Погибаю, но не сдаюсь! Разведгруппа принимает неравный бой Лысёв Александр
– Ваше высокоблагородие… – Рядом с отцом возник юнкер Милов.
Лукин отвернулся и сделал несколько шагов в сторону. Летом 1941 года в охватившем бывшее королевство сербов, хорватов и словенцев хаосе безвластия подполковник Милов потерял жену и двух дочерей. Лукин хорошо помнил замечательную жену подполковника, с самой крымской эвакуации стойко переносившей все тяготы и лишения жизни на чужбине. Всем им тогда пришлось хлебнуть лиха, пока Милов и Лукин в числе многих прочих русских офицеров не поступили в сербскую пограничную стражу. Семья Миловых не унывала, являясь примером для всех остальных – подняли и выучили детей, дочери выросли настоящими барышнями, сын Юра поступил в Пражский университет. И тут такое… Жена и дочери были зверски убиты совсем недалеко от предместий Белграда. Причем так и не удалось выяснить, кем – красными партизанами, четниками, усташами или просто бандитами с большой дороги. На подполковника было тогда страшно смотреть. Как-то, зайдя к Милову, Лукин обнаружил его сидящим в полном одиночестве за столом. На столе лежал заряженный револьвер. Лукин всерьез опасался, что Милов покончит с собой. Но подполковник выбрал другой путь. Осенью старший и младший Миловы в числе первых записались в Русский корпус…
Отец и сын простились быстро.
– Все будет хорошо, Юра… – услышал в отдалении Лукин.
– Да, папа… – донеслось в ответ.
Обернувшись, Лукин застал стоящего по стойке «смирно» юнкера. На Лукина вдруг неожиданно накатили собственные воспоминания. Перед глазами предстала Лиза – такая молодая и счастливая, их свадьба в Новочеркасске, весна 1918 года, надежды на обновленную Россию, в которой все они еще обязательно будут жить. Конечно же, за эту Россию необходимо драться. Но победят только любовь и прощение. Об этом так горячо и проникновенно говорил тогда Жорж, старинный друг и однокашник, дружка на их с Лизой бракосочетании, в то время такой же доблестный дроздовский офицер, как и сам Лукин. Он припомнил вдруг, как они с Жоржем «одевали жениха», то бишь его, Сашку Лукина. Непроизвольная улыбка и сейчас, спустя много-много лет, чуть тронула его губы.
«Ты и впрямь вот в этом собираешься жениться?» – поинтересовался тогда Жорж и критически осмотрел Сашку: полинялая, заштопанная во многих местах гимнастерка неопределенного цвета, к которой черными нитками приметаны офицерские погоны, такие же застиранные штаны, ботинки с обмотками, на голове совершенно потерявшая всякую форму в окопах германской войны фуражка. На левом рукаве выгоревший трехцветный наугольник – шеврон вооруженных сил юга России.
«Никуда не годится…» – покачал головой Жорж.
К вечеру того же дня Жорж разыскал в Новочеркасске старого закройщика-еврея и притащил к нему Сашку. Откуда возник великолепный отрез горохового сукна в аккурат на русский офицерский китель, так и осталось тайной, покрытой мраком.
«Свадебный подарок!» – скромно улыбнулся друг.
Портной замучил Лукина примерками – на неделе заезжали четыре раза. Зато китель вышел на славу и сидел как влитой. В батальоне Лукину «построили» малиновую дроздовскую фуражку и погоны. На городской барахолке были выменяны на продукты синие кавалерийские галифе и роскошные английские ботинки рыжей кожи, с высокой шнуровкой, идеально пришедшиеся Сашке по ноге.
«Вот это совсем другое дело, – удовлетворенно заметил Жорж, оглядев друга в обновках. – Теперь можно и под венец…»
Вспомнился тут же Лукину и совсем маленький Ванечка. Сейчас ему должно быть столько же лет, сколько Юре Милову. Как они там с Лизой? Собственно, Лукин и не мог представить жену и сына другими – последний раз они виделись в Крыму осенью 1920-го. Едва начавший ходить Ванечка энергично бьет ручкой по свисающему кожаному темляку лежащей на лавке отцовской шашки, Лукин весело смеется, а Лиза стоит в дверном проеме и смотрит на них ласково и немного грустно. Они тогда расположились в одном большом хлебосольном доме богатого армянского села. Лукин испросил трехдневный отпуск из полка, чтобы навестить семью. Убедился, что у них все хорошо. Фронт держался крепко. Русская армия генерала Врангеля готовилась зимовать в Крыму, чтобы по весне продолжить наступление с днепровских плацдармов на север. Они с Жоржем тогда видели ситуацию именно так. Успешные для белых октябрьские бои только укрепили в офицерах эту уверенность. Ничто не предвещало разразившейся через пару недель катастрофы. А потом тяжело заболел возвратным тифом Жорж, и Лукин повез его в госпиталь в Севастополь. Накопились обычные рутинные полковые дела, которые поручалось заодно решить в тылу штабс-капитану Лукину. «Поезжайте, батенька, тут у нас тишь, да гладь, да Божья благодать», – сказали тогда Лукину в штабе дивизии, вручая предписание. И вдруг как гром среди ясного неба – красный прорыв. Поспешное возвращение в Дроздовскую дивизию, отступление с тяжелыми боями, эвакуация… Бурлящий водоворот гражданской войны вышвырнул Лукина к побережью Черного моря, минуя то армянское село, где остались его жена и сын. Он готов был тогда грызть зубами и царапать ногтями последнюю полоску родной земли, разрываясь между долгом и семьей. Русский офицер штабс-капитан Лукин не мог дезертировать из полка. Но доблестный Дроздовский полк уже не мог отбить у противника так необходимое мужу и отцу Сашке Лукину село, где осталась его семья. Он был, увы, далеко не одинок в подобном горе! По крымским степям стремительной лавиной растекались массы красной конницы. Близкие остались там, в России, на долгие годы ставшей подсоветской. Живы ли они вообще? Пожалуй, за последние два десятка лет не было дня, чтобы он не винил себя за то, что не смог забрать их с собой. Хотя умом и понимал, что вытащить их тогда, в той обстановке, было выше человеческих сил…
С характерным звуком лязгнуло об амуницию оружию. Закинув на плечо карабин, старший Милов быстро удалялся вверх по дороге. Беженцы успели покрыть по ней приличное расстояние. Это не могло не радовать. Догоняя колонну, подполковник почти бегом завернул за первый поворот. И только тут, убедившись, что его никто не видит, тяжело дыша, расстегнул верхние пуговицы мундира и схватился за сердце. В глазах плыли красные круги. Острая боль пронзила грудь, сдавила цепко и никак не хотела отпускать. Милов пытался вздохнуть, втягивая воздух маленькими глотками. С большим трудом перевел дух. Вот ведь некстати! Приступ был почти такой же, как прошлым летом.
В июне 1944 года группа чинов Русского корпуса была направлена на офицерские курсы в Белград. Бывалым полковникам и капитанам бывшей русской императорской армии, убеленным сединами георгиевским кавалерам, прошедшим горнило мировой и гражданской войн пришлось снова сесть за парты и почувствовать себя кадетами. Да если бы только за парты – на следовавших после лекций полевых занятиях их гоняли почти так, как в летних лагерях под Красным селом. Ничего не поделать – таковы были условия аттестации на немецкий офицерский чин. Выдерживали бешеный темп переподготовки далеко не все. Главным образом у большинства подводило здоровье. Лукин, будучи на десять лет моложе Милова, курс обучения выдержал. А вот подполковник слег в госпиталь с сердечной недостаточностью. С курсов ему пришлось отчислиться. Таких, как Милов, оказалось несколько десятков.
– Да не переживайте, Павел Ефремович, – говорил тогда Лукин, навещая подполковника в госпитале и чуть смущаясь своей формы немецкого лейтенанта. – Нам офицерские погоны Государь вручал. И вам намного раньше, чем мне. Вот это важно, а все остальное – чепуха!
Оттого и вышло, что вакансию командира взвода занял лейтенант немецкой службы Лукин, а Милов вернулся в часть обер-фельдфебелем. На их отношения это никоим образом не повлияло. Друг друга они все равно продолжали воспринимать подполковником и штабс-капитаном – по последнему чину в русской армии. Так уж в корпусе повелось…
Сердце чуть отпустило. Милов попытался осторожно сделать вдох поглубже – удалось. Задышал ровнее, восстанавливая дыхание. Снял фуражку, полил пунцовую лысину водой из фляги. Холодная вода, приятно освежая, полилась за шиворот. Подполковник пристегнул флягу на место и продолжил движение.
А тем временем оставшиеся с Лукиным бойцы взвода лихорадочно готовили свою позицию к бою. Усташи должны были выйти именно сюда. Другой дороги не было. Так утверждал сербский проводник. Лукин напоследок еще раз хорошенько расспросил серба. Ответ однозначный. Если только кому-нибудь из хорватов не взбредет в голову безумная мысль карабкаться по отвесным скалам. Тогда теоретически возможно выйти на верхнюю дорогу. Но для этого надо идеально знать местность. И то в лучшем случае таким способом за это время смогут подняться несколько человек. О технике и тяжелом вооружении говорить не приходилось. Лукин очень надеялся, что с несколькими вражескими стрелками Милов и его солдаты справятся. Он предупредил подполковника, чтобы тот был настороже.
Когда сзади внизу раздались приглушенные звуки боя, Милов с беженцами успели отойти километров на пять. Они спешили, как могли. И все-таки разделявшее их с усташами расстояние подполковник посчитал недостаточным. Беженцы сбили ноги в кровь, закончилась взятая с собой вода, подходили к концу запасы еды. Проводник-серб рассчитывал поздней ночью спуститься за перевал и выйти к большому сербскому селу, расположившемуся на одном из притоков реки Дравы. Тогда можно было считать людей спасенными – туда, в восточные долины фашисты точно не сунутся. Но до села еще надо было добраться. А сейчас люди буквально выбивались из сил. Подгонять никого не приходилось – все понимали, какая опасность им грозит. Но предел физическим возможностям человека все-таки есть. Через час пути Милов вынужден был объявить пятиминутный привал. Беженцы в изнеможении повалились прямо на дорогу. Импровизированный дозор в количестве двух нижних чинов выставили на угрожаемом направлении – в скалистых расщелинах, тянувшихся под дорогой слева. Не прошло и двух минут, когда один из солдат вернулся обратно. Подбежав к Милову, вполголоса доложил – обнаружена вооруженная группа людей в немецкой военной форме. Движется по ущелью наперерез их маршруту. Выйдут сюда минут через пятнадцать-двадцать. За группой установлено наблюдение. Подполковник подозвал оставшихся бойцов. Показал на карте место встречи с основными силами взвода. На всякий случай. В наличии был он сам, два пожилых офицера-марковца, поднявшийся к ним посыльный да дозорный внизу. Все с винтовками и карабинами. У одного из марковцев ручной чехословацкий пулемет «зброевка». Негусто.
– Сколько их?
– Человек десять, ваше благородие, – отрапортовал посыльный.
Милов окликнул проводника-серба:
– Уводите людей.
Тот кивнул и что-то быстро сказал соотечественникам на своем языке. Беженцы с трудом поднимались. Заплакали дети. Милов смотрел, как медленно уходит колонна, и вдруг представил, что в ней идут его жена и дочери. Мгновенно защемило сердце. Он сделал глубокий вдох и накрепко сжал ствол карабина.
– Все за мной!
Осторожно спустились с дороги вниз. Прикрываясь валунами, подобрались к дозорному. Милов некоторое время рассматривал в бинокль цепочку пробиравшихся гуськом по ущелью людей.
– Усташи.
Видимо, кто-то все же надоумил хорватов, как нагнать беглецов. Эти десять человек, по всей вероятности, все утро карабкались по отвесным скалам, чтобы выйти на верхнюю дорогу, минуя позицию Лукина у развалин замка. Тяжелого вооружения при них не было – только винтовки и автоматы. Милов с товарищами сговорились подпустить противника как можно ближе, а затем закидать гранатами и уничтожить огнем стрелкового оружия.
– К бою! – негромко скомандовал подполковник.
Пригибаясь, рассыпались в цепь между камнями и несколькими чахлыми сосенками. По цепи пронеслось летящим полушепотом: «Без команды не стрелять!» Каждый выложил перед собой по нескольку немецких гранат на длинных рукоятках. Неподалеку от Милова невозмутимо устанавливал свой пулемет один из офицеров-марковцев. Резкий профиль, иссушенные черты загорелого лица, обветренного ветрами многих походов. Каска сдвинута далеко на затылок, глаза хищно прищурены, на лоб спадает абсолютно седая прядь волос. На рукаве немецкого мундира совершенно не по уставу вызывающе красовалась витая русская нашивка с Великой войны – за побег из германского плена.
Усташи были уже совсем близко. В звенящей тишине ущелья было слышно, как шуршит галька под подошвами их сапог. Милов выдернул чеку и бросил гранату первым…
Несколько взрывов слились воедино.
– Огонь! – выкрикнул подполковник, прильнул к карабину и нажал на спуск.
Рядом короткими очередями заговорила «зброевка». Гулко забахали винтовочные выстрелы. Отвечать им начали только через минуту, когда рассеялся дым. Пули запели над головами, зацокали по камням. Передернув затвор, Милов осторожно выглянул сбоку из-за камней. Живых усташей осталось всего трое. Наугад отстреливаясь из автоматов, они поспешно отступали назад по ущелью. Упускать их было нельзя. Милов сделал пулеметчику указующий жест в сторону противника. Пулеметчик кивнул и невозмутимо поднялся на одно колено, установив «зброевку» прямо на плоский продолговатый валун. Левый рукав его мундира чуть выше локтя был в клочья разорван пулями. Рукав быстро темнел, намокая прямо на глазах. Вниз на камни, как из мелкого сита, беспрерывной чередой капала темно-бурая кровь. Кровь сочилась и по кисти марковца, пропитывая собой золотистую витую нашивку. Пулеметчик, казалось, ничего не замечал – крепко держал оружие обеими руками и тщательно прицеливался. Раздалась длинная очередь. Ответом ей тут же стал хриплый сдавленный крик, потерявшийся на дне ущелья. Милов перекатился влево, сноровисто выставил перед собой карабин. Поймал на мушку лихорадочно метавшуюся невдалеке растрепанную фигурку. Фигурка споткнулась, с головы ее слетела высокая меховая шапка… Выждав, когда противник поднимется снова, Милов не спеша прицелился и спустил курок. Взмахнув руками, усташ навзничь бухнулся между камней. Оставался, по всей вероятности, последний неприятель. Он засел между камней и отстреливался из автомата короткими очередями. Подполковник с пулеметчиком засекли его позицию. По кивку подполковника снова заработала «зброевка». Наметив валун, до которого следовало перебежать, Милов с карабином наперевес под прикрытием своего пулемета, пригибаясь, кинулся вперед. И тут у него опять схватило сердце. Такой боли не бывало никогда. Казалось, сердце просто рвется на части. Возможно, так оно и было. Весь мир вдруг сузился, превратился в красные и зеленые круги перед глазами. Подполковник замедлил шаг, выпрямился, запрокидывая голову назад. Судорожно раскрыл рот, тщетно пытаясь сделать хоть один вдох. Руки опустились вниз, карабин цокнул прикладом о камни. У Милова хватило сил удержать оружие за цевье. Он сделал еще несколько шагов, успев совершенно отстраненно подумать о себе: «Лучше так, чем на больничной койке». Неожиданно круги перед глазами исчезли. Где-то у слияния вершин гор и неба он отчетливо увидел лица жены и дочек. И смотрел, смотрел на них с удивлением и счастьем во все глаза. Наверное, сердце в груди подполковника и вправду разрывалось. Но прежде, чем это случилось до конца, в него попала выпущенная навстречу из-за камней пуля. Он упал на спину. В широко раскрытых зрачках отражалось весеннее балканское небо…
В это самое время взвод Лукина вел ожесточенный бой с батальоном усташей у развалин древнего замка.
10
Из грузовика разведчики Маркова забрали все, что могло пригодиться в пути: патроны из цинков распихали по вещмешкам, все обвешались гранатами и оружием. Досадно было, что рация вышла из строя. Зато из переделки все выбрались живыми и здоровыми, если не считать расцарапанной осколками лобового стекла головы Быкова и обожженного бока Паши-Комбайнера. Из раны последнего торчал небольшой скрученный в спираль осколок – его вытащили совсем легко. Куценко обработал рану товарища йодом. Пашу обмотали чьей-то запасной относительно чистой нижней рубахой.
– Сойдет, – удовлетворенно махнул рукой Клюев и, чуть поморщившись, затянул поясной ремень
Быков в последний раз с сожалением поглядел на «Опель», вздохнул, ощупал бинты на голове и по привычке сдвинул пилотку на самый затылок.
– Теперь пехом, – констатировал кто-то из разведчиков.
– Нам не привыкать, – отозвался Фомичев, расправляя на плечах лямки вещмешка.
Поскольку картой местности они не располагали, Марков принял решение по возможности не отдаляться от реки. Вряд ли переправившиеся на тот берег немцы смогут плотно занять район, в котором оборонялся болгарский полк. Скорее всего, их подвижные соединения уже сменили место своей дислокации. С наступлением темноты надо будет постараться переправиться обратно. А пока следовало отыскать подходящее место для переправы и хорошенько за ним понаблюдать. На мост, по которому они проскочили сюда, пожалуй, возвращаться не стоило – судя по утреннему обстрелу, где-то рядом с ним располагалась немецкая батарея реактивных минометов. И наверняка с пехотным прикрытием. А вот обследовать местность рядом на предмет наличия подходящей переправы стоило. В любом случае, пора было выбираться к реке. Русло Дравы в этих местах сильно петляло. Капитан Марков поглядел на большой компас, одетый на кисть руки прямо поверх манжета гимнастерки и отдал команду строиться. Вытянувшись в цепочку, разведчики углубились в лес, следуя в северно-восточном направлении.
Они шли около часа в абсолютной тишине, никого не встретив на своем пути. Перед очередной лесной дорогой высланный вперед дозор из двух человек обнаружил на обочине машину.
– Наша, «Эмка», – вполголоса доложил вернувшийся к колонне один из дозорных. – И вроде никого…
– Вроде или никого? – строго переспросил лейтенант Чередниченко.
Разведчик неопределенно развел руками.
– В цепь! – скомандовал Марков.
Приготовив оружие, осторожно выдвинулись к дороге. Пятнистая «Эмка» стояла, уткнувшись радиатором в откос кювета. Автомобиль был изрешечен пулями. Уронив голову на рулевое колесо, согнулась на переднем сиденье фигура водителя в советской военной форме. Разведчики расположились полукольцом на некотором расстоянии от машины. Фомичев подошел к «Эмке», дернул дверь на себя и тут же отскочил в сторону – вдруг заминировано. Такие штуки тоже случались. Из распахнутой дверцы на землю кулем вывалилось тело бойца. Гимнастерка на его спине была обожжена в нескольких местах входными пулевыми отверстиями.
– Готов, – констатировал Фомичев, осмотрев водителя.
– А здесь кто-то уползал, – подал голос Бурцев, стоявший позади машины.
Фомичев обошел «Эмку» – от распахнутой правой задней двери тянулись в сторону кустов кровавые следы. Дверь была пробита пулями, на дерматиновой обшивке бурые пятна.
– Кровь, – констатировал Чередниченко, мазнув пальцами по заднему сиденью. – Свежая.
– Молодец, Васек, – наклонился над примятой пожухлой листвой Фомичев. – Пойдем глянем.
Несколько разведчиков, выставив автоматы перед собой, углубились в придорожный кустарник. Вскоре оттуда раздался негромкий выкрик:
– Товарищ капитан!
Марков с остальными бойцами быстро продрались через заросли. Окруженный разведчиками, у оголенных корней большой сосны, чуть приподнявшись на локте, лежал с пистолетом на изготовку начальник политотдела их дивизии подполковник Ратников. Рядом с ним валялся на земле автомат ППС с отсоединенным рожком – все патроны подполковник, видимо, уже расстрелял до этого. Недоверчивый напряженный взгляд, вытянутые ноги в суконных офицерских галифе, накинутая прямо на нательную рубаху шинель. Ратников был ранен в обе ноги выше колен. Гимнастерку подполковник снял и разорвал надвое – кое-как перемотал ей свои раны. Ратников сглотнул, облизал сухие губы и, узнав Маркова, опустил пистолет. Произнес хрипло:
– Дайте воды…
Здесь же, у корней сосны, расположились на короткий привал. Быков, расстелив на земле плащ-палатку, ушел вырубать слеги для носилок. Куценко размотал самодельную перевязку, ножом распорол на подполковнике галифе и теперь обильно обрабатывал края ран йодом. Больше никаких медикаментов у них все равно не было. Ратников морщился, но не издал ни звука. Только нервно поджимал потрескавшиеся губы. Понемногу придя в себя, подполковник рассказал, как оказался на этом берегу. Выяснилось, что штаб дивизии Бутова за последние пару дней переместился почти вплотную к Драве. Правда, на десяток километров ниже по течению. Контакт с болгарами был установлен буквально в тот же вечер после отъезда группы Маркова. Только совсем не в той стороне, где предполагали изначально. Оттого Маркову пришлось изрядно поколесить по окрестностям.
– Что же Ерохин нам не радировал? – в недоумении спросил капитан. – Мы всю дорогу на прием держали…
– Да черт ногу сломит в этой обстановке, – поморщился Ратников. – Как теперь оказывается…
Вчера утром подполковник Ратников в качестве представителя советского командования отправился в расположение союзнических болгарских войск. И, разумеется, пожелал проверить их боевой дух на самом опасном из занимаемых участков. Таковым оказалось предмостное укрепление, которое болгары удерживали с целью развить наступление на южном берегу.
– Ах, вот почему они мост не взрывали… – покивал Марков, слушая подполковника.
– Вероятно, – сглотнул Ратников. Его стратегические соображения интересовали гораздо менее чем политические.
– Мы отпечатали «Боевой листок» на болгарском языке с последней сводкой, – с гордостью поглядев на Маркова, произнес подполковник. – Готовится решительное наступление на берлинском направлении. Вы понимаете, как важно было доставить его болгарским товарищам на передовые позиции.
На этих передовых позициях Ратников вчера и заночевал у болгар вместе со своим водителем. А рано утром немцы, не получавшие «Боевого листка» и, видимо, ничего не знавшие о нашем готовящемся решительном наступлении на Берлин, ударили по болгарскому полку. Причем изначально они переправились через реку в другом месте, и мост захватили целым, разгромив тут основные силы болгар по обоим берегам Дравы. Грамотная, подготовленная и дерзкая операция.
– Телефонная связь вчера пропала? – спросил Марков, у которого теперь выстраивалась в голове окончательная картина произошедшего.
– Что? Связь?.. Да, вчера. Откуда вы знаете? – на минуту растерявшись, переспросил Ратников.
Марков только усмехнулся:
– Нам вчера связь резали, пока мы у братушек гостевали… Опять прошляпили.
– Капитан Марков, я бы вас попросил… – вскинулся Ратников.
– Что есть, то есть.
Подполковник хотел было возразить, но, окинув взглядом свои простреленные ноги и оценив собственное весьма бедственное положение, промолчал.
– В общем, был тяжелый бой, – буркнул Ратников недовольно. – Мы держали оборону. Болгар за мостом перебили. Я принял решение прорываться на автомобиле. На ту сторону было уже не попасть. А здесь мы напоролись на немецких автоматчиков…
– Понятно, – покивал головой Марков.
Вообще-то он был мужик не робкого десятка, этот подполковник Ратников. В дивизии подполковник появился в начале 1944 года, во время Корсунь-Шевченковской операции. И едва познакомившись с Марковым, тут же попросил его написать автобиографию.
– В личном деле все есть, – привычно рубанул тогда еще старший лейтенант Марков.
– А вы все же напишите мне еще раз собственноручно…
Подобными «просьбами» Маркова долго осаждал перед тем один штабной особист, чем надоел хуже горькой редьки. Бумажек Марков за последние годы и так назаполнял столько, что хватило бы не на одно личное дело. Но особист не отставал. В итоге Марков, сославшись на постоянную боевую занятость, предложил особисту выйти в поиск за линию фронта вместе с разведгруппой. Дескать, там Марков и напишет ему автобиографию. Особиста с его «просьбами» после этого как ветром сдуло. Какого лешего понадобилась автобиография Маркова новому начальнику политотдела дивизии подполковнику Ратникову, капитан до сих пор сказать затруднялся. Но ответил на очередную «просьбу» подобного рода также – предложил поучаствовать в ночном поиске. Велико же было его удивление, когда темным февральским вечером в занимаемую разведчиками хату явился подполковник Ратников, облаченный в белый маскхалат, с новеньким автоматом ППС на груди.
– Готов выйти в поиск, – сообщил тогда подполковник.
Марков только хмыкнул и уселся за стол с листком бумаги. Никакого поиска в ту ночь не намечалось.
За год с небольшим, что он воевал в дивизии Бутова, Ратников успел заслужить себе репутацию человека въедливого, даже занудного, но справедливого. Он мог до изнеможения мотаться по позициям, проводя политбеседы с бойцами, раздавая им свежие газеты и листовки, разъясняя ситуацию на фронтах. Ничуть не чурался самых опасных участков фронта. Даже, пожалуй, именно им отдавал предпочтение. Бывало, решительно вышагивала по траншеям фигура начполитотдела, а следом, пригибаясь и негромко матерясь, пробирались его помощники. Не беда, что бойцы при этом валились с ног от усталости, а таскавшиеся следом водитель и адъютант проклинали втихомолку своего не в меру ретивого начальника. Он подолгу говорил на партийных собраниях, так что временами начинал морщиться сам полковник Бутов. Но своего начальника политотдела комдив не прерывал. Вместе с тем Ратников не гнушался заглядывать и на ротные кухни – лично проверять, чем кормят солдат, полностью ли им выдается положенное довольствие. Тыловая братия в лицо перед Ратниковым лебезила и угодничала, а за глаза тихо ненавидела. Подхалимство со стороны других людей Ратникова ничуть не трогало. По его рапорту прошлой осенью сняли с занимаемой должности зампотыла дивизии. А уж как тот старался угодить подполковнику! Сняли совершенно заслуженно и даже завели уголовное дело. Правда, поговаривали, что зампотылу все-таки удалось выкрутиться. Но в дивизии он больше не появлялся. В быту подполковник был лично чрезвычайно скромен, даже аскетичен. По его собственным словам, именно таким и должен быть настоящий коммунист.
Марков давно научился относиться к таким явлениям, как подполковник Ратников, как к суровой неизбежности советской действительности. Учитывая все качества начполитотдела, Ратников был скорее неизбежностью положительной, чем отрицательной. В марте 1944-го, когда весенняя распутица помогла окружить немцев на Украине, подполковник Ратников увлекал мирных жителей пламенными речами помогать снабжать передовые части наступающей Красной армии боеприпасами. Мирные жители выходили помогать. Правда, что способствовало этому больше – сила убеждения или команды солдат с примкнутыми штыками, высылаемые по деревням и селам, – сказать было затруднительно. Такой грязищи, как тогда в районе Корсуни, Марков не видал ни в одну из трех войн, в которых ему довелось участвовать. Все дороги были зарпужены застрявшей колесной и гусеничной техникой. Мирных жителей выставляли в длинные многокилометровые цепочки – снаряды и ящики с патронами передавали на руках. По колено в грязи, в перепачканном офицерском обмундировании, лично вставал в эти цепочки и подполковник Ратников. Когда в результате внезапного налета разведчики Маркова захватили железнодорожную станцию, в первых рядах был с ними подполковник Ратников, призывно размахивавший своим неизменным автоматом ППС. На станции был захвачен эшелон с новенькими «тиграми», который немцы так и не успели разгрузить. «Тигры» прямо этим же эшелоном отправили на восток – на переплавку. Ратников лично писал представления на всех разведчиков. И надо отдать ему должное – награды не «замылились» по пути, как это частенько случалось. Все разведчики получили ордена и медали. И Марков тоже получил…
Ратникову соорудили носилки. Но сразу стало ясно, что безучастным зрителем он не останется. Подполковник деловито осведомился у Маркова о его планах. Слушал, кивал. Затем потребовал патронов к автомату, набил ими свою полевую сумку. Сообщил, ни к кому не обращаясь:
– На следующем привале снаряжусь.
Ратникова положили на носилки, укрыли шинелью. На грудь подполковник водрузил себе свой неизменный ППС. Двинулись дальше, теперь значительно медленнее. К ночи планировали найти подходящее место и переправиться на другой берег Дравы.
11
А затем прибрежный лес стал просто кишеть немцами. К реке ни на одном из участков выйти так и не удалось. На закате вынуждены были повернуть в западном направлении. Разведчики, несшие Ратникова, менялись каждые полчаса. Марков требовал высокой скорости движения. Раненого подполковника изрядно растрясло. Он всю дорогу молчал, в командные дела пока больше не лез и лишь изредка издавал слабые стоны. Передовые и боковые дозоры постоянно открывали противника. Слава Богу, что до сих пор разведчикам удавалось делать это первыми – всякий раз группа ускользала прочь незамеченной. Маркова беспокоило другое – уклоняясь от неприятеля, они были вынуждены все глубже и глубже забираться в его тыл. К вечеру намотали не один десяток километров. Не имея карты, Марков мог определить собственное местонахождение лишь приблизительно. Случилось то, чего капитан так опасался – они оторвались от реки, которая была для них путеводной нитью. На отдых расположились усталые, продрогшие и голодные. Огня не разводили. С рассветом было решено продолжать марш.
– Где мы, товарищ капитан? – негромко обратился к Маркову лейтенант Чередниченко, когда они остались наедине.
– В Югославии, – только и хмыкнул в ответ капитан.
Лишь чуть забрезжил рассвет, снова двинулись путь. Марков смотрел на светящийся в темноте циферблат компаса и только хмурил брови. Благо, никто не мог этого заметить. Приняли решение попробовать миновать неприятельские заставы непосредственно в прифронтовой полосе, а затем еще раз попытать счастья перейти на свою сторону. Возможно, выше по течению Дравы плотность вражеских войск будет ниже. В то же время, двигаясь на северо-запад, они неизбежно вышли бы рано или поздно в зону действий советских войск в Австрии. Для исполнения этого плана углубились на некоторое расстояние в немецкий тыл. Здесь и вправду было тихо и безлюдно. В небольшой сербской деревушке пополнили запасы продовольствия. Местное население смотрело на разведчиков недоверчиво – слишком много вооруженных формирований всех мастей и оттенков, одетых в разные формы навидались жители за последние годы. Внятной информации о дорогах и о том, кем занят близлежащий район, Маркову получить так и не удалось. Приходилось полагаться только на собственные силы. Отдохнув и подкрепившись, группа продолжила свой путь. Плотно пообедавший сержант Куценко на ходу подбадривал товарищей:
– Ничего, братва. И не в таких передрягах бывали – прорвемся!
Выглянуло солнышко. На душе повеселело. Стонавший все утро подполковник Ратников сейчас молчал. По его бледному лицу скользили солнечные лучики. Марков даже опасливо глянул не него украдкой: не помер ли? Нет, живой. И вроде с интересом наблюдает за дорогой. Минувшим утром Куценко вполголоса сообщил капитану, что положение подполковника весьма тяжелое:
– Раны загноились. А у меня йод и тот кончился.
У сербов в деревушке попросили большую домотканую чистую простыню. Ратникову сделали новую перевязку. Ноги подполковника и вправду выглядели неважно – распухли, вокруг входных пулевых отверстий кожа вздулась и приобрела лиловый оттенок. Делать было нечего – Ратникова уложили на носилки и потащили дальше. Местность становилась все более холмистой. Прямо по ходу движения где-то вдали возникли в туманной синеве горные вершины.
– И куда мы забрались? – скреб пятерней затылок Фомичев.
Несколько разведчиков бросили на него угрюмые взгляды. Но никто больше не проронил ни слова.
Звуки боя за высоким скалистым уступом впереди все услышали еще до того, как назад примчался с докладом дозорный. Капитан выслушал его доклад. Примерно в километре от группы Маркова высланный дозор наблюдал бой между неустановленными вооруженными формированиями. Через несколько сот метров местность резко забирала вверх, а дорога сужалась до размеров узкой тропинки. Затем по левую руку следовал глубокий обрыв, а по правую возвышался стеной скалистый гребень. Сама тропинка выходила к каким-то древним развалинам. В них и засели обороняющиеся. Снизу, от долины, не считаясь с потерями, их активно атаковали, несмотря на отчаянное сопротивление, оказываемое из развалин.
По тропинке приблизились к гребню возвышенности. Их встретил оставшийся наблюдать за боем первый дозорный. Внизу, как на ладони, открылась панорама разворачивающегося столкновения. Сами разведчики оставались отсюда пока незамеченными ни одной их противоборствующих сторон. Ратникова уложили на землю под прикрытием камней, сама группа рассыпалась рядом полукольцом, взяв оружие на изготовку. Марков вскинул к глазам трофейную цейсовскую оптику. Рядом, прерывисто дыша, уперев локти в щебенку насыпанного самой природой бруствера, лежа наблюдал в свой бинокль лейтенант Чередниченко.
– Кажись, немцы, – изрек через минуту Чередниченко.
Марков с выводами не спешил. Многократно приближенные, в окулярах бинокля капитана были четко видны вооруженные люди в немецкой военной форме. Они наступали снизу, от равнины. Несколько десятков фигур в серо-зеленой форме безжизненно замерли в разных позах у подножия высоты, на которой некогда располагалась древняя крепость, а теперь развалины. Впрочем, развалины идеально подходили для обороны. Чем и воспользовался в полной мере засевший в них отряд, поливая наступавших огнем из всех видов стрелкового оружия. По всей вероятности, судя по числу трупов внизу, здесь был уже успешно отбит не один штурм. Но от равнины с завидным упорством поднимались в атаку все новые и новые цепи. Оборонительные позиции представляли собой два яруса. Что происходило на нижнем ярусе, укрытом с фронта зубчатой каменной стеной и отделенном от первого невысокой стенкой, сверху было не видать. Но огнем ожесточенно огрызались именно оттуда. Зато на верхнем ярусе Марков разглядел нескольких убитых. Подкрутив окуляры бинокля, капитан с удивлением обнаружил, что эти убитые тоже одеты в немецкую военную форму. Заметил подобное несоответствие и Чередниченко.
– Чего-то я не пойму. Фрицы друг друга колошматят? – поднял лицо на Маркова лейтенант.
Марков некоторое время еще молча наблюдал, затем проронил:
– Странно…
– Может, эти обойти хотели, – кивнул Чередниченко в сторону убитых на верхнем ярусе. – От них отбились и укрылись внизу.
Объяснение лейтенанта выглядело вполне правдоподобно. Пожалуй, так вполне могло быть, подумалось Маркову.
Оставив одного разведчика с раненым подполковником, Марков приказал всем остальным спускаться по тропинке, пока что никому не раскрывая своего присутствия. Осторожно они переместились еще на сотню метров вниз и залегли в кустарнике, росшем над верхним ярусом старинного укрепления. Здесь были свежие воронки от разрывов мин ротных минометов. У края тропинки, откинув в сторону руку с зажатой в ней винтовкой, лежал навзничь молодой солдат в полевой форме вермахта. Китель на спине солдата был весь иссечен осколками. Всеобщее удивление вызвала маленькая православная иконка, выбившаяся поверх немецкого мундира. Она висела на грязной тесемке, обвивавшей шею убитого. Фомичев осторожно нагнулся над телом, констатировал через секунду:
– Ек!
Больше на этом уровне никого не было – ни живых, ни мертвых.
Снизу практически под ними дробно застучал по наступающим пулемет.
– Эмгэшник немецкий работает, – моментально определил по звуку Фомичев.
– Трофейный? – робко предположил кто-то.
Ответа не последовало.
– Вот отсюда они и обходили, – вполголоса продолжил развивать свою версию разыгравшихся тут событий Чередниченко. – Их заметили и накрыли из минометов.
– Лейтенант, – тихонько окликнул взводного Быков, – на траекторию посмотри…
И кивнул на нижний ярус крепости.
Чередниченко осекся, сразу сообразив, о чем толкует ефрейтор. Пустить сюда мины из нижнего яруса не представлялось возможным.
– Ну, может, у них еще где минометы стоят… – протянул Чередниченко.
Все настороженно заозирались. Хрустнула под чьей-то ногой сухая ветка.
– А ну тихо… – вскинул руку Мурков.
Разведчики напряглись, затаив дыхание, все обратились в слух.
Пулемет внизу умолк на несколько мгновений, и до разведчиков донеслись отчетливо произнесенные по-русски слова:
– Воронцов, меняй позицию! Право десять…
Снизу что-то зашелестело, гулко стукнулось.
– Огонь! – донеслось с первого яруса.
Пулемет заработал снова.
– Наши! – расплылся в широченной улыбке сержант Куценко. Все разведчики заметно оживились.
– Товарищ капитан, помочь надо, – подобрался к Маркову лейтенант Чередниченко.
Тот утвердительно покивал в ответ и прильнул к окулярам бинокля. Противник продолжал фронтальную атаку. Марков навел бинокль влево. Прикрываясь кустами, по оврагу перебегали солдаты в немецкой форме.
– Обходят слева, – быстро произнес капитан. – К бою!
Пока что разведчики все еще оставались незамеченными. Марков решил воспользоваться этим обстоятельством и контратаковать противника на левом фланге. Установить отсюда число вражеских солдат не представлялось возможным. Но даже если их накопилось там несколько десятков, разведчики должны успеть преодолеть стремительным броском расстояние в пятьдесят метров до верхнего яруса крепости. Там можно было засесть вплотную за каменной стенкой – и позиция их улучшится, и в непосредственный контакт с обороняющимися войти можно. А там все вместе сообразим, как выбираться из передряги.
«Ах ты черт, Ратников», – вспомнил об оставленном наверху раненом подполковнике Марков. Пришлось отрядить двух человек с приказанием тащить начальника политотдела сюда. Пока ждали, не начиная контратаки. Из оврага послышались приглушенные команды на незнакомом языке.
– Это не немецкий, – удивленно прошептал в самое ухо капитану лейтенант Чередниченко.
Марков смолчал в ответ, только поднял на лейтенанта глаза – Чередниченко тут же понял несуразность своей реплики. Маркову ли растолковывать про немецкий язык!
Жестами объяснили задачу личному составу. Каждый кивнул в ответ – все понятно. Приготовили оружие и гранаты. Паша-Комбайнер аккуратно взвел затвор своего «дегтяря». Наконец сверху волоком втащили на плащ-палатке Ратникова. Марков, встретившись взглядом с подполковником, приложил палец к губам. Ратников кивнул, бодро сам перекатился на живот и выставил перед собой автомат, уперев в плечо откидной металлический приклад.
Судя по звукам, из оврага слева начали карабкаться наверх неприятельские солдаты. Над гребнем появились первые фигуры в немецких касках. Марков выдернул кольцо из приготовленной «лимонки», быстро оглядел еще раз своих разведчиков и первым закинул гранату в овраг. Остальные последовали его примеру. Овраг потонул за стеной разрывов. Через несколько секунд дружно заработали автоматы разведчиков. Забился в руках Клюева «дегтярев». Пред тем как подняться в рост, Марков успел кинуть взгляд на Ратникова. Подполковник лупил длинными очередями по гребню оврага из своего ППСа.
– У-Р-Р-А-А!!! – как оглашенные, дико заорали Куценко с Фомичевым.
– А-а-а-а!!! – остервенело отозвались остальные, поднимаясь в атаку.
Трехэтажный мат, нечленораздельные междометия, просто вой – все смешалось в едином порыве. Гребня оврага, в котором до того сосредоточивался неприятель, достигли одним броском. Вражеских солдат там неожиданно оказалось, как селедок в бочке. Давя друг друга, наступая на собственных убитых и раненых, они в панике бросились назад беспорядочной толпой по вязкому дну, спотыкаясь и роняя оружие. Сверху их поливали огнем бегущие над оврагом разведчики. Атаковавшие укрепление с фронта неприятельские цепи, увидав переполох на своем фланге, остановились в недоумении. Из ступора их вывел меткий пулеметный и винтовочный огонь обороняющихся. В укреплении не дремали – вовремя поддержали нежданную контратаку. Значительная часть наступавших по равнине попадала на землю и больше не поднялась, остальные дрогнули. Сначала нерешительно, они сделали по нескольку шагов назад, а затем попросту стремительно побежали в сторону чахлого лесочка, откуда, по-видимому, и предприняли перед этим свое наступление.
– Дае-ео-ошь! – орал сержант Куценко, поводя влево-вправо стволом плюющегося огнем автомата.
– У-а-а!!! – гудели следом Фомичев и Быков, также ведя огонь на бегу.
Закинув пулемет поперек груди на ремень, как лось несся Паша-Комбайнер. Придерживаемый за сошки, рокотал в его могучих ручищах «дегтярь». Вихрем долетели до верхнего яруса Марков и Чередниченко. Остальные разведчики, запыхавшиеся, тоже шлепнулись за каменной стенкой.
– Рассредоточиться! Фланги! Фланги! – кричал Марков, делая вращательные движения руками. – Чередниченко, вправо! Клюев, пулемет сюда!
Рассыпались в цепь на втором ярусе. Неприятель очистил овраг и начал общее отступление на равнине.
– Потери? – чуток отдышавшись, оглядел цепь Марков.
– Никак нет! – радостно отозвался возбужденный сержант Куценко.
– Бог миловал, – плюхнулся рядом с капитаном ефрейтор Быков, меняя диск своего ППШ.
– Ай, молодца! – отозвался с правой стороны лейтенант Чередниченко.
– Занять оборону! – прокричал Марков. И, обернувшись назад, распорядился:
– Тащите сюда подполковника…
12
Февраль выдался снежным. Но если в Карпатах снег был белым-белым, а перед позициями на нейтральной полосе зачастую уже несколько месяцев совсем нетронутым, то в Петрограде снег выглядел по-иному. Прежде всего в городе он был темнее, что ли. И потом здесь не было безбрежных заметенных пространств. Они появлялись всякий раз в окне вагона, когда Марков возвращался из столицы в госпиталь, расположенный в тихой и удаленной Гатчине. Именно сюда, на станцию Татьянино Варшавской железной дороги, привезли минувшей осенью подпоручика Маркова санитарным поездом с Юго-Западного фронта. Первый раз, в сентябре 1914-го, в Восточной Пруссии он отделался пустяковым ранением в ногу навылет. Бог берег его после этого весь трудный для русской армии 1915 год. Хотя Марков оказался в самом пекле оборонительных боев, разгоревшихся в генерал-губернаторстве Варшавском. Второй раз за Великую войну Марков был ранен в ходе ставшего легендарным Брусиловского прорыва. И ранили его тяжело – австрийская пуля разворотила плечо, была раздроблена ключица. Подпоручик до конца декабря был прикован к койке. И лишь в самый канун Рождества ему разрешили вставать, а затем и совершать небольшие прогулки. Чем он не преминул воспользоваться, начав наносить регулярные визиты соседям. Пока Марков еще оставался лежачим, к нему практически каждый день заходил его бессменный вестовой, сибирский стрелок Прохор Зыков. С Зыковым подпоручика судьба свела еще в предвоенное время, когда Марков только прибыл в полк после училища для прохождения службы. Отношения у них сразу сложились теплые и доверительные. Старшему унтер-офицеру Зыкову к тому времени было уже за тридцать. Сам из сверхсрочников, честно отломал японскую войну, побывал в плену и всегда с гордостью носил на косоворотке Георгиевскую медаль, полученную за оборону Порт-Артура. Зыков олицетворял собой тип смекалистого и хозяйственного мужика, который мог достать все, что угодно – хоть черта в ступе. Досконально владел изнанкой военной службы, всегда мог весомо сказать, чего из не прописанного в уставах принято делать, и чего не принято, что можно и что нельзя. А самое главное – что за это будет. Или не будет. Был религиозен, при этом предприимчив и оборотист, как большинство старообрядцев. Мог, однако, выпить, но всегда знал меру. Зыков имел свои хозяйственные дела с ротным командиром, был, можно сказать, доверенным лицом последнего, помогая ему выгодно обернуть артельные суммы, чтобы кормить приварком, одевать и обувать личный состав сверх положенных норм. Рота была ухоженной, солдаты всегда сыты и добротно обшиты, а господа офицеры довольны. Совершавшее время от времени «случайный наезд» высшее начальство никогда никаких злоупотреблений не выявляло, и рота неизменно оказывалась лучшей в полку во всех отношениях. Наверное, были у Зыкова и еще какие-то дела и промыслы, но Марков в них не лез. Как вестовой Зыков был безупречен.
– Чего ты не уволишься, Прохор? Ведь твой срок давно вышел. Неужели дома не ждут? – спросил как-то Марков перед самой войной своего вестового.
Ответ солдата Маркова удивил. Оказалось, Зыков собирается уволиться, но копит деньги, чтобы завести у себя в деревне мельницу. Он все рассчитал – ему надо прослужить еще полгода. Вернувшись с необходимой суммой, он откроет свое дело, и уж тогда заживет. Поскольку нет в его родной деревне мельницы, и возить зерно приходится в соседнее большое село. Зыков подошел к вопросу широко – будучи грамотным, собирал журнальные вырезки и литературу, включая техническую, по мельничному делу.
– Да разве в армии денег накопишь? – не поверил молодой подпоручик.
– Не скажите, Егорий Владимирыч. Ежели с умом, то возможно… – отвечал солдат и делал загадочное лицо.
Война нарушила планы предприимчивого сибиряка, но он не унывал, повторяя, что мельница откладывается, но не отменяется.
– Вот обломаем рога германцу – и заживем!
В этот раз они отбыли из полка по ранению одновременно – Зыков был легко ранен в руку на следующий день после Маркова. Обстоятельству этому Прохор был рад чрезвычайно. И дело не в том, что он хотел избежать фронта – воевал Зыков доблестно с самого четырнадцатого года. К Георгиевской медали уже добавились два солдатских креста. Просто после первого ранения Маркова Прохора определили вестовым к одному поручику, отношения с которым у него, мягко говоря, не сложились. Какая кошка между ними пробежала – Бог весть. Как только Марков приехал обратно в полк в начале 1915 года, Зыков тут же испросил разрешения вернуться к нему. С тех пор они делили тяготы фронтовой жизни вместе. Марков сначала был поставлен на взвод, а к весне 1916-го стал начальником команды пеших разведчиков. Именно за смелые вылазки в неприятельский тыл получил подпоручик свой первый офицерский Георгий. Трудами Маркова не было в полку подразделения более сплоченного и успешно действующего. А трудами Зыкова – более хлебосольного и укомплектованного всем необходимым.
Когда той осенью шестнадцатого подпоручик ненадолго приходил в себя в увозившем его в тыл санитарном поезде, то неизменно перед его глазами возникала фигура Зыкова. Прохор тряс забинтованной рукой и радовался Маркову, как ребенок. Офицер пытался улыбаться и снова проваливался в забытье. После операции в гатчинском госпитале первым, кто явился к подпоручику, был все тот же Зыков, баюкая, как младенца, свою перевязанную руку. Марков обвел его мутным взглядом и проговорил в шутку достаточно внятно:
– Да ты небось специально клешню свою продырявил…
– Хоть бы и так, Егорий Владимирыч, – широко улыбался Прохор. – Хоть бы и так… Вы только выздоравливайте.
Но тут же поправил сам себя, выставляя руку вперед:
– Не, вы не подумайте – это мне взаправду австрияки пульнули. Просто Боженька-то видит, куда ж вам тут без меня…
Никто бы и не подумал сомневаться, будто нарочно – не таков был унтер-офицер Прохор Зыков.
На поправку Марков шел быстро. Сказывались молодость, крепкое от природы здоровье, отменное питание. Помимо вполне недурного госпитального стола не последнюю роль играли продукты, доставаемые откуда-то верным вестовым. На новый 1917 год Зыков превзошел сам себя. При этом им был предоставлен подробнейший отчет о тратах выделенных господами сумм.
– Да брось ты, Проша, – отмахивались выздоравливающие офицеры. И, ломая все условности, махали руками: – Давай садись с нами к столу!
– Покорнейше благодарю, – церемонно отвечал вестовой, охотно принимая приглашение. – Однако порядок всегда должен быть.
Собравшиеся в палате у Маркова офицеры ничуть не пожалели, что не имеют возможности посетить лучшие столичные рестораны. Хозяин палаты, знавший своего солдата как облупленного, не проронил по этому поводу ни слова – только весело улыбался.
Первый тост по традиции был произнесен за Государя. Завязалась оживленная беседа о положении на фронтах. Пришли к единодушному мнению, что наступающий год должен непременно принести России и ее союзникам победу. Все трудности со снабжением преодолены, созданы грандиозные материальные запасы, русская армия уже победоносно вступает в Европу. Прошлогоднее наступление Брусилова – это только начало. По весне непременно двинется вперед весь западный фронт. И тогда германцев и австрийцев уже ничто не спасет. Разве только если не произойдет в самой России нечто невероятное…
За столом раздались реплики:
– Полагаю, господа, мы стоим на пороге окончательной победы.
– Безусловно, это вопрос всего нескольких месяцев.
– К лету, господа, все закончится к лету!
– В крайнем случае, осенью.
– Пари?
– Полноте, готовьте мундиры для парада…
При втором тосте во главе стола поднялся рослый гвардейский полковник-артиллерист с обожженным лицом и марлевой повязкой на правом глазу:
– За победу!
– За победу! – дружно отозвались вставшие офицеры…
В начале 1917 года Маркова произвели в поручики и вручили второй Георгиевский крест – за летние бои 1916 года…
Вскоре тем, кому здоровье позволяло совершать путешествия, начали давать отпуска. Марков неоднократно съездил в Петроград, навестил родное Павловское училище, располагавшееся на Большой Спасской. Здесь было чуть более суетно, чем обычно, – теперь готовили ускоренные выпуски прапорщиков военного времени. Приняли его очень тепло, пригласили на традиционную елку. Марков приезжал из Гатчины еще несколько раз – на елку и за покупками. Город жил своей обычной жизнью: работали магазины и лавки, спешили по своим делам обыватели, сновали извозчичьи сани, на окраинах дымили заводы, дворники исправно убирали выпадающий снег. Ничто не предвещало трагедии, разыгравшейся в конце февраля – начале марта 1917-го года…
И вдруг невероятное произошло. В Гатчине толком узнали о столичных беспорядках только через несколько дней после их начала. А затем события стали нарастать подобно снежному кому. Известие об отречении было встречено всеми в гробовом молчании. Полковник: артиллерист обвел собравшихся офицеров тяжелым взглядом, произнес глухо:
– Мы предали Государя.
– Позвольте, да он же сам отрекся… – подал реплику кто-то из присутствующих.
– Позор нам! – обрубил полковник, поднялся со стула и, не говоря больше ни слова, вышел в коридор.
Кто-то уже затевал разговор о новом правительстве, о приказе № 1, о войне и революции…
Марков и еще несколько фронтовиков стояли совершенно огорошенные. Поддерживать подобные разговоры им казалось немыслимым – русское офицерство вот уже без малого сто лет воспитывалось в том духе, что армия стоит вне политики. Они решительно не знали в тот момент, что им делать дальше. Привычная почва, на которой строилось все их мировоззрение, уходила из-под ног. Марков соврал бы, если бы признался, что тогда для него в один миг рухнул мир. То, что мир действительно рухнул, рухнул именно тогда, в феврале – марте 1917-го, а отнюдь не в октябре или позже, в Крыму в 1920-м, Марков в полной мере осознал лишь значительно позже…
Полковник-артиллерист зашел к себе в палату, аккуратно притворил дверь с внутренней стороны, надел мундир, весь увешанный боевыми наградами, застегнул его на все пуговицы и крючки, вынул из тумбочки револьвер и выстрелил себе в рот. Когда офицеры, кинувшиеся на выстрел, гурьбой ввалились к нему, он лежал на полу в луже крови со снесенным затылком…
Дальнейшие события в Петрограде все более и более вызывали у Маркова тошноту. На революцию у поручика стала развиваться стойкая аллергия. Вокруг набирал обороты помноженный на нескончаемую говорильню всероссийский бедлам. Это время ознаменовалось бесчисленными собраниями, шествиями, лозунгами и идиотскими восторгами по любому поводу. Снег на центральных улицах и площадях столицы был вытоптан и покрыт слоем шелухи от семечек. Куда-то внезапно пропали все дворники – улицы Петрограда перестали убирать. Никто не работал и не служил – все митинговали. Вскоре никто уже и не хотел служить и работать. Впоследствии Марков признавался сам себе, что именно революционный период с марта по октябрь 1917 года вызывал у него наибольшее отвращение. Раньше поручик никогда не задумывался о своих политических убеждениях. Это было ни к чему – внутри его всегда жило четкое, почти осязаемое ощущение России. Этого было вполне достаточно. Теперь эта Россия, в которой Марков родился и вырос, которой служил, как будто тяжело заболела. Он терял эту Россию прямо на глазах. И только после отречения начал понемногу осознавать, какой действительно глубокий смысл был сокрыт в привычном, казалось бы, сочетании слов о «вере, царе и отечестве». А еще в Гатчине он подолгу проводил время в Павловском соборе, отстаивая все службы целиком. Время задало вопрос. И вопрос этот возник не на пустом месте. Ответ на него будет зависеть от того, какими окажемся все мы. С тех, кому многое дано, многое и спрашивается. Он пытался найти ответ, который, по его глубокому убеждению, мог лежать только в области духовной.
Позже Марков был даже где-то в глубине души рад, что устроившие переворот большевики покончили с теми, кто разрушил тысячелетний порядок на Руси. Пожалуй, не обошлось тут без внутреннего злорадства. Впрочем, относительно сути большевизма он иллюзий также не питал – в их лице конкретно обозначился враг, против которого уже можно было начинать открытую борьбу. Только все это случится несколько позже. От последствий ранения Марков вполне оправился. Находиться дольше в столице и ее окрестностях стало для него невыносимым – он попросился обратно на фронт. В апреле 1917-го поручик Марков вернулся в свой полк, располагавшийся к тому времени на Румынском фронте.
– Ниче, Егорий Владимирыч, – выпрыгнул из поезда рядом с ним на перрон верный вестовой Прохор Зыков. – Даст Бог, переживем и это…
13
Над долиной на время установилась тишина. Атаковавшие укрепление, оставив на поле перед возвышенностью десятки трупов, отступили в сторону леса. Марков убедился, что позиция его разведчиками занята прочно. На наиболее угрожаемый левый фланг к оврагу переместился Клюев с ручным пулеметом. Пришло время наладить контакт с теми, кому они так вовремя явились на выручку.
– Скорее всего, это красные партизаны. Вероятно, подразделение народно-освободительной армии Югославии, – вполголоса вещал подполковник Ратников, которого оставленные с ним разведчики уже притащили под прикрытие каменной стенки на верхнем ярусе. – Но, возможно, и четники. Помните, капитан, – тут Балканы. Своя специфика, так сказать. В общем, будьте осторожны. Да, по-русски они, скорее всего, должны понимать…
Марков покивал – в памяти четко отпечатался последний разговор у комдива Бутова. По жесту командира лейтенант Чередниченко с Фомичевым, Бурцевым и еще двумя разведчиками, пригибаясь, стали спускаться по полуразрушенной лестнице с замшелыми от времени ступенями, ведшей с верхнего яруса на нижний. Далее путь уходил в темную кирпичную арку. Заходить в нее лейтенант Чередниченко поостерегся. Постояв несколько секунд в нерешительности у темного проема, Чередниченко громко крикнул вниз:
– Эй, славяне! Живы там?
Некоторое время им не отвечали. Хотя Чередниченко готов был поклясться, что кто-то стоит и тяжело дышит совсем близко в темноте арки, буквально в нескольких шагах от него. Наконец с первого яруса послышался приглушенный ответ:
– Живы…
– Слава Богу! – откликнулся радостный Фомичев.
Читать бесплатно другие книги:
