцин ей платье порвал в запарке лихой, а она, молодцом, тоже девчонка отчаянная, стулом ему флягу разнесла. Меня выдворили, опять директор на пути оказался. И кричит:

– Я тебя не случайно, Денисов, не взял в девятый. Ты лишний раз подтвердил для меня мою правоту.

А сам ливером потрясывает, как индоутка. Это он, тупая скотина, не пропустил меня учиться дальше, пришлось поступать в технарь (ныне колледж). Можно подумать, что от перемены позывного специалисты станут лучше. В «фазан» (училище) идти мне как-то не хотелось, все же не совсем я.… Вообще, я умный, но лень родилась немного раньше, совсем чуть-чуть. А этот директор, у него была польская фамилия, имя даже не помню. Он просто патологически невзлюбил меня, до сих пор не пойму причины, хотя по большому счету мне ровно. Каждый раз он отпускал неудачные шуточки с конкретизацией на личности, и сам ржал, что тот конь.

Самодур и неврастеник закипал, когда его поддевали, а он не находил, чем крыть. Это было для него равносильно удару ниже пояса, апперкот по самолюбию. Он вечно «смачно» затягивался и вслух глотал сопли, к тому же как-то громко испортил воздух, прямо на уроке. Он вел у нас историю. Историком он был тоже так себе. Честно говорю. Так вот, бабахнул он задним соплом, все замерли, и попытались удержать в себе непроизвольные эмоции. Вы понимаете, какие. А я не смог, да и не захотел, плевать мне было на то, как после этого самодур поляк будет ко мне относиться. Расхохотался я, должен отметить, весьма задорно. Это была по крайней мере первая его «дурацкая шутка», над которой я веселился от всей души.

Наверное, это одна из причин его антипатии ко мне. Подумать дико. Учитель – директор средней школы – самозабвенно бздит на уроке, а в девятый класс не идет по этой «весомой» причине один из учеников. Бред, но факт. Эта скотина с рюкзаком на месте живота, отчасти напоминал мне переростка Карлсона. Штаны не глажены на подтяжках и под самую грудь. Снизу напоминают больше бриджи. Позже, когда мне было, наверное, уже лет 18, мне кто-то сообщил, что он умер. Я понимаю, о покойниках плохого нельзя, а с другой стороны, кто это установил. Вон наши отцы народов руками продажных историков-проституток, хают Сталина, что уши вместе с шубой заворачиваются, а ничего, только полнеют на глазах и в карманах раздаются, да костюмы то от Гуччи, то от Валентино меняют, не в пример тому же «тирану» всю жизнь проходившему в форме военной, пусть и генералиссимуса. Отвлекся ты, читатель, наверное, думаешь, что, и иные преподаватели мне были ненавистны. Не все.

К примеру, завуч. О, это Фимина и отдельная тема. Господи, как я ее хотел, возможно, больше, чем свою первую учительницу Ирину Леонидовну, а желал я вторую до истерики, как только может хотеть человечек в начально-классном возрасте, если, конечно, может. Но я хотел, помню точно, возможно, не зная как, но теоретически догадываясь. Ну, хоть прикоснуться к ее оголенной ноге в любом месте. Видел недавно, она так же хороша. Время над ней не властно, а старше-то она меня всего на каких-то 12—14 лет. Наш класс был у нее, выпускнице педучилища, первый. Я даже в тайне ревновал ее к мужу. А признался в любви совершенно неинтересной для меня девчушке. Целый урок готовился, не мог силами собраться, подарил ей самодельную вазочку. Ну, знаете, облепляешь бутылек от микстуры или аскорбинки пластилином, а после выкладываешь на нем узор горохом, пшеном, перцем-горошком, еще невесть чем. Довольно мило выходит. Если еще от души пофантазировать, а после всю эту канитель лаком покрыть. Я ей в парту подсунул, а когда уже звонок прозвенел, сказал ей:

– В общем, я тебя люблю,… поняла?

На следующий день она спросила:

– Это правда?

– Что? – спрашиваю я, как будто не понимаю.

– Ну,… то, что ты вчера сказал мне.

Я что-то, наверное, ответил, не помню. Странный я, для чего говорил ей этот бред. А хотел другую, не доступную. А вот завуч, она волновала порою, даже больше. Ножки с легкой кривизной, это всегда меня сейчас заводит, может пошло с той поры. Эротическая манера общения, как будто гипнотизирует и глаза, да все лицо у нее восточного типа, огонь – женщина. Никаких денег не пожалел бы, что бы с ней хоть одну ночь. Понимаю, переспишь, и она может, разочарует, как и большинство, но все же думаю, что нет. По крайней мере, не для галочки. Жаль, она не преподавала своего предмета в нашем классе. Я бы посылал ей флюиды.

Крамольные мысли, не правда ли?

Но зато я не думал на уроке, через какую соломину лучше всего надуть в задницу лягушку, или на каком сарае пригвоздить бездомного котенка и с расстояния в компании подобных идейных ублюдков расстреливать беззащитное мохнатое тельце гранитными залпами. Я вообще люблю и кошек, и собак.

Еще, пожалуй, я любил преподавательницу русского и литературы. Она была, впрочем, наверное, и сейчас есть, прекрасная женщина и любила свой предмет к тому же. Жаль мне ее. Она потеряла своего единственного сына. Он учился в этой же школе на год младше меня. Пацан, в общем, ничего, подрос, стал якшаться с пиздадельными, че то мутили, ну так, насколько позволяло время и возрастной ценз.

Как-то он, видно здорово накурился с приятелем и, возвращаясь домой, словил измену. Ехал ментовской уазик, а Стас, так его звали, кипешнулся не по делу. Шалушка доброй была, и ночь на дворе, может, что и чуял за собой. Мусора за ним, он в бега, они, не мудрствуя лукаво, давай шмалять. Вначале в воздух, кричат: «Стоять!». Какой там стоять. Стаса уже несло по бездорожью, ну и пуля дура нашла свою мишень. Завалили, мыши серые, пацаненка, упал, как будто просто споткнулся, да вот только подняться уже не судьба.

Еще и 18-ти не было. А был он у нее единственный сын, веселый такой при жизни, прикольный. Но она, учитель наша, молодцом. Вынесла, не сломалась, злобу лютую, видать, в себе перемолола, а это тяжелее всего. Работала и после, и никак это не отразилось на качестве. Она молодец. Не могу сказать оного о нашей классной руководительнице. Не в смысле, что она мировая чувиха – классная, а просто классуха. Эгоистичная, самовлюбленная ослица с трехметровым радиусом своего целлюлитного туза. С обкомовским менталитетом, ее муж был кулуарным бонзой, дядей с холма, партократ, особо приближенный к скипетру и державе; ум, честь и совесть нашей эпохи и т. д. А она, как здоровая губка, впитывала в себя всю богемную партсивуху, и, проходя, как утка, по коридору, расплескивала ее на ходу, обливая, не нарочно, попадавшихся ей на пути. Просто орошала своим блевантином, продуктом биосинтеза, номенклатурного аппарата и конъюнктуры светской жизни. Без принципов и особых знаний в науке преподавала географию, причисляя себя до сумасшедшего самозабвения к когорте интеллигенции. Это же страшно подумать, честно, такой замечательный, увлекательнейший предмет, как география, преподносился из ее тонких уст, трансформируясь в ее каштановой завитой голове, как нудный доклад по ядерной энергии и роли атома в жизни современного человека.

Она, так же как и директор с польской фамилией, недолюбливала меня и Сашку, впрочем, недолюбливала, это как-то мягко сказано. Ох, как мы ее проводили, мама не горюй! Она, эта говорящая задница даже ставила под сомнение дальнейшую целесообразность моего пребывания в храме науки. Особенно после того, как меня выперли из трудового лагеря, после 7-го класса. У нее было достаточно оснований, и мудило директор, царство ему небесное, обеими руками с пожелтевшими от «беломорского» никотина ногтями поддерживал ее. Но заступила за меня наша «руссичка». Та, которую я, в общем-то, любил. Хоть и она была тоже полноватая женщина, но я бы никогда не написал за нее гадостей, и дородность эта была у нее какая-то добрая.

