Лопухи и лебеда Смирнов Андрей

– Кровищи-то… – ворчал малый, просовывая голову Малафею под мышку. – Всю бричкю замызгал. А ну, взяли!

Варвара подхватила его с другого боку.

– А винтаря куды дел? – прошептал Малафей.

– Табе к попу в самый раз, у его завсегда крест имеется для ближнего бою…

– Никуды не пойду, неси взад! – захрипел Малафей. – Отдай оружию!

Пришлось забрать винтовку.

– Энто он ишо в память пришедши, а то вконец прижмурился. Надысь на Карачане пулей в грудя заехала…

– Уж так карта легла, – бормотал Малафей. – Хватилася бы ты, да поздно – тю-тю, нету нашего Малафей Панкратича…

– Чего стал, дядя? – закричал малый, увидев Лебеду, выглянувшего на двор. – Подсоби-кось!

Лебеда подошел, хромая. Тот мигом скинул свою ношу ему на плечо и, сунув винтовку Варваре, побежал к воротам.

– Погоди… Несподручно.

Лебеда взвалил раненого на закорки и понес.

Уложенный на лежанку, раздетый до подштанников, Малафей скрипел зубами, ругался, пока Варвара отмачивала и отдирала задубевшие бинты. Лебеда держал его спину. Он нагнулся и, прищурясь, оглядел набухшую, сочившуюся темной кровью рану в боку.

– Ерунда, перемогётся, – заметил он важно. – Самогонкой промыть тута, иде входная. Заткни чистой тряпицей да замотай натуго. Заживеть как на собаке.

Варвара разодрала рубаху на полосы, намочила в самогоне.

– Воняеть дюже, – кривилась она. – Гнильем шибаеть…

– А как же, обязательно вонять должон, – охотно подтвердил Лебеда. – Потому – кишку зачепило. Огневица у его, вишь, гною – страсть. Ранения энта ничего не пулевая, а, наоборот даже, осколочная.

– Понимал бы ты… – простонал Малафей, приоткрыв один глаз.

– Ишо свечку поставь, что наскрозь ушла, навылет. Дурень, с пули-то дырка полагается аккуратная, ровно гвоздем ковырямши, а у тебе край порватый, потому – осколком…

Малафея бил озноб, он заикался.

– Ф-фершал какой, скажи… Чего он тута п-позабыл?

Лебеда опустил его на подушку. Она принесла овчину, укрыла. Малафей сладко поежился:

– Налей стакан.

– Только обмирал…

Она налила и всунула ему стакан в ладонь.

– А энтому, санитару-то? Пущай со мной выпьеть…

У дверей Лебеда, подняв упавший картуз, обернулся.

– Гребуешь? Я почитай покойник, а ты со мной принять не желаешь?

– Выпей, – попросила Варвара.

С виноватым видом она стояла перед ним, протягивая полный до краев стакан. Помедлив, Лебеда взял его.

– Не пензенский, случаем? – просипел Малафей. – Вывеска вроде знакомая… Ну, спаси Христос!

Они выпили. Варвара поднесла миску с огурцами.

– Покаместь мы, значить, кровь свою проливаем нещадно за трудовую крестьянство, – бормотал Малафей, блаженно жмурясь под овчиной, – а у вас тута блядки-гулянки…

– Ох, зараза… – вспыхнула Варвара. – Выкину табе чичяс, под забором околеешь! Пожалели обормота, а он…

Малафей оживал на глазах.

– Ты мине мозги не запорошишь. Где мой сынок, к примеру, Кузьма? Где ты его, сука, подевала?

– Пошел я, – сказал Лебеда, ставя стакан на лавку.

– Скатертью дорога, – напутствовал его Малафей. – Катися, не спотыкнися…

Четверо верховых ехали, заняв всю ширину дороги. Лебеда тащился за ними. Неожиданно всадники расступились к обочине, пропуская Лебеду. Он стал нахлестывать кобылу.

Назади послышался приближающийся топот. Конники шли вдогонку галопом. Лебеда придержал лошадь. Они окружили телегу, один из них спрыгнул на землю и неторопливо обошел Чубарку кругом.

