Счастливая Россия (адаптирована под iPad) Акунин Борис

– Как товарищ Мягков? Что супруга рассказала?

Эта задушевность была хуже всякой суровости. Знает, что Ева приходила. Докладывают ему. Стало быть, следит, глаз не спускает. Филипп внутренне весь подобрался, но лицо сделал радостное.

– Вроде Карп Тимофеичу получше стало.

– Да? – Капитан удивился. – Это хорошо, если получше. Давай бог, как говорят отсталые граждане. У меня, правда, другие сведения… Ладно, Бляхин, работаем. Пора тебе с арестованными знакомиться. Их у нас двое. Квашнин, как ты знаешь, застрелился, монах в бегах. Двое остальных здесь, в Лубянском домзаке. Раз ты писанину Кролля уже прочел, с него и начнем. Я распорядился, сейчас доставят. Проведешь допрос сам. А я тебе пока кратенько его обрисую, в порядке введения. Значит, Кролль Сергей Карлович. Бывший вице-директор Азиатского департамента царского МИДа, имел ранг посланника. Вдовец, детей нет и не было, есть брат и сестра, но они в эмиграции. Это жалко. Нажать не через кого, а сам Кролль – клиент тяжелый. Казалось бы, нетрудное дело – интеллигента сломать…

Начальник по своей привычке расхаживал перед Бляхиным, похрустывал пальцами сложенных за спиной рук. То ли инструктировал, то ли сам с собой вслух рассуждал – не поймешь.

– Методика обработки подследственного какая, если субъект упирается и не дает нужного результата? Вроде ясно. Человека простого, без фанаберии, надо ломать через физиологию, то есть через боль, а того, кто много о себе понимает, через унижение. Интеллигенция, к каковой безусловно принадлежит Кролль, попадает во вторую категорию. Вот что такое интеллигент?

Филипп задумался, как лучше ответить. Кто много учился? Кто прикидываются лучше, чем они есть? Кто любит усложнять, где не надо?

Но капитан ответил себе сам:

– Интеллигент – такое большущее «Я», Личность. Он твердо знает про себя, что он – не мелкая блоха, а целая вселенная. Средний интеллигент обрабатывается быстрее и легче, чем средний пентюх. Умному следователю обычно кулаки себе отбивать не приходится. На первом же допросе надо лишить интеллигента самоуважения. Без самоуважения интеллигент – как черепаха без панцыря. Покажи ему, что он никакая не вселенная, а мешок с дерьмом, и потом из него вей веревки.

– Я помню. Ты рассказывал. Про касторку.

В прошлом месяце на производственном совещании по обмену опытом Шванц говорил, что, согласно закону диалектики, полезным вещам не грех поучиться и у врагов. Вот итальянские фашисты на допросах практикуют занятную штуку. У них, как и у нас, попадаются крепкие орешки, кого физвоздействием не возьмешь. Встанет такой романтический герой в позу Джордано Бруно – и хоть на костер его. В муссолиниевской Виджиланце подобных субъектов привязывают к стулу, насильно вливают в рот касторку, и через десять минут Джордано Бруно сидит весь обдристанный, на романтического героя не похожий. Вроде просто, а на людей непростых, гордых отлично действует. Трудно быть гордым, когда ты весь в какашках, – так объяснял на совещании капитан.

– Это хорошо, что ты внимательно слушал, – сказал он теперь. – Но универсальных методов, к сожалению, не бывает. Касторку я для интеллигентов применяю, и, в принципе, она дает результат. Профессора и инженеры, аристократы и гордые чайлд-гарольды сидят у меня в «Кафельной» обосранные и рыдают, как малые дети, а потом всё, лапочки, подписывают.

В допросной комнате, которую в отделе называли «Кафельной», когда-то была уборная для начальства. Но Шванц сказал: отдельный санузел – это не по-большевистски, и сделал рационализаторское предложение. Раньше, если подследственный сильно уперся, с ним как поступали? В рабочем кабинете можно максимум по щекам нахлестать или там поддых врезать, а серьезной обработки не произведешь, потому что кровища и рвота, и гадят, бывает. Значит, вези арестованного на спецобъект, где созданы нормальные условия для работы. А это потеря времени, бумажная волокита, перевод бензина и прочее.

Так Шванц, умная голова, что придумал? Кабинки и толчки из бывшего туалета убрал. Стало там просторно и пусто. Из обстановки – только стол для следователя и прикрученный к полу стул. Еще раковина со шлангом. После допроса вся грязь смывается, неприятные запахи выводятся через специальную вентиляцию. Остается чистый белый кафель, как в операционной. Удобно, быстро, гигиенично.

