Повороты судьбы. Воспоминания Сакович Галина

В лесах берега рек и ручьев поросли ивами, черемухой, калиной. На взгорках было много малины. Ближе к воде росла смородина. Вот такое разнообразие ягод дарил нам лес! Особенно вспоминаю необыкновенную вкусную ягоду с ананасовым ароматом – княженику. В наших краях ее встречается мало. По внешнему виду ягода похожа на малину. Мы очень радовались, когда находили несколько ее маленьких кустиков. Малина поспевала в августе-сентябре. В сентябре же поспевал и шиповник, которого росло обычно очень много. За малиной ходили в так называемые гари. Это площади, оставшиеся после лесных пожаров. Огромные массивы, на которых очень много обгорелых бревен, располагающихся хаотично. Вот в таких местах были заросли шиповника и малины. Собираешь малину и ходишь не по земле, а по бревнам. Насобираем малины, а потом ведро-полтора – шиповника, и все это несем на себе пешком. Расстояния до ягодных мест были очень большие – десять-двенадцать километров. Шли пешком в ту и другую стороны, да еще при сборе ягод находишься, но все это считалось нормальным. Никто не считал это трудностью. Обычное дело.

Была у меня подруга моих же лет, такая же любительница леса. Сходим с ней за ягодами, устанем. Кажется, на другой день не сможем снова пойти. Ан нет! Встаю утром, болит все тело и ноги, а так хочется снова в лес! Иду. Стучусь к подруге в окно, и снова идем за ягодами. Ходили по два-три дня подряд и потом только отдыхали. Никаких разговоров об усталости, трудностях не было.

Дорогая бабушка, как она ухитрялась готовить нам еду! Шиповника насушивали мешками. Затем везли на мельницу, мололи, получалась мука. Зимой добавляли сухие распаренные ягоды или бруснику, все это перемешивали, и получалась масса в виде повидла, но несладкого. Из него пекли наши уральские шанежки (типа ватрушек). Если не было муки, то нарезали тонкие кусочки хлеба, на них намазывали это «повидло», ставили в русскую печь, и получались шанежки из хлеба. Вот до чего додумывалась наша бабушка. Теперь все это обдумываю и прихожу к выводу, что, несмотря на недостаток основных продуктов питания, мы очень много употребляли витаминов и других ценных веществ, которые давал нам лес. А ведь это было еще до войны!

Какую пищу мы могли с собой взять в лес? В основном это был хлеб, ели его с ягодами, луком, вареной картошкой. Изредка могли взять с собой немного молока. А если удавалось взять огурец, то это было для нас большим лакомством. Иногда нам давали небольшой кусочек сахара. Очень любила сидеть у речки, обмакивать кусочек сахара в воду и есть его с хлебом.

За черемухой обычно ходили со взрослыми к большой реке, с ночевкой. Вспоминаю, как ходили к устью нашей реки, берега которой сплошь были покрыты кустами черемухи. За ее зарослями виднелся большой сосновый бор. До сих пор в моих глазах стоит эта чудесная картина. Все такое родное, любимое! Слепящий блеск реки на перекате, стога на прибрежных лугах, таинственная глубина соснового бора.

А утренние зори! А закат! Августовские туманы, покрывающие лощины и старицы! Спали обычно в стогу сена или у костра. Ночью в августе взойдет какая-то особая луна, сделает все кругом призрачным, так что иногда становится жутковато. Сверкает роса на траве, шумит ветер-вершинник.

Сушеной черемухи заготавливали много. Большое удовольствие мне доставляло лазанье за ягодами по ее высоким кустам. Сушеную черемуху мололи и пекли знаменитые пирожки с черемухой.

А хождение за кедровыми орехами! Чуть только поспевают кедровые шишки, мы уже в кедровнике. Лазим по деревьям и добываем их. Вообще, я очень хорошо лазила по деревьям. Сейчас просто удивляюсь – как это ни разу не упала с дерева? Наверное, все это потому, что была очень худенькая, легкая, как я уже говорила, и сучья подо мной не ломались. Кроме того, существовала особая «наука» – умение правильно залезть на дерево, умело закрепиться на нем, а это значит – подобрать такой сук (обычно более вертикальный), который не обломится. Позднее, когда кедровые шишки сами начинали падать с деревьев, ходили в кедровники шишкарить. В этом случае – обязательно со взрослыми. Делалось это так: вырубали «колот» (небольшое бревно), подставляли его вертикально к стволу дерева, отводили в сторону и с силой ударяли по стволу. Происходило сильное содрогание дерева, и кедровые шишки дождем падали вниз. Их собирали, чистили, домой несли уже орехи. Много заготовить орехов мы не могли, так как это была довольно трудная работа. За целый день находишься по кедровнику, натаскаешься колота, домой идешь страшно усталый. Конечно, такая работа не для детей.

Какие красивые кедровые леса! Огромные развесистые деревья тянутся к небу, образуя сплошной полог из лохматых сучьев. Леса темнохвойные. Солнце едва пробивается сквозь них на землю. Когда собирают орехи, приходится много трудиться белкам, бурундукам, кедровкам. Все они тоже занимаются сбором орехов. Весь лес наполняется шумом кедровок. Мы всегда в этом случае говорили: «Им жаль, что мы забираем у них орехи». Интересно было наблюдать за бурундуками. Этот зверек очень любопытный. Он мог близко подойти к человеку – встанет на задние лапки и рассматривает его.

Были свои неписаные законы тайги. Если нас, детей, брали в лес взрослые, не разрешалось ныть от усталости, чертыхаться в лесу. Упоминать лешего, дьявола и другую нечисть. Считалось, что в этом случае можно заблудиться. Если кто нарушал это условие, то в следующий раз его в лес больше не брали. Обычно по лесу водил кто-то один из компании. Подсказывать этому человеку, куда лучше пойти, чтоб набрать больше ягод, тоже запрещалось. За все отвечал один человек, обычно самый опытный.

Взрослые далеко не каждого из детей брали с собой в лес. Меня же брать любили. Видимо, потому, что никогда не нарушала таежных правил, была очень трудолюбива, не лентяйничала, легко выводила компанию из леса. Я не понимала ориентира по солнцу, не знала других таежных примет, но очень хорошо запоминала путь, по которому мы шли. По нему и выводила. Если сомневались в том, правильно ли мы идем, обычно находили высокое дерево, один из нас залезал на него и рассматривал местность вокруг. Сверху можно было увидеть просеку, реку или просто тропу, ориентируясь по которым, можно было выйти из леса.

Когда шла в лес, то это значило, что шла на работу. Такая работа в тайге считалась обычным делом. Никто не давал скидки на то, что ты ребенок. Как это нам помогло во время войны! Страшный голод! Но лес, милый лес, нас кормил. Мне приходилось переживать все новые и новые горести. Я много страдала, подобно деревьям на Севере. Они растут и растут, несмотря на страшные невзгоды, и даже дают плоды. Детство и юность у меня украли. Дело доходило до того, что ели липовые лепешки. Для этого набирали молодые веточки липы, очищали их от коры, основательно сушили в русской печи, затем мололи. Получалась «мука», из которой пекли лепешки. К счастью, делали мы это не часто.

* * *

Итак, отец и мать – в тюрьме. Бабушка всячески ухитрялась, чтобы содержать нас. От отца мы получили за все время ареста два-три письма. От мамы писем не было совсем. Питались в это время очень скудно (об этом я часто пишу на страницах книги – уж очень тяжело, когда все время хочется есть…) У меня сохранилась одна фотография тех лет. Если посмотришь на этого ребенка – кости да кожа, среди которых выпирали суставы. Худенькая девочка с коротко остриженными волосами, руки, ноги – одни косточки. Грустный взгляд больших глаз. Даже страшно становится. Порой сейчас говорю, что если понадобится фотография ребенка из немецкого концлагеря, можно взять ту мою фотографию. Вот так я выглядела, хотя войны еще не было. Таким было мое «счастливое детство»! Мы оказались в ужасной бедности. За что?