Спасибо ей, правда! Я всегда любил сочинять и выплескивать все на бумагу, но она развила во мне эту страсть, клянусь дрожжами. Почему-то вспомнил, как классуха, потеряв терпение, дала свой домашний номер телефона одному пацаненку, он тоже учился в нашей школе и жил в одном с нами дворе, а был младше года, наверное, на три. Эта увесистая швабра наивно полагала, что он маленький и запуганный ее непререкаемым авторитетом помчится, что есть сил домой ко мне и Саньку, отдаст телефон нашим родителям, и передаст просьбу, чтобы те, вооружившись терпением, отзвонились классному руководителю своих нерадивых отпрысков на предмет прослушивания острой, но справедливой правды, о нас, разумеется. Держи карман шире, как бы не так. Пацанчик напрямую доставил телефон, в тандеме с устной депешей к нам.

Мы, не долго думая, решили совершить ход конем. Отзвонились сами. Сначала позвонил я и, положив вязаную шапочку на трубку, взял высокую ноту и говорил от имени моей матери. Вышло удачно, пролезло. Ох, и сколько же я нового выслушал в свой же адрес. Моя бы мать этого не вынесла, я просто спас ее тогда, а после мы выцепили девушку с грубым не по детски голосом. И она уже звонила, имитируя Сашкину мать. Словом, выгорело. На следующий день, вы бы видели ее злорадную мину. Что ж, я рад, что смог ее осчастливить. Но и мы лицом в грязь не ударили, подыграли ей, жало в землю, и сидим, как после сурового суда Линча.

– С кем я хотела, с теми я уже пообщалась, – стиснув редкие зубки, бросила она, и самодовольно скользнула, оцарапав нас взглядом. Она-то, наивная, считала, что в это праздничное утро справедливо пребывает в мантии пурпурной. Но мы-то знали, что это галимый понт. Хотя отчего же понт, она-то не догадывалась ни о чем. Не ведала, что творит, и глумилась потому, пустышка. Развели ее в лоховскую, а вообще грамотно вещи исполнили. Я остался доволен собой, Санек, наверное, тоже. До сих пор бывает, вспоминаем, а нам уже по тридцатнику, слава Богу. Как за городом по пятьдесят, понесется!

«Если нельзя изменить обстоятельства, надо изменить точку зрения на них», – однажды с заплаканными глазами, так мне сказала Ленка, точнее процитировала гениального мира сего. Ей корячилась модная джинсовая куртка, родители пообещали. Но были очень уж они строгие у нее, и воспитание понимали, как-то по-своему, разработав концептуальную программу. Одна двойка и нет тебе куртки. А Лена отхватила жирную «пару» за поведение. Я же говорил, она у меня была отчаянная девчонка. Я нашел выход, хоть и немного подлый, отдаю отчет. Пробрался в классный кабинет, когда все дневники в конце недели были на проверке, выкрал их все до одного и сжег в гаражах.

Ах, как славно они горели!

– Ты с ума сошел, – говорила мне тогда Леночка.

А я знал это, и обнимал ее за худенькие плечики, на которых уютно сидела джинсовая куртка. Мне хотелось самому делать ей дорогие подарки. Когда меня не взяли в девятый, я, как уже говорил, пошел в технарь в тот, что ближе к дому. Но на втором курсе был отчислен за академические задолженности. Вот тогда я решил идти работать. Устроила меня, как сейчас помню, Мухина мамаша на завод им. Октябрьской революции. Вот где скука проходная. Утром, как замочил туда рыло, так до вечера хрен откинешься. Что зона. Хотя тогда я сравнивал не знавши, позже я буду рад попахать за шумным и безобразным станком. Но, как говорится, все, что не делается, делается к лучшему, а вообще с подобным высказыванием я согласен только отчасти. Непредсказуемость жизненных сюжетов, перипетии, мать их.

Глава 2

Но работа, будь она трижды проклята, на этом гребанном гиганте индустрии, мне была не в жилу. Это тебе, Ваня, не в школе, перевернув парту крышкой вниз, усесться на нее вдвоем и катиться по лестнице черного хода, вопя при этом, что есть мочи. Устраивали мы с Саньком и еще парочкой экстрималов-активистов школьный «бобслей». Не вру, гадом буду. Вся братва школьная собиралась поглазеть на этот кордебалет. Я же говорю, фестивалили мы по зеленому. Разгоняешься и в стену.

Вот прикол?! Думаешь сейчас. Зато не топили морских свинок в растворе соляной кислоты и не присовокупляли с кошачьим хвостом гирлянды из консервных банок. Хотя последнее было очень даже безобидно, ну, почти. Животные, они твари безобидные, и, если творят гадости, то не со зла, неумышленно, порываясь из шкуры вон вылезти, но нагадить человеку…

А вот сам человек, этот может и вторит зло. Причем очень даже сознательно, утилитарно. И старается исполнить максимально подло, и по возможности пермоментно. Но не всегда сие удается и затевается логическая, логическая для людей, конфронтация. Монтекки и Каппулети.

Весь род людской можно классифицировать на эти два рода, подвида. Это вечно будет актуально, как сам Уильям, наш, Шекспир. Екарный бабай, я ведь каждый день вставал чертовски рано, как самоотверженный засранец, лениво вковывался в одежду, особенно зимой, когда меньше всего охота покидать теплую постель. И хочется послать этот монстроподобный станок к самому дьяволу, пусть он на нем резцы курочет.

Но Леночка, я любил ее, я мог убить за эту девушку, честно.

Пил чай, заваренный еще вчера, травился конкретно и выходил на улицу. Мама выделяла мне несколько сигарет, чтобы много не курил, и я пытался их растянуть на смену, но хватало почему-то до первого перекура. В цеховой курилке я добивал последнюю, под сопровождение медицинских семейных баек, приправленных многоэтажным отборным матом, как будто профсоюз снабжал этих заводских снобов специальными брошюрами по изучению и применению на рабочем месте профессионального мата. Причем по классификациям. Токарь, к примеру, ботал матом не много солиднее, чем, скажем, слесарь-наладчик станков с числовым и программным управлением. Профессиональные словечки – фишка, то и дело выскакивали из их натруженных голов. Слушать было тошно, и я, попросив у кого-нибудь сигаретку, т.к. мои кончились, уединялся сам с собой.

Оставшись наедине с мыслями, я рассуждал, и оттого мне становилось жутко. Конечно, все эти матершинники-работяги, ну, львиная их доля, во всяком случае, при ближайшем разглядывании окажутся непременно мировыми парнями семьянинами. Утром подъем. Эта мерзопакостная принудиловка работа, вечная проходная с толстой контролершей, пыльный цех, цейтнот и план. Вечером сто грамм, и еле ласты до дома доволок. И так каждый день. Нет, это не для меня, так запросто можно деградировать. Им-то уже ровно, они поколение ортодоксов. Не умеешь найти применение своей серой массе в голове, носи ярмо, и, вступив в стадо, маслай на станке с табличкой-лозунгом: «Кончил, – оботри станок». У них менталитет такой, их не переделать, да и кто-то же должен заниматься и этим. С ними даже пообщаться не о чем, разве что обсудить маркировку стали того или иного резца. Черт знает, что творится у них в мозговых магистралях. Я не хотел стать таким.

На первую свою зарплату, в общем, слезы, я прикупил Ленке красные парусинки, букет роз и повел на какой-то реальный концерт. Мне было приятно прижимать ее к себе и целоваться с нею. К тому времени мы были уже близки.