– Поглядел я на нашего посланника, – с невеселой улыбкой стал рассказывать Шванц. – Типичный такой интеллигент интеллигентович. Ну, думаю, этого я быстро расколю. Взял его в «Кафельную». Стул, наручники, касторка. Кролль даже не дергался и не бился, как другие. Челюсти насильно разжимать не пришлось. Выпил, как газировку. Я на четверть часа вышел. Скушал бутерброд с чаем. Перед тем как вернуться, зажал нос прищепкой. Короче, всё как обычно. Захожу, вижу – порядок. Он уже, голубчик, готовенький. Из порток натекло – красота. Только, гляжу, ведет себя как-то неправильно. Ни слез, ни переживаний. Сидит, позевывает. Я ему, тоже как обычно: «Ай-я-яй, Сергей Карлович, солидный, взрослый человек, а дотерпеть не смогли. Надо было у конвоира в туалет попроситься. Отстегните его, говорю, смотреть противно». А сам уже чувствую: что-то не то. И что ты думаешь? Этот самый Кролль преспокойно снимает штаны, подходит к раковине, поворачивается ко мне своим грязным задом и начинает обстоятельно, спокойно так подмываться. У меня чуть бутерброд из горла обратно не вылез. Главное, не торопится никуда! На меня и на охрану даже не смотрит. Будто он здесь один. Или будто мы не люди, а тараканы, и стесняться нас нечего. Понимаешь, Бляхин, в ответ на мою методу этот гад употребил свою.

– Какую?

– Да вот эту самую. Что он – человек, а мы все микробы или клопы. Микроб может вызвать понос, клоп может больно укусить, но чего их стесняться-то? Мы с тобой для него не люди, понимаешь? И это психологическая защита, которую прошибить трудно. На что я волк бывалый, а пока не придумал.

– Бить пробовали? – подумав, спросил Филипп.

– А как же. Орет благим матом, воет. Опять-таки безо всякого стеснения. Ну, как если бы у него, допустим, вступила почечная колика, а рядом нет никого, перед кем надо изображать стойкость. Говоришь ему: «Подпишите, не мучайте себя и меня». Он говорит: «Да ради бога. Но учтите: потом от всего откажусь. И прокурору напишу, и на суде сделаю заявление. Всю отчетность вам попорчу». Понимает, сволочь, что это у нас пойдет как брак в работе. А однажды он мне знаешь что сказал наедине? – Шванц остановился перед Филиппом, понизил голос. – «Если будете слишком усердствовать и сильно меня разозлите, расскажу на суде, что вы вели вредительские разговоры и обозвали товарища Сталина рябой обезьяной. Мне, конечно, не поверят и, может, даже в протокол не запишут, но душок останется. Я полагаю, у вас среди коллег недоброжелателей хватает? Кто-нибудь обязательно воспользуется». Ну не гнида, а? – воскликнул капитан – как показалось Бляхину, чуть ли не с восхищением. – И ведь с него станется. Я пытался зайти по-другому, как бы с его позиции. «Слушайте, говорю, Кролль, да какая вам разница, что будет на суде? Все равно советский суд для вас – как банка с червяками. Ничего не значит. Перед журналистами и публикой вам тоже покрасоваться не придется – у нас не Европа, в зале будут одни подсадные. Что вы уперлись? Плюньте вы на нас, подпишите наши смешные бумажки и ступайте себе в Вечность». Он говорит: «На вас мне действительно наплевать. Но потом, когда ваше время кончится, мое дело извлекут из архива. Зачем же мне на том свете перед потомками краснеть?» Представляешь? Он, гад, на сто процентов уверен, что наше время кончится и снова начнется ихнее! Нет, брат, такого фрукта на процесс главарем организации выводить нельзя.

Бляхин осторожно сказал:

– Я слышал, что в особо трудных случаях арестованных отправляют в Сухановку? Что там есть разное спецоборудование?

Может, говорить этого и не следовало, слухи пересказывать. Но Шванц не придал значения – только отмахнулся:

– Во-первых, зачем мне в мое дело чужого следователя пускать? Волка в огород. А потом, я ж тебе говорил: интеллигента одной болью не возьмешь. В нем надо стержень сломать. А у этого Кролля стержень гнется, но не ломается. Первый раз в моей практике встречаюсь с подобным экземпляром.

Кажется, теперь стало ясно, для чего ему понадобился Бляхин. Это было лестно.

– Хочешь, чтоб я попробовал? – спросил Филипп – хорошо так спросил, уверенно.

– Не надейся. Это тебе не Рогачов. Задача перед нами вот какая: не признание от Кролля получить – обойдемся. Нам надо добыть «брата Илария». Вряд ли ты перехитришь Кролля и какую-то нитку через него зацепишь, но просто погляди на него. Мужик ты башковитый, психологию понимаешь. Поделишься потом соображениями, обсудим. Может, какая идея возникнет…

Начальник смотрел мимо Филиппа, на фотографию с Дзержинским.

– Эх, Бляхин, раньше таких врагов много попадалось, волчищ с зубищами. Всех повывели, одни овцы остались. Придут овцу брать – она только «беее, беее, я ни в чем не виновааат, я верный лееенинец». Опера иногда на задержание без оружия ездят. Ленятся, собаки, на боесклад идти, в книге учета расписываться. А раньше…

Взгляд у Шванца стал немножко затуманенный, как бы мечтательный.