Прожили без родителей мы почти год. Не помню, как и почему, но бабушка стала часто говорить о том, что нас заберут в детский дом. Она покупает нам с сестрой два маленьких чемоданчика, и мы постепенно собираем в них наши вещички. У нас был большой страх перед детским домом. Мама очень боялась, чтобы в детский дом нас не отправили. Таких детей, как мы, – детей «врагов народа» – принудительно забирали в детские дома, расположенные за пределами мест проживания, в том числе находящиеся под надзором органов НКВД СССР. Иногда дети терялись. Были случаи, когда маленьким детям специально меняли фамилии. Потом найти такого ребенка было очень трудно, а порой просто невозможно. Мама боялась потерять нас. Таких детей специально разлучали с братьями и сестрами1.

Дети таких детских домов были из разных территорий Советского Союза: Прибалтики, Поволжья, Украины, Москвы, Ленинграда, Заполярья…

Грудных и маленьких детей забирали у матерей упитанные дяди в форме НКВД. Можно представить, какой был крик и плач! Это объясняли тем, что яблоко от яблони недалеко падает. Ребенок «неправильно» воспитывался в семье «врага народа». Его следует перевоспитать. Жизнь детей репрессированных превратилась череду бед и унижений.

В настоящее время стало известно, что убили двух сыновей Каменева, сыновей Троцкого, исчезли в неизвестном направлении два сына Пятакова. Хотя в обществе в те времена говорилось, что сын за отца не отвечает. «Отец народов» многих детей оставил сиротами. Только до сих пор неизвестно – за что?

* * *

Первого сентября я пошла учиться в школу в первый класс. Мне очень хотелось учиться. Было сказано, что 9 сентября нас повезут в детский дом. Под этим страхом проходили мои первые дни учебы в школе. И вот третьего сентября возвращаюсь из школы домой. День был светлый, осенний. Бегу по деревянным мосткам, которые вели от калитки к крыльцу нашего дома. И вдруг вижу сидящую у окна кухни… маму. Не помня себя от радости, вскочила на ступеньки и с разбега бросилась к ней на колени. Осыпая ее поцелуями, плача, кричала, что сейчас в детский дом не поеду. Собралась вся семья. Слезам радости не было конца. Дорогая моя мамочка была худая, седая. Но по-прежнему для меня красивая, милая, родная! Вот так судьба подбросила этой хрупкой девочке два счастья – она стала ученицей, и возвратилась из заключения ее мать.

Сейчас из следственного дела матери узнала, что она часто подвергалась допросам и после них попадала в больницу. В тюремной больнице палата была с решеткой, в ней четыре кровати, иногда на каждой лежало по два человека. Больные могли лежать и на полу. Спасла от смерти мою мать только молодость.

Мама в очередной раз попала в больницу, там ее и застало распоряжение об освобождении. Тюремному начальству было дано указание – освободить, а если она не в силах ехать домой, то перевести в обычную больницу. Такое распоряжение было дано в начале августа. Но это указание выполнено не было, ехать она не могла. Так и лежала в тюремной больнице до тех пор, пока не поправилась и смогла поехать домой. Все это время она даже не знала, что ее освободили, поэтому лишний месяц была в заключении. А как могла за это время распорядиться нами судьба?! Видимо, Сам Бог помог ей поправиться и тем самым спасти нас от детского дома.

Мама вернулась домой очень слабенькой. Ей в это время было тридцать пять лет. До сих пор помню ее милые, выразительные глаза. Как любила прижаться к ней, почувствовать ее тепло! Прикосновение к матери меня отогревало, сбрасывало ту скованность, которую всегда чувствовала в своем теле.

Бабушка в этом отношении была довольно суровым человеком. Мы понимали, что она нас любила, заботилась о нас, но ласки от нее мы не видели. Я не обижаюсь на нее.

Пережить такое – дочь и зять в тюрьме, с клеймом «враги народа»! Ей приходилось содержать нас, двух сирот, совершенно без всяких средств к существованию, каждый день думать, чем нас накормить. По-видимому, на ласку, тонкие чувства по отношению к нам не оставалось никаких душевных сил. Мама же была совершенно другим человеком.

Учиться в школе мне очень нравилось. Я была старательная ученица, училась на «отлично». С большим уважением вспоминаю свою первую учительницу, Богданову Веру Николаевну. Она была прекрасным, глубоко культурным человеком. В свое время окончила гимназию, и ее гимназическое образование проявлялось во всем. Это был эталон русской женщины! В нашем маленьком городке она пользовалась большим авторитетом и уважением. Это был чуткий, добрый к детям человек. Под стать ей был и ее муж – Павлин Иванович. Он работал служащим на комбинате и был другом моего деда. У них было шестеро детей. Самый младший учился со мной в одном классе. Жили они до предела скромно, бедность во всем преследовала эту семью. Но, несмотря ни на что, культурный уровень семьи был всегда на высоте.

Вера Николаевна воспитывала нас своим внешним видом, каждым своим движением, своими поступками. Была она невысокого роста, с короткими кудрявыми волосами, заколотыми гребенкой, с большими, яркими, выразительными глазами и в своей неизменной черной юбочке, трикотажном жакете и белой кофточке. Сколько ее помню, она всегда была в этой одежде. Мне доводилось по поручениям бабушки иногда приходить в эту семью. Общение с ними очень обогащало. Тяжело мы пережили смерть Павлина Ивановича. Это было так, как будто умер член нашей семьи.

Не помню, чтобы наша учительница на кого-нибудь из детей накричала. Чаще всего она подзывала к себе провинившегося ученика и требовательным голосом делала ему внушение. Мы все ее любили. Старались ей подражать во всем. Вот уж действительно это называлось воспитанием силой примера! Сила примера – стержень всякого воспитания. Вера Николаевна иногда приходила в гости к нашей бабушке. И если та спрашивала у нее, как я учусь, как веду себя в школе, то она обычно подзовет меня к себе и спрашивает:

– Ну, Галя, что мы ответим?

Она никогда не была мною недовольна. Я была не по возрасту серьезна. Отпечаток грусти преследовал меня. Всегда помнила, что мой отец в тюрьме. Он – «враг народа». Раннее сиротство и горькое детство научили меня слышать и видеть больше других детей. Тяжелые условия, бедность – все это стало для меня хорошей школой.

Воспитание детей в школе в те времена проводилось в условиях, когда в детских газетах, журналах, книгах – везде говорилось о том, что детям надо быть бдительными. Кругом на фабриках, заводах проводятся взрывы, диверсии, поджоги. Эталоном для детей был Павлик Морозов.

Помню, как сестру Нину (она училась в шестом классе) дети в школе столкнули с лестницы под возгласы:

– У нее отец – «враг народа»!

Бедная Ниночка, она пришла из школы вся заплаканная, побитая. Мы, как могли, успокаивали ее. Представляю, как эту сцену пережила мама? Семья наша была очень дружная. Видимо, общая беда настолько нас сплачивала, что об эгоизме и речи быть не могло. Мы старались только приятное делать друг другу. Мать для нас была просто божеством.

Переходя из класса в класс, я получала похвальные грамоты. Вот одна из них, за второй класс, лежит передо мной. В верхнем левом углу изображен портрет Ленина, в правом – Сталина.

В те времена был распространен плакат, на котором изображен Сталин, держащий на руках нерусскую девочку. Внизу было написано: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!».

Я ему должна несколько раз сказать «спасибо»: за то, что он оставил меня без родителей; за то, что была лишена возможности резвиться, как все дети; за то, что еще не могла осознать, но уже была дочерью «врага народа»; за то, что в детстве не могла досыта есть; за то, что была как былинка в поле, – за все-все ему большое спасибо? Сколько несправедливостей, унижений, незаслуженных оскорблений пришлось мне испытать с раннего детства!

