Изюм из булки. Том 2 Шендерович Виктор

Провокатор Клаус

Роман Лейбов, ученик Лотмана, рассказывает эту байку так.

Актер Лев Дуров должен был ехать в Германию, чтобы Штирлиц убил его из пистолета. И вот он пришел в отделение партии за разрешением на выезд, а там, в комиссии, сидят ветераны восстания Болотникова и первой Пунической. И строго так говорят актеру:

— Опишите нам флаг СССР, молодой человек.

Актер Дуров им отвечает:

— Флаг СССР — это черное полотнище с изображением белых черепа и скрещенных костей, он называется «Веселый Роджер»…

И пришлось Штирлицу убивать актера Дурова на советской земле!

Другого не дано

Уже очень немолодого Вячеслава Тихонова с сердечным приступом привезли «по скорой» с дачи в ближайшую больницу. Это был военный госпиталь.

Медсестра заполняла опросный лист: фамилия, имя… Дошла до графы «воинское звание». Спросила.

Тихонов, вздохнув, ответил:

— Штандартенфюрер СС.

Правильная номинация

Сильной стороной матушки Советской власти было плановое хозяйство. В победители Московского кинофестиваля 1963 года был заранее назначен фильм «Знакомьтесь, Балуев» — мощное советское кино о строителях газопроводной трассы!

И все было хорошо, пока в конкурсной программе ни с того ни с сего не появился Федерико Феллини со своим «Восемь с половиной».

Это было с его стороны довольно бестактно по отношению к коллегам-газопроводчикам. Но «газопроводчики» (во главе с автором сценария, «литературным генералом» Вадимом Кожевниковым) оказались не робкого десятка и продолжали настаивать на своем: решено, что Балуев, значит, Балуев, и никаких мастрояней!

Чтобы добиться Гран-при для Феллини, глава жюри Григорий Чухрай день за днем ложился костьми в ЦК КПСС, грозя тамошним кретинам международным скандалом. И скандал таки состоялся: Жан Марэ и Стэнли Крамер, познакомившись с Балуевым поближе, едва не сбежали с фестиваля…

Когда дым рассеялся и Феллини, к чести Григория Чухрая, был увенчан главным призом, какой-то остроумец подвел итог этой фестивальной драмы…

И по Москве пролетела изящная шутка: «Восемь с половиной» победили в номинации «Лучший фильм», а фильм «Знакомьтесь, Балуев» — в номинации «Лучший фильм о Балуеве»!

Дальний расчет

Поэт Расул Гамзатов пожаловался в ЦК КПСС, что ему не дают квартиру в Москве. С учетом всесоюзного статуса аварского акына, это было совершенно немыслимо, и из ЦК позвонили в Моссовет, чтобы спросить по всей строгости.

— Как не даем? — изумились в Моссовете. — Он их не берет!

Оказалось: акын успел отказаться от роскошной квартиры на улице Алексея Толстого и не брал такую же на улице Горького!

— Почему? — спросил его ошеломленный цэковский референт.

Гамзатов ответил застенчиво:

— Эти улицы в мою честь потом не переименуют…

Последний мальчик

Дело было во Львове в конце семидесятых. Маргарита Алигер, прибывшая на Западную Украину по линии Союза писателей, покупала сервиз в комиссионном магазине.

Попросила завернуть.

Немолодая продавщица сообщила, что сервиз, безусловно, завернет — если Алигер сходит в хозяйственный магазин и купит оберточную бумагу с веревкой.

Алигер намека не поняла и пошла за веревкой и бумагой. Вернулась в комиссионный. Продавщица кое-как завернула фарфор и молча двинула его по прилавку в сторону покупательницы.

Уровень сервиса был очевидно занижен даже по сравнению с советским, но Алигер и тут намека не поняла и, будучи целиком погружена в хозяйственные нужды, спросила, нет ли в магазине какого-нибудь мальчика , чтобы донести покупку до гостиницы.

Тут, наконец, продавщицу прорвало.

— Последний мальчик, — ответила она крупной советской поэтессе, — уволился в тридцать девятом году, когда вы нас освободили!

Лучше — не надо!

