Кошка-дура. Документальный роман Черкасский Михаил

– Вы догадливый. Вопросы еще есть? Тогда до свиданья.

Мы всегда ждем хорошего, а надо худого, но тогда человек не был бы человеком. Нина Быстрова выбрала среднее – вообще ничего не ждала, и была за это наказана: «Нинка, смотри, это тебе… – Вошла в комнату с букетом цветов Валентина Парамонова. – Вот это ухажер! Втюрился он в тебя по самые уши. А мой тютя ни разу мне даже паршивого цветика не подарил. Не пойду за него замуж. Вот если отдашь своего…» – «Бери!.. Нужен он мне…» – Раздраженно глядела на пурпурные бархатистые георгины.

Так и шло: цветы ежедён, звонки тоже, письма с третьего на четвертый. Теперь она почему-то чувствовала себя связанной: в двадцать один тридцать он позвонит, как штык, а ее нет. Ну, и что? А ничего. Цветы принимает, а дома никак не застать. Не хочет, а принимает, не бросишь же их чужой тетке в лицо. Но хуже всего были письма – ни черта она в них не понимала! А ведь все, все было так понятно – ему. Отчего она, добрая, порядочная, так резка, так пренебрежительна с мужчинами? Да оттого, что был неудачный роман, и вот теперь ей все кажутся подлецами. Конечно, он для нее уже старый, это понятно, но пусть видит, что не все же такие, что есть люди, которые…

Верно, верно, Михал Сергеич, были люди в Вороньей слободке, которые, когда умерла мать, говорили ей правду: «Ну, Нинка, теперь ты сама себе голова. Ничего, ничего, скоро в подоле принесешь». – «Чего принесу?» – «Ха-ха, чего… ребеночка принесешь, вот кого». – «Какого?» – «А как ни у всех – с ручкам, с ножкам, ха-ха…»

Так нет же, не будет по-вашему, нет!.. И вот это он, умный, почувствовал сразу же: еж…

Он вернулся к концу сентября, и уж весь октябрь вечерами коричневое пальто шло бок о бок с черным, кожаное с дешевеньким драповатым. Сапоги – ботики, галифе – чулки, черная шляпа – темнозеленая шляпка, лицо бледное, со щеками проваленными – лицо круглое, яркое, как апорт. Сдержанное и озорное. Холода. Гусиным жиром лоснился под фонарями асфальт, металлом отливали петербургские тротуарные плиты с наклеенными на них желтыми листьями, скамейки вспупырились темнозелеными каплями. Воздух от измороси был ватой, долго-долго пролежавшей в воде. Рабочий люд убывал, оставался праздный либо спешащий. Женщины в шляпках, с мужскими (от ваты) плечами, иные в мехах, мужчины в шинелях (серых армейских, черных флотских), штатские в долгополых пальто с накладными карманами, широкими лацканами, в широченных штанинах.

– Еж… – Дрогнул в отсыревшем воздухе голос. – Вам нравятся чернобурки?

– Очень!..

– Вот, если решится, куплю вам две чернобурки.

– Зачем две, лучше одну. Нет, нет, я шучу, я сама куплю… когда-нибудь… – Вздохнула.

Подошли к дому, постояли, и вот здесь провожатый, пожимая руку, вдруг наклонился, чмокнул в холодно горящую щечку. «У-ай!.. – Ужаленно отскочила, увидела темные, оскорбленно остановившиеся глаза. – Усы мокрые». – «А-а…» – Облегченно примял их ладонью.

Но домой возвращался хмурый. Конечно, она перестала дичиться, но того, что возникает между мужчиной и женщиной, если они нравятся друг другу, по-прежнему нет. Токи, что шли от него, глохли в ней – оттуда не возвращалось. Ничего. Значит, тот, который когда-то был, все еще между ними, мешает. Если подумать, ничего он не знает о ней. Как о женщине. Темна вода во облацех. Такое хорошее, светлое лицо и такое непроницаемое. А годы уходят, чего же, кого же она ждет?

Верно, она ожидала (не думая, смутно), что Валька Парамонова когда-нибудь все-таки выйдет за своего Сашку, и все равно это было неожиданно. А как же я, будто кто-то за нее так обиженно вдруг подумал.