– Сам с Козловки будешь? – сощурясь, спросил он.

Это был немолодой мужик в грязной косоворотке и в галифе. Шрам бороздой пересекал его лоб. Спешились и двое других, долговязый хохол в гимнастерке и странный парень с ранней лысиной, в меховой безрукавке на голом теле. Усатый военный во френче оставался в седле.

– Короче, кобыла твоя воевать пойдеть. Заместо даю свово гнедого. Распрягай.

Лебеда вылез на дорогу. Поколебавшись, он шагнул к усатому военному:

– У мине семь душ на дворе. Все бабы. Ты начальник?

– Тебе коня дают, – проворчал тот недовольно. – Мерин справный, пахать на нем способно… У нас без обиды.

– И жеребчик у его скоро в силу придеть, – заметил лысый, провожая взглядом жеребенка за кустами.

Мужик со шрамом распрягал кобылу умело и скоро, и она, почувствовав его уверенную руку, послушно поворачивала морду.

– Вы кто ж такие будете? Партизаны, что ль?

– Десятого Волче-Карачанского полку, – снисходительно сказал усатый. – Партизанская армия Тамбовского края… Слыхал такую?

Крепкий, с лоснящейся шерстью жеребец под ним плясал на месте.

Бросившись к лысому, Лебеда вырвал у него винтовку, швырнул его наземь, но уже висели на нем двое. Он разорвал косоворотку на одном, стряхнул долговязого, тут его стукнули рукояткой нагана в затылок, и он зашатался, все поплыло у него перед глазами. Это усатый, слетев с коня, пришел своим на помощь.

Очухавшись, Лебеда попытался сесть.

Всадники уходили неторопливой рысью. Посереди дороги торчала телега, раскорячив оглобли. На обочине щипал траву гнедой мерин.

На закате вступил в село конный эскадрон.

Лошади шли стройно, по три в ряд. В форменном обмундировании, в защитных гимнастерках, конники были вооружены по-казачьи – за спиной винтовка, шашка на боку.

За ними катила на тачанках пулеметная команда.

Сбегались мальчишки, бабы выходили к дороге, смотрели настороженно.

Поднялись столбы пыли, красноватой в лучах низкого солнца. В воздухе поплыл однообразный шум войска на походе – топот и цоканье копыт, скрип телег, окрики команд, звяканье железа.

Молодой мальчишеский голос затянул песню:

Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне!

Под деревцем развесистым

Задумчив бур сидел…

Задрав к небу голову на тонкой шее, пел один из кавалеристов, парнишка с чубом, свисавшим из-под козырька синей казачьей фуражки.

О чем горюешь, старина?

Чего задумчив ты?

Строй отозвался скорбно:

Горюю я по родине,

И жаль мне край родной…

Шагала пехота в форме, а следом текла потоком разношерстная толпа мужиков. В лаптях, в сапогах, босые, кто с берданкой, кто с вилами и косами, с казачьей пикой, они шли и пели:

Сынов всех девять у меня,

Троих уж нет в живых,

А за свободу борются

Шесть юных остальных.

А старший сын, старик седой,

Погиб уж на войне.

Он без молитвы, без креста,

Зарыт в чужой земле…

По сторонам у заборов теснились бабы и старики. Они окликали своих, смеялись, утирали слезы.

На площади ударил колокол, полился благовест, мешаясь с песней.

Мой младший сын, тринадцать лет,

Просился на войну.

Решил я твердо: нет и нет,

Малютку не возьму.

Но он, нахмурясь отвечал:

“Отец, пойду и я,

Пуская я слаб, пускай я мал,

Верна рука моя”…

Голос запевалы звенел задорно, почти весело:

Да, час настал, тяжелый час,

Для родины моей…

Хор хриплых мужских глоток сдержанно подхватывал:

Молитесь, женщины, за нас,

За ваших сыновей…

Под колокольный звон конники въехали на площадь.

Перед распахнутыми дверями храма их ожидал отец Еремей в облачении. Старики поднимали икону Казанской.

Раздалась команда, эскадрон остановился. Невысокий скуластый военный в гимнастерке и бородатый мужик подошли к священнику.