Вспоминаю свой первый по настоящему взрослый поцелуй. Это было нечто. Мы так же были с Леночкой на концерте. Унылая пошлятина, надо отметить. И я поцеловал ее прямо в партере. Я боялся, что она отвергнет меня, но она ответила взаимностью. Боже, как это прекрасно, сладко, тепло губам, и легко кружится голова, особенно классно, если при этом закрываешь глаза. Улет! После этого мы с ней словно с цепи сорвались, как будто с нас вековые табу сняли. Мы гоняли слюни на каждом шагу. Верите, – нет, но дома могли без остановки заниматься этим по 30—40 минут. Однажды целый час, после этого губы здорово опухли, но нам было хорошо. Мы даже специально спорили, кто первый прервется, тот и проиграл, но никто не хотел сдаваться, так что прерывались обоюдно, когда кто-то звал из родных, или звонил телефон.

Как я любил ее. Пишу, а у самого горла колючий комок. Я, конечно, хвастал перед ней, что до нее у меня были девушки, но вы-то понимаете, что это бравада, эпатаж.

Помню, как ломал ее. Чего мне стоило уговорить, но мы решили никогда не расставаться, и пусть только смерть разлучила бы нас, и по сему она уступила. Ей было шестнадцать, мне… да чуть побольше. Нет, вы не подумайте, я не второгодник. Старше месяцев на шесть. Снова, читатель, я перешел на «вы», волнуюсь ужасно. Самое смешное, что я не знал, как к ней подступиться, от этого все кишки переворачивало. Нет, само собой, я был теоретически в курсе, куда и что. Но не получалось. Сначала «шляпа» ужасно дымилась, она раздвигала, но как доходила до наивысшей точки соприкосновения, ей становилось больно, и у меня падал. Я даже, чтобы не ударить в грязь лицом, удалялся в другую комнату и старался поднять свое мужское начало, медитируя и представляя различных эстрадных «лакомок». И как только он был готов, я мчался в спальную и делал очередной подход, но и он был обречен на провал. Это произошло не в первый день. Я даже после того для понту успокаивал ее и говорил, что дело в ней, но ничего страшного, попробуем завтра, только ты слишком не напрягайся, а сам думал, хоть бы это завтра не наступило никогда.

Я впал в депрессию и думал, что не такой, как остальные, а вдруг у меня не выйдет. Вот умора! Даже какая-то адиафра нашла на меня (безразличие). Я делился этим только с Мухой. Он убеждал меня, что все будет ништяк, рано выписывать себе клише полового неудачника, хотя он сам ничего не знал об этом.

Но у меня получилось. Ура! Я смог, я подобрал ключик к этому. Раздраконил ее так, что пол простыни было мокрым, и сам возбудился не на шутку и вдруг быстро вошел в нее. Она не смогла сократиться и напрячься, слишком уж возбуждена была. Вошел, а она попыталась рвануть из-под меня, но было уже не существенно. Я слышал, как лопнула плевра, а сам тут же кончил. Весь презерватив в крови, но по большому счету, крови было не так уж и много, даже белье не испортила. А потом мы пили кофе и я, как заправский мачо, курил и пускал дым из ноздрей.

А дальше – больше. Мы просто сорвали все существующие доселе мировые тормоза. Секс стал для нас священнодействием и образом жизни. Мы ловили каждый удобный момент. У нее дома или у меня. Мы хотели жить вместе, нам было по семнадцать. Я уже давно бросил этот пасмурный завод и искал способ для реального заработка.

Тусовались мы тогда в одном ДК. Я познакомился со многими ребятами из других близ лежащих криминогенных районов. Помниться, все райончики подразделялись на те, что конают или те, которые так себе, не ахти. Микрофлора, в которой жил я, взрастила в себе не одно поколение уважаемых авторитетов. Это после, кто-то спился, кто скололся и сдох, кого закрыли, и они по сей день прозябают по лагерям да пересылкам, пройдя уже все режимы. Лишь не многие сейчас на вершине иерархии теневой. Вообще, криминальное общество, это довольно сложная модель нашей действительности. Со своим укладом и иерархической лестницей. Те, кто кажутся, к примеру, для одних матерыми авторитетами, вызывают у иных лишь жалкое сочувствие, и то – саркастическое.

Есть авторы, описывающие существующую действительность достаточно объективно. К примеру, один из них, фамилию не называю, пишет за бандитские прослойки, их образ мысли и жизни. С ним я не могу не согласиться, и с удовольствием бы раскатал под непринужденный базар флакон водовки с этим человеком.

Кого-то может легко закошмарить борзый сутенер, лихой на базар. С другой стороны, кто он такой в криминальном табеле о рангах? Любой авторитетный жулик при делах ни за что не присядет с ним за один стол. Это не по закону. В падлу, сутенер – он барыга и эксплуататор женского труда. Тот автор об этом говорит, я его полностью поддерживаю. Там нет национальной принадлежности. Там тот человек, у кого трезвая и холодная голова и сильный дух.

Никогда не задумывался ты, читатель, почему тщедушный старичок, который песком за собой зимний лед посыпает, повелевает сотнями быков. В одночасье, если того ситуация потребует, поднимет вселенский бунт, что лагеря на бузу, как на священное паломничество, встают. Его не прогнет система, он сам – система, своя вне закона и в нем. Он теневой арбитраж с холодной головой и заслуженным авторитетом. Такой положенец с ребрами на выпуск даст фору нескольким брикетам бандерлогов-бакланов со стальными поперечно-полосатыми мышцами. У него железный дух и несгибаемая воля. То и другое в таких люди чувствуют и пасуют. Но это достаточно сложно объяснить в двух словах.

Я не скажу, что необходимо быть бесстрашным. Нет, нельзя допускать, чтобы чувство страха атрофировалось у человека. Это, своего рода, защитный барьер, который сохраняет тебя от безумного суицида.

Другое дело, как ты регулируешь высоту пламени этого рефлекса. Кто-то с заячьей душой и с львиным гонором ломает себе грудь, особенно в компании приятных дам и под шефе, и кричит, что нет для него авторитетов, он сам прогнет любого и перекует систему. Дайте, мол, кента и я порву его как грелку, дурилка картонная. Но стоит ему реально встрять в рамс с более сильным духовно, этот енот полиэтиленовый подгибается в коленях и, как вшивая дворняга, забивается под забор, позабыв за самок, с которыми прибыл. Обычно типы, подобные этому, колются на первом же допросе, если переступают черту закона.

Я расскажу пример из собственной жизни. Не хочу сказать, что сам духовой вселенского масштаба, но кое-что есть и заднюю не врубаю. В общем, случилось это в 94-м. Я гулял на свадьбе своего товарища, даже, наверное, друга, по крайней мере, на тот период моей жизни. После второго дня наши измученные нарзаном души требовали продолжения банкета. «Карету мне, карету», – кричал в каждом из нас Чацкий. Рассевшись по такси, мы целенаправленно, хором поехали в общагу того самого техникума, где я когда-то учился. Там жили знакомые ребята, они также присутствовали на свадьбе. Невеста моего дружбана была тоже из тех студенческих пинатов, но, как вы понимаете, молодожены двинули домой исполнять свой супружеский долг, наверное, а мы…

Ну, в общем, худо-бедно проникли в общежитие, добавили ваксы и Остапа понесло. Один мой товарищ, я знал его и до свадьбы, на которой гулеванили, но на банкете мы с ним словились, как бы это сказать, нашли что-то общее или обоюдно интересные темы. Он был уже судим, впрочем, как и я. По одной тюрьме у нас за лопатками уже имелось. Дафа – его погоняло. Сейчас вижу его очень редко, если не сказать, вообще не вижу. После того он был еще судим, нагнали и на зону этапом на нашу местную шестерку. По воровайке статью зацепил. Он кололся, но позже свадебного события. А нарики в преобладающем своем большинстве по подобным статьям к хозяину отъезжают.

В основном эти фуцины по машинам отрабатывают. Линейками или вилками алюминиевыми вскрывают лайбы, в которых нерадивый автомобилист магнитолы оставляет, не забирает с собой. Они их и дербанят, тушите свет. Порой крепко в консоли перевернут аппарат модный, в основном конали тогда «Пионеры», «Панасы», «Соньки», а времени у взломщика нет копаться с креплением. Они его с консолью и половиной панели выдергивают.