– Помню, в двадцать седьмом, еще операция «Трест» не закончилась, однажды поступает сигнал: на «спящую» явку прибыл неизвестный. Маленький такой, в очках, интеллигентной внешности. Дежурная группа поехала брать. Прибыла на место. Три опера – в дом, шофер остался внизу, в «форде». Только он это, покемарить наладился – пока обыск, протокол задержания, то да сё, чего не подрыхнуть – вдруг три выстрела. Из подъезда вываливается старший по группе, за бок держится. Успел сказать: «Только позвонили, а он шмалять…» И рухнул. Ничего себе очкарик-интеллигент, да? Тремя пулями троих. Двоих на месте, старший после окочурился. Ну, шофер по газам, дугой к воротам, с перепугу полкрыла о тумбу снес. Домчал до ближайшего милицейского участка, звонит: так, мол, и так, ЧП. У нас тревога, все бегают, орут. Погнали три легковухи, плюс из казармы грузовик с комендантским взводом, само собой, медицинская «карета». Все с сиреной, на бешеной скорости. Ясно, что контрик смылся, но надо же ребят подобрать, вдруг кто еще жив, следы, опрос соседей и тэпэ. Я тогда был рядовой опер, ехал во второй машине.

Капитан, вспоминая, поежился, будто ему стало зябко.

– Ага, ушел он… Только мы из машин гурьбой вывалились, под яркий свет фонаря – сзади, из темноты: бабах! бабах! бабах! Знал, гадина, что приедем и что нападения ждать не будем. Перепозиционировался за дровяной штабель. Ждал. Сажал густо – думаю, с обеих рук. И метко! Одного вчистую, начальника нашего отделения, троих тяжело и еще двоих зацепил, в том числе меня, вот сюда. – Шванц шлепнул себя по толстой ляжке. – Мы все врассыпную, кто куда. Я за мусорку прыгнул, железную. Высунул руку с наганом, давай шмалять в темноту. Другие тоже стреляют. Долго палили, пока комендантские на грузовике не подкатили. Но очкарика нашего, конечно, давно след простыл. Отстрелял обоймы и сразу свинтил. Потом, агентурным путем, выяснили: никакой это был не интеллигент, а матерый ровсовский боевик капитан Сокольников, из-за кордона. Вот какие раньше были враги.

Шванц повздыхал.

– Конечно, это значит, что хорошо мы поработали. Крепко почистили население. Ты вот думаешь, зачем оно всё, вот это? Ну, аресты, посадки, спецдопросы, расстрелы? Зачем? Ведь не врагов берем, а кого придется – сам знаешь. Притом часто берем безо всякой системы, непредсказуемо. Сверху, снизу, партийных, беспартийных, военных, гражданских, нацменов, спортсменов, молодых, старых. Почему, ты понимаешь? Это я в продолжение того нашего разговора.

– Партия так решила. Ей видней.

– Не партия, а Сталин. Он почему вождь? Потому что секрет знает. Понимает, что русский человек без животного страха ничего делать не станет. Животный страх – это когда боятся не разумом, а животом. Увидели сотрудника органов – и живот схватывает.

И опять показалось, что Шванц говорил не с Филиппом, а сам с собой.

– Каждый без исключения должен знать и чувствовать: у нас невиновных нету. Наверху решат – и ты виновен, кто ты ни будь, хоть нарком, хоть десять раз герой. И сделать могут что угодно – и с тобой, и с женой, и даже с детьми. Вот тогда в население и входит настоящий животный страх. Почему Ягоду сняли и Ежова поставили, хотя Ягода был ловкач и мастер, а Ежов в чекистском ремесле – пустое место? Потому что от Ягоды страха было недостаточно. Вот и пошел сам на растопку, чтоб верхушка НКВД тоже тряслась. А Ежов вселять страх ого-го как умеет. Про «Ежовы рукавицы» слыхал? Говорят, это Хозяин сам придумал. Сначала придумал, а потом, под поговорку, уже наркома подобрал.

«Напишет потом, что для проверки обзывал при мне наркома обидными словами, а я не просигнализировал, – вот что стучало сейчас в голове у Филиппа. – Самому подать рапорт? Но кто я без товарища Мягкова? Сжует меня Шванц и выплюнет…»

Пока он так мучился, начальник топтал ковер, разглагольствовал дальше.

– Крепка та система, в которой нет ничего страшнее начальника. Не Самого Главного Начальника – он далеко, его народу любить надо, – а ближайшего, непосредственного. И чтобы тот тоже своего начальника трясся. А тот – своего. Только тогда из России может толк выйти. А без страха русский человек либо разбалтывается – если дурак, либо начинает воровать – если умный. Почему армия в империалистическую войну так паршиво воевала? Страха перед начальством не было, вот почему. При Суворове, при Кутузове, при Ермолове страх был. Не явит солдат доблесть – шкуру с живого сдерут. А при Николашке малахольном чего было бояться? Вот и драпали. Ну а уж когда «временные», идиоты, в семнадцатом году смертную казнь отменили – тут армия и вовсе развалилась. Нынешняя большая чистка в РККА для этого и производится: тухачевшину истребить. Умный солдат не нужен, инициативный командир тоже. Командир должен одно: так начальника бояться, чтоб любой приказ любой ценой. А солдат, в свою очередь, должен этого командира бояться больше, чем вражеских пулеметов. Те еще, может, промажут или только ранят, а этот точно к стенке поставит. Вот какую Сталин строит армию. Потому он и великий вождь… А, доставили.