– Да воскреснет Бог и расточатся врази его… – начал он сиплым голосом, осеняя их крестом, и вдруг всхлипнул, смутился.

Стало тихо. Бабы вытирали ему слезы, подсказывали на ухо. Он покашлял и, величественно отодвинув их, начал сначала:

– …И да бежат от лица его ненавидящие его, яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси…

Толпа стала креститься и кланяться.

Лебеда брел вдоль заборов по улице, запруженной партизанским обозом.

Во дворе сельсовета сновали вооруженные мужики, выгружали ящики из фургона с холщовым верхом, распрягали коней. Полевая кухня заворачивала в ворота, ездовой вел лошадь, покрикивая на зазевавшихся.

В доме грохнул выстрел, посыпались стекла. Лебеда приостановился.

Из сеней выскочили люди, кто-то кубарем полетел с крыльца. Упавшего ткнули прикладом, заставляя подняться. В избитом Лебеда признал губастого Спирьку, секретаря сельсовета. Следом на двор выволокли Гришку в разодранной тельняшке. Кровь заливала ему правый глаз, он встряхивал головой и ругался сквозь зубы.

На площади стоит галдеж, разливается гармошка. Партизанское войско смешалось с толпой деревенских. Навстречу Лебеде скачет на березовом костыле парень с культей, обмотанной тряпками, за ним, причитая, семенит тетка.

– Да не скулите вы, мамаша, – ворчит он. – Без вас скучно…

Квартирьеры шумят, командуют бабами, бойцов уводят на постой. Скучают в ожидании кавалеристы. Один из них подбрасывает в воздух малыша, молодка следит с самодовольной улыбкой, держа наготове налитый стакан.

Присматриваясь к лошадям, Лебеда ходил от одной кучки к другой. Командиры разговаривают со стариками.

– Коней у нас повыбило, помогите лошадьми да овсом, – говорит невысокий скуластый военный.

– Да мы портки последние сымем, – хрипит дед Лыков. – Только куманистов поубивайте…

По бокам его стояли оба сына, Лычонок и старший Евсей с перебинтованным плечом. Старуха не сводит с них глаз.

– …Жгуть непокорные деревни, божьи церквы поганють, – бойко говорит, сняв картуз, бородатый мужик. – Не мы бандиты, а они, комиссары! – закричал он, рубя воздух кулаком. – Не выпустим оружию с наших мозолистых крестьянских рук, покуда не выведем всех до одного куманистов-нахалов с русской земли! Долой ехидного змея Ленина и его палачей!..

Толпа откликается возбужденным гулом.

Среди рассевшихся на траве партизан бродит бабенка с девочкой на руках.

– Корнюху мово не видал? Шмеля?

– Дак убило, кажись, Шмеля, – неуверенно говорит гармонист, пальцы его бегают по клавишам.

– Не знаешь – не говори, – спорят соседи. – Живой, задело его малость в Карай-Салтыковке…

– Да то не Шмель, то Иван Григорича убило, с команды связи…

– Второй взвод, харчиться будем? – рявкает казак в лампасах, и бойцы живо поднимаются с земли.

– …Не пьяницу комиссара, а свово брата, справного мужика поставить… – убеждает молодцеватый командир в гимнастерке, перетянутой портупеей.

Мужики соглашались, вздыхали.

– Свое-то хозяйство не покинешь, неспособно…

– Дак его и ставить, Гришку, – сказал кто-то.

Его поддержали:

– Энтот уж насобачился, а новый сядеть – покуль навыкнеть…

Гришка стоял тут же, слушал с невозмутимым видом и сплевывал кровь.

Бабы разглядывают убитых на возу. Бабенка с девочкой уставилась на обручальное кольцо, вросшее в палец.

– Вон энтого представь…

Возчик с напарником растаскивают верхних. Показалось обтянутое темной кожей лицо, прикрытое слипшимися волосами, оскаленный рот.

– О-ох, злодей… – выдохнула баба.

Она спустила с рук девочку и, рванув с головы платок, завыла на всю площадь.

– Поубивають вас всех понапрасну, – бормочет Лычиха, трогая сыновей. – Поразбивають головушки ваши горькие…

Скуластый военный усмехнулся:

– Погоди нас хоронить, мать. Мы покуда воюем, и краснота от нас бегает.