* * *

Теперь нам стало жить легче – с нами была мама. На работу ее никуда не принимали, кроме кирпичного завода. На нем полукустарно делали кирпичи. Глину мешали с помощью лошадей, которые все время ходили по кругу. Работа была наполовину ручная. Мама работала на станке. В ее обязанности входило формовать кирпичи. Для этого в специальную выемку станка руками следовало положить комок глины (специально подготовленной), прижать его крышкой и, нажав на педаль, вынуть получившийся кирпич из формы. Затем сложить кирпичи в тележку и отвезти к печам для обжига. На таких операциях работали женщины.

В мою обязанность входило принести маме обед. Чтобы дойти до кирпичного завода, нужно было пересечь небольшой лесок. Лес – это моя слабость! Все мне хотелось что-то рассмотреть. Иду однажды с горшком супа. Это был картофельный суп с крупными макаронами. Засмотрелась, запнулась, упала и пролила суп. От обиды за то, что мама осталась без обеда, разревелась. Что было делать? Стала руками собирать макароны и кусочки картошки. Пришла на завод, плачу, рассказываю, что со мной случилось. Убеждаю в том, что макароны можно есть, – они чистые. По-видимому, столько горя было в моих глазах, что вокруг меня собрались женщины-работницы. Стали уговаривать, успокаивать. Ответом на все это были мои громкие рыдания. Тогда женщины стали делиться едой с мамой. Когда я увидела, что она может поесть, стала успокаиваться. Вот так мы дорожили матерью! Причинить ей боль, неприятность было для нас большим горем.

Бабушка воспитывала в нас особое чувство любви, бережного отношения к матери. Однажды лишившись ее, мы боялись потерять снова. Бабушка часто говорила нам:

– Берегите мать. Если она умрет, то вы не сможете жить.

Теперь надо понять так – не жить, а выжить. Мать для нас была спасительницей от всех бед и огорчений. Как мы ждали ее с работы! Каждый раз я стремились порадовать маму, обычно своими пятерками в школе. Может быть, поэтому училась хорошо? Дома мы видели маму очень мало. Она всегда много работала, старалась как можно больше заработать, чтобы прокормить нас.

О сильной любви к матери говорит такой случай. Я болела корью уже в возрасте девяти лет. Все тело мое было покрыто сыпью, высокая температура. Мама очень волновалась за меня. Придя с работы домой, не отходила от моей кровати. Я начала поправляться. Однажды бабушка мне говорит:

– Как мать придет, ты пой песню. Она обрадуется и поймет, что тебе уже лучше.

Приходит мама с работы, спрашивает:

– Как она себя чувствует? Бабушка говорит:

– Слышишь, она уже песни поет!

Мне это стоило огромных усилий. Делала я это для того, чтобы успокоить маму. Так у нас воспитывали любовь к матери. Это святое чувство сохранилось на всю жизнь.

Проработав два года на кирпичном заводе, мама перешла на работу в детские ясли воспитательницей в младшую группу. Моя мама очень любила детей. У нее всегда были хорошие отношения с родителями воспитанников. Забегая к ней на работу, зачастую видела такую картину: мамаша зимой, укутавшись от мороза, порой в рабочей одежде, прибегает в ясли кормить грудью ребенка. А делать это надо было через каждые три часа.

Атмосфера в детских яслях была очень хорошая. В коллективе работали одни женщины. Они по-особому, сочувственно относились друг к другу, если кого-то из них постигали неприятности. В будущем долгое время они оставались друзьями.

Однажды прихожу из школы, бабушка плачет, дает мне треугольный конверт и просит отнести его маме на работу. Это было письмо товарищей отца по лагерю. В письме сообщалось о том, что отец умер, послано оно было нелегально. Сейчас удивляюсь: как оно могло дойти до нас?

Вот его содержание: «Мы – несколько знакомых Вашего мужа, Владимира Адамовича Саковича, – решили известить Вас о печальной действительности. Ваш муж умер 13 октября. Сочувствуем Вам и дочкам Владимира Адамовича в Вашем горе».

Приписка: «Уважаемая, я была у своего мужа на свидании, и они просили послать Вам эту записку. Это их всех ожидает. Одни слезы. Как я побыла, посмотрела, жить не захотелось. Какие муки они переносят! До свидания». Подписи нет. После этого мама написала письмо начальнику лагеря, чтобы сообщили, жив или нет ее муж. Ответа не было. Написала туда же письмо и Нина. Ей тоже не ответили.

Перед этим мы получили письмо от отца, где он писал о том, что ему назначили противоцинготный паек и чувствует он себя «хорошо». Письмо было написано 21 августа 1939 года. Это было третье и последнее письмо, которое мы получили от отца за два года заключения. До письма его друзей, сообщивших о смерти отца, выслали ему посылку.

Не получив ответа от начальника лагеря, мама пишет на почтовое отделение с вопросом о том, чтобы сообщили – вручили ли ему посылку? На что получаем ответ: посылка вручена 25 декабря 1939 года!!! Оказывается, отец умер 13 октября, а посылку ему вручили в конце декабря! Вот ведь как могло быть! Мы отрывали от себя последние крохи, чтобы послать отцу немного продуктов. А, видимо, посылок арестанты вообще не получали. Ведь, не задумываясь, написали такую чушь. Поэтому у нас долго в душе теплилась мысль о том, что отец жив. В те времена политически заключенных зачастую лишали права переписки с родными. На самом деле это означало расстрел, а родственникам сообщалось – без права переписки. При этом человек-то уже давно был на том свете. А, может быть, лишили и его? Что только не предполагали! И лишь в 1957 году нам сообщили о том, что отец умер. У нас ни у кого не поднималась рука помянуть отца в день его смерти. Мы просто хватались за соломинку, не веря в его смерть.

В 1957 году нам выдали похоронную. В ней не было указано место смерти – ни области, ни района, ни края, ни республики, но зато указана причина смерти – крупозное воспаление легких. Получается так, что неизвестно, где он умер, но известна причина смерти. В некоторых документах по этому поводу написано – гриппозное воспаление легких. Поражает безграмотность людей, вершивших судьбы человеческие! Вот и все, что мы узнали об отце только в 1957 году.

Мама рассказывала нам один случай из их жизни в тюрьме. Однажды арестанты устроили им свидание. Сделали это так: в одно и то же время они пришли за баландой для своих камер. Как удалось заключенным это сделать – до сих пор остается загадкой. Вот уж была взаимовыручка у заключенных!

Когда мама вошла и увидела отца, узнать его было трудно – абсолютно седой, обрюзгший, опухший, и голос был изменен. Он шепелявил. Наверное, не было зубов. Как его терзали, избивали, мучили – совсем невинного человека! Они смогли перекинуться всего лишь несколькими фразами. Он сказал:

– Катюшка, я все сделаю для того, чтобы тебя освободили, чтобы ты была с детьми. Посвяти себя всю воспитанию наших деток. Сделай все возможное, чтобы они получили образование.

И все. Для дальнейшего разговора возможности не было. Бедный наш папочка, представляю, сколько издевательств тебе пришлось перенести!

Всю жизнь мать жила ради нас. Помня эти слова отца, бывшие для меня как завещание, я преодолевала огромные материальные и моральные трудности, много училась и в итоге стала кандидатом наук.

Мне сначала было непонятно: что он мог сделать в тюрьме, чтобы освободили маму? Впоследствии узнала, что если заключенный отрицал все обвинения, предъявляемые ему следствием, несмотря на все издевательства, то последней угрозой было – посадить и отправить жену в лагеря, а детей в специальные детские дома НКВД. Первое они уже выполнили – маму посадили в тюрьму. Намечена уже была отправка и нас, детей, в детский дом. Это были последние угрозы следствия. Пытки его не могли сломить, а такая угроза – смогла. По-видимому, он все стал подписывать, что ему предлагалось, чтобы сохранить нас. Страшно все это представить!2

Сейчас я понимаю, что в освобождении мамы сыграла роль не только эта причина, но и «польская операция». Настолько много посадили жен и отправили детей в детские дома (300 000 детей), что просто не знали, что с ними делать. В связи с этим поступило распоряжение из Москвы – часть жен освободить, естественно, с ними освободятся и дети, или отправить семьи на поселение. По-видимому, эти два фактора сыграли роль в освобождении мамы из заключения.

* * *

Наступило еще одно страшное испытание – началась война. К этому времени я уже закончила третий класс. Еще до войны снабжение городка было плохое. Трудно было купить промышленные товары, в особенности ткани, даже самые простые, например ситец. За ним занимали очереди с вечера и простаивали всю ночь. Перед глазами такая картина: у магазина с вечера стоит огромная толпа. На ладонях люди пишут номер очереди. Отойти на какое-то время было нельзя, так как людей часто пересчитывали, и если тебя в это время не было, то очередь пропадала. Следовало занимать ее второй раз. Поэтому приходилось стоять всю ночь, вплоть до открытия магазина. Мы, дети, стоя в такой очереди, находили возможность для развлечения. Я обычно стояла с вечера, а ночью меня заменяла бабушка.

Какая была радость – купить пять-десять метров ткани! А если это был ситец, то особенно радовались, так как это означало, что кому-то из нас сошьют платьице. В основном мы носили вязаные платья, кофточки, юбочки, чулки, носки – все это вязали мама и бабушка. Они были большие рукодельницы, и это очень нас выручало. Старые изделия несколько раз перевязывались.

Начало войны почувствовали тогда, когда за хлебом начали выстраиваться большие очереди. Стояли целыми днями и ночами. Хлебные магазины работали круглосуточно. Мы с Ниной приспособились ходить за хлебом ночью. В самой середине ночи очередь за хлебом была меньше.

В это время в городке начались разбои. Ночью часто нападали на людей и все, что у них было, забирали. Произошло нападение и на нас с Ниной, когда мы с нею ночью возвращались из магазина с сумкой хлеба.

Чтобы дойти по улице до нашего дома, нужно было перейти деревянный мост, которой проходил через большой овраг. Идем мы с ней уже по середине моста, как вдруг с обеих сторон из-под моста выскакивают на нас хулиганы. Мы побросали сумки с хлебом и побежали, но в разные стороны. Она вперед по мосту, а я – назад. Не знаю, как нам удалось, но мы убежали. Может быть, этим хулиганам нужен был только хлеб? А может, они растерялись – за которой бежать?

Прибежав домой, Нина, плача, кричит:

– Галину поймали хулиганы!

Я же, пробежав мост, заскочила во двор первого от него дома. Хозяин находился в доме один. Он вышел во двор и увидел меня, плачущую. Стал, как мог, успокаивать, спрашивая, что со мной произошло. Затем вместе с ним мы вышли на улицу. Около моста была большая толпа людей. Среди них была мама. Искали меня, облазили весь мост и овраг. Что творилось с мамой – представить трудно. Увидев меня, она бросилась ко мне и, рыдая, прижала к себе. С тех пор мы за хлебом ночью больше не ходили.

Наши края – это места ссылок, лагерей заключенных. Но не помню, чтобы кто-то из них причинял нам неприятности, – вероятно, потому, что большая часть попавших туда людей были не уголовниками, а «политическими».

* * *

В начале войны к нам в городок стали прибывать эвакуированные, много людей – вместе с предприятиями. Был эвакуирован военный завод из Кунцево (под Москвой). Станки и оборудование из вагонов вытаскивали прямо на землю. Под цеха освобождали территории нашего комбината. Из досок сколачивали помещения для цехов. Это в наших суровых краях! Несмотря ни на что, устанавливали оборудование, и люди работали.

Эвакуированных стали расселять по домам. В этом случае никто не спрашивал разрешения к их поселению. Приводили людей и просто говорили – вот столько человек будет жить у вас.

Наш дом был небольшой: две маленькие комнатки, проходная кухня вместе с прихожей. К нам подселили двух мужчин – отца со взрослым сыном. Оба они работали на заводе, у них была бронь от призыва на фронт.

Работали сутками, без всякого учета времени, порой до тех пор, пока могли стоять на ногах. Наши квартиранты были измученные, всегда в замасленной, грязной рабочей одежде. Самое страшное, что у них были вши. Бабушка заправляла углями паровой утюг, и мы все время проглаживали нижнее белье, в особенности швы, в которых могли быть вши. Бабушка требовала, чтобы это делали и наши квартиранты. Она заставляла их стирать свои вещи. Мыла не было. Настаивали в воде золу и этим раствором стирали. Естественно, что в таких условиях жизни в городе вспыхнула инфекция сыпного тифа. На счастье, эта болезнь миновала наш дом.

Голод усиливался. Хлеб стали давать по карточкам – двести граммов на человека. И то непонятного качества. Спасал нас только картофель и дары леса. Но и эти продукты распределялись по дням буквально на граммы.

Случилась беда: наши квартиранты оставили нас без семенного картофеля. Они открыли отдушину в подвал, который был под их комнатой, и весь картофель померз. Встали перед фактом – для посадки картофеля нет. Купить его мы не могли – он стоил баснословно дорого.

Наступила весна. Огород мы засеяли, семена все-таки купили. Хотя в этом году мы уже не могли засаживать весь наш огород картофелем. Стало еще голоднее.

Если нам удавалось приобрести немного картофеля, то обычно срезали верхушки клубней и бережно хранили их до весны. Так хотелось съесть немного, что я обычно ходила вокруг этих верхушек и доказывала, что еще можно обрезать слой. А кустик картофеля все равно вырастет из оставшейся части. Вот как мне хотелось есть! Пайка хлеба казалась очень маленькой. Это был кусочек черного, испеченного с кукурузой и какими-то непонятными отходами, грубого хлеба. Съесть его сразу нам не давали. Делили этот кусочек на две части и съедали его в два приема. У меня выработалась привычка: укусив кусочек хлеба, не глотать его, а сосать. Видимо, приятно было продлить удовольствие от хлеба. Эта привычка сохранилась до сих пор. Голод выработал привычку любить хлеб.

Городок наш – промышленный. Деревень вокруг него очень мало, да и те были довольно небольшие. В них в основном занимались животноводством. Разводили коров, свиней, романовских овец, птицу. Сеяли различные кормовые культуры для животноводства. Немного высевали яровой пшеницы, но хлеб из нее получался слишком серый. Вдоль реки были площади заливных лугов. На них росли прекрасные травы, поэтому была возможность заготавливать много сена. Деревни располагались большей частью вдоль реки.

Нина к этому времени окончила курсы учителей начальных классов, продолжала учиться заочно в педучилище и работала учителем в одной из таких деревень. Она была очень неприспособленным к жизни человеком, в отличие от меня. Объясняется это тем, что до тринадцати лет прожила с отцом, который всегда обеспечивал семью. Мне же пришлось прожить с отцом до семи лет, а дальше только думала о том, как бы достать пропитание для всей семьи.

Я всегда старалась как-то помочь семье. Учась в начальной школе, часто жила у Нины в деревне во время летних и зимних каникул. Летом ходила работать в огородную бригаду колхоза на прополку овощей. За это получала обед в колхозной столовой – это обычно была ячневая каша, политая молоком вместо масла.

Приезжая зимой, помогала колхозу перебирать картофель в овощехранилище. За день такой работы нам давали по пять килограмм картофеля. Это было большой радостью. Осенью одно время жала серпом рожь. Но, не зная тонкостей такой работы, сильно порезала на левой руке палец – мизинец. Палец сохранился, но после травмы меня больше не стали брать на эту работу. Ведь, по сути дела, я была еще совсем ребенком (10—11 лет). На руке на всю жизнь остался шрам от этой работы.

Во время войны люди ходили по деревням менять вещи на продукты. Нина же всегда приезжала домой из деревни голодная. Мы как могли помогали ей. Такой она осталась на всю жизнь. Была очень доброй к людям. Ей всегда всех жалко, она могла все отдать человеку, который был беднее ее. Ее добротой зачастую пользовались нечестные люди.

Менять вещи на продукты ходили мы с мамой. Чаще всего это были всякие вязаные изделия. Ходили пешком десятки километров. Летом было проще. Идем, бывало, по деревне стучимся в дома и предлагаем вещи. Для того чтобы покушать, просили немного молока, вареной картошки и кусочек хлеба. Это была не милостыня. Взамен всегда мы что-то давали. Сядем, бывало, на завалинку перед домом, поедим, и так радостно становится на душе! Все, что наменяем, несем домой.

Однажды произошел такой случай. Дело было зимой. Крепкий мороз и сильная поземка. Пошли с мамой в деревню. Выменяли немного ржаной муки и картошки. Картофель хорошо укутали, чтобы не замерз. Положили все на сани. Пешком надо было идти пятнадцать-восемнадцать километров.

Идем. Дорогу заметает все больше и больше. Вот она уже еле заметна. Идем по снегу. Благо, он был очень крепок из-за сильной поземки. Ориентируемся по электрическим столбам. Километров за пять перед городом должны были выйти к замерзшей реке. Перед рекой на горушке стоял пустой деревянный барак без окон и дверей. Таких пустых бараков в лесу можно было встретить много. Оставались они от лесорубов. Это значило, что здесь когда-то рубили лес и в них жили рабочие. Рядом была река, по которой летом сплавляли лес. В этом случае в бараке могли жить и сплавщики. Когда работы заканчивались, бараки просто бросали. Если мы ходили за брусникой на вырубки и встречали такие заброшенные бараки, то ночевали в них.

Идем мы с мамой. Метель, пурга усиливаются. Поравнялись с бараком. Вдруг из него выходит мужчина, подходит к нам и спрашивает:

– Как добраться до города?

Душа ушла в пятки. Смеркается. Стало уже довольно темно. В то время на дорогах были разбои. Какие-то люди, то ли дезертиры, то ли сбежавшие с заводов, часто встречали таких меняльщиков и все у них отбирали. Ходили они по лесам. На большие дороги выходили редко, только за тем, чтобы добыть себе еду.

Он нам сказал, что тоже ходил менять вещи на продукты (в руках у него были две сумки), шел домой и заблудился. Зашел в барак, чтобы переждать ночь. Тут увидел нас и вышел. Мы ему сказали, чтобы шел за нами. До города оставалось километров пять. Мама толкает меня вперед, чтобы я шла первая, затем идет она и сзади этот мужчина. Мне стали понятны ее действия. Если он ударит, то пострадает она, а не я. Мужчина был довольно интеллигентного вида. Но все-таки нам было очень страшно: темно, пурга, кругом лес.

Он рассказал, что приехал в отпуск после ранения к семье, эвакуированной в наш город. Долго искал семью и наконец нашел. Семья страшно голодала. Поэтому решил поменять вещи на продукты.

Вскоре мы вышли на реку. Она довольно прямая в этом месте, поэтому вдалеке замаячили огоньки. Как обрадовались! Дошли до города, распростились с нашим новым знакомым. Он попросил адрес. На второй день приходит к нам домой и благодарит за то, что мы его выручили, буквально спасли от смерти. Еще неизвестно, чем бы закончилась его ночевка в бараке. Было очень холодно, он мог и замерзнуть. В благодарность за то, что мы для него сделали, он подарил два пакетика зубного порошка. По тем временам это было дефицитом, а для нас настоящим подарком.

Приезжим людям было тяжело приспособиться к нашим уральскому климату. В то время было много эвакуированных из Средней России, Украины. Они очень тяжело переносили морозы и те нечеловеческие условия жизни, в которые попали. За опоздание на работу, прогул, в особенности за самовольный уход с работы, судили по законам военного времени. На заводах много работало женщин, молодых девушек. Многие из них не выдерживали и сбегали с работы.

Однажды мы шли в деревню: часть расстояния по железной дороге, часть по лесу. Идем по железной дороге, подходят к нам две молодые девушки (по-видимому, сбежавшие с завода) и спрашивают, правильно ли они идут. Также спросили, где поблизости находится какая-нибудь деревня, чтобы раздобыть себе немного еды. На железную дорогу беженцы выходили для того, чтобы убедиться, правильно ли они идут. Шли в основном по проселочным дорогам. В ином случае их быстрее могли поймать, а это значит – судить. До сих пор стоят у меня в глазах эти две красивые девушки. Мне кажется, они были украинки.

На заводах работали трудармейцы. В трудовой армии служили в основном жители Средней Азии. Какой убогий у них был вид! По-видимому, все, что они имели из одежды, наматывали на себя. Надо было их понять – коренные южане – и вдруг попали в такие суровые условия! Иногда они ходили по домам и просили милостыню. По-русски говорили очень плохо. Придут, бывало, и просят:

– Шесть ног одна голова.

Мы, дети, смеялись:

– Шесть ног одна голова! (Злой был смех). От взрослых за это попадало.

Это означало: дайте чеснока одну головку. Жаль было их очень. Бедный наш народ, сколько он выстрадал!

Летом продолжали ходить за ягодами, но теперь уже их продавали, а на вырученные деньги покупали кусочек хлеба. Чтобы набрать ягод, нужно знать ягодные места. Приезжие не могли этого знать. Мы же знали, когда и куда пойти за той или иной ягодой, поэтому редко приходили пустые.

* * *

Наступил самый страшный для нашей семьи год – сорок третий. Я пошла учиться в шестой класс. Вдруг маму привозят с работы в тяжелом состоянии. На следующий день ее срочно отправляют в больницу в Свердловск. Заболевание – онкологическое. Мы с бабушкой остаемся вдвоем. Нина работает в деревне. Ни еды, ни топлива – нет ничего. Как назло, в этом году были сильные морозы. Каждый день, придя из школы, брала санки и шла в лес за дровами. Что же я могла привезти? Это были сучья, которые торчали из глубокого снега, полусгнившие пеньки и мелкий хворост. Такими дровами в лютые морозы дом не натопишь. Но все-таки можно было согреться.

Тогда многие люди возили дрова на себе. Транспорта никакого не было. За дровами ездили довольно далеко. Поблизости все было собрано. Идти одной за дровами мне не было страшно.

Однажды нарубила дров, сложила на санки и иду. День был ясный. Необыкновенно ярко светило солнце. Крепчал мороз. Снег блестел так, что порой резало глаза. Проезжаю маленькое болото. Там росли вековые кедры, ветки которых, с их темной хвоей, красиво выделялись на белом покрывале из снега. Было очень красиво! Остановилась, чтобы немного передохнуть. Села на свой возок и стала любоваться природой, о чем-то мечтать. Блаженное состояние охватило меня. Незаметно стала засыпать. Так это было приятно! Из леса, тоже с дровами, ехали наши соседи – муж с женой. Подъехали ко мне и увидели меня засыпающей. А ведь это означало, что я начала замерзать. Разбудили, растормошили меня и дальше поехали все вместе.

Приезжаем домой. Они рассказывают бабушке, что со мной произошло. Все были очень расстроены. Посоветовавшись, соседи решили всегда брать меня с собой, когда поедут за дровами. Своих детей у них не было, и с тех пор они меня очень полюбили. Теперь возить дрова стало легче. Со взрослыми могла отпилить чурку хороших дров, которых нам хватало на более длительное время, а это значит, что могла ездить за дровами уже не каждый день. Заготовка дров была полностью на мне. Бабушка уже стала совсем старенькая. Дома она помогала распилить дрова, а колоть их и делать все остальное приходилось мне. В это время мне было тринадцать лет.

Середина войны. Голод стал еще более жестоким. В школе на полдник нам давали булочку, пятьдесят граммов. Она была такая маленькая, румяная, такая аппетитная. Я ее не съедала, а приносила домой. Каждый раз сушила сухари и складывала их в небольшой горшочек. При этом говорила, что, как приедет мама из больницы, подарю ей эти сухари. Но как мне их хотелось съесть! Часто заглядывала в горшочек, чтобы посмотреть, сколько их уже накопилось. В школе же, получив булочку, бережно клала ее в портфель и выходила из класса, чтобы не видеть, как аппетитно съедали такие булочки другие дети. До сих пор поражаюсь сама себе – как у такой хрупкой, голодной девочки изо дня в день хватало сил не съесть булочку!

Мама пролежала в больнице довольно долго. Никто из нас не мог съездить навестить ее. Лечили облучением. Вернулась она очень больной и почти год не могла работать.

Как торжественно в первый день ее пребывания дома я преподнесла ей этот горшочек с сухарями! Сколько гордости за свой поступок было у меня! Конечно, эти сухари ели мы все вместе, и несколько дней… К чаю брали каждый по одному сухарику. Вообще, в нашей семье не было эгоизма в еде. Сидим за столом, все голодные, но никто не старается съесть больше. Наоборот, каждый старался положить другому больший кусочек. Так было заведено. Если сейчас в семьях вижу, как дети хотят съесть больший и лучший кусочек какого-либо лакомства, мне становится не по себе. Да еще родители порой подсовывают лучший кусочек. Чего можно ждать от такого ребенка? Кто из него вырастет? Как он будет относиться к своим родителям? Все негативные явления в семьях возникают от воспитания человека в детстве.

Вся тяжелая работа по дому лежала на мне. Учиться стала хуже. Начала получать тройки, изредка могла получить даже двойку. Это был шестой класс, середина зимы, февраль. Мы уже совсем погибали от голода. Принимается решение – поменять наш домик на худший, но за это нам дадут в придачу… козу. Домик наш строил дед. Он был небольшой, но сделан со вкусом и даже с некоторыми удобствами. А мы переехали во вросший в землю сарай, переделанный в жилье. Но решение было принято. Какая радость! У нас появилась коза? Молока она нам пока не давала, была суягна.

Улучшить наше положение в то время могла только я. Но как? На семейном совете было решено, что бросаю школу и поступаю на работу. Это значило, что буду получать в два раза больше паек хлеба и обед в столовой.

* * *

На военном заводе снабжение рабочих было лучше, чем на комбинате. Иду туда. В отделе кадров мне говорят: так как мне нет еще четырнадцати лет, в цех взять не могут. Вероятно, такой жалкий вид я имела при этом отказе, что предложили работу курьера в завкоме завода. Согласилась. Моя работа заключалась в том, чтобы разносить всякие бумажки по цеховым комитетам завода. Я была очень любопытна. Приду в цех – все интересно. Стану и смотрю, как трудятся рабочие. Пройдет много времени. Спохвачусь. Бегу скорей в завком.

В одном из цехов завода был обжиг и сортировка патронов. Стояли большие столы. На их середину грудой высыпали патроны после обжига. С обеих сторон стола сидели женщины и сортировали их. Мне нравилась эта работа. Очень хотелось работать в цехе, но меня не брали. Труд был очень утомительный. Работали женщины по двенадцать часов в сутки. С одной стороны, от работниц были пышущие жаром печи, а с другой – дощатые стены цеха. Получалось так, что с одной стороны жар, а с другой – холод. Вот так и работали женщины. Многие из них были больны туберкулезом. Иногда приду, присяду к ним и сортирую какое-то время патроны. Очень мне нравилась эта работа! Людям тогда был свойствен большой патриотизм. Никакого недовольства не было. Все работали во имя Победы!

Работники завкома меня любили, наверное, потому, что была очень старательная. Если не было работы, то просила, чтобы ее дали. Почерк у меня был красивый, поэтому мне давали переписывать какие-нибудь бумажки.

Через завком проходила вся помощь рабочим. Им давали дополнительные пайки хлеба, талоны в столовую, талоны на мыло, обувь, одежду. Иногда давали и мне дополнительно талончик. Когда шла на работу, брала с собой судки. В столовой обычно давали суп-затируху. Какая была радость – получить лишнюю порцию! Вот так мы и стали жить. Еще и Нине отделяли что-нибудь от себя. Так что я уже стала кормилицей семьи. Тяжелая жизнь воспитала во мне раннюю самостоятельность.

Рабочие завода сильно голодали. Той пайки хлеба, которую им давали, явно не хватало. Мужчины приходили в завком и просились на фронт. Вспоминаю одного мужчину: высокий, стройный, даже, скорее, худой человек, с необыкновенно красивыми голубыми глазами. Как он просился, просто умолял послать его на фронт! Обычно такие люди получали отказ, так как специалисты нужны были в тылу.

Однажды послали меня на склады завода – привезти в завком бумагу, канцелярские товары и еще разные материалы. Транспортом служила лошадь. До этого я никогда не ездила на лошади. Она была тощая, шла плохо. Мне дали хлыст. Получила товары на складах. Еду на телеге по территории завода. По обочинам двигались люди. Лошадь не идет. С большой силой размахнулась хлыстом, чтобы ударить ее, и сильно, со всего размаха ударила позади себя какого-то мужчину. Страшно испугалась. Он оторопел от неожиданного сильного удара. На его лице осталась отметина. Выхватил у меня хлыст. Когда взглянул на меня и увидел перед собой испуганную девочку – растерялся, не зная, что со мной делать. Я разревелась. Мне его стало жаль. Вот так мы и смотрели друг на друга. Ничего не сказав, он просто отпустил меня.

Этот случай стал известен работникам завкома. Выяснилось, что это был очень крупный в стране специалист-конструктор, приехавший на завод из Москвы. Вот так его угостила!

Проработала до лета. Стали отправлять детей работников завода в пионерские лагеря. Сбор был около здания завкома. Как мне хотелось поехать с детьми в пионерский лагерь! Ведь я была с ними одного возраста. Стала уговаривать председателя завкома, чтоб мне разрешили поехать туда хоть на короткое время. Он объяснил мне, что не могу ехать в пионерлагерь, так как уже работаю. Какая была наивная! Уж очень хотелось побыть с этими детьми. Но ведь я работник! Дети, которые учились в школе, имели право на отдых, а я – нет. Погоревала, погоревала, с тем и осталась.

Мама понемногу стала поправляться. Произошло это во многом благодаря козе. Теперь мы могли хоть немного пить козье молоко. Ухаживали за козой очень хорошо. Всегда старались нарвать ей травки. Она очень привыкла ко мне. Как только я заходила во двор, она неизменно подходила и ждала от меня какой-нибудь подачки.

На нашей улице многие жители стали держать коз. И из них было организовано стадо. Пасли по очереди. Когда подходила наша очередь, то пасти обычно приходилось мне. На работе нам изредка давали выходные дни. Если у меня была возможность, то пасла стадо за кого-нибудь другого. За это давали бутылочку молока, кусочек хлеба или немного вареной картошки. Пасти коз мне очень нравилось. Целый день находилась в лесу, в своей стихии. Козу нашу звали Серка. Шерсть на ней – серого цвета. Была она довольно крупного сложения, с широкой прямой спиной, большим брюхом. Мы с нею были большими друзьями. Когда я пасла стадо, то она все время ходила за мной. Ей то березку наклоню, то осинку – всегда что-нибудь да дам. Идет она домой с большим выменем и дает молока больше, чем обычно. Какие умные животные – козы! Она ходила за мной, как собака.

Сложнее было заготовить корм на зиму – зима у нас довольно длинная. Заготавливали березовые веники, траву. На заготовку березовых веников, дров-сушняка, кедровых орехов требовалось разрешение лесхоза. А это значит, необходимо приобрести билет. За все это платили деньги, иначе угрожали большим штрафом. С кого же брали эти последние крохи?

Все это на себе носили из леса. Вот пишу эти строки и думаю: сколько всяких тяжестей приходилось мне переносить! Это и извечные дрова, и корм для козы. Сейчас удивляюсь только одному – как это мой организм сумел это все вынести? Как могла дожить до своих нынешних лет? Вот уж действительно Бог любит трудолюбивых и дает им здоровье!

* * *

За лето мама немного окрепла и пошла работать на комбинат, в цех с вредными условиями труда. Вредное производство давало возможность получить большую пайку хлеба. Сначала была рабочей, а потом ее поставили бригадиром. Какая она в это время была изможденная! На ее лице резко обозначились скулы и ярко выделялись большие открытые глаза.

Встал вопрос о том, чтобы продолжать учебу в школе. Теперь уволиться с работы практически было невозможно. К этому времени мне исполнилось уже четырнадцать лет, и по законам военного времени я приравнивалась к взрослым работникам. С завода тогда никого не увольняли. Попросилась, чтобы меня уволили, потому что хочу учиться в школе. Получила категорический отказ.

В те времена действовал суровый закон: за самовольный уход с работы давали срок заключения от двух до восьми лет, за опоздание на работу – шесть месяцев принудительных работ. Как раз в это время маму вызвали в Свердловский онкодиспансер, чтобы проверить ее состояние здоровья. Она поехала туда еще и затем, чтобы решить вопрос о моем увольнении с завода. Пришла в ОблОНО и попросила помочь мне уволиться с работы. Ответ был такой: «Время военное, ничем помочь не можем». Тут же успокоили: «Скоро после Победы все дети будут учиться». Вот ведь как было!

Мама страшно из-за этого расстраивалась. Ее очень огорчало то, что я не учусь. Вот мы и решили, что я самовольно покину работу и пойду учиться в школу. Это происходило в ноябре, дети учились уже два месяца.

Страшно боялась. Мама настаивала. В школе договорились о том, что пойду учиться снова в шестой класс.

Сложила в портфель книги и свои, самодельные, из оберточной бумаги тетради и пошла. Дорогой представила, что меня посадят в тюрьму. Испугалась! Уж очень много в детстве слышала об этом заведении. Вместо школы прямо с портфелем пошла на работу. Проработала день, вернулась домой, меня спрашивают:

– Как прошел день в школе?

Потупив глаза, призналась в том, что в школе не была, а была на работе.

На второй день мама сама меня проводила до школы. Тут уж делать было нечего. Школа была небольшая, двухэтажная. Поднялась на второй этаж. Зашла в свой класс и села за парту на свободное место. Села, а у самой слезы полились из глаз. Вид у меня был, наверное, как у затравленного волчонка. Боялась, думала, что вот сейчас за мной придут и арестуют. Был ясный зимний день, постепенно успокоилась.

Литературу у нас преподавала Людмила Васильевна Лобанова. Она же была и классным руководителем. Зашел учитель в класс. Начался урок. На меня не обратили никакого внимания. Дети вроде бы не заметили. Все было как само собой разумеющееся.

Вдруг кто-то постучал в дверь класса. Как я испугалась! Думала, что за мной пришла милиция. Но все обошлось нормально. Учителя, конечно, знали о моем самовольном уходе с работы, но никто не подавал вида. Начала учиться. Вела себя тихо, скромно, я была испугана, испуг просто жил во мне. Но все было спокойно.

Карточки на хлеб я не имела. Чтобы получить карточку, надо было с работы взять открепительный талон и получить теперь уже иждивенческую карточку на свои двести граммов хлеба. Идти в завком боялась. Так и прожила без хлеба два месяца. Продолжала учиться. Никто меня не искал и не тревожил.

Сколько так могло продолжаться? Пошла в завком для того, чтобы получить открепительный талон. Сотрудники меня радостно встретили и говорят:

– Почему ты, Галя, не приходила за открепительным талоном?

Отвечаю им:

– Боялась.

Тогда меня направляют в отдел кадров, чтобы оформить расчет. Начальником отдела кадров был муж нашей сотрудницы. Это был мужчина солидного возраста, с очень суровым лицом, в военной форме. Захожу, дрожащая, к нему в кабинет. Назвала свою фамилию. Он, ни слова мне не говоря, берет телефонную трубку и звонит… прокурору. Говорит ему о том, что на меня были посланы документы в прокуратуру, и спрашивает, в каком состоянии находится это дело. Дело о самовольном уходе с работы. Трудно передать, что со мной творилось в этот момент! Не знаю, что ему ответил прокурор. Он положил трубку, помедлил (это были страшные минуты в моей жизни) и сказал, чтобы написала заявление об увольнении. Дрожащей рукой писала я это заявление. Он взял его и наложил резолюцию об увольнении.

Не веря своим глазам, ничего не соображая, иду оформлять расчет. Захожу в свой отдел. Сотрудники рады за меня. Видя мое состояние, успокаивают и говорят:

– Что же ты раньше не шла за талоном? Как же ты жила все это время без хлеба?

Они мне сочувствовали. У меня же радости не было. Была в каком-то шоке, вся скована страхом. Долго не могла прийти в себя. Милые мои, хорошие люди!

Как они всегда хорошо ко мне относились, а в тот момент – в особенности. Всю оставшуюся жизнь буду с благодарностью помнить этих людей!

Особенно хорошие воспоминания у меня остались о бухгалтере завкома. Она старалась обучить меня бухгалтерскому делу, при этом говорила:

– Вряд ли ты сможешь учиться дальше. Приобретай эту специальность. Она тебе пригодится в жизни.

Дорогие слова! Действительно, освоила какие-то азы этой специальности, научилась считать на счетах. Хотя в дальнейшем не стала бухгалтером, но если мне по работе приходилось решать вопросы, связанные с бухгалтерией, то зачастую слышала удивленный вопрос:

– Откуда ты это знаешь?

Даже небольшие знания в этой области пригодились.

В самом конце войны завод возвратился назад в Кунцево, поэтому больше не видела своих бывших сотрудников. Как бы мне хотелось им сказать «спасибо» за поддержку в то страшное время. Сказать, что я стала кандидатом наук. Представляю, как бы они за меня порадовались. Мне большую часть жизни, а особенно в начале ее, встречались хорошие люди.

* * *

Стала учиться. По сравнению со своими сверстниками я была какая-то повзрослевшая, более спокойная. Детские игры меня стали привлекать меньше. Многое надо было наверстывать в учебе. В доме вся основная работа оставалась по-прежнему на мне. Мама же приходила страшно уставшая. Работала она по двенадцать часов. Вот смотрю на ее фотографию тех времен. Она была до предела худая, измученная. Если подходить по современным меркам, то жизнь в ней еле теплилась. Бедная, бедная моя мамочка! На работу ей ходить совсем было не в чем. Валенок не было. В наши лютые уральские морозы она ходила в резиновых калошах.

Вспоминаю, как мы жили и просто удивляюсь, как же много заложено жизненных сил в организме человека! Тюрьма, тяжкая болезнь, вредная работа, голод – а человек продолжает жить. По-видимому, нечеловеческие силы придавали ей мы – дети. Она жила и боролась за жизнь ради нас. Недаром говорят, что самые выносливые живые существа – это люди. В каких бы условиях жизни человек не оказывался, он выживает, в то время как животное не всегда бы выжило.

Окончила шестой класс со средней успеваемостью. Наступило лето. Это пора заготовок, сена, веников для козы. Целые дни проводила в лесу. Иногда ездила в Верхотурье – город, который располагался недалеко от нас. Вокруг этого небольшого городка было больше деревень, и достать продукты проще. Туда ходили поезда, но купить билет было невозможно. Билеты продавались по специальным разрешениям. Ездили «зайцами» в тамбурах, на товарных поездах. На некоторые товарные вагоны были прикреплены металлические скобы в виде лесенки. Я ездила, зацепившись за них. Буквально висела на вагоне, а сзади за спиной тянул рюкзак с продуктами, которые могла купить или выменять на базаре. Часто товарные поезда не останавливались на нашей станции, проходили мимо. За нашим городом был железнодорожный мост. Обычно поезда уменьшали скорость движения перед мостом, тогда я и спрыгивала со скоб.