Воронья слободка в блокаду вымерла вся; въехали туда завербованные, которые строили новое да чинили разрушенное. Комната, которую Нина давно уже променяла на теплый закуток за термической печью, а потом на койку в общежитии совпартшколы, превратилась в разоренную дыру. Стекла выбиты, всё, что можно было унести, растащили новые соседи. Даже дверь сняли. И опять повезло Нине. Хоть и недолго проработала она в трамвайной многотиражке, однако на хорошего человека набрела. Это был директор трампарка имени Леонова. «А вот фамилии я его не помню. Кажется, Шпиллер. Он очень хорошо ко мне относился, хотя в газете я и критиковала его. Как-то разговорились, он узнал, что живу я у Вали Парамоновой, и предложил мне отремонтировать комнату. Да не буду я там жить, отмахнулась я. Дура была страшная. Мне, говорю, другую дадут. Ну, хорошо, жить вы не будете, но отремонтировать комнату надо. Зачем? Да хотя бы для тех, улыбается, кто будет там жить после вас. Он-то, старый, все понимал».

И вот этот Шпиллер (который, возможно, и скрывался под другим именем, но все равно в уме, доброте его никто не посмеет усомниться) прислал плотников, маляров, штукатуров. Они-то и сделали все, даже замок в новой двери. Поблагодарила Быстрова директора, и опять не стало у нее ни единой мысли о законной своей жилплощади. Но теперь…

Свадьбу свою Валентина в акурат подгадала под Указ о семье и браке (чтобы про разводы печатать в газетах). Почему-то это очень взбулгачило Нину. Мало ей было этим присаливать Валькину радость (через год и впрямь разведется она со своим Сашей), мало ей было жужжать об этом в редакции, она еще дождалась вечера.

– Вот уж, если я выйду замуж, так ни за что не стану расписываться.

– Почему? – Не без грусти посмеивался провожатый в усы.

– Как это – почему? – Она даже на него посмотрела, что случалось нечасто. – А потом подавай объявления на весь город: Нина Быстрова возбуждает дело о разводе с гражданином… ни за что!..

– С гражданином?.. – Продолжительно поглядел. – Не желаете называть?

– Нечего называть. – Отмахнулась. – А вот Валя замуж выходит.

– Какая Валя? Ваша? – Растерянно глядел на нее. И мелькнуло: вот как… – Значит, она не боится объявлений в газете?

– А чего ей бояться?

– А вам? Слушайте, Еж, где же вы будете жить?

– У себя, где же еще. – Вот когда с благодарностью вспомнила старика Шпиллера.

Разговор этот состоялся первого ноября, когда шли уже совсем очумелые приготовления к свадьбе, назначенной на седьмое. А несколько дней спустя вдруг невеста врывается из коридора от телефона: «Нинка, тебя!.. Твой, ха-ха-ха!..»

– Еж, пожалуйста, никуда не уходите, я сейчас приеду.

– Ну, ладно, только сегодня тут… – «Ах, чтоб тебя!»

– Нет, нет, сегодня, сегодня!.. Я быстро, возьму такси и… – И повесил трубку, чтобы не дать ей передумать.

Звонок, Нина бежит открывать и… оторопело отступает вглубь коридора, куда входят двое: о н в обнимку со свертками и сзади какой-то дядька, в одной руке чемодан, в другой круглая лакированная фанерная коробка, в которых до революции модистки носили клиенткам шляпки да блузки. Гость рассчитался с шофером, отнес в комнату свертки-пакетики, сбросил пальто, разогнал за спину под кожаным ремнем складки на гимнастерке, оглядел всех (те, что смотрели на него, разбежались мышами-глазами), проговорил:

– Давайте накроем стол.

– А-а… так завтра же… – Поднесла полные руки к полной груди пожилая хозяйка, мать Валентины. – Завтра у нас будет стол.

– Завтра вы, пожалуйста, накрывайте, как хотите, а сегодня по случаю нашей помолвки с Ниной Ивановной…

«Что-о?!» – Взметнулись и упали на пол каре-зеленые.

– … я прошу вас накрыть стол.

«Вот так так…» – Переглянулись и засуетились хозяева.

– Что ж… – Разлив по бокалам шампанское, встал и с ухмылочкой поднял заздравный свой кубок жених №2. – Подымем бокалы за наших старых молодых, за Валентину и Сашу. – Быстренько уточнил.

Подняли. Осушили. Заели. Помолчали.