Это звякнуло дверное кольцо – два раза и, после паузы, еще два. Так стучал конвой.

Кролль на вид оказался моложе, чем ожидал Филипп. На седьмом десятке человек, опять же помордовали его немало, а стариком не назовешь, даже несмотря на седую щетину, которой одинаково обросли бритая башка и небритая физиономия. Или, может, дело во взгляде. У стариков он медленный, тусклый, как двадцатисвечовая лампочка, а у Кролля глаз был острый, хваткий. Ишь, шурится, будто на мушку берет, подумал Бляхин, но потом заметил, что у подследственного на переносице вмятая полоска, и сообразил: Кролль шурится по близорукости – стеклышки-то у них отбирают.

– А-а, Сергей Карлович, ждем-ждем, – весело сказал, раскачиваясь на каблуках Шванц. – Обсуждаем вас, удивляемся нелогичности вашего поведения.

Арестованный коротко посмотрел на капитана и стал разглядывать Филиппа – сверху вниз, снизу вверх и потом только уже на лицо: лоб, глаза рот. Будто на окорок примеривается, откуда кус отрезать, пришло в голову Бляхину.

– В чем же нелогичность? – спросил Кролль ленивым голосом, еще секунду-другую пошарил взглядом по Филиппу и отвернулся к Шванцу.

– Кончали бы вы ломаться, а? Ведь ни в бога, ни в черта не верите. Потомки, архив. Вы же умный человек и циник. Такой же, как я. Не понимаю, на кой вам это надо? Лишние допросы, побои, а конец ясно какой. Или вы извращенец? Мазохист? Получаете удовольствие, когда вас мучают?

– Не без того. – Контрик был худой и высокий, выше капитана чуть не на голову и глядел на него, словно с балкона. – Хочется, знаете, напоследок себя испытать. Повысить уровень самоуважения. Если уж уходить из жизни раньше положенного срока, так в состоянии душевной гармонии. Что до побоев и прочего, тут тоже не без пользы. Когда болит всё тело, не так обидно умирать. А насчет циника – да, я циник, но не такой, как вы. У меня цинизм – форма, у вас – содержание.

– Гляди, Бляхин, как я его раззадорил. Глазенки засверкали, – усмехнулся капитан. – Изображает, что я для него тля, а ненавидит. Разве тлю ненавидят, Сергей Карлович? Признайтесь, если б ваша взяла, вы бы меня сразу к стенке поставили, да? Без интеллигентского гуманизма?

Кролль наклонил голову, словно изучал Шванца и решал его участь.

– …К стенке – нет. Всякая живая тварь имеет право на существование. Посадил бы пожизненно в одиночную камеру. Такого опасно подпускать к людям.

Начальник засмеялся.

– Принимаю за комплимент. Люблю эти наши пикировки. Ладно, Бляхин, приступай. Клиент твой. Я в уголке посижу, не обращайте на меня внимания. – Широким жестом показал на Филиппа. – Знакомьтесь, Сергей Карлович: оперуполномоченный Бляхин, ас допросного дела. Его, как меня, не заболтаете. Он вас в два счета расчикает.

Издевается, сволочь, тоскливо подумал Филипп, но внешне своей тоски никак не показал – наоборот, расправил плечи, подтянул пряжку, сдвинул брови, сел за стол.

– Сюда. – Сурово показал на стул.

– Ну-ну, – сказал Кролль. – Бляхин так Бляхин.

Самому проводить допрос Филиппу никогда еще не приходилось, тем более в присутствии начальства, поэтому он решил действовать строго по методичке. Сначала помариновал подследственного: листал дело, хмурил брови, зловеще покачивал башкой. Однако Кролль не особо мариновался – скоро донесся звук зевка.

Зевал арестант не как интеллигенты зевают, деликатно прикрывая рот ладошкой, а во всю пасть – Бляхин даже разглядел, что зубы с одного бока у него вышиблены, там запекшаяся корка и осколки торчат.

Тьфу! Отвел глаза.

Первые вопросы, согласно науке, должны касаться чего-то, уже установленного на предыдущих допросах. Чтобы объект, готовый к напору, малость расслабился.

– Расскажите, Кролль, как вы стали участником контрреволюционной организации.

И придвинул папку с делом, как бы готовясь сверять показания с прежними.