Однажды, прыгая, зацепилась за что-то юбкой и повисла. Поезд шел уже на большой скорости. На счастье, юбка разорвалась, и я упала под откос. Содрала все руки, ноги. Но это были пустяки в сравнении с тем, что могло случиться. Все-таки Бог меня берег.

Затем научилась такой хитрости: подходила на станции к паровозу, идущему в нашем направлении, и просила машиниста подвезти. В большинстве случаев мне это удавалось. Меня брали прямо в паровоз к машинисту (это было безопаснее, чем висеть на скобах). Если виднелся зеленый свет, когда подъезжали к нашей станции, и поезд проходил мимо, то перед железнодорожным мостом машинист сбавлял скорость, и я выпрыгивала из кабины. Удивляюсь только одному – как оставалась жива, совершая такие прыжки?

Иногда ездила на поездах в компании со взрослыми. Вспоминаю одну нашу поездку. Поехали за картошкой. Дело было зимой. Взяли с собой мешки, старые одеяла, чтобы укутать картофель, и большие сани. Надо было залезть в тамбур вагона товарного поезда, чтобы тебя не заметили, а тут еще сани! Что делать? Кто-то придумал:

– Давайте сани привяжем к последнему вагону.

Так и сделали. Сами заскочили в тамбур. Поезд пошел. Поехали мы и наши сани. Всю дорогу смеялись над своей хитростью. Так мы и доехали до станции. На наше счастье, поезд остановился. Отвязали сани и пошли пешком на базар. Набрали продуктов, кто что мог, и нагруженные шли пешком по рельсам обратно. Вот удивительно – никакого роптания на жизнь не было. Все воспринималось в порядке вещей. Ведь шла война!

* * *

В наш городок стали поступать раненые с фронта. В одной из самых больших школ города был организован госпиталь. Как не вспомнить нашу Людмилу Васильевну! С фронта вернулся наш местный парень, раненый и комиссованный от военной службы. У него было серьезное ранение легких. Красивый, высокий, с военной выправкой. Он стал работать в школе военруком. Эти два наших преподавателя подружились между собой, а затем и поженились. Мы их очень любили. Они руководили нашей самодеятельностью. Ставили с нами пьесы, разучивали стихи, танцевали, пели. У меня актерских талантов не было. Могла только играть маленькие роли в пьесах, декламировать стихи трагического содержания. Мне это больше подходило и лучше получалось.

Я так выразительно, проникновенно читала эти стихи, что часто у слушателей видела слезы на глазах. Мы выступали перед ранеными в госпитале, иногда прямо в палатах неходячих больных. Вспоминаю этих людей, в повязках, внимательно слушавших нас. А их глаза! Чувствовалось, что они вспоминали свои дома, семьи, детей. Мы же были просто окрылены успехом. Нам очень нравилось доставлять радость нашим воинам. Русские солдаты всегда отличались стойкостью, выносливостью, терпеливостью. Ведь только они могли победить в этой страшной войне!

Однажды в школе нам предложили собирать в лесу шиповник для госпиталя. Зима, земля покрыта снегом.

Ягоды шиповника виднелись на открытых местах из-под снега. Они были замерзшие, но очень сладкие. Мы – школьники – надели лыжи и пошли в лес. На лыжах неплохо ходили все дети. Переезжая от куста к кусту, собирали ягоды. Было даже и такое!

А дрова?.. Ох уж эти дрова, дрова! Сколько вязанок пришлось перетаскать – не счесть! Заставляли их заготавливать и для школы. Летом всем классом, с пилами и топорами, уходили в лес и заготавливали сушняк. С нами были учителя. Складывали дрова в поленницы, а зимой привозили в школу. В школе опять же учеников заставляли распиливать эти дрова для топки.

Мало того, электростанция в городе работала на дровах. На комбинате были огромные штабеля бревен. На каждую семью была положена норма распиловки бревен. Кто этого не делал, у того отключали свет. И вот мы своей семьей – бабушка, мама и я – выполняли эту работу. Не знаю, сколько мы заготовили дров – ясно было, что норму выполнить мы не смогли, но электричество у нас не отключили.

В седьмом классе училась уже лучше, чем в шестом. Закончила семилетку. В школе сделали выпускной вечер. Платье для вечера у меня было, а вот обуви – нет. Купили мне ботинки на толстой деревянной подошве. Вместо кожи была какая-то ткань. Когда идешь по деревянным тротуарам в таких ботинках, стук от них слышится далеко. После торжественной части на вечере были танцы. Когда пошла танцевать, раздался стук. Все засмеялись. Страшно смутилась, стала в сторонку и так простояла весь вечер. Мне было горько и обидно! До сих пор больно вспоминать этот первый в моей жизни выпускной вечер!

* * *

После окончания семилетней школы решила поступить в медицинское училище на фельдшерское отделение. Училище располагалось недалеко от нашего городка, в городе Серове.

Сдала документы. Приехала на вступительные экзамены. Первым экзаменом был диктант. Я этого экзамена совершенно не боялась. Учась в школе, я лучше всех в классе писала диктанты. Получала «пятерки», реже «четверки». Как сейчас понимаю, у меня всегда хорошо была развита зрительная память (и до сих пор). Была какая-то интуиция к написанию слов. Я могла не знать правила, но тексты писала правильно. Может быть, происходило это потому, что любила читать книги. Иногда мои одноклассники на диктантах садились со мной или около меня, чтобы списывать. А тут вдруг на вступительных экзаменах получаю… «двойку»! До сих пор не могу понять, как это произошло?! В общем, в медицинское училище не поступила. Страшно расстроилась! Приехала домой, рассказала, что по диктанту получила «двойку». Никто не поверил, даже в школе, но факт остается фактом.

* * *

Осенью пошла учиться в восьмой класс средней школы (новая для меня школа). Она была одна на весь городок. Здание школы красивое, просторные классы, коридоры. Кругом было много цветов. На третий день учебы нас отправили в колхоз на уборку картофеля. Колхоз находился от города на расстоянии двадцати шести километров. Транспорта никакого не было. Всем классом шли пешком во главе с нашим преподавателем физкультуры. Колхоз представлял собой небольшую деревеньку, расположенную на некотором возвышении над остальной местностью. Слева от нее простиралось огромное клюквенное болото с небольшими, словно подстриженными, сосенками.

Для жилья нам отвели пустую избу. На пол натаскали соломы, и мы спали на ней вповалку. Электричества не было. Вставали рано утром и шли на поле – собирать картофель из-под плуга, который тащила лошадь. Был сентябрь. Погода в это время слишком изменчивая. Хорошие, теплые, солнечные дни сменялись холодным осенним моросящим дождем, иногда с ветром и снегом. Одежда и обувь были плохонькие, но несмотря на это мы работали в полную силу, не ленились.

Однажды проснулась ночью, вышла во двор (в туалет). Кругом темно, ничего не видно. Наткнулась на что-то острое и сильно уколола глаз. Ничего никому не сказала и легла спать. Уснуть не могла, терпела боль. Промучилась до утра. Утром мой глаз заплыл и закрылся. Наш руководитель испугался и решил отправить меня домой. А тут заболела еще одна девочка. Вот мы с ней вдвоем шли пешком через лес, отмеряя километры. Так и пришла домой с закрытым глазом. Меня сразу же повели к врачу. Начали лечить, и, слава богу, все обошлось благополучно. Зрачок был не поврежден, но небольшая отметина в глазу осталась на всю жизнь.