– А теперь… – вскочила Валентина, – выпьем за новых молодых, ха-ха-ха!..

Осушили вторую бутылку, закружило дом.

– Вот Нинка, вот подружка, я и не знала, что ты такая скрытная.

«Скрытная!.. хоть провались…»

– Век живи, век учись. – Не упустила мать лишний разочек наставить дочь, но с приятной улыбкой. – А что, девки, раз уж такое дело хорошее вышло, давайте сыграем две свадьбы вместе.

«Играйте, играйте, а я…» – Давилась злостью, стыдом.

– Нет, спасибо, я на чужой колбасе никогда не ездил, мы сами как-нибудь придумаем свою свадьбу. – Твердо пресек Петровский.

– Нинка, ты знаешь, в загсах такие очередищи, могу помочь, у меня там блат.

«Сама себе помогай!..» Она то бледнела, то вспыхивала и злилась, злилась: надо же что-то делать, но что, что?! Он сказал, значит, согласна, значит, договорились… помолвка… придумал… Вот и сиди, дура, как невеста. Хитрый, молчал, молчал…

Ну!.. он что, две войны зря прошел? Он что, не понимал, что скажи ей, этой ежихе, как сразу все иглы растопырит, не подойдешь ни с фронта, ни с фланга. Было, было сомнение – вдруг вскинется, на смех поднимет, но верил: она хорошая, постыдится на людях скандалить, унижать «седины» его. И действовал, как на фронте: вот он, миг для атаки! Эта выходит замуж, значит, вперед, за родину, за… эй, нет, за Сталина пусть вот эти дурачки орут. Да и то: ведь гулять-провожать можно до второго пришествия, а уже к зиме, а ему уж за сорок. Ну, чуть-чуть, а все-таки…

– Так будешь записываться, а, Нин? Говори, пока я добрая.

Молчал Нин, ему бы взреветь в голос. Или вцепиться зубами в кого-то, а тут… икра, семга, ветчина… накупил, приволок… сволочь… хитрая сволочь… а такой с виду благородный…

– А как вы, Михаил Сергеевич, насчет записи?

«Вот дура, испортит!» – Благодарю вас, но это, как Еж скажет. – Посмотрел на нее, довольный: кажется, обошлось. – Что ж, спасибо за стол, нам пора. Нина Ивановна, надо домой.

– Куда домой? – Первый раз взглянула на жениха, жестко, страдающе.

– К вам… – Даже удивился он.

«Ой!.. – Пискнуло в голове у Вальки, – вот так свадьба, он ей вы, она ему тоже, хи-ха-ха…» И подбросило ее: я сейчас соберу вещи Ниночки! Взял жених в обе руки два чемодана, свой да невестушкин, Саша поднял светленькую коробку – бряк, веревочка лопнула. «Осторожно, Саша, там хрусталь». – Проговорил Петровский с усмешкой. Какой еще к черту хрусталь!.. – метнула бешеный взгляд невеста. Но смолчала.

Пришли, благо Нинкин дом рядом, поднялись. Дверь цела, остальное тоже: кровать без матраса, зато с проволочной сеткой, кухонный стол, табуретка. И все? А лампочка – голенькая, пузатенькая, сияет лимончиком. Плюхнулась невеста на табуретку, руки убито сложила на коленях, жених распоясал от ремней чемодан, к которому приторочено старое солдатское одеяло, огляделся и, не обнаружив второй табуретки, решил раскинуться, как на пикнике: расстелил на полу одеялко, на нем белую салфетку, начал сервировать пол. Ах, как интересно – лучилась с беленого потолка лампочка, играя в зеленом бутылочном стекле, лоснясь в семге, пропадая в тусклых сырах, возрождаясь в свиных глазках колбас.

– А вот и хрусталь… – Усмехнулся Петровский, ставя на салфетку три старинных пивных стакана.

«Хрусталь… думает, я такая уж дура».

– Это, конечно, стекло, но знаменитое, фамильное… – И к ним подложил солдатские самоделки – ложку, вилку, нож, все с наборными плексигласовыми черенками (желто-красно-зеленые). – Ну, вот, начало хозяйству положено. Еж, прошу вас к столу!

«К полу!.. Что же делать?» Встала, хмуро опустилась бочком на краешек одеяла, уперлась левой рукой в пол, глазами в съестное. Разве так, так думалось ей выходить замуж? Ей, так хранившей себя? Разве с ним? Он такой умный, что просто заумный, и вообще… Ничего она в нем не понимает, никогда ничего не поймет, как же жить? Для чего? Но и выгнать теперь тоже нельзя, неудобно.

Чокнулись. Обмакнула сухие губы, отставила. Он цедил с прищуром, добрым, остреньким: да, да, ты, напичканная всеми этими высокоморальными книжками, ни за что бы, конечно, не пошла за меня. Ну, еще бы! Умри, но не отдай поцелуя без любви! Это хорошо, это верно, но один раз любила, пожалуй, и хватит. Может, больше не будет, значит… Но скажи тебе: стерпится – слюбится, подпрыгнешь до потолка. А не такие уж глупые люди это сказали, народ, он зря не говорит, вынашивает веками. А все зряшное и уходит бесследно, зазря.

– Еж, почему же вы не едите?

– И долго еще будет продолжаться эта комедия? – Первый раз дома подняла на него злые, непрощающие глаза.

«Ну, начинается». – Почему же комедия? – Искренне удивился он. – Вам ведь все равно надо было оттуда съезжать, а здесь… – неодобрительно оглядел комнату со скошенным, как в шалаше, потолком, – а здесь все надо устраивать. Так хоть я вам помогу.

«Хорош помощничек». – Разве я вас просила?

«О, говорит!» – Милый Еж, человек должен сам приходить на помощь, без просьб.

– Вот и приходите к тем, которые вас просят!.. Или к тем, кому это нужно! – Со льдом и металлом.

«Ух, как сердито!» – Вы не поняли: я прихожу к тем, которые н е просят.

– А-а, к черту!.. Черт вас разберет!..

– Постарайтесь.

– Ха!.. Вот еще, надо мне!

– Я думаю – надо. – Негромко, серьезно.

– Вам надо, вы и старайтесь. – «Он-то и так постарался, дура ты, дура… вот влипла… вот влипла…»

Полночи спорили они, пререкались. В пятом часу утра Петровский перенес в угол на кухонный стол остатки еды, расстелил на кроватных пружинах свое одеялко, так, чтобы она могла на одну половину лечь, другой укрыться, потушил свет, вышел в коридор. Покурил, помечтал, вернулся, осторожно прошел к окну, надел кожаное пальто, сел на пол, ослонился о ребра парового отопления. К утру, когда голова стала зябнуть, надвинул черную шляпу.

Так ноября шестого дня 1946 года Нина Быстрова не стала ни венчанной, ни расписанной женой, но замуж вышла.

Мадам Еж

– Доброе утро. Как спали?

– А как вы сидели?

Он тоже, кажется, спал: на полу вместо подушки лежала свернутая гимнастерка. На свадьбу Валентины было еще рано, а заняться чем-то ведь нужно, и Петровский взялся за свои вещи. Из фанерной коробки вытащил старые хромовые сапоги, разглядывал их.

– А это еще вам зачем? – Невольно поморщилась при виде драной обувки.

– Это особые сапоги. – Нахмурился новонареченный.

– Хм, еще бы, на барахолке и то не купят.

– На барахолке такие не продают. – Уже вовсе недружелюбно пробурчал он. Но все же добавил: – В этих сапогах я прошагал от Ленинграда до Вены.

«Прошагал!» – Тоже мне трофей… – Отвернулась в отвращеньи к нему и к себе.

– У каждого свои трофеи. – Сделал все же маленький шаг навстречу.

«Болтун!.. заумный, чужой… вот и живи теперь с ним… курам на смех. Но ведь еще не поздно и…» И тут ее обожгло: он же ушел оттуда, от той женщины, у которой жил. Куда же ему теперь? И Валька все знает.

– А в Вене вы чего делали?

– Работал.

– Кем работали? – Вот, подумала, муж, а ничего про него не знает.

– Я был начальником понтонного парка в конце войны. На переправах, когда надо было форсировать водные преграды.

– Я знаю… слышала… – Быстро уточнила. – А в Вене-то чего вы форсировали?

– Оборудование и еще многое… – язвительно усмехнулся.

«Опять он так». – Как это?

– Так… форсировали отправку по репарациям, ну, по возмещению наших убытков от войны. Тоже слышали? – С острым проблеском в темных глазах.