Рассказывают, что во время визита Хрущева в США американцы, не без подковырки, подарили отцу «кузькиной матери» первую электробритву: вот, мол, что мы умеем…

Никита Сергеевич намек понял и по возвращении привез этот вызывающий подарок на Харьковский механический завод:

— Такую — сможете сделать?

Идея перегнать Америку хотя бы на отдельно взятом электробритвенном участке мгновенно овладела массами. Изделие разобрали до винтика, рассмотрели…

— Никита Сергеевич, — заверили харьковчане, — да мы лучше сделаем!

— Не надо лучше! — строго оборвал самодеятельность глава государства. — Такую!

Отбитый аппетит

Южноафриканский коммунист, узник апартеида, двадцать лет провел в тюремном заключении на острове Роббен. Отсидев срок, он переехал в СССР, где братская компартия пристроила его на работу в Гостелерадио, в иновещание.

Он писал пропагандисткие тексты, призванные ускорить падение апартеида и наступление счастливой жизни — вроде той, которая уже имеется в СССР.

А в СССР как раз наступила фаза зрелого социализма, несовместимого с сельским хозяйством. В дни выдачи продуктовых заказов несколько этажей здания Гостелерадио на Пятницкой находились в сильнейшем возбуждении.

Когда пронесся слух, что в здание привезли и вот-вот «выбросят» в буфете бразильские баночные сосиски, все Гостелерадио, отложив идеологически заточенные тексты на языках народов мира, всем личным составом рвануло на продуктовый этаж.

И лишь немолодой южноафриканский коммунист не только не возбудился вместе с коллегами по иновещанию, а даже заметно скис. Добросердечные коллеги подумали, что товарищ не расслышал или недопонял: сосиски! бразильские, баночные!

Лицо бывшего узника апартеида скривила гримаса нескрываемого отвращения.

— Простите, товарищи! — сказал он. — Я не могу. Меня кормили в тюрьме этими сосисками двадцать лет, каждый день…

Аппарат с прибором

Советский журналист-международник Овчинников, со вкусом описав загнивание парочки западных стран и одной восточной, пошел на повышение и получил от партии и правительства кабинет в том самом здании на Пятницкой.

Впридачу к кабинету Овчинникову выдали секретаршу, женщину в летах, немедленно получившую в Гостелерадио прозвище Херосима — таким нехитрым образом она напечатала однажды имя несчастного японского города.

В один прекрасный день в кабинет звезде партийной журналистики поставили «вертушку», и он начал дрессировать свою Херосиму, готовя ее ко встрече с начальством, которое в любой момент могло по этой «вертушке» позвонить.

Дрессировка происходила так. Овчинников говорил «дзынь», а секретарша снимала трубку и отвечала:

— Аппарат товарища Овчинникова!

Усильным, напряженным постоянством проклятая фраза была вбита в Херосиму по самый паркет.

И настал час «икс»: вертушка зазвонила на самом деле! Волнение сдавило сосуды, и Херосима, сняв трубку, отчеканила:

— Прибор товарища Овчинникова!

Настоящий ужас

Политический комментатор Каверзнев рассказывал советскому народу о тяжелых буднях никарагуанского диктатора: «Сомоса сидит в бункере и оттягивает свой конец».

Отрезвляющий довод

В разгар «холодной войны» в Мюнхене спорили Генрих Белль, Василий Аксенов и Лев Копелев.

Белль, убежденный непротивленец, говорил о том, что в случае чего не следует воевать с Советами: главное сохранить культурные ценности, а история со временем все устаканит сама…

— Пускай они придут сюда! — говорил Белль. — Пускай вводят свои законы! А мы будем сидеть в своих пивных, пить пиво…

Копелев выслушал этот план эволюционного сопротивления и уточнил:

— Господин Белль, а вы знаете такую табличку: «Пива нет»?

«Антиностальгин»

Заклеенную коробку с таким названием Владимир Войнович получил перед самым отъездом от кого-то из друзей. С инструкцией по пользованию: открыть, когда тоска по Родине станет нестерпимой.

Однажды тоска по Родине стала нестерпимой, и Войнович открыл коробку.

Там лежали пластинки с полным комплектом речей Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева.

Ностальгию эти виниловые таблетки, конечно, не вылечили, но острую боль сняли…

Славное отродье

«Письма трудящихся» — жанр непревзойденной пошлости.

В 1968 году такие погромные письма стали приходить советским диссидентам Павлу Литвинову и Ларисе Богораз.

Написаны все они были на одной и той же дорогой бумаге, одним и тем же почерком…

Неизвестный служивый трудящийся трудился изо всех сил, но в меру ума. В письме Литвинову, внуку легендарного советского министра иностранных дел, сказано было: «Зачем, жидовское отродье, позоришь память своего славного деда?».

Хроника текущих событий

Из рассказов жены:

— Самые смелые политические разговоры в нашей семье вел дедушка. Иногда за ужином он вздыхал и говорил: «Да-а…».

Всегда готов

Дед журналиста Валерия Панюшкина, военный врач, в сорок третьем году чуть было не пошел под трибунал за то, что отправил на операцию раненого немца раньше раненого советского бойца. Дед был человеком старой школы и сортировал раненых по тяжести ранения…

К началу восьмидесятых он дослужился, однако, до начальника окружного Ленинградского госпиталя, — то есть, как поясняет Панюшкин-внук, стал человеком необычайно влиятельным: к нему приезжал лечиться от боевой гонореи весь советский генералитет…

Вот кто был хранителем настоящих военных тайн!

Но история не про интимную жизнь генералитета, а про социальные рефлексы старшего поколения…

Как-то раз юный Валера, приехав погостить к дедушке в Ленинград, пошел на какую-то тусовку — и наметилось там у Валеры романтическое приключение. Он позвонил деду-генералу и предупредил, что ночевать не придет.

Романтика, однако, обломилась — причем обломилась, когда мосты уже развели. Хорошо подмерзший Валера достиг дома глубокой ночью. Будить деда было неловко, но не куковать же до утра в парадном…

Он позвонил в дверь. Ответом была тишина. Он позвонил еще раз.

Потом начал стучать в дверь.

Потом сбегал вниз и позвонил из автомата. Трубку никто не снимал.

Панюшкин-внук не на шутку встревожился: все-таки старый человек… мало ли что может случиться? Жив ли вообще дед? Он еще несколько раз сбегал наверх к двери и обратно к телефонной будке, слушал гудки и снова бежал наверх, колотил в дверь и опять устремлялся к автомату…

Так продолжалось минут двадцать.

Он колотил в дверь, когда дверь вдруг распахнулась, и в лицо Валере ударили клубы дыма.

На пороге стоял дед — в ватнике, ушанке и в сапогах. В руках был «тревожный» чемоданчик. За спиной в дыму еле виднелась квартира.

Пауза длилась несколько секунд.

— Идиот, — наконец сказал дед. — Ты знаешь, кто звонит в дверь в три часа ночи?

…Пока Валера рвался в помещение, дед, тетрадь за тетрадью, аккуратно жег свои дневники, начиная с военных лет.

А дело было — уже при Горбачеве.

Инновация и эволюция

Диссидент Борис Шрагин утверждал, что советская власть вывела два новых типа людей: пьющий еврей и неработающий латыш…

При этом всякая попытка эволюции была заведомо обречена.

— Вступить в партию, — говорил правозащитник Анатолий Якобсон, — это как переспать с сифилитичкой: и ее не вылечишь, и сам заразишься…

Расценки

Диссидента Валерия Ронкина, сидевшего во Владимирской тюрьме, за новые подвиги сопротивления перевели в штрафной изолятор, — и через день об этом сообщил «Голос Америки».

Хозяин (так на сленге называется начальник зоны) пришел в ярость и вызвал Ронкина к себе.

— Я не спрашиваю у тебя, кто передал, — сказал он. — Только скажи: это из молодой смены конвоя — или из старой?

В ответ Ронкин ознакомил Хозяина с действующими расценками:

— Молодые, — сказал он, — передадут за пять рублей. Старые — за десятку. А за пятьдесят рублей — вы побежите к Сахарову сами!

Ужасы царизма

Стиль — великое дело.

Политзек Габриэль Суперфин, в отличие от Ронкина, лагерному начальству не хамил, а только норовил исподтишка повысить образовательный уровень своих охранников.

— В Шлиссельбурге, — рассказывал Хозяину Габриэль, — в камерах было темно. Политические в знак протеста стали жечь бумагу. Вот вы бы что после этого сделали?

Хозяин не думал ни секунды:

— Всех в ШИЗО на неделю!

— Вот, — согласился Суперфин. — А в Шлиссельбурге провели в камеры электрическое освещение!

Все познается в сравнении

Звоню Арсению Борисовичу Рогинскому, главе правозащитного центра «Мемориал».

— Где я вас застал?

— Да вот, сижу в очереди к стоматологу…

— Ой, — говорю, — это самое ужасное место.

— Ну, что вы, Виктор… — мягко, со знанием дела ответил Арсений Борисович, — есть места похуже.

Рогинский сидел

…за антисоветскую агитацию.

Пока он сидел, в стране сменилось три Генсека.

Перед самым освобождением Арсений Борисович успел увидеть картину, ради которой стоило идти на зону. Вернувшись с партсобрания, пьяный замполит полез снимать со стены в Ленинской комнате стенд «Моральный кодекс строителя коммунизма».

— Что это вы делаете? — удивился Рогинский.

— Ус-старело… — с чувством выговорил бывший строитель коммунизма.

Нарушение режима

Юного Андрея Кима арестовали на антилукашенковской демонстрации в Минске — и осудили за избиение милиционера. В качестве доказательства в суде фигурировала пленка, на которой милиционеры били самого Кима.

Он получил за это полтора года колонии.

Его история стала известна в правозащитных кругах, и вскоре Андрею пришла открытка из России, от Сусанны Пичуро, отсидевшей свое еще при Сталине. «От старой политзэчки», — было написано в той открытке.

Андрея вызвали к начальнику колонии, и строго спросили его:

— Вы знаете, что переписка между заключенными запрещена?

С другой стороны

Раз в год в конце октября к Соловецкому камню на Лубянке приходят потомки репрессированных и по очереди зачитывают бесконечный список, добавляя имена от себя. И целый день у памятного камня звучит: мой дед… мой отец… мой прадед…

Расстрелян… расстрелян… расстрелян…

И вот однажды случилось поразительное. Отстояв трехчасовую очередь, к камню вышла статная дама и сказала:

— А у меня в семье репрессированных не было. Я вообще… другую сторону представляю!

И разрыдалась. И сквозь слезы начала читать имена.

Катя и совок

На дворе стоял 1976 год.

Девушка в ленинградском метро читала книгу.

Обложки была предусмотрительно завернута в газетную обертку… Бумага была не по-советски белой… Издательство «Ардис», поди, подумал Вадим Жук — и осторожно заглянул через девушкино плечо.

Он даже не удивился тому, что книга была — про лагерь. Первыми строками, которые бросились в глаза Вадиму Семеновичу, были строки о переводе какой-то девушки к «политическим»…

Отважная книгочейка читала это в заполненном советском метро, и сердце Вадима Жука захолонуло от чужой отваги.

Со всей осторожностью он снова заглянул в текст.

Это было «Воскресение» Льва Толстого. 

Без эфиопов

Мероприятие называлось — «еврейская маевка».

Посреди позднего выморочного «совка» группа отважных во главе с легендарным Микой Членовым постигала основы сионизма. На еврейскую пасху они снимали какой-то санаторий на подмосковной станции Овражки — и злоупотребляли песахом.

Но русское гуманитарное образование давало себя знать…

Лена М. ехала в электричке вместе с товарищами по еврейству — и держала в руках томик «Евгения Онегина».

— Что читаешь? — спросил у нее старший товарищ.

— Пушкина, — призналась юная Лена.

— Разве Пушкин вывел тебя из Египта? — строго спросил сионист-наставник.

Лишняя деталь

Сегодня N. живет в Квебеке.

А в начале восьмидесятых он жил в Москве, где и был посажен за преподавание иврита.

Незадолго до посадки, в 1978 году, он пришел на вступительные экзамены на физтех МГУ — в кипе… И его приятель прокомментировал это вполне философски: можно подумать, если бы он пришел без кипы, его бы приняли!

Два чемпиона

Разошедшись с учеником во взглядах на сталинизм, Ботвинник начал подвергать Каспарова критике и по другим направлениям. Дошло дело и до принципиальности в национальном вопросе.

— Я ведь тоже мог взять фамилию матери! — возмущался Михаил Моисеевич. — Но ведь не взял!

— А как фамилия вашей матери? — неосторожно поинтересовался кто-то.

Оказалось: Рабинович.

Неожиданный ход

Шла решающая партия матча Ботвинник — Бронштейн за звание чемпиона мира.

Ботвинник записал отложенный ход — и целую ночь потом его друг и секундант, гроссмейстер Сало Флор, анализировал позицию, ища пути к выигрышу…

Наступил день доигрывания. Вскрыли конверт. Рукой Ботвинника там был записан ход, не имевший никакого отношения к тому, исходя из которого всю ночь ломал голову его друг и секундант.

Михаил Моисеевич признался ему в этом только перед самым выходом на доигрывание, и Флор заплакал.

— Извини, Соломончик, — сказал Ботвинник, выйдя со сцены после выигранной партии. — Никому нельзя доверять!

«…тут же согласился на ничью!»

Борясь с «гроссмейстерскими» ничьими, ФИДЕ приняла правило не фиксировать ничейных результатов раньше пятнадцатого хода.

У желающих по-тихому поделить очки это нововведение никаких затруднений не вызвало: они аккуратно шли на разменный вариант, «дохаживали» до шестнадцатого хода — и отправлялись отдыхать.

Но кошмарный гений Бобби Фишера не знал компромиссов, и однажды он предложил сопернику ничью на тринадцатом ходу. Соперник, не будь дурак, согласился, — не согласился судья!

Подойдя, он предложил игрокам сделать еще по паре ходов, чистая формальность…

Фишер делать ходы отказался!

— Но по правилам ФИДЕ… — начал было судья.

— Я лучше ФИДЕ знаю, когда ничья, а когда не ничья! — вскричал Фишер.

И ведь был прав!

Оценка позиции

Гроссмейстер, чемпион Европы Эмиль Сутовский позвал меня комментировать вместе с ним «Мемориал Таля». То есть, реальность на досках, разумеется, комментировал он, — я был призван поработать дилетантом для поддержания диалога.

После тура даем интервью.

— Я понимаю в шахматах в сто раз меньше Эмиля… — начал я.

Чемпион Европы тонко улыбнулся:

— Виктор, вы себе льстите…

Все относительно

Международный мастер Y. в детстве занимался в шахматной школе Ботвинника вместе с Гарри Каспаровым. Они встретились спустя много лет в Нью-Йорке, куда Каспаров прилетел уже чемпионом мира.

Темперамент Гарри Кимовича уже тогда простирался далеко за пределы черно-белых клеток, и он начал мучить приятеля вопросами об устройстве заокеанской жизни, но на все вопросы получал один и тот же ответ:

— Я в этом не разбираюсь.

— А в чем ты разбираешься? — спросил наконец Каспаров.

Международный мастер Y., рассказывавший эту историю, закончил ее прелестно:

«Я хотел ответить: в шахматах, но постеснялся…»

Соленые яблоки

Гастроли в Северной Корее надолго запомнились оркестру Павла Когана. Такое действительно хрен забудешь…

За изъятием в аэропорту Пхеньяна мобильных телефонов последовало обязательное, без заезда в отель, возложение цветов к подножию золотого памятника основателю концлагеря.

Показывая размер ноги, к которой он возлагал посольскую икебану, Коган растопыривал руки, как потерявший совесть рыбак.

От ноги их повезли в долгожданный отель, который, как всё здесь, оказался разновидностью тюрьмы. С трех сторон здание огибала река; с четвертой оно было отсечено от мира колючей проволокой.

Уровень отеля Павел Леонидович определил как твердые «две звезды», но все искупала отзывчивость персонала: стоило ему чертыхнуться насчет влажных полотенец, как дверь открылась и появилась горничная (в чине не ниже лейтенанта) с сухими полотенцами.