Она подняла на него слезящиеся сощуренные глазки:

– Звать тебе как, сынок?

– Александром.

– Дай я тебе поцалую… – Поцеловала, перекрестила: – Христос с тобой! Не увижу я вас…

У сенного сарая, задрав кверху морду и подскакивая, лает собачонка.

На летней кухне Крячиха рубила капусту. Кузька ползал по сухой земле, пугал кур.

– Мужиков на деревне цельная стадо, – ворчала Крячиха. – Хуч бы какого приманула, пока не разбежалися…

– Клавка сказывала, в Грязях дьячиха цыплят по дешевке отдаеть, – сказала Варвара. – Не слыхала?

– Хошь, погадаю? – Крячиха подмигнула, сдвинула капусту, высвобождая место, но тут кто-то закричал:

– Эй, как тебе там? Хозяйка!

Под яблоней сидел за самоваром плюгавый мужичонка в подштанниках и, нацепив очки на нос, читал обрывок газеты.

– Сей минут давай галифе, чтоб мигом! – строго приказал он.

Крячиха побежала, пощупала брюки, висевшие на веревке.

– Сохнуть, батюшка, сохнуть, стерпи маленько. Чего ж ты серчаешь?

– Чортова баба! Докладать я телешом пойду?

– Такой кобель! А ишо очкастый…. – шепнула она, ухмыляясь, взяла засаленную колоду и стала тасовать. – На порог ступил – и сейчас под подол. Одна слово – партизант…

Она разложила карты и задумалась:

– Дорога табе легла поздняя. А вон он и кавалер выглядаеть, король крестей. И хлопоты от его, и слезы… Ох ты, тихоня! – Она засмеялась. – Карту-то не омманешь, крестовый-то даром пыжится, а на сердце у табе совсем другой мужик. Вон он, стервец, червонный король…

– Хозяйка, уйми ты свово кобеля! – закричал мужичонка. – Ей-богу, пристрелю! Брешеть и брешеть, житья нету…

– Да энто сучка! Должно, крыса на сеновале… – Крячиха отогнала собаку. – Вишь, блажной какой, все ему не ндравится…

Окинув карты взглядом, она покачала головой:

– Нахлебаесся ты с энтим червонным… И свидания – вон она, разлука али драка какая. Обратно слезы… Ох, девка, неладно, ишо раскинуть надо, авось повезеть…

Варвара протянула руку и смешала карты:

– Ну ё к бесу. Не хочу.

Зарывшись в еще сырое, привянувшее сено у Крячихи на повети, Лебеда видел в щель между досками часть двора Баранчика. Солнце ярко освещало угол избы с крыльцом, разомлевшего на жаре часового, амбар, в тени которого курили двое мужиков.

Прискакал верховой, спешился и исчез в избе. Оттуда высыпали люди с оружием и побежали со двора.

Мучили Лебеду комары и мухи. Они роем вились над головой, впивались в запекшуюся на затылке кровь. Не вытерпев, он лег на бок и принялся с остервенением чесаться. Когда он опять припал к щели, у крыльца стояла Чубарка, мужик со шрамом протягивал пакет вестовому.

На дворе было тихо, дремотно. Часовой что-то втолковывал конюху, тот слушал нетерпеливо, переминаясь с полными ведрами в руках.

На нос Лебеде уселась муха. Пот ручьем тек с виска.

Мужик со шрамом отдал поводья конюху и отправился за дом. Стараясь не шуршать, Лебеда слез вниз.

В дальнем конце конюшни в санях торчал стожок сена, свалены были старые хомуты, обрывки упряжи. Набрав овса в мешке, конюх засыпал его в кормушку и зашлепал босыми ногами по луже в проходе. Чубарка подала голос.

– Ишь, барыня, – сказал он. – Какого тебе рожна?

Он выплеснул ведро и вышел.

Куча рухляди в углу ожила, из-за нее бесшумно возник Лебеда.

Подняв морду, кобыла оскалила зубы и коротко заржала, отозвался серый жеребец. Лебеда потрепал ее по шее, успокаивая.