– Да, тоже!.. – Снова разозлила эта его усмешечка. Но нельзя же так, он же гость. Кто, кто?.. О, боже мой… – И чего вы там отправляли? – Машинально, без интереса: все ей стало немило и больше всего она сама себе.

– Разное, Еж, разное, ох, люди попутно прихватывали очень даже, скажу вам, интересные штучки. Мебель роскошную, вещи, тряпки, даже легковые машины. И везли тоже машинами, вагонами.

– И вы тоже могли?

– Ого, еще как!..

– А вы чего взяли? – Невольно оглядела свою гулко пустую комнату.

– Я много чего взял… – Улыбаясь, помедлил. – Приемничек телефункен, два пальто кожаных, бинокль.

– И все? – Распахнула непонимающие глаза.

– И все. – Жестко, отрывисто.

– Одеяло вот… – Усмехнулась, прихлопнула серое белой ладонью. – А костюм, почему вы не взяли себе хоть один костюм?

– В Европу я ходил не за носовыми платками. – Еще жестче, угрюмо.

«Ходил!» – А за чем, за чем?! – Вновь разозлившись, настырно уставилась на него.

– За тем… – Будто на это можно было ответить одним словом, одним чувством, но он нашел его в себе, и это было не что иное, как ответное раздражение, которого он так старательно избегал.

– Так за чем же вы ходили в Европу? – Не менее жестко глядела на этого болтуна.

– Вы сами знаете. – Сухо, сквозь зубы, но все же добавил для этой дуры: – Освобождать от фашизма…

– Ха-ха!.. – Театрально всплеснула руками. – А те, которые брали, везли, не освобождали, нет, нет?.. Люди!.. – Передразнила. – Так чем же вы лучше их? Только тем, что поменьше взяли?

– Я не говорю, что я лучше. – С недовольством, но и некоторым же смущением вдруг почувствовал ее правоту, свою слабину.

– Нет, говорите!.. – Наконец-то поймала его на лукавстве. – Все равно говорите! Не словами, а говорите. Так что нечего тут хвалиться, что не брали. – «Хвастун!.. Ходил!.. Не за носовыми платками!..»

Она верно почувствовала эту давно уже выношенную красивость, хотя позднее ей нравилась эта афористичность, но тогда раздраженье искало, во что бы вцепиться. Она, выросшая в нужде, в нищете; она, не знавшая тяги к в е щ а м; она, привыкшая обходиться малым, насущным, жившая будущим, словно на полустанке, – вдруг покусилась так грубо, постыдно на самое лучшее, просто святое. И первый раз он испугался: чужая… мещанка…

Замкнулись. Молчали. Нестерпимо стало обоим здесь, в четырех стенах. В чужих стенах с чужим да чужой. И каждый клял себя за ошибку. Раньше тоже случалось, но всегда можно было распрощаться, уйти – он был ей никто и ничто, а теперь вот торчи здесь, гляди на него, дома и… ой!.. а в редакции?.. Как сказать там?

Незаметно подполз вечер. Курили, молчали. Пора было и на Валькину свадьбу. Там, на людях, стало полегче. Гости исподтишка разглядывали этого лысоватого жениха, Валентина жадно искала на лице подруги следы первой брачной ночи. И с удовольствием находила.

Кончились праздники, очнулись и магазины. Купили: матрас (настоящий, пружинный), подушку, две простыни (для пододеяльника еще не было одеяла), керогаз, жестяную банку для керосина, сковородку (алюминиевую, худую), кастрюлю (варить и для чая). Так у них появился семейный очаг: стены, огонь, горшок. И еще не сварилась первая каша, а вопрос, который давно уж упрел в Нинкином котелке, был подан на стол: «Что же мне делать? Наверно, надо сказать?» – «Как хотите, Еж». – Он понял, что она говорит о редакции.

Был один человек, которому могла приоткрыться – Виктор Иванович Островский. Тощий, высокий, узколицый, с неожиданно глухим, теплым голосом, он любил ее, и она, естественно, отвечала ему тем же. Хотя так бывало далеко не со всеми. Рассказала, мучительно сжавшись, и ждала, ждала. А он медлил.

– Трудный крест ты взвалила на себя, Нина. – Поднял светлые невеселые глаза. – Одно могу сказать твердо: человек он настоящий, хороший. Но жить будет трудно, ой, как трудно, Нинуха… – Ласково положил сухую горячую ладонь на ее плечо. – Так трудно, что… в общем, готовься…

– Хороший, а трудно… – Задумчиво усмехнувшись, качнула головой.

– Э, милая, ты тоже хорошая, а думаешь, с тобой легко всем.

– Со мной легко!

– Тебе с самой собой. – Прищурился. – Да и то ведь не всегда, да, Нина?

– Теперь не всегда… – Вздохнула.

– Вот, значит, уже началась настоящая взрослая жизнь.

– Так что же мне делать, Виктор Иванович?

– Ты вот что, ты пока, сейчас, никому ничего не говори, надо привыкнуть, немножечко обтерпеться, а там… скажешь Завьялову.

– Ему?! Ни за что!..

– Знаю, знаю, что не любишь его, а надо, первому надо, а то он тебе не простит. Чего вздыхаешь? Рано, рано вздыхать, еще навздыхаешься, а сейчас радоваться тебе и сиять. – Говорил, не веря своим словам. – А свадьба-то когда будет?

– А надо?

– Надо, Нинуха, надо, раз в жизни бывает, ну, два.

Ну, свадьба так свадьба – утвердил муж, когда вечером ему рассказала. «Кого созовем?» – Усмехнулся. «Не знаю». – «Так вот, я зову двух своих приятелей и одну приятельницу, а ты?» Ага, подумала она и сказала: «Я тоже приятельниц, – воспользовалась удобным словечком, – и дядю Витю».

Была это, конечно, не свадьба (не потому, что никто б не посмел крикнуть «горько»), а так, вечеринка. Очень похожая на складчину (тогда это становилось модным). Но молодых все же одаривали. Больше всего Нину обрадовала Зиночка Федорова четырьмя мелкими и четырьмя же глубокими тарелками – вот уж кстати! У них вообще ничего не было и как, из чего кормить гостей, оставалось неясным.

В черном драповом пальто, в черной шляпке, отороченной светлым мехом, явилась Зиночка – хороша, полюбовался Петровский. Сбросила уличное, словно кокон, еще краше стала. Волосы золотистые, фигурка воздушная, но телесная, глаза васильковые, искрящиеся, лицо, взятое верным резцом, умное, слова быстрые, колкие. Больше всех сегодня невеста боялась как раз Зиночки. Ведь это всегда тревожно – показывать подруге своего избранника. Не она выбрала, ее взяли, но ведь они с Зинаидой так: с детства вместе, но вывалить душу отчего-то не получается. А зря невеста туманилась: он понравился Зиночке (потому что сразу почувствовала, что сама нравится). Умный, острый, веселый. И сама Нина дивилась, как блистал м у ж. Ни разу таким его и не видывала, рассказывает, острит, особенно с Зиночкой. А она не Валя, вот уж точно. И не ее Саша. Они и сами чего-то почувствовали, скучно им стало здесь, не такие какие-то разговоры. И вскоре ушли. И стало как-то просторнее.

– Михаил Сергеевич, вы в филармонию ходите? – Бочком, зрачком, с крючком – Зиночка.

– Как же, как же, один раз, говорят, был.

– Один?.. – И сразу: – Так часто?

– Угм, один… хм, дай бог памяти, когда ж это было?.. – Наморщился. – Ах, да, вспомнил: когда там выступал… Капабланка.

– Ага!.. – Оценила. – Так вы шахматист?

– Нет, в шахматы я просто играю, а музыку воспринимаю. Как шум. Или, если угодно, как фон.

– Вам легко будет жить: Нина тоже воспринимает ее так.

– Вы меня обнадеживаете, должно же у супругов быть хоть что-то созвучное. Но музыка у нас тоже есть.

– Где? – Огляделась. Даже черной репродукторской радиотарелки здесь отродясь не было.

– В душах, в долгих симфонических беседах. – Продудел в нос.

– Скрипки и флейты?

– Пока… – Наклонился к золотисто румяному ушку, – одни контрабасы и барабаны.

– Понятно… А балет вы тоже любите? – Надо же было понять до конца, кого выбрала Нина.

– Ну, вы сами подумайте, Зиночка, жить в городе Мариуса Петипа и не знать балет просто стыдно.

– Ах, так!..– Сверкнули голубенькие, так обманчиво возвышенно лучащиеся глаза. – Значит, вы не на музыку, а на… балет ходите?

– Нет, на балерин я не хожу. Вообще не хожу. Только под общим наркозом. Терпеть не могу!.. Но рассказывать про балет – все, что угодно. О музыке, кстати, тоже, точнее, о композиторах.

Не лгал он, чудовищная память его держала даже то, чего и не требовалось.

Хозяйке было не до светских бесед, все мелькало пред ней вперемешку – вилки, взгляды, ложки, словечки, тарелки. Что же осталось от его военных товарищей и, наверное, довоенной приятельницы? Один, Евгений Степанович, черный, бровастый, добродушный. Другой, Юрий Петрович, шатенистый, скрытный, в очках, все приглядывался. А приятельница, Ольга Петровна, тоненькая, синеглазая, только слишком накрашенная. «Мне тогда своих красок с избытком хватало, поэтому намазанные мне казались смешными». Ну, еще и жена Юрия Петровича сдержанная, белокурая женщина с приятным белым лицом. В общем, не так уж и мало для первого раза.

Стали расходиться. Когда дядя Витя заматывал буроватым веревочно перевитым старым шарфом тощую шею, а хозяйка готовилась подать гостю серую шляпу, от окна донеслось: «Ну, Миша, что тебе сказать… – завибрировал наигранно доброжелательный голос Ольги Петровны, в общем-то она славная, даже не ожидала, но вряд ли ты когда-нибудь что-нибудь из нее сделаешь. Извини, но…»

Вспыхнула!.. Возненавидела!.. Хорошо еще что не слышала, о чем говорили по дороге домой Юрий Петрович с супругой: «Ну, и как она тебе?» – Спросил он. И жена, так понравившаяся молодой жене Нине Быстровой, молча пожала плечом: все-таки ее Юра и этот Миша были одногодки, а эта намного моложе. Но и этому, наверное, нужно было найти объяснение, потому-то вместо ответа спросила: «А почему он ее так смешно зовет – Еж?» – «У него всегда так. После финской войны, помнишь, когда мы жили под Выборгом, к нему приезжала жена?» – «Это та, которую он теперь бросил? С Кировского проспекта?» – «Да… Так он ее звал – Чиж». – «Смешно… А почему так?» – «Не знаю, не знаю, та – Тоня Чиж, эта – Нина Еж». – «Он что, зверей любит? А женщин?» – Искоса глянула. «Не думаю. Может, и любит, но то, что не бабник, точно. Только характерец у него – не дай бог».

Хорошо и то, что и эти тоже не слышали того, что часом спустя рассказывал молодой жене Петровский про эту вот парочку. Хотя вообще-то ничего нового они бы и не узнали: мол, Юрий Петрович весьма радовался, что за его женой ухаживал начальник-генерал. Что ж, у человека, наверно, всегда две правды, одна про себя, вторая про других. Та, что про себя, беспробудно дремлет в нас, чужая так и рвется наружу.

Однако пора было и к Завьялову. Так не хотелось! Сказала, что приглашает его на обед.

– На обед, на обед… – Еще дочитывал он чью-то статейку. – Ты бы на свадьбу сперва пригласила, а потом… Так, пойдет!.. – Отложил в сторонку два машинописных листка, посмотрел на Быстрову.

– На свадьбу вы уже опоздали.

– Как опоздал? – Еще приглядывался, не верил. – Как прошла? – Тут уж он выбрался из-за стола, сел напротив. – А почему же не позвала?

– Ну, комната, сами знаете, у меня какая… – Начала мямлить. – А вот на обед я вас приглашаю.

– Для обеда, значит, большая. Так, так, молодец. А кто ж твой избранник?

– Угадайте!.. – С вызовом остро (и со страхом) взглянула.

– Сергеев?..

– Еще бы!.. – С такой непонятной усмешечкой, но и со вздохом.

– Тогда летчик, герой.

– Нет. Я помогу вам: из нашей редакции.

– О, черт, заинтересовала!.. – Потер руки. – Дорофеева, небось, увела?

– Чего его уводить – он бы и сам убежал.

– Думаешь?.. – Глядел мимо нее, перебирая мужчин. – Тогда не знаю, вроде бы, нет для тебя подходящего.

– Неужели?.. – уже с ироничным прищуром.

– Ей-ей, слушай, не томи – кто?.. – Требовательно заглядывал в насмешливое лицо.

– Пет-ров-ский!..