Другое дело, на салазках вытащил и был таков. Это после стали делать магнитолы со съемными панельками. Но кто по машинам отрабатывает, все равно находит, что взять. Крутой антирадар, барсетку, если по запарке забудут, ветровку, еще муть какую-нибудь. Словом, что сороки – прут все. Особенно лихо бомбят у оптовых рынков. Тот с мыльной жопой и пеной у рта тарится для ларька-киоска своего, чупа-чупсы с пивом на горбу в машину стаскивает, что тот мул, а нарики – хлоп, и в один присест обносят заряженный «лимузин». Надо отдать должное их изобретательному и пытливому уму. Точнее, некоторых из них.

Ну и попадались на кармане они нередко. Тихарей тоже мусорских немерено по рынкам тусовало. Вот так и Дафа в один «счастливый» лень на нары устроился. Кстати, как откинулся, не двигался одно время, но после… снова публика для общения осталась прежней и соответственно интересы.

Тяжело в одиночку противостоять общественным привычкам. Это как бросать курить, сидя в курилке, где все то и дело смолят кизяк и обсуждают тот или иной сорт ароматных сигарет.

Ну, так, на чем я остановился. Ах, да! Этот самый Дафа, тогда еще полненький, забавный такой, прикольный типчик, короче, вышел в коридор общаги то ли подышать более свежим воздухом, нежели в комнате, то ли выкурить сигарету. Суть да дело, продефилировал мимо него какой-то местный папуас из заочников, как после выяснилось, и случайно зацепил, ну как это бывает, Дафу плечом, или Дафа его. Это туловище вроде как извинился, но кента моего сие не устроило. Он решил подтянуть фраера.

Я выбежал на шум, слышалась возня небудничная. Гляжу, стоит Дафа, напрягает этого лоха, рядом уже Мартын. Он тоже был с нами и трое дяханов-заочников, товарищи того перца с широкими плечами. Дафа-то менталитета прибандиченного, он вату не катал, а лечил этого дятла с изюмом, по полной программе.

Я приблизился, смотрю, а у него на пальце болт рыжий с барельефом. Прикинул проспиртованными извилинами, грамм на двадцать, а то и тридцать будет, если, конечно, не полый изнутри, но даже кирной выцепил, что не фармазон. А второй крендель, заступник угнетенных и порабощенных душ, имел неосторожность выйти этим вечером с цепурой на тощей шее, и эта деталь была немедленно мною подмечена. Думаю, лаве нанэ, надо качать рамс до логического расклада.

– Ты, – говорю. – Черт заповедный, на кого баллоны катишь? Что, места тебе было мало, что ты пацана боднул. Думал, наверное, что великий, разводишь в общаге студентов на магарыч.

– Да я же, мужики, не нарочно, – стал оправдываться, как умел лох попавший. А то, что он попал, не сомневался уже никто, и, наверное, он сам.

Дафа продолжал полемику.

– Ты где, подпесок, мужиков узрел, что штифты пилишь насквозь. Куда ты рога мочишь? Попандопала. За такой базар ответ держать надо.

Короче, по беспределу разводил и, но ведь без лоха и жизнь плоха. Я маякнул Дафе, что у этого антиквара рыжье и у кентярика «евоного». В общем, краями разошлись. Порешали, что те не правы и в знак извинения завтра должны будут подтянуться к памятнику Ленина, что напротив вокзала, и принести нам то ли двести рублей, то ли по двести, сейчас и не вспомню, какие тогда дньги реальной суммой было. Ну не суть важно, а в залог мы отмели у лохов цацки: болт, цепурку и еще что-то, экспроприировали на раз два. Тот же гоп стоп, но более лояльный.

Какой там завтра к памятнику вождя мирового пролетариата. Накидались, как свиньи, водки, шампанского. Золото то в тот же вечер маклаку одному скупщику краденного спулили, правда, в два раза ниже номинала, зато он не спрашивал о мутном происхождении прибамбасов. Засохатили весь слам почти в кабаке, нарядно посидели.

Нет, к месту встречи мы посылали Мартына, но он вернулся и кричит:

– Там тихоря трутся, сто пудов, я их срисовал, и эти перцы с ними. Ждут, по любому, как мы луканемся, так нам ласты там и скрутят. И сармак не в жилу будет. На кичи париться, что-то не канает перспектива.

Да и цацек у нас уже не было. Кстати, тихорей никаких тоже. Это у Мартына больное воображение разыгралось, измену словил, во всем засаду видел.

– Ладно, – базарю ему. – Осади своих блатных коней. Присаживайся, накатим. – И налил ему.

Мы забухали на блат хате у Дафы или телки его основательно. Я тогда не вкурил, да и не важно было. Синька перла, мы уже разломались. В лапотнике еще хрусты шуршали. Словом, куражились. А те ханурики пусть пролетают.

Но на деле-то оказалось не все так прозаично. Встряли мы, как хрен в рукомойнике. Я тогда отчего-то вчерашний кипеш вспомнил и спросил у Дафы:

– Слышь, Серый, а что ты бандерлога этого Попандопалой обозвал. Кто такой, хоть дыбаешь?

– Кто? – спрашивает он.

– Ну, этот, Попандопала.

– Да неважно, звучит вроде бы оскорбительно, – вот так он тогда ответил, а мне стало ужасно весело.

Терпила, не дождавшись нас, в контору ломанулся. Точнее, это была его матушки прокладка. Еще та мегера. Тварь глумленая. Он ей обо всем поведал, ну, соплежуй, а она просекла тему на три кона вперед. Замутила филажей с нас снять. А так и вышло. Опера нас и приняли тепленькими уже через день, все на той же хавире. Они, волки матерые, все вынюхают. Начали плясать от общаги. Подтянули пацанят, у которых мы бухали, пристегнули их наручниками… Они и раскололись. Мусора умеют ломать. Что-что, а в этом они поднаторели, мыши! Ну, я их не виню, пацанов.

Наехали архангелы, попринимали всех. А уж в конторе сортировать давай. Я по началу пытался соскочить. Мол, не при делах. Не сработало. Закрыли в обезьянник-клетку, меня да Дафу. Не прошли мы сквозь ячейки их сетей кумовых, застряли.

Табуретку о голову мне сломали тогда. Неприятное ощущение, нет, правда, не вру. И стоят, гренадеры хреновы, пинкертоны, глумятся. На одной чаше весов правосудия – я и Дафа, на другой опера, цацки, терпила с мамашей ушлой. И Фемида из-под повязки подсматривает на чьей перевес будет.

Дело вела следачка бальзаковского возраста, не замужем, кстати, это скверная примета. Она на все племя мужское в залупе пребывала. Ну, думаю, пиши, пропало. Давай готовить собственную линию защиты. Пацанам на воле спасибо! Пока мы в клетке прели с головами похмельными, кенты наши, Вовка Толстый, Серый и Сипеля, нашли терпилу, забошляли ему ту сумму, которую утка-мамаша определила. Нашли компромисс. На очной ставке, в общем, чтобы нас этот фраер не опознал. Кстати, застали терпилу пацаны, когда он уже на контору засобирался ехать, давать показания на нас конкретно. А это 145, часть 2 УК РФ. Корячилось нам от пятерика до восьмерочки, тут и к бабке ходить не надо.

Следачка, потирая мокрые сморщенные ладошки, злорадно ожидала в предвкушении триумфа. Сорт яблок-ранеток есть такой, триумф. Пусть ее от них жижа поносная пронесет. И фамилия-то у нее была, не поверите, вот и она нам не на йоту не верила. Неверова у нее фамилия, не кисло, да?!

– О, а что это у вас с головой, – спрашиваю, глядя ей в глаза.

Потерпевший уже прибыл, и вот-вот мы должны были с ним познакомиться на сухую. Толком-то я его и не помню, синька, мать ее.

– Что с головой? – спросила она, рефлекторно дотронувшись рукой до патлатой прически с седыми локонами. Ни черта не следят за собой, а хотят, чтоб мужчины на них внимание обращали и хранили лебединую верность. Это ей-то: Изиргиль, Профура-переросток, карикатурный типаж. «Мать-разруха воплоти», «Апокалипсис».

– Что с головой? – повторила она.

Вообще, как я понял, она любила задавать вопросы. А я куражился.

– Да, – говорю. – Она у вас между ушей, что ли застряла?!

Она ничего не ответила, только нервно скривила свою бледную полоску губ. И мне вдруг стало ужасно не по себе, даже страшно, клянусь дрожжами.

Вошел терпила. Я аж взбодрился. «Вот это да», – думаю, наверное, Дафа так же размышлял.

Представляете эдакий Левиафан, минотавр со стальными мускулами и головой надувного аэростата. Да этот киноцефал нас мог не в кипеш всех троих порвать, как грелку. Вот собственно к чему я подводил, за каким описывал весь этот дивертисмент. С соответствующей преамбулой, унылой пошлятиной, типа, базар за дачу заведомо ложных показаний, и прочая мудистика протекала очная ставка. Подсадили к нам еще двоих, не при делах. Этот лох-повелитель общежития вышел в центр. Сейчас, думаю, споет или чечетку сбацает. Ну, не опознал он, словом, нас. Следачка в шоке, рвет и мечет. «Запугали», – кричит. А Дафа ей:

– Да как же так, мама дорогая, где он, а где мы. Вы же нас не выпускали, хоть мы и просились юзнуть.

– Смотри лучше, – шевелила уже фиолетовой от гнева полоской губ госпожа Неверова, сверля при этом потерпевшую скалу.

В те минуты она ненавидела во всей этой масти больше всего, наверняка, самого «несчастного», бандитами ограбленного. А ведь она ни на минуту не сомневалась, что дело выгорит, могу поспорить.

И снова вернемся к фактору человеческому: душа, тело и голова. Каким бы слоноподобным не был тот или иной, а если нет в нем того кремня, что делает из массы плотской мужчину настоящего, нет в нем духовного запала, останется он никем и звать его будет «Никак». Кроме шуток.

Глава 3

Общаясь с ребятами, которые ставили кости в этом ДК имени одного из героев революции, я поднабирался уличной грамоте, и даже подтянул в компанию своих: Муху и Санька. Тогда мне было около восемнадцати, и все казалось впереди. И мир у ног твоих. Я жил для жизни… и для нее.

Леночка, я все, что угодно, мог сделать ради нее. Тогда их с матерью бросил отец, но сложно делать семейный анализ, причем чужой. Я знаю одно, без любви жить нельзя, зачахнешь. Ленка вела себя как сомнамбула. В ее душе творился тихий переворот. И надо патологически страдать умственным плоскостопием, чтобы не разглядеть этого.

Я старался все свободное время быть возле нее. Встречал из института. Она пошла по материнским стопам и поступила на финансово-экономический.

Нас собралась довольно отлаженная команда, бригада. Все хотели работы и денег. Мы их кликали «воздух». Типа «воздуха нет, пойдем по барыгам, отработаем». Но не было постоянства.

Уличная конъюнктура каменных джунглей не баловала босоту. Мы были «генералами песчаных карьеров» и «лестничных клеток». Но постепенно приподымались, и впереди маячили кабаки. Среди нас ярко выделялся некто Слива. Он имел бесспорные лидерские задатки. Кстати, впоследствии скурвился. Вот так жизнь прогибает. Так этот Слива произвел фурорчик наших жизней. Он стал лобировать к взрослым дяханам-бандюкам, навел коны, добился для нашей братвы места под солнцем. Началась активная экспансия в мир левого нетрудового дохода. Хотя насчет нетрудового, я бы мог поспорить. Мы стали работать и отбашлять некому Перику, из взрослых, за крышу.

Получали на рынке со зверей, которые торговали фруктами. Брали лаве с тех, кто разгружал черным фуры. И бомбили лохов-спекулянтов. Постперестроечное время. Страна уверенно шагала семимильными шагами в авангарде рыночных реформ и преобразований. Разгул бандитизма и беззакония. Вот тогда я и попал в струю, может не в ту, что надо, но, во всяком случае, в ту, что хотел. Прошли времена честных уличных баталий, где бились стенками на стенку, пуская в ход, как кулаки, так и колы, цепи, нунчаки. Бейсбольных бит в то время еще не было. Но зато был кодекс чести. Редко, кто добивал лежащего. Это было западло. Такие мерзавцы наказывались.

Я почти не застал, но видел, ходил на пустырь за гаражами, наблюдал с восторгом голливудского фаната за сечью взрослых парней. Тогда враждовали районами и даже «филиалами» – трамвайными остановками. К примеру, конфронтавали площадка «А» и площадка «Б». И не дай Бог попасть одному в район оппозиции. Домой в лучшем случае доползешь. Потом как-то это все отошло на задний план, и было предано забвению. Скорее всего, это было неизбежно. Уличные реформы, и такие существуют. Не то чтобы все стали вдруг пацифистами. Тут скорее уже финансовая подоплека.

Вообще все подобные поэтапно-эволюционные ступени городской бытности – явление социальное, нежели маргинальное. Они приходят и уходят, но оставляют шрамы. Правильнее будет сказать, они, эти явления, просто взрослеют, трансформируются, развиваются, переходя на новый более цивилизованный, но не менее жестокий, рубеж. Но все же перипетии уличных разборок цеплялись о мою скромную персону время от времени. Мне было страшно, но я не пасовал. Особенно после одного случая.

Мы лоханулись, я и Санек. На нас наехали двое, ну, чуть старше, чем тогда были мы. А мы офоршмачились. С Шурика сняли шапку, знаете, вязанную такую, а с меня котлы. Эти часы мне бабушка дарила, а я растерялся и не отстоял подарок дорогого мне человека. Прости меня, бабуля. Меня до сих пор, как это вспоминаю, такая жаба душит, так я в эти минуты себя ненавижу. Пасанули мы, а могли вступить в дерби. Ну, получили бы по соплям, а быть может и они. После этого во мне что-то перевернулось, и я стал закалять волю и дух.

Именно слабость сего тандема тогда подвела и меня, и Санька. И мы поклялись не в слух, а каждый про себя. Я точно знаю, Шурик тоже поклялся, что больше не в жизнь не паснем перед трудностями. Звучит несколько высокопарно, и может не совсем так. Я, по крайней мере, клялся, но типа того. В последствии я не разу не проводил параллели между клятвой и ее исполнением, не проведу и сейчас. Но скажу одно. Когда у меня начинается размыв воли, подгибаются колени, и я начинаю садиться на измену, я вспоминаю этот случай, и выхваченное из памяти помогает мне собраться и, распрямив ноги, встретить источник мондрожа, глядя ему в глаза.

Вообще, это верно, что на ошибках учатся. И еще практика выживания в джунглях – вот, что поистине закаляет. «То, что нас не убивает, только закаляет нас», – попытайся думать так, когда страшно, и станет легче. Представляй почаще, если Господь не обделил тебя воображением, как будет относиться к тебе твой сын, когда узнает, что папа-то лох, по большому счету. Это дикая травма маленькой детской души. И как ты будешь накладывать на его чистый лист те духовные катехизисы, которые сам не прошел. Это будет ложь. А она станет когда-нибудь явью. И если все это суметь собрать, осмыслить, победить, будет все о'кей. Хотя я не особо люблю английские словечки и все такое. Честно, клянусь дрожжами.

Однажды я возвращался домой. Шел через парк и был один. Я находился слегка под шафе и заглянул в ларек прихватить пивка. Немного, но бутылочка была бы в самый раз. Я, знаете ли, люблю после обильной пьянки, идя не спеша домой, полирнуть весь этот блевантин внутри себя пивасиком. Даже знаю, кто-то узнал себя. Это многих ипостась, так устроены. И тут на встречу вывалилась толпа, не кислая шара, надо отметить. Было понятно, что вся кодла по мою душу. Народ требовал хлеба и зрелищ.

Ненавижу, когда вот так идешь, тебе так классно, в голове кайф, в руке пиво, а тут эти томагавки беспредельные. Нет, честно, от подобного у меня кишки переворачивает. Я в карман – пера нет. Как назло. Всегда ношу, а тут как на грех, в старых джинсах оставил. Руку в куртку запустил. И соли нет. Знаете, соль – это круто. Зацепишь щепотку или лучше горсть и в рыло. Этот редиска отмороженный, что кот наскипидаренный, вертится и блажит. Котов я не тираню, просто видел. Не финки тебе, не соли. Вот, думаю, засада. Их, наверное, миллион, а я один. Разбить бутылку и сделать розочку? Что ж, мысль толковая.

Я вспомнил наставление одного из старших. Определи из всей ботвы лидера. Потяни для этого время, не лезь в бутылку сразу, поиграй демона самозабвенно. Покривляйся, мол, межуешься. Скажи, что все отдашь, ну, в таком русле. А сам следи, кто больше всех в пикировке словесной участвует, кто мазу держит и решает за всех судьбу твою. Как следует, прицелься, но обязательно как следует, чтобы наверняка. И руби его. Всеки в салазки так, чтобы он в воздухе переобулся, и постарайся тут же выхлестнуть еще кого-нибудь. Пусть не на глушняк даже, но зацепи. Во многом это решает исход всего дерби. Стадо ретируется, столкнувшись с незапрограммированным сопротивлением и лишившись своего вожака. По крайней мере, это действенно на восемьдесят процентов, если взять за эквивалент – сто. Во всяком случае, и они понесут урон. Перманентного подмоложения не выйдет. Не веришь, читатель, попробуй при случае.

Как пел Владимир Семенович: «Ударил первым я тогда, так было надо». Вычислить из всех хануриков лидера, было достаточно просто. Он больше других садил свои говяжьи понты. Но меня-то на понт… держи карман шире. Я поставил все свои фишки на 100 красное. Ну, дал я тогда стране угля, мелкого, но до х…, много. Из эквивалента в сто, я выбил все проценты. Бутылка местного пива оказалась весьма кстати и послужила добрым аргументом.

Я боялся одного, не попаду или попаду, но не с должной силой, и тогда действительно – «попаду», встряну по самые помидоры. Почти без замаха, я обрушил бутылку из темного стекла на отмороженную голову баклана. Я-то видел, что у него и без того флягу рвет, больной во всю голову, раз на беспредел поставил. Короче, без царя в голове, но со своим наместником. Батька Махно затесался в его мозговых магистралях.

Ах! Как замечательно разлетелись коричневые стекла и брызги пива. Ему впору тогда было делать укладку волос, ведь пиво фиксирует и неплохо. Ленка говорила. Только так с подонками, метать бисер перед свиньями занятие, как известно, неблагодарное. Осколки осыпались, как метеориты, или звездный дождь. Почему-то мне тогда так показалось и все в покадровом воспроизведении. Я даже видел, как некоторые стекляшки заскочили ему за шиворот, наверное, левое ощущение. А вот именно так я думал тогда меньше всего.

Второго я зацепить не успел, точнее, протормозил как-то, и лениво стало. Бандерлог рухнул на асфальтовую дорожку, падая, он догнался, ударившись виском о паребрик. Знаете, такой потрепанный временем паребрик с выступающими в неправильной архитектурной композиции во все стороны камнями, львиная часть бетона выкрошилась.

Боже! Я думал, – убил. Его тело было, как мешок, все лицо залито кровью, текло с головы, куртка-ветровка медленно, но стабильно принимала краплаковый тон. Потом он, и это самое жуткое, ненавижу такое, забился в конвульсии. Я чертовски перепугался и, наверное, оттого с розой в руке стал надвигаться на толпу.

– Пошинкую! Черти заповедные, – зашипел я. – Иди сюда, дичь! Я погляжу, какого цвета у вас гнилой ливер. Демонюги, бесы, ну давай, стебанемся, я готов… Слышь, ботва, я «эр» не выговариваю, художник неместный, попишу и уеду, – и все такое понесло из меня, прорвало, у меня бывает, если кто перегнет палку. А эти индейцы шнифты на своего подпеска пилят, а он нижний брейк исполняет. Мышь глумленая, как будто ему в зад всадили паяльник в поисках канифоли, а на грудь нежно положили включенный утюг.

– Ты же замочил его?! – застонал вдруг один из пехоты. – Пацаны, он отмороженный, мы его после вычислим.

И давай к своему «хатхи» подгребать, а сами, гляжу, на измене лютой. И это они мне, пингвины теплотрасные, говорят, что отморозок, во, умора! Правда, у меня мандраж прошел, стало легко. Сам бросил взгляд на это около бордюрное туловище. Смотрю, вроде задышал ровнее, а кровища черными ручьями, что Ниагара, так и поливает. «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца».

– Слышь, – сказал я им. – Опарыши! Вы своему папуасу лепилу покличьте, а то ласты склеит.

После я ушел, а, зайдя за угол дома, даже пробежался, ну его к лешему, контора наедет, встрянешь. Эти пинкертоны исповедь слушать не обучены, упакуют, хоть ты и не при делах. Но тогда я отскочил удачно, а могли просто даже шапками закидать, будь душой покрепче.

Вот когда братва на братву, это да, серьезная сеча. Измену ловишь перед баталией, надо отметить, что куришь одну за одной. Колени трясутся, по спине холодок. Думаешь, сейчас огребусь, и еще думаешь, почему другие чувствуют себя нормально, а ты… да тебя всего колотит, как в лихорадке. Все себя чувствуют почти одинаково и почти все думают, как я. А когда это понимаешь, пытаешься шутить, разряжать обстановку. Это, правда, мало помогает, но выглядишь молодцом, эдакий отважный поцык, не пасующий перед лицом опасности. Подтягиваются враги.

Идешь, стенка на стенку, сердце колотится, словно мощный мотор, приводящий в движение насос, который впрыскивает по венам порции адреналина. Вот-вот выскочит, проломит грудную клетку и выпрыгнет, упадет кусочком алого батиста к ногам, испачкается в пыли, и будет некоторое время поддергиваться.

Начинается бойня, и ты вонзаешься туда, где мелькают кулаки, свистят, разрезая воздух, нунчаки, биты рушатся на голову, плечи, но это уже становится неважно. Тебе попали, как следует всекли и уже не маслает мотор в бешеном ритме, не подкашиваются ноги в коленных суставах, все уже ровно, планка упала, и ты весь в этом проклятом дерби, среди каменных пальм, каменных джунглей. Страх отступил, ты перешел в следующий уровень. Истинно говорил стратег – «Главное ввязаться в бой». А следующий раз все сначала.

Подобные переходящие в битву стрелки возникали по роду моей деятельности части. То отработали по барыгам на чужом месте, то в кабаке кто-то рамсанул, а на стрелу вся братва подтягивается искать справедливости. Нет, другое дело, если вась на вась инцидент. Какой базар, сами стебанулись, сами разошлись краями, а кто не захотел признать поражения и компромисса не искал, того баклана по любому серьезные люди в городе не поддержат. Не один разводящий не полезет в такой замес. Но справедливости ради надо отметить, появляются редкие антиквары, что качают на ровном месте. С таких получать надо и на место ставить.

Как-то мне отзвонил Муха, предложил оттянуться вечером в родном кабаке «Маяк». Он располагался у речного вокзала и своей архитектурой действительно оправдывал название. Тогда наша бригадка работала по колпакам.

Глава 4. Желтый Жигули и Ленусик-Пиккенесик

Есть такой лохотрон, точнее раньше был. Ох, и разводили мы лохов, как после, вся вечно похмельная и обворованная, Россия разводила спирт с музыкальным прозвищем «Рояль»

Поначалу это были наперстки и крошечный шарик. Но я особо этого не застал. Люди стали осторожнее, переставали вестись. А как появились крупных размеров колпачки и огромный шарик, тогда наплыв лохов самозабвенных снова хлынул к станкам, раскинутым в местах людского оживления. Особенно реально стригли лаве с крестьян-паломников. У нас тогда станок был на автовокзале, ай да кушевое место. Колхозаны расчехляются – тушите свет. Нижний аж парился, столько было работы. Нижним назывался тот, кто работал непосредственно с колпаками в станке.

На широкой картонке лавировали пластиковые стаканчики, под ними – поролоновый шарик, обоженный по кругу. Он напоминал картошку, так его и окрестили.

На верху помогали нижнему двое-трое, якобы из посторонних обывателей. Гнали обезьяну. Особенно канало, если в бригаде работал «батя». Этакий мужичек, играл за колхозника и непременно выигрывал, радуясь сламу, как ребенок новой игрушке. Обычно этот дяхан был из хозяйских, то есть чалился. Срок тянул у хозяина на зоне. Посудите сами, возьмите в пример, ну хоть гипотетически, повелся бы ваш отец на подобную авантюру. Лично мой – не в жизнь! Он бы лучше удавился. А те-то кенты матерые, не приученную зарплату у станка зарабатывать. Но, короче говоря, хавали эту тему фраера ушастые, черти заповедные, и отдавали последнее.

Иным давали на первый раз выиграть, если видели, что лох кушевой, в лапотнике сармака немерено, буренку продал и в город за серьезными затарками. Для этого еще необходимо быть неплохим психологом. Когда сверху кто-либо вычислял денежного, невзначай говорил об этом нижнему условной фразой, и тот давал лоху поднять банк. После последний входил в кураж и засаживал всю буренку вместе с выменем, ливером, рогами и копытами. Если впадал в кипеш, то его либо превентивно успокаивали, проведя беседу с пристрастием, либо сами ретировались до поры, пока время не обуздает накал страстей.

Если же у нижнего заканчивались деньги, хоть они и ходили по кругу, все же подобное случалось, он также произносил заветную фразу. Например, «по промчику отработаем». Люди, работающие с ним, понимали и давали ему выиграть у себя же.

В местах особо вероятного появления сотрудников милиции, также ставились пацаны. В случае появления на горизонте нежелательных персон «нон грата», они громко, как будто зовут приятеля, кричали: «Вася, Вася». Все понимали и сворачивали игру. Кто играл, знает. «Вот Красноярский край, а это Краснодарский. Кручу, верчу, запутать всех хочу. Кто узнает, где шарик, тот получит гонорарик. Играю на золото, бриллианты, сбегайтесь спекулянты. Если нету денег, привяжите к жопе веник. Он наметет вам много денег. Вот Паша, вот Саша, а вот (по середине с картошкой) беременная Маша. Кручу, верчу… Тут пусто, и здесь пусто, а здесь корейская капуста» и т. п. Нарядный разводящий фольклор.

Если бы вы знали, нет, честно, сколько у нас, восемнадцати летних пацанов, было тогда «воздуха». У меня ежедневно от двух до пяти «кать» (соток) выползало, при более удачном раскладе – наплыв паломников – до тысячи. Это, когда мой отец, работая на Севере, привозил по пятьсот-шестьсот рублей в месяц. И при том не уставал говорить мне, просто умора, когда я устроюсь на работу. Нет, клянусь дрожжами. У меня от этой мути кишки все переворачивало и за ушами чесалось. Вечный конфликт отцов и детей.

Я часто завидовал тем ребятам, у которых дружеские отношения с отцами. У меня аж слезы наворачивались, честно! Как-то я купил ему подарок на его день рождения, и мне посоветовали присовокупить к нему открытку. Сейчас уже не помню, кто мне подсказал подобное.

– Нет! – решительно ответил я. – Открытки я не вынесу. Это слишком сентиментально для вечного сезона засухи в джунглях наших с ним отношений.

Я даже не уловил ту грань, которая послужила переходом одного из нас на другую сторону баррикады. Но точно знаю, грань была, и кто-то ее переступил. Не хочу выгораживать свою персону. Но он, знаю наверняка, упустил время, не поймал момента. Ведь очень важно во взаимоотношениях удержать позитив на переломных рубежах. Ведь я отлично помню, как ездил с ним на юг в Батуми, отдыхал на море после первого класса, а еще раньше мы все вместе катались в Алма-Ата! Я, мама и отец. До чертика, раз он брал меня на рыбалку и на охоту. Мы, наверное, были дружны, но я отчего-то постоянно стеснялся его, не мог излить душу. Между нами существовала дистанция, он ее не позволял сокращать. Сам не шел со мной на откровения, даже не матерился при мне. Это скверно, точно вам говорю.

Отец и сын, это должно быть одно целое. Сын должен скучать по отцу, и когда что-то наболело или проблема, он обязательно приходит и делится этим в первую очередь со своим родителем, а не с улицей. Вот тогда…

Словом, у меня не было того человека, с которым бы я мог обсудить свой первый сексуальный опыт. Вы понимаете, о чем я?! Снова на «вы». Я говорил о многом со своей бабушкой, той, что подарила мне часы, но, ведь совершенно понятно, не обо всем можно поведать ей. Вот если бы отцу, то другое дело. Но у меня не было такого отца.

Потом, когда мне было уже 8 лет, у меня родилась сестра Таня. Нет, я абсолютно не ревную, ведь я не испытывал ярко выраженной любви к себе со стороны отца. Но не лишено вероятности и то, что появление ее еще больше отдалило нас. Он до сих пор относится к ней лояльно, и порой не скрывает лирического настроя. А на мне клише тог, не особо желанного. Я не мог понять сей причины.

Впоследствии он стал конкретный сноб. Его снобизмом пропиталась вся наша квартира, и маразм. Да, он тоже имел свое место, а его адиафра по отношению ко мне не угасала, а лишь из углей превращалось в пламя, или здесь более грамотно было бы сказать с точностью да наоборот. Дифирамбы в адрес сестры и постоянное нудение, лоббированное к моей скромной персоне нон грата. Это как звук бор машинки. К нему тяжело привыкнуть.

Однажды, когда отец был на вахте, я угнал из гаража нашу машину Жигули «копейку». Все ребята, как достигали определенного возрастного ценза, поступали именно так. Соблазн велик, особенно в те 1988—1989-е годы, заехать с шиком во двор техникума на авто, это круто. Галимый эпатаж, но зато девки визжат, а ты крутишь руль и куришь, как взрослый. Ну, в общем, ему меня кто-то сдал с потрохами. Я уже спал тогда, как сейчас помню, он накидался водки или еще там чего и зашел ко мне в комнату. Я, конечно, почувствовал, проснулся, но делал вид, что сплю. Думал, это дело на тормозах спустит. Но не тут-то было. Он даже не поинтересовался, сплю ли я или нет. Он не дал мне встать и стал окучивать, как умел.

Бил руками по всем местам и даже по голове. Ситуация, по крайней мере, для меня достигла наивысшей точки эскалации. Бил по голове, не дав даже подняться, за кусок железа, который совсем не пострадал и мирно стоял в гараже, будь он проклят этот кусок.

Мать прибежала и оттащила его. Я так и не вставал, и тихо проревел, наверное, часов до двух ночи. Потом еще долго этот поганый «ежик» стоял у моего горла, может, чуть ниже кадыка. Это тот самый ком, защитный рефлекс от несправедливости, хотя защищает ли он? Защищаться необходимо самому.

С другой стороны, когда меня в 1995 году закрыли, и я находился на ИВС (изолятор временного содержания), еще раньше его кличали КПЗ. Можно подумать, что от рокировки или полной перемены аббревиатуры, содержание в камерах стало более соответствовать санитарным нормам, или количество подозреваемых уменьшилось. Ну, в общем, мусора, сфабриковали дело, и терпила – баба ослица, на очной ставке опознала именно меня. Ее два демона изнасиловали и цацки рыжие сняли. А, покопавшись в компьютерном архиве, видно, она нашла в моей физиономии некоторое, а быть, может и поразительное, сходство со злодеем насильником.

Как я прибыл, сам по звонку, она меня разглядела видно и кричит ментам, что не он. А эти опричники Фемиды давай ее лечить и обрабатывать. Ты, мол, на него укажи в любом случае, он все равно «плохой». Плохой – во загнули, а мы, говорят, тебе, если что, за дачу ложных не предъявим. Ну, опознала меня, дичь, с мусорской постановы. Не в том суть, через несколько суток меня освободили под подписку о невыезде. А суетился больше всех других отец. Нанял адвоката, оплатил его, а мама говорила мне потом, что он ночами молился в тайне и свечи ставил, шептал перед иконами. Дома у нас есть еще от бабушек.

Вот так вот, парадокс! Не могу объяснить, ну а после всего отношения у нас совсем сошли на ноль. Зеро – знаете, как в казино. Не в ту сторону рулетку крупье завернул. Даже не здороваемся, как в разных измерениях. Он и к сыну-то моему как-то прохладно относится, а он, роднуля мой сына, очень на меня похож. Точно меня повторяет. Его даже мои тетки Ванькой, как меня, называют, а он Егорушка!

* * *

– Поехали, – говорит мне Муха, – вечерком в «Маяк».

У него что-то с подругой не заладилось, он и решил залить это, утопить все в стакане. Хотя должен отметить, это наоборот обостряет. Ты начинаешь ей звонить, выясниловку раскачивать, кипеш из этого только выходит, и все еще больше на ножи становится. Но я Муху отговаривать не стал. Сам такой, уж если вобьешь что себе в голову, мама не горюй. Да и с кем, как не с лучшим другом об этом пошептаться. Договорились словиться у Маяка часов в восемь. К тому времени я купил себе Жигули «семерку».

Представляете, 18 лет, а у меня своя лайба. Аж дух захватывала, красная цветом с люком, тонировкой на прибандиченный манер. Я ее лелеял. Заказал кожаные чехлы, поставил магнитолу «Пионер», четырехполосые колонки той же фирмы. Конкретно, нафокстроченная тачила. Боже, как ее Ленка любила, я даже ревновал. И другим девчушкам она нравилась, в смысле, машина. Своя машина и не надо угонять из отцовского гаража эту консервную банку желтого цвета. Во, бред, желтого цвета. Это ни в какие ворота не помещается. То ли дело – моя, красненькая. Уважаю этот цвет, он придает почти любой машине стремительный антураж, ну, может, за исключением Волги.

Воображаю себе, пошлятина. Наверное, любой колорист, пришедший к подобному решению окрасить Волгу в красный, вплотную приблизился к жизненному тупику. Как говаривал синьор Робинзон «Земную жизнь, пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». Красная Волга, это все равно, что негр – Дед Мороз.

Ровно в восемь моя ласточка уткнулась бампером в паребрик, правее самого кабака метров в сто. Приблизиться к входу не представлялось возможным. «Что за черт?» – подумал тогда я. У центрального входа хаотично дефилировали, по меньшей мере, десятка полтора милиционеров, включая в себя пасмурные монументы омоновцев. Эдаким барельефом смотрелись последние на фоне «Маяка». Я насторожился, как-то сразу вкурил, что сегодня, по крайней мере, в этом проторенном заведении, нам с Мухой не обломится.

Закурив, я продолжал наблюдать за входом, пытаясь вектором взгляда выхватить знакомые силуэты, ну, или хоть один. Не заметил, как к машине с другой стороны подошел Муха с пацаненком из левобережной бригады. Малый, такое погоняло было у него, потянул за ручку, дверь не послушалась, а я вздрогнул и, увидев знакомые морды лиц, поднял фишку вверх.

– Не межуйся, свои, – бросил Малый, как только открыл дверь, потом протянул руку и сказал «привет». Следом за ним поздоровался Муха.

– Здорово, братан, – в своей манере. – Видишь, кипешнулся в баре стол.

– А что, какие дела, красные приемку устроили? – спросил я.

– Угадал, – вступил в полемику снова Малый. – Пацанов упаковали, кто-то цинканул в контору из администрации «Маяка».

– А что вышло-то? – повторил я.

– Там к пацанам хозным кенты из Одессы заехали. Они с ними на гастрольном туре словились, работали по колпакам вместе да хрусты ломали. Вот и пригласили погостить. Один из гастробайтеров «Дуст» одесский ваксы перебрал, и рамс качнул, ну, беспонтово, на ровном месте, баклан. С ним Егорка Шотландец стебанулся, он-то правильный пацан, за справедливость. Ну и надел на перо этого Дуста.

– А Дуст, что, погоняло, или ты так? – снова интересуюсь я, собираю картинку события.

– Реально так кличут.

– Тараканов что ли травит?

– Вот и Егор ему так сказал. Короче, краями не разошлись. Ну, Егор сорвался. Он у нас на хате, я его отвез. – Малый рассказывал достаточно оживленно, сопровождая повествование не произвольной пантомимой, с темпераментом холерика.

Что же касается того, кого звали Егор Шотландец, могу сказать одно, пацан авторитетный, бывший боксер, но с головой все в порядке. Он с Ленькой Малецким и другими ребятами на Ленинском работал по отъему, и на автовокзале по соседству с нами у них станок был. С ними еще «трудовские» работали. Улица Труда есть у нас такая. Тогда я еще не знал, что напишу о нем в перспективе книгу. Много, а может и не совсем, это для кого как. Позже их бригада солидно укрепилась в городе, взяли под контроль многие лакомые куски пост перестроечного пирога.

Работал Егор тесно с вором в законе Филатычем. Я о нем слышал. Серьезный жульман. А Ленька, сламщик Шотландца, погиб где-то под Амстердамом. Результат около криминальных интриг.

Их ОПГ совершила активную экспансию в первопрестольную, эдакий блиц криг. У них даже был карт-бланш на многие незаконные операции. Егора короновали на законника.

Вот с каким человеком мне приходилось общаться. Он даже стал моим своеобразным пропуском в жизнь. Я с ним словился позже на зоне. Но о лагерных перипетиях не сейчас.

В тот вечер мы с Мухой все же накидались. Пили по босяцки в гараже. Включили Шуфика, тогда он еще не скурвился и пел, даже, наверное, неплохо, хоть сам ни черта не смыслил в той жизни, о которой пел. Наверное, после первой пол литры Муха наклонился к моему уху, и так по-заговорщицки с интригой в мутных глазах прошептал:

– Есть, брат, хата. Ювелир один там кости бросил. Мне на нее наколку дали верную. Баблом фраер заряжен, что Брежнев орденами.

– А при каких тут Генсек, он же помер?

– Да так, для образного сравнения, – ответил мне Муха. – Он, этот фуцин, в «Прогрессе» работает.

Это ювелирная мастерская такая, котируется в городе, не в пример другим. Муха продолжал:

– Короче, Денис (так меня кличут от фамилии), там лаве, цацки, рыжего лома немерено, даже брюлики.

– Это тебе кто расклад такой подробный метнул, сексот обэхэссный, – прикололся я. Но он был, кажется, сама серьезность. Посмотрел мне прямо в глаза и добавил:

– Мне филки нужны, Ванька, как воздух. Много надо! Хочу своей машину купить и на Мальдивы с ней скататься.

Да, любил он свою, кстати, тоже Ленкой его пассию звали. Тогда я его понял, и подписался на авантюру. Кстати, и мне бы лишние деньги не помешали. Мы с моей Леночкой решили пожениться, так что, сами понимаете, не маленькие.

Весь слам с обнесенной хаты перевозить решили из гаража в съемную Мухину комнату. Он снимал ее для общения со своим Ленусиком. Так он ласково называл ее, как-то по-собачьи. Мне она всегда не особо импонировала. Кошелка с амбициями и мелированной ботвой. Вторая комната в квартире была наглухо заколочена. Там тесно покоилась утварь хозяйки, которая выехала в Талин. Словом, никто не мешал. Хавира грамотная, не запаленная. Муха рассказал своей пассии, что уезжает на пару дней в командировку недалеко, под Новосибирск.

– Она у меня правильная, не должна знать, чем мы занимаемся, – говорил тогда Муха. Он и сам еще не дыбал, влюбленная голова, чем она занимается.