– С удовольствием. Это приятно вспомнить. – Развалился, наглая морда. Даже ногу на ногу закинул. – Сижу однажды в парке Эрмитаж, на скамейке… Точного числа не назову – конец октября прошлого года, я полагаю. Во всяком случае юные комсомольцы-физкультурники там тренировались строить пирамиду перед 7 ноября, а я на них смотрел. Знаете, это когда друг дружке ногами встают на плечи и даже на макушку – сооружают живую башню из человеческих тел. Сижу, значит, я, наблюдаю. Лица без признаков интеллекта, уровень общения, шуточки – ну, вы можете себе представить. Мысли при этом шевелятся небесприятные. Мне, думаю, уже за шестьдесят и жить на этой неаппетитной планете осталось не так долго. Помру – и ну вас, кретинов, в черту с вашими пирамидами и кумачовыми лозунгами. Тут подсаживается пожилой человек приличной наружности. Сначала поглядывает на меня искоса, молча. Потом вдруг говорит: «Так не бывает». Я ему: «Что, простите?» Он говорит с мягкой улыбкой, словно мы сто лет знакомы и продолжаем прерванную беседу: «Человеческий мир устроен так, что, сколько ни вытаптывай мозг и душу, у кого-то они все равно останутся живыми и свободными. Обязательно! В том числе и у кого-то из этих бедных молодых коммунаров. Или жизнь уму научит, или разум проснется сам. Сколько живую землю ни мости, трава все равно прорастет, а асфальт растрескается». В общем, затеял мой сосед такой, прямо скажем, не уличный разговор. Я спрашиваю: «А почему вы решили, что со мной можно подобным манером разговаривать?» Он отвечает: «Лицо. Взгляд».

Кролль смотрел в потолок, слегка улыбаясь. Видно было, что вспоминать тот день ему в самом деле приятно.

– Никита Илларионович Квашнин был совершенно уникальной личностью. Вызывал безотчетное, спонтанное доверие. Даже у такого Фомы неверующего, как я. Однажды мы с ним заспорили о том, как следует относиться с людям…

Э, даты меня убалтываешь, догадался Филипп. И, чтоб не выглядеть дураком перед начальством, хлопнул со всей силы ладонью по столу.

– Отставить треп!

Ага, вздрогнул! И сел, как положено. То-то. Краем глаза Бляхин заметил, что Шванц одобрительно кивает.

Приободрился.

После крика говорить надо было тихо и вежливо – для контрасту.

– Вот мне удивительно, гражданин Кролль. Вы человек умный, осторожный. После революции вели себя тихо, в совучреждения, под чистки-проверки не лезли. Обучились денежному ремеслу, неплохо устроились. Неужто вы не догадывались, чем закончатся ваши посиделки в «Счастливой России»? Вы ж видели, что ваш председатель Квашнин совсем дурак и лезет со своими вражескими разговорами к незнакомым людям. Рано или поздно он не мог не запалиться. На кой вы с ними связались? Просто любопытно.

Действительно стало любопытно – почему, зачем?

– Хороший вопрос. Непростой. Я себе его, конечно, задавал. – Кролль дернул костлявым плечом. – Понимаете, в моей переплетной артели было совершенно не с кем поговорить об интересном. А мозг – как цветок в горшке. Если регулярно не поливать, засыхает.

– Что ж, развлеклись, поговорили об интересном. Покатались с ветерком, теперь придется саночки повозить.

Хорошо это у Филиппа получилось, с правильной усмешливостью. Шванц снова кивнул.

– А знаете… – Теперь подследственный пожал обоими плечами сразу. – Нисколечки не жалко. Иначе что? Ну, проскрипел бы еще лет десять. Переработал бы в фекалии пару тонн хлеба и колбасы. А так хоть душой отдохнул, с прекрасными людьми пообщался.

Вроде контакт установлен. Опять же сам про сообщников заговорил. Пора было переходить к существу.

– Хорошо. Давайте потолкуем про «прекрасных людей». – Филипп взял быка за рога. – Расскажите про члена организации по кличке «брат Иларий». Как его настоящее имя?

– Понятия не имею.

Уперся, гад. Методичка рекомендовала в такой момент переключиться из рационального регистра в эмоциональный, то есть перейти с культурной беседы на ор.

– Только вот брехать мне не надо!!!

И кулаком по столу, так что все пять телефонов подпрыгнули и звякнули всяк своим голоском. Бляхин еще и вскочил, обежал вокруг стола. При эмоциональном регистре надо занять господствующую позицию – чтоб допрашиваемый глядел снизу вверх, задирал голову.

Кролль и задрал, только страха в холодно-злых глазах никакого не было.

– Бить будете? Предупреждаю: назову первое попавшееся имя – какое в голову взбредет. Хоть сейчас пишите. Настоящее имя врага народа брата Илария… Ромуальд Леовкадьевич, допустим, Лопухницкий.

Глумится, паскуда. Вон и Шванц хмыкнул.

– Я тебе дам Лопухницкого! – Филипп замахнулся.

Кролль лицо прятать не стал, только зажмурился и стиснул зубы – чтоб оставшиеся не вышибло. Опытный.

Раньше Бляхин присутствовал на допросах только наблюдающим, в порядке приобщения, и никогда арестованных не бивал. Однако деваться некуда – капитан наблюдает. Надо было себя показать.

Двинул по скуле, стараясь не разбить себе костяшек.

– Будешь говорить, падла?!

Неубедительно выкрикнулось, с дрожанием. А кулак все равно зашиб. Морда у арестанта была прямо каменная.

Кролль качнулся, выпрямился. Подождал, не ударят ли еще. Потом открыл глаза, тронул побелевшую скулу.

– Хм. Мордовали меня и посильнее. Но уж ладно, скажу. Настоящее имя брата Илария – Петр Иванович Кузнецов. Так вас больше устраивает?

Филипп в растерянности повернулся к Шванцу – записывать, нет? Тот с усмешкой качнул головой: не пиши, врет.

Что делать дальше, Бляхин не знал. После перехода на средства физвоздействия полагалось применять их «до результата». Поторопился Бляхин с мордобоем. И вообще не надо было затеваться, коли не умеешь.

Опростоволосился Филипп перед начальником. Провалил допрос. Черт знает, как стал бы выкарабкиваться, но тут дверь без стука отворилась, и в проем сунулся конвойный.

Как это он насмелился – без вызова, поразился Бляхин. А Шванц не удивился. Должно быть, заранее так велел.

Вскочил.

– Идет? Этого вывести, живо!

Охранник подскочил к арестованному, схватил его за ворот, потащил к выходу.

– Руки за спину! Бегом, бегом!

Шванц застегивал верхнюю пуговку на кителе.

Не понимая, что происходит, Филипп на всякий случай тоже провел рукой по макушке и подтянул ремень. Кто идет-то?

Из коридора донесся рык конвойного:

– Лицом к стене стоять! Не поворачиваться!

Обе двери остались приотворенными.

Неужто… мысленно ахнул Бляхин. Неужто?

Раздались приближающиеся шаги – скрипучие и странно мелкие.

Качнулась дверь. На пороге появился человек очень маленького роста – не человек, а человечек – будто вколоченный в тесный мундир и портупею, с большими золотыми звездами в петлицах. Сам генеральный комиссар госбезопасности железный сталинский нарком товарищ Ежов! Филипп его раньше вблизи никогда не видел, только из зала, ряда с двадцатого.

Растерялся, конечно.

– Шванц, я к тебе, – сказал нарком, не задержавшись взглядом на Бляхине.

Капитан тянулся в струнку, тугим пузом вперед. Руки по швам, глаза вытаращены. Спохватившись, встал по стойке смирно и Филипп.

– Что Кролль? – кивнул на коридор товарищ Ежов. – Запирается, тварюга?

Большой человек бывает и очень маленький, пришла Филиппу в голову умственная идея, не ко времени. В природе, у зверей, никогда – там кто крупнее, тот и нарком, а у людей – сколько угодно. Это, наверно, и есть прогресс цивилизации.

Не иначе как с перепугу мозга за мозгу заехала – на философию повело.

Но Бляхин что – вот Шванц, тот от страха прямо трясся, вспотевший лоб рукавом вытирал. Куда только всё нахальство подевалось, перед живым-то «Малюткой», подумал Филипп, и как-то стало немного спокойнее.

– Работаем, Николай Иванович. Распутываем вражеский клубок.

– Работают они. Это я за вас, бездельников, работаю. Вот этим вот местом. – Нарком постучал себя по низкому лбу. – Сегодня вдруг как ударило. Вот скажи, Шванц, если «Счастливую Россию» сокращенно назвать, что получится?

– СР., – удивился капитан.

– Ну? – Товарищ Ежов пошел прямо на Шванца, и тот на глазах делался меньше ростом, так что, когда нарком приблизился, они оказались вровень. – Соображай, соображай. Задействуй серое вещество. – Острый палец дважды ткнул капитана в висок. – Эс Эр.

– Эсэры! – ахнул Шванц. – А ведь действительно… Эсэровское подполье прикрылось другой маской! Для конспирации назвалось «Счастливой Россией», а на самом деле… Это же… это же какие перспективы открывает! Гениально, Николай Иванович. А мы – болваны и слепцы. То есть, конечно, в идеологии «счастливороссов» ничего эсэровского не просматривается, но это мы поправим. Поработаем на предмет связей с ранее разоблаченными эсэровскими организациями, с эмиграцией.

Нарком подошел к столу, взял бумагу, стал чертить. Филипп вытянул шею, чтоб видеть.

– Гляди. Кружок в центре – «Счастливая Россия». Это будет ихнее теоретическое ядро, вроде нашего идеологического отдела ЦК. Вот тут, – он провел несколько линий к другим кружкам, – эсэровские подпольные ячейки, нами уже обезвреженные. Сколько у тебя бывших эсэров наберется?

– Сотни полторы есть.

– Набери еще столько же. Успеешь до октябрьских?

– Сложновато, но постараюсь.

– Теперь сюда смотри. – Нарком нарисовал на другом краю листка квадрат. – Это савинковские эсэровские недобитки в Варшаве. Всё, что нужно, – связать одно с другим. Одних СР. с другими СР. Ясно тебе?

– Теперь ясно. Гениальное озарение, Николай Иванович! Вот честно – гениальное! – повторил Шванц и вдруг, поверх склоненного наркома, высунул Филиппу кончик языка.

Не может быть. Померещилось от напряжения. Бляхин тряхнул головой, на миг зажмурил глаза, прокашлялся.

Товарищ Ежов оглянулся – и будто лишь теперь заметил, что здесь есть кто-то еще.

– Кто?

– Это оперуполномоченный Бляхин. Прислан из ЦК по партпризыву. Из аппарата товарища Мягкова.

Нарком слегка нахмурился.

– Кстати насчет Мягкова… – И Филиппу: – Выдь-ка, товарищ.

Бляхин вышел с большим облегчением. Узнать, что такого скажет товарищ Ежов про Патрона, было бы, конечно, очень неплохо, а только ну их, ихние секреты. Без них целее будешь.

В коридоре репродуктор разливался задушевной песней «Полюшко-поле» в исполнении Краснознаменного ансамбля Александрова. Значит, уже седьмой час, рабочий день кончился. Но это только по трудкодексу, на самом-то деле на Лубянке работают все допоздна. Просто недавно вышел приказ Наркома: с восемнадцати ноль-ноль во всех местах общего доступа – в коридорах, курительных, столовых – включать радио. Забота о сотрудниках, в порядке укрепления бодрости духа.

Поодаль, лицом к стене, руки за спиной, стоял Кролль. Рядом конвойный – смотрит не на арестанта, а на дверь кабинета, где нарком.

Филипп, чтоб далеко не отходить (вдруг кликнут?), тоже встал.

Подумалось: вся разница между Кроллем и мной, что он уже мордой в стенку, а я еще нет. Но сейчас они там решат между собой – и я так же повернусь, очень просто. Черт знает, что Шванц наговорит генеральному комиссару. А заступиться теперь некому…

Вдруг услышал тихое:

– Сожрет он вас.

Это шепнул Кролль, пользуясь тем, что радио поет и охранник не смотрит.

– Я Шванца хорошо изучил. И этот взгляд его знаю. Он на вас, как кот на мышь глядит. Знаете, что он с вами сделает? Побережет до случая, когда надо будет чужими руками жар загрести, а потом скомкает, как бумажку. Еще неизвестно, кого раньше в расход выведут, меня или вас.

И этот про то же! Главное, прав, вражина.

– Посмотрим еще. – Филипп тоже шептал, еле шевеля губами. – Мне про него тоже найдется, что доложить.

Сказал больше для собственного успокоения. Фактики-то кое-какие уже набрались. Первый про «Малютку». Второй, что товарищ Ежов в чекистской работе ничего не понимает. Третий – вредительские разговоры про «липняк» и «лепнину».

– Поди, болтовня без свидетелей? – Кролль пренебрежительно скривил угол рта. – Это он любит. Со мной наедине чего только не говорил. Без свидетелей – пустое, не докажете. А у него на вас наверняка что-нибудь существенное припасено. Из прошлого что-нибудь выкопал. Тут он мастер.

Сделалось Филиппу совсем нехорошо. В первый же день, когда он поступил сюда на службу, делали групповой снимок оперсостава отделения. Давно ли было? А с тех пор уже двоим на карточке пришлось рожи замазывать. Один скрывал зиновьевское прошлое, второй – каменевское. Где гарантия, что твою личность с этой фотографии завтра тоже выскабливать не начнут? Нету такой гарантии.

– У меня прошлое – как хрусталь!

От нервов шепнул громче нужного. Конвойный повернул голову.

Тогда Филипп шикнул:

– Молча стоять!

Дверь беззвучно распахнула створку. Охранник вытянулся. В коридор своими мелкими шажочками вышел железный нарком. Не глядя на Бляхина и конвоира, а Кролля, кажется, вовсе не заметив, крак-крак-крак хромовыми сапогами, заскрипел в сторону лифтов.

– Товарищ лейтенант госбезопасности, этого прикажете обратно заводить?

– Погоди пока.

Сильно волнуясь, Филипп пошел в кабинет один.

Начальник сидел за столом веселый, улыбчивый, барабанил по зеленому сукну пальцами. Что-то в нем изменилось – непонятно что, но очень это Филиппу не понравилось.

– Ну что, Бляхин, потолкуем по душам?

– Всегда готов. – Филипп, как бы тоже весело, сделал рукой пионерский салют. – О чем хочешь толковать?

У Шванца улыбка исчезла, глазки под очками зло сверкнули.

– Не «ты», а «вы». Давай без панибратства. С начальником отделения разговариваешь!

Оторопев, Филипп не знал – стоять ему или садиться.

– Всё, Бляхин. Раньше я тебя опасался, теперь всё. Не тебя, конечно, опасался. Мягкова. Ты-то человек понятный. Недалекий, невысокий: далеко не скакнешь, высоко не взлетишь. Мягков – дело иное. Но нету его больше, твоего покровителя. То есть дышать еще дышит, но уже на пути в кремлевскую стену. Кстати, не факт, что удостоят. Я получил от Малютки указание изъять и просмотреть все бумаги из мягковского кабинета, негласно исследовать квартиру с дачей на предмет тайников и сейфов. Поищем, что там найдется. Сколько я Мягкова знаю, у него много всякого интересного должно быть, про запас. Осторожный был дядька, предусмотрительный. Глядишь, и на тебя что сыщется? Говорят, он приближал только тех людишек, кого крепко держал за яйца.

Пропадаю, мелькнуло в голове у Филиппа. Что если Патрон обманул тогда, насчет копии?

Должно быть, на лице что-то отразилось – бледность или, наоборот, багрянец. Потому что стало Бляхину разом и холодно – в животе, и жарко – в черепе.

А Шванц опять заулыбался.

– Не трусь. Если что найду, ходу не дам. Ты мне самому пригодишься со своими яйцами. Но даже если ничего на тебя не найду – куда ты от меня денешься? Тебе все равно к кому-то прилепиться надо. Так прилепляйся ко мне. У тебя и выбора нет. Если не станешь моим человеком – сдую, как пылинку. Мне тут чужие не нужны. А будешь верен и полезен, не прогадаешь. Я, конечно, не Рогачов и не Мягков, плаваю пока мелко, но это дай срок. Я видел, как ты наркома трясся. А ты не его, ты меня бойся. Потому что нарком глупый, а я умный.

Заморгал Филипп. Спустить такое молча было опасно. На «Малютку» не выразил протеста – может, не понял, о ком это. Тут же напрямую было сказано.

– Ты… вы… это… нельзя такое про товарища Ежова. И потом, вы сами при нем дрожите, я видел.

Шванц прыснул. Смешно ему.

– Запомни правило Соломона Премудрого номер один: что начальник любит, то ему и предоставь. Любит, чтоб боялись, – бойся до холодного пота. Я перед Малюткой дрожу, как лист, – ему приятно. Когда-нибудь наорет на меня – я нарочно в портки надую. Будто со страха. У меня на этот случай и брюки запасные в шкафу припрятаны – переодеться. Тут-то наш крохотуля меня окончательно полюбит.

Не померещилось, значит, что язык высунул, сделал заключение Филипп. Вот же пройда!

Господи, что делать-то? Не так пропадешь, так этак.

Капитан посмотрел на свои золотые наградные часы.

– Ну, побалакали и хватит. Катись, работай. На гражданина Кролля ты полюбовался, отдохнул. Иди теперь читай повесть, художественно наслаждайся.

Карл Ветер смотрел в окно купе. Потому что там было красиво и потому что на соседа лучше было не смотреть. Сосед все время пытался завязать пустой дорожный разговор.

Вот опять:

– Какая красота! Ты только погляди! Если не знать, можно вообразить, будто это галлюцинация.

После Омска земля стала пестрой. Так рисуют радугу маленькие дети, не знающие присказку об охотнике и фазане. Берут карандаш из коробки наугад, и за желтой полосой у них идет красная, потом синяя, оранжевая, лиловая, снова желтая, вдруг густо-бордовая и так далее.

– Мм, – неопределенно промычал Ветер и отвернулся от окна. Закрылся папкой с документами.

После утешительного зеленого муара екатеринбургских пальмовых рощ в глазах рябило от буйства красок. Ветру это не нравилось. Он не одобрял чрезмерностей.

– Скоро за тюльпановыми плантациями потянутся лавандовые поля – дивный сочный фиолет. За ними начнутся розовые, – не унимался сосед. – Ты, конечно, знаешь, что эти сто пятьдесят километров Трубы снабжают цветами и ароматическими эссенциями всю Федерацию и Европу?

– Мм, – ответил Ветер.

Надо было держаться, иначе заболтает. До Красноярска, где пересадка, оставалось еще часа два, а приставала-сосед ехал до самого Владивостока.

Сконцентрироваться на работе не получалось.

Карл отложил бювар, достал из кармана книжку. Томик поместился в ладонь. В пятидесятиграммовой крохотуле содержались все сочинения старинного писателя А.П.Чехова.

Ветер нацепил на свой солидный нос окуляры, отчего малоподвижная физиономия сделалась еще суше. Зрение у Карла было превосходное, но компакт-томик без специальных очков не прочтешь.

Задача формулировалась следующим образом: освежить в памяти не читанную с лицея классику и разобраться, что в ней находит Каролина. «Сунь нос хотя бы в Чехова, арифмометр. Тогда поймешь», – так она сказала. Вот Ветер и взял с собой в дорогу томик. Прочитал уже страниц сто. Пока не понял.

– Ты чем в жизни занимаешься, сотрудник?

– В ФСБ работаю, – буркнул Карл, ибо на такой вопрос мычанием не ответишь.

– Что это – «фээсбэ»?

– Федеральная Служба Безопасности.

Отстанешь ты или нет, старый черт?

Слово «старый» применительно к человеку – неприличное, гораздо неприличнее, чем слово «черт». Это на Карла плохо влияли отношения с невежливой Каролиной. Раньше он никого не обозвал бы старым даже мысленно.

– А-а, отражаешь происки врагов? Но ведь у нашей Федерации врагов больше нет? Раньше были, а теперь нет. Так ведь?

– Мм.

Ветер неопределенно покачал бритой головой.

– Раньше много чего было, – вздохнул сосед. – Тебе, сотрудник, сколько лет?

– …Шестьдесят девять.

– Молодой совсем. Еще, поди, все зубы свои, и суставы тоже?