– Что-о?! – Круглое это лицо, может, впервые так вытянулось, что стало почти, как у дяди Вити. – Слушай, ты записалась?

– Нет…

– Уф!.. так и знал, что ты умная. – И зачастил горячо, торопливо: – Слушай, ты меня знаешь, слушай: беги!.. Беги, пока ноги носят, ни черта ведь не выйдет, не может выйти!..

– Почему?.. – Обиделась за себя и немножко за мужа.

– Так он же бешеный!.. Сумасшедший!.. Ой, ты, что ли, одна этого не видишь?.. Ой-ой… – По-бабьи всплеснул руками. – Запорошил он тебе глаза, беги, беги, послушайся, милая, доброго совета!..

– Хорошо, спасибо, я вас выслушала, а теперь: на обед вы придете?

– Я?! – Пронзил себя указательным пальцем. – На обед?.. Да ты что-о?.. Да я вот уж как сыт им, вот, вот так!.. – Рубил себя ребром толстой ладони по горлу.

Весть эта от редактора «пошла в номер» – срочно!.. И уже через час молодожены ловили на себе то вошку, то блошку – хотя и разные, но очень схожие взгляды. А три часа спустя, когда расходились с летучки, один из самых ненавистных Петровскому людей, молодой, топорно красивый Юрий Светов разрядил то, чем были наэлектризованы все: «А когда свадьба?» – «Какая свадьба?.. – Живо повернулся к нему и ощерился: – Разве вас кто-нибудь приглашал? – И для всех: – Это была просто помолвка». Все смолкло.

А взорвалось дома, спустя несколько дней. После того, как на летучке заведующий научно-популярным отделом «раздолбал» заведующую пионерским отделом. Верней, совсем не ее, а то, что они делают. Все улыбались, по-разному, но одинаково ядовито, удовлетворенно.

– Я не понимаю!.. – Сразу же взяла в голос жена, когда они вернулись с работы домой. – Почему нужно в редакции, разве нельзя мне все это высказать дома?

– Вот еще… – дернул плечом, – делать мне больше нечего, как толковать дома о работе. О такой работе… – И еще хмыкнул.

– А выставлять меня на посмешище можно? И себя тоже? – Голос зазвенел, губы дрожали.

– Послушай, Еж, как же ты не понимаешь, что…

– Не понимаю!.. Если вы все понимаете, так объясните мне, что…

– Что, что!.. Что же тут понимать – работа работой, наши отношения – нашими. Нельзя мешать кислое с пресным. Тебя очень заботит, как на тебя эти дураки смотрят?

– У вас все дураки!

– Нет, не все.

– Все, все!.. И я тоже!..

– Да, значит, и ты тоже, если не понимаешь. Надо быть выше дураков и мерзавцев, и тот, кто равняется на них, на их мнение, сам дурак.

– … и мерзавец. – Уже спокойно договорила.

– Ну, что ты все передергиваешь?

– Я передергиваю?!

– Ты, ты!.. – Он слишком долго терпел. Это так трудно – быть все время кротким, взрослым, спокойным. Завьялова, видите ли, она боялась!

– Чего тебе было его бояться?

– Боялась и правильно делала. Он правильно говорил…

– Что он тебе говорил?

– А то, что есть! Что вы бешеный, бешеный, и ничего у нас не получится!

– А-а!.. зато у тебя с ними со всеми хорошо получается!.. Бешеный!.. Будешь тут бешеный, когда видишь, как вся эта мразь…

– Вы же сами говорили, что он…

– Ну, говорил, говорил!.. Да не в коня корм, думать надо – самой!.. Видеть надо – самой!.. Не уступать подлецам – самой, а ты…

Страницы: «« 12345 »»

Читать бесплатно другие книги:

Осип Мандельштам (1891-1938) – неповторимый поэт, мастер изысканной, завораживающей, дерзкой и пронз...
Квинт Септимий Флорент Тертуллиан – один из крупнейших философов и теологов раннего христианства, на...
В основе очередного этапа человеческой эволюции — развитие всепроникающих беспроводных технологий и ...
Добрая книжка для девчонок и мальчишек!Сказки о маленькой и отважной девочке.Невероятные приключения...
Известный журналист Виктор Кольцов накануне выборов должен написать заказной очерк о кандидате в деп...
«Хотел бы я иметь такого духа, который летит высоко-высоко и видит все. И может подсказать наверняка...