Со двора донесся легкий топот и позвякиванье железа. Бросив поводья, Лебеда метнулся к двери, вжался в стену.

Парень, вбежавший с яркого солнца в полутьму конюшни, приостановился и, щурясь, всматривался в проход. Он шагнул вперед, выискивая сухое место, куда сложить седло и уздечку, и нагнулся, ремень винтовки съехал с его плеча.

Сцепив руки в замок, Лебеда с размаху ударил по склоненной спине, как топором. Ноги у парня подломились, он с глухим стоном рухнул в лужу, Лебеда навалился сверху.

Вскочив коленями на плечи парня, он ткнул его головой в бурую жижу. Тот рвался, хрипел и булькал под ним, спина его стала обмякать, дрожь пробежала по ней, он замер.

Лебеда высвободил ремень винтовки, придавленный телом, стер с дула налипшую грязь и, передернув затвор, заглянул в патронник. Поднявшись, он подхватил парня за ноги и отволок в темноту. Он еле успел скорчиться за Чубаркой, когда в дверь сунулся конюх.

– Языком-то молоть, вишь, мастера… – заговорил он с ухмылкой, осекся и уставился на лежащее на земле седло. – Лычонок, где ты?

Он повертел головой и, не дождавшись ответа, пропал.

Лебеда скользнул в угол, перевернул на спину лежащее тело. На него смотрели выпученные остекленевшие глаза его крестника Лычонка, меньшого сына деда Лыкова.

Лебеда вывел кобылу из денника, залез в седло. Он сжал винтовку и ударил Чубарку по бокам.

У сарая мужики разгружали телегу. При виде несущейся на них лошади они бросились врассыпную, из лопнувшего мешка раскатилась по земле картошка. Только тут Лебеда обнаружил, что кто-то закрыл ворота. Осадив кобылу, он заставил ее развернуться и поскакал за дом.

В заглохшем огороде горел костер, партизаны обедали, рассевшись вокруг общей чашки. Всадник на лошади вырос из-за угла, все головы невольно повернулись к Лебеде.

– Краснота! – закричал кто-то, вскакивая. – Бей его!

Щелкнул выстрел, палили в воздух, боясь задеть своих. Военный во френче обернулся и, подняв револьвер, выстрелил в летевшего на него Лебеду. Чубарка шарахнулась в сторону. Лебеда с трудом удержался в седле.

– Луки-и-ич, сюды-ы! – услышал он звенящий крик.

В нескольких шагах от него Варвара скинула верхнюю слегу с загородки, отделявшей Крячихин двор. Кобыла легко перемахнула к Крячихе. Лебеда успел заметить, что путь на огород отрезан – оттуда шли наметом двое верховых.

Варвара сломя голову бежала к воротам, уронив платок, разметав по ветру волосы. Вынув запор, она оттащила одну створку, и Чубарка вынесла Лебеду на улицу. Ворота захлопнулись у конников перед самым носом.

Один из них, привстав на стременах, сплеча полоснул Варвару нагайкой. От удара ногой в бок она упала, завизжала – лошадиная морда надвинулась на нее.

– Ну, курва, – орал всадник, ерзая в седле. – Твое счастье, что мы не куманисты, баб не стреляем!..

За окошком едва забрезжило, Варвара растолкала Палашку.

– Малой как встанеть, ступайте до тетеньки Крячихи, она вас покормить…

Разглядев в темноте, что Варвара замотана в платок, Палашка испугалась и села на полатях.

– Далеко собралася? – На лежанке закряхтел Малафей. – Стерпела бы ты малость, – сказал он слабым голосом. – Помру – и ступай себе, с кем хошь путайся. Свербить у ей…

– У табе не спросилася! Ты мине кто? Никто! Прохожий!

– А ребятенок чей?

Варвара взбесилась.

– А прежде-то иде табе носило, пустопляса? Подстрелили – и враз вспомнил? Тятькя нашелся…

Палашка с воем кинулась к ней, вцепилась в юбку:

– Мамка, не бросай нас, пропадем без тебе!

Проснулся и захныкал малыш в зыбке. Варвара дала затрещину Палашке, зашипела: