Восход стоит мессы Скворцова Татьяна

Когда вечер подошел к концу, и Маргарита пожелала оставить общество, король Наваррский, согласно этикету, отправился ее проводить.

– Ваш друг невероятно талантлив, – сказала она, когда они шли вдвоем по аллее сада. – Не сомневаюсь, что скоро весь двор будет петь его песни.

– Я непременно передам Агриппе ваши слова, мадам. Он будет весьма польщен этой оценкой, ведь всем известно о вашем поэтическом даровании и тонком вкусе.

Оказывается, ему известно об ее поэтическом даровании. Кто бы мог подумать. Гиз никогда не говорил с ней о стихах.

– Не нужен тонкий вкус, чтобы восхищаться тем, что и вправду трогает сердце, – ответила она.– Хорошие стихи, как море или небо, прекрасны сами по себе. Однажды мне довелось посетить Нормандию. Эти земли суровы и даже грубы, но они пленяют своею холодной красотой.

– В таком случае вам непременно нужно побывать в ля Рошели, – ответил он. – Это особенный город. Ля Рошель и вполовину не так изыскана, как Париж, но в ней есть свое очарование, которого нет более нигде. Очарование силы и свободы. Она уступает вам в изяществе, но по духу похожа на вас.

Маргарита улыбнулась.

– А вы умеете говорить комплименты дамам, сир, – ответила она. – И договариваться с крепостями тоже. Вы очень деликатно умолчали, что эта независимая и гордая твердыня теперь покорна вам.

– Покорна? – слегка удивился собеседник. – Я бы не сказал, что покорна. Ля Рошель открыла мне свои ворота лишь потому, что я никогда не оскорбил бы ее этим словом.

– Но ведь там размещены ваши войска.

– Да. Для защиты от врагов.

Она резко прищурилась.

– А Бордо и Лион вы тоже заняли для защиты от врагов? И тоже не хотите оскорбить их?

Король Наваррский посмотрел на нее с интересом, очевидно, не желая принимать запальчивый тон.

– Нет, – спокойно ответил он, – Бордо и Лион были взяты силой, вы правы. Я не апостол Петр, мадам, и далек от святости. Эти города нам нужны для того, чтобы ля Рошель, Нерак и Ажен были в безопасности. Такова логика войны. Но, уверяю вас, меня она не радует, ибо мало удовольствия иметь в своем тылу города, что ненавидят нас. Быть может, когда-нибудь нам удастся завоевать их доверие.

Они уже миновали вход во дворец и вышли в центральную галерею.

Он придержал дверь, пропуская ее вперед.

– Завоевать их доверие? – с сомнением произнесла Маргарита. – Впрочем, когда я слушаю вас, это не кажется мне невозможным.

Да, пожалуй, он был способен завоевать доверие кого угодно. Маргарита подумала, что ее будущий муж в свои восемнадцать отлично видел пределы того, что может себе позволить. Как на войне, так и в любви.

Она вдруг заметила, как он смотрит на нее, улыбаясь одними глазами, и опустила взгляд, испугавшись, что он прочтет ее мысли.

– Вот мы и пришли, – сказал он.

Она присела в реверансе и протянула ему руку для поцелуя. Он коснулся губами кончиков ее пальцев, как требовал этикет. Потом вдруг повернул ее ладонь и нежно поцеловал голубоватую жилку чуть выше запястья… По телу ее пробежали горячие токи, она хотела отнять руку, но почему-то не сделала этого. Он продолжал скользить губами по ее коже, постепенно приближаясь к сгибу локтя, и ей вдруг показалось, что время остановилось, а в огромном замке нет никого, кроме них…

Какая ошибка! Где-то рядом скрипнула дверь. Маргарита очнулась от оцепенения, выдернула руку и резко отстранилась от него. Он не стал ее удерживать, лишь еще раз поклонился, словно бы извиняясь за свою неуместную пылкость. Впрочем, он совершенно не выглядел смущенным. В его глазах светилось восхищение, приличествующее молодому провинциалу, и лишь в самой их глубине ей почудилась… да, спокойная самоуверенность. Не слишком ли много он себе возомнил!

– По-моему, вы плохо знакомы с придворным этикетом, сир, – насмешливо заметила она, пытаясь скрыть растерянность.

– Быть может, мадам, вы дадите мне несколько уроков? Чтобы в будущем я мог избежать ошибок,– голос его был исполнен смирения, но в глазах мелькнули озорные огоньки. Вот так юноша из деревни! Ей вдруг стало весело, прямо как тогда, во время басданса. И почему он так странно на нее влияет?

– Я пришлю к вам учителя, – ответила Маргарита, делая над собой усилие, чтобы не улыбнуться. – Доброй ночи, ваше величество.

– Доброй ночи, мадам, – церемонно произнес он.

***

Муза, вдохновлявшая Агриппу д’Обинье, напомнила о себе совсем скоро. Однажды, проходя мимо комнаты друга, Генрих заметил, что дверь приоткрыта.

Он постучал.

– Ну, кто там еще? – раздался недовольный голос. Генрих вошел.

– А-а, это вы, сир, – Агриппа встал, небрежно поклонился и снова рухнул в кресло. В руках он держал лист тонкой беленой бумаги, исписанный изящным почерком. Генриха одолело недоброе предчувствие.

– Опять? – спросил он, кивая на письмо. Он уже научился безошибочно узнавать эти письма, после которых Агриппа становился сам не свой.

Агриппа поднял на Генриха измученный взгляд.

– Да, ваше величество. Я должен уехать по очень важному делу.

– По важному делу, значит, – фыркнул Генрих.

Агриппа вспыхнул, но тут же сник и неопределенно пожал плечами.

– Тебе не надоело? – Генрих начал злиться. – Сколько можно бегать за этой капризной бабенкой? Ее настроение меняется, как погода за окном. От Парижа до Тура четыре дня пути, пока ты доедешь, она уже и не вспомнит о тебе. Кстати, что она там пишет? Дай-ка сюда письмо, – Генрих требовательно протянул руку.

Агриппа вскочил и отступил на шаг, спрятав бумагу за спину.

– Вспомнит, – угрюмо произнес он, больше сказать ему было нечего.

– Да когда ты приедешь, то найдешь ее с очередным поклонником, – с раздражением пообещал Генрих. – Помнишь, такое уже было.

– Помню. Я тогда убил его на дуэли. И следующего тоже убью.

– Боюсь, со следующим может не повезти. Неужели ты не понимаешь, что у тебя есть только один шанс добиться ее благосклонности – забыть о ней. Я знаю эту породу женщин, они могут любить лишь тех, кто к ним равнодушен. Тех же, кто любит их, они презирают. К черту такую любовь! Скажи, когда в последний раз ты получал от нее награду за свою преданность?

– Я рад, что вы так хорошо знаете женщин, мой государь, – с нескрываемой злобой проговорил Агриппа. – Я очень счастлив, что вы, в отличие от своего никудышного слуги, так удачливы в любви, что можете давать советы… Но я в них не нуждаюсь! – с яростью бросил он. – Я прошу вас, как моего сеньора, лишь отпустить меня на месяц от своей особы. Более не смею утруждать вас своими заботами.

– Я не отпускаю тебя, – спокойно ответил Генрих, проигнорировав язвительный выпад, – и когда-нибудь ты скажешь мне за это спасибо. Ты словно душевнобольной, которого нужно связать, чтобы он не навредил сам себе.

– Вы приказываете мне остаться? – уточнил Агриппа.

– Да.

– В таком случае мне придется ослушаться вашего приказа! Вы можете покарать меня за это, – измученное лицо Агриппы выражало обиду и упрямство, на щеках пылал горячечный румянец. Карать его совершенно не хотелось.

Генрих тяжело вздохнул, с жалостью глядя на друга, затем взъерошил себе волосы.

– У тебя деньги есть? – спросил он, сдаваясь. – Не можешь же ты ехать к ней без денег.

Агриппа с радостным удивлением посмотрел на Генриха, убеждаясь в своей маленькой победе.

– Есть. Немного, но я неприхотлив.

– Что значит «неприхотлив»? В конце концов, ты состоишь на службе короля Наваррского и едешь к даме.

Генрих отстегнул от пояса кошелек. Расставаться с деньгами мучительно не хотелось, но отступать было поздно. Он подумал, развязал тесемки и высыпал на стол пригоршню золотых монет.

– Это тебе. На дорогу.

Агриппа медлил, он все еще был обижен на своего короля.

– Возьми, – попросил Генрих, – не будем ссориться перед отъездом.

Агриппа ссыпал деньги в ящик стола и поклонился.

– Спасибо, сир. Я знал, что вы меня поймете, – глаза его были больными и блестели, как в лихорадке.

– Куда же мне было деваться, – буркнул Генрих.

– Я вернусь… скоро… не сомневайтесь.

– Я и не сомневаюсь, – усмехнулся Генрих.

Они крепко обнялись. Тем же вечером Агриппа д’Обинье выехал из города. Генрих и не подозревал, что всего лишь неделю спустя будет благодарить пагубную страсть своего лучшего друга, повинуясь которой тот вовремя покинул Париж.

Глава 8. Свадьба

Любовь слепа, и она способна ослепить человека так, что дорога, которая кажется ему наиболее надежной, оказывается наиболее скользкой.
Маргарита де Валуа

18 августа 1572 года состоялась свадьба. Генрих плохо запомнил тот день. Лишь отдельные эпизоды запечатлелись в его памяти.

Он помнил, как одетый в роскошный, но тесный костюм из белого шелка, ожидал свою невесту у выхода из собора Парижской Богоматери. Стояла невыносимая жара, и солнце слепило глаза. Пот стекал по телу, бриллианты сверкали на золотом шитье, от шума толпы закладывало уши.

Наконец из собора в сопровождении кардинала де Бурбона (единственного католика в семье Бурбонов) и герцога Анжуйского появилась молодая королева Наваррская. На ней было расшитое серебром платье из голубого шелка, шлейф которого несли три принцессы, а на голове сверкала усыпанная драгоценностями корона. Маргарита была похожа на статую Мадонны в каком-нибудь испанском соборе. Толпа восторженно взревела, встречая свою любимицу.

Генрих знал, что отнюдь не все парижане с радостью приветствуют бракосочетание между принцессой дома Валуа и предводителем ненавистных гугенотов, однако это не мешало им собраться, чтобы поглазеть на невиданное зрелище. Весь город был украшен цветами, а на площадях бесплатно раздавали вино. Даже его единоверцы, многие из которых еще носили траур по королеве Жанне, сегодня сменили свои мрачные одежды на праздничные наряды и мало чем отличались от приодевшихся католиков. Торжество было в самом разгаре и поражало своим великолепием.

«Смерть гугенотам!» – раздался вдруг в толпе чей-то возглас. Однако городская стража, наводнившая сегодня улицы, быстро скрутила смутьяна. Генрих предпочел сделать вид, что ничего не слышал. Ничто более не омрачало веселья.

***

Когда наступил вечер, Генрих в шелковой сорочке до пят в сопровождении нескольких десятков придворных прошествовал в спальню своей молодой жены, где должен был провести первую брачную ночь. Дверь за ним закрылась, и они остались вдвоем.

Маргарита стояла в глубине спальни в роскошном полупрозрачном неглиже, отделанном венецианским кружевом. Она выжидающе смотрела на своего супруга, и в ее глазах плясали огоньки свечей. Генрих остановился на пороге, любуясь стройным силуэтом. Знакомство их длилось месяц, если не считать детства, оба они вовсе не были невинны и не видели ничего постыдного в предстоящем обязательном соитии, однако сейчас почему-то каждый из них испытывал смущение.

– Словно в конюшне на случке, – произнесла она.

Генрих улыбнулся: его молодая жена не утруждала себя жеманством. Но ему нравилось в ней все, даже цинизм, за которым эта придворная дама, многое, кажется, повидавшая на своем коротком еще веку, прятала неловкость.

Не отвечая, он молча распустил завязки на своей сорочке и, сбросив дурацкое облачение, остался совершенно обнаженным. Она с интересом знатока наблюдала за ним из-под полуопущенных ресниц. Он был невысок и худощав, но хорошо сложен, под гладкой смуглой кожей перекатывались крепкие мышцы.

Приблизившись к ней вплотную, он осторожно провел по ее щеке тыльной стороной ладони, отодвинул назад пушистую волну черных волос. Его рука была теплой и немного шершавой, взгляд не отрывался от ее лица. Властным жестом он приподнял ее подбородок. Потом качнулся вперед и нежно, еще сдерживая себя, коснулся губами ее губ, затем шеи и ложбинки в вырезе одежды.

– Мне уйти? – спросил он тихо. Она не отвечала.

Тогда Генрих потянул атласную ленту, и ее сорочка соскользнула на пол. Он подхватил свою жену на руки и отнес ее на кровать.

***

Празднования шли своим чередом. Днем молодожены почти не виделись, разделенные строгими протокольными правилами, зато все ночи проводили вместе. Генрих ждал этих встреч.

Их первую брачную ночь Маргарита сравнила со случкой в конюшне. О, если бы всем лошадям было так же хорошо, как им тогда, хотел бы он родиться лошадью!

Генрих был счастлив, словно мальчик, впервые удостоенный поцелуя. Он вспоминал тех женщин, с которыми спал раньше, и смеялся над собою: ведь он искренне желал их когда-то, даже не зная, что на свете есть настоящее счастье. Он не понимал, как мог ждать так долго и за какие заслуги судьба столь щедро одарила его.

Королю Наваррскому было отлично известно, что его возлюбленная супруга вовсе не хранила целомудрие до свадьбы, но Генрих не сомневался, что теперь он, муж – единственный мужчина в ее спальне.

Поглощенный своим новым увлечением, Генрих почти не замечал ничего другого. Ни оскорбительного подтекста балетов, составленных придворным хореографом, ни бесконечных уличных драк между католиками и гугенотами. Ни злого сарказма придворных. Все эти будто бы мелкие неприятности отошли теперь на второй план, чтобы совсем скоро напомнить ему о себе с новой силой.

Глава 9. Екатерина Медичи

Что ж ей было делать, бедной женщине, когда с одной стороны мы, а с другой – Гизы?
Генрих IV о Екатерине Медичи

Лето 1572 года подходило к концу. Жара стояла такая, что даже толстые каменные стены дворца не спасали от пекла, а, напротив, сами превратились в раскаленную ловушку для измученных зноем людей. И только ночь приносила краткое облегчение.

Королева Екатерина любила работать ночью. Из открытого окна в комнату проникала живительная прохлада, и стайки мотыльков кружили вокруг канделябра, стоявшего у нее на столе. В углу заскребла мышь. Когда-то давным-давно, когда она, юная принцесса из рода Медичи, приехала в этот мрачный замок из солнечной Флоренции, она боялась мышей. Сейчас ей довелось повидать множество вещей пострашнее, и девичьи страхи вызывали у нее лишь улыбку.

Вот уже десять лет она, словно искусный лоцман, лавировала между католиками и гугенотами, Гизами и Бурбонами, стремясь угодить обеим враждующим сторонам и добиться наконец мира в королевстве. Хитрость и лесть, жестокость и щедрость – все шло в ход, и все было напрасно. Всякая милость, проявленная к гугенотам, вызывала недовольство католиков, а восстановление в правах католической веры – возмущение гугенотов.

Боже, как они все ей надоели! Три войны одна за другой прокатились по стране, оставляя за собою разоренные города и пустые деревни. И вот опять мир. Надолго ли? Непрочный покой нуждался в подпорках, будто калека – в деревянной ноге. Чтобы серьезность намерений обеих сторон не вызывала сомнений, был заключен брачный союз между Бурбонами и Валуа.

О, сколько надежд возлагала королева Екатерина на этот брак! Сколько усилий приложила, добиваясь у Папы согласия на него! Гугенот женится на католичке! Слыханное ли дело! Вчера долгожданная свадьба наконец состоялась. Когда молодожены удалились в свою спальню, казалось, можно было вздохнуть спокойно. Но главное испытание, о котором королева поначалу и не думала, ждало ее впереди.

Жених явился в Париж не один. Восемь сотен отборных солдат-гугенотов вошли в столицу вместе с ним. И до сих пор еще на свадебные торжества продолжали съезжаться гугеноты со всей страны. Сейчас их было уже несколько тысяч. Гостиницы, трактиры и частные дома с трудом вмещали всех желающих принять участие в празднествах.

Парижан-католиков пугало изобилие недавних врагов на улицах родного города. Еще свежи были в их памяти погромы в Монтеро, Орлеане и Ниме, учиненные приверженцами реформаторской церкви. С другой стороны, и сами гости относились к хозяевам, мягко говоря, с осторожностью и также не без оснований. Никто не хотел забывать зверства католиков в Васси и других городах. За десятилетие религиозных войн, кратких периодов хрупкого мира, сменявшихся вспышками насилия, во всем королевстве не осталось, пожалуй, ни одной католической семьи, не пострадавшей от рук гугенотов, и ни одной семьи протестантов, у которой не было бы своего кровавого счета к католикам.

Королева уже сомневалась в верности своего решения провести пышные торжества по случаю свадьбы. Расчет на праздничное примирение, похоже, не оправдался. Напротив, средоточие на малом клочке земли большого количества враждебных друг другу вооруженных людей грозило неприятностями. Был оглашен королевский ордонанс, запрещавший в дни свадьбы любые столкновения на религиозной почве, но это не помогало.

Разумно опасаясь за свою безопасность, гугеноты избегали гулять по столице в одиночестве, предпочитая передвигаться группами, изрядно напоминавшими военные отряды. Они задирали католиков, которые в свою очередь тоже не оставались в долгу. Дело усугублялось праздничными винными возлияниями, установившейся жарой и бездельем собравшихся в городе гостей, которые развлекали себя, как могли, при том что каждый из них имел при себе по крайней мере кинжал, а то и шпагу или аркебузу. Несмотря на королевское повеление, количество дворянских дуэлей и просто уличных драк возросло в несколько раз.

Екатерина Медичи остро чувствовала напряжение, висевшее в воздухе. Она хорошо знала свой город, и теперь он казался ей похожим на воспаленный нарыв, жаждущий скальпеля хирурга. Старая женщина, мать, вдова и королева, многое видала в жизни. Оберегая корону своих детей, она казнила и миловала, дарила и отнимала, принимала тяжкие решения, и, казалось, ничто уже не могло ее испугать. Но сейчас ей было страшно.

Глава 10. 22 августа 1572 года

Трусость – мать жестокости.
Мишель де Монтень

А на следующий день, 22 августа 1572 года, прозвучал выстрел. Преступник, скрывавшийся в доме Пьера де Вильмюра, бывшего наставника герцога де Гиза, ранил в плечо адмирала Колиньи, в одну секунду разрушив хрупкое равновесие, установившееся между католиками и гугенотами в последние два года. На месте преступления была обнаружена дымящаяся аркебуза с маркировкой гвардии герцога Анжуйского.

Бом! Бом! Бом!.. – колокол церкви Сен-Жермен л’Оксерруа пробил полдень.

– Тысячи рук поднимутся, чтобы отомстить за раненую руку господина адмирала! – запальчиво выкрикивал юный паж по имени Пардальян. И другие голоса вторили ему.

Бом! Бом! Бом!..

– Да вы что, герцог, вконец ополоумели! – даже не пытаясь быть вежливым, кричал господину де Гизу Генрих Анжуйский.

А может, и не Генрих Анжуйский. А может, и не кричал, а говорил тихо и что-нибудь совсем другое. Париж полнился слухами. Камеристка госпожи де Шеврез, оказавшись столь не вовремя под дверями принца, будто бы слышала, как его высочество ссорился с его светлостью. А из-за дверей другой голос, вроде похожий на голос Гиза, вкрадчиво говорил что-то в ответ. А потом вдруг тоже возвысился и сорвался на крик.

– …но я не собираюсь один отвечать за все! – вот как, по ее словам, ответил герцог.

Или то был вовсе не герцог? Кто ж его знает. Чего только не болтают слуги. Выпороть бы дуру, да на скотный двор. Для ума.

С сегодняшнего утра герцога в Париже не видели. Так что, наверное, вовсе не с ним, а с кем-то другим обменивался любезностями монсеньёр принц.

Всякому дурачку было ясно, что покушение на Колиньи – дело рук Гиза. Несколько лет назад так же выстрелом из окна по приказу адмирала был убит Франсуа де Гиз14. И наш герцог, положа руку на сердце, был в своем праве. Адмирал этот сам виноват: за каким чертом явился он в Париж? Кто его тут ждал? Сидел бы тихо в своей ля Рошели – глядишь, целее был бы.

Бом! Бом! Бом!..

– А вы слыхали, кумушка?! Король-то наш – сам поехал к этому гугеноту раненому! Извинялся перед ним, словно перед самим Папой! Тьфу! Срамотища! По мне, так и вовсе бы его застрелить – невелика потеря! Да и всех еретиков поганых вместе с ним!

Париж гудел, как разворошенный улей. И тревожный шум этот, запальчивые клятвы и яростные пересуды заглушали тихий голос разума, который и в другие-то времена звучит негромко, а в такие – и вовсе еле слышен.

***

Новость застала Генриха Наваррского в особняке Конде во время игры в мяч. Прочитав короткую записку от Телиньи, оба принца немедленно отправились в отель де Бетизи, куда уже доставили раненого адмирала.

Они очень спешили, однако приехав, Генрих не мог понять, к чему была эта спешка. Вокруг раненого суетились доктора. В гостиных суетились старшие офицеры. Потом приехал король, и все стали суетиться вокруг него. Лишь к середине дня Генриху удалось добраться до своего кабинета и подумать.

Сначала мать. Теперь господин адмирал. Ощущение сжимающегося кольца не отпускало его. Словно Париж стремился отнять у него всех самых близких людей одного за другим.

Однако Генрих понимал, что ничего нового в сущности не случилось. Разумеется, главным виновником покушения был Гиз. Кто же еще? Герцог никогда не скрывал своей ненависти к ним. Разве сам Генрих не мог стать жертвой этой ненависти всего месяц назад? Что же теперь должно его удивлять?

Король рвал и метал, грозясь подписать приказ об аресте герцога Лотарингского, но вот незадача: тот пропал. И слава Богу! Генрих не вполне понимал, что станет делать Карл, если Гиз, не приведи Господь, найдется. И вправду арестует вождя парижских улиц? Генрих был бы рад на это посмотреть, но не преувеличивал возможностей короля. Нельзя требовать от Валуа больше, чем тот может дать, это до добра не доведет.

Куда сильнее, чем Гиз его интересовала Екатерина Медичи. Могла ли она быть в этом замешана? Пожалуй, могла. Или нет? Ведь она так много усилий вложила в Сен-Жерменский мир. И все-таки… все-таки… уж очень она ненавидела Колиньи. И боялась его, что даже хуже ненависти.

Да, она могла. Но только не Карл. Генрих не сомневался, что король нуждался в союзе с ними не меньше, чем они сами нуждались в союзе с королем. Разрушить это хрупкое, но такое важное согласие из-за происков Гиза? Нет, Генрих не доставит врагу такого удовольствия!

Взгляд его случайно упал на серебряный гребень с сапфиром, забытый здесь Марго. Ей очень шли сапфиры. Они делали ее глаза совсем синими. Прозвучавший сегодня выстрел мог вновь сделать их врагами. Нет, этого не будет. Скоро закончатся свадебные торжества, и он увезет ее в Нерак, а потом они вместе отправятся в ля Рошель, как он обещал, и протестантская крепость будет приветствовать цветами его красавицу-жену, будь она хоть трижды католичка. Все будет хорошо.

***

Вечером 22 августа протестантские вожди впервые со дня подписания Сен-Жерменского мира созвали военный совет.

Антуан де Бушеванн, шпион Екатерины Медичи в отеле де Бетизи15 доносил своей госпоже, что принцы Бурбоны в тот вечер сильно повздорили. Будто бы принц Конде с графом де Ларошфуко требовали немедленного расторжения Сен-Жерменского мирного договора и осады Парижа. «Хочешь мира – готовься к войне!» – повторял Ларошфуко, и королева легко представляла себе, как на его суровом лице появляются жесткие складки. Адмирал Колиньи, стремившийся во чтобы то ни стало сохранить мир, хоть и был ранен и слаб, однако по-прежнему имел немалое влияние. Он объяснял утреннее покушение на свою особу желанием Гизов поссорить их с королем, и обещал, что уже через неделю они забудут об этом глупом инциденте. Когда же принц Конде начал возражать адмиралу, доказывая, что король Франции с Гизами заодно и всем им в Париже грозит смерть, то Генрих Наваррский язвительно предложил своему кузену отправиться в ля Рошель, буде тот столь сильно опасается за свою жизнь. Конде немедленно вспылил, назвав того самонадеянным индюком, и принцы едва не подрались.

Звучали на совете и другие предложения. Господин дю Плесси-Морней высказался в пользу того, чтобы покинуть Париж до лучших времен, не расторгая мирного договора. Однако его тут же принялись стыдить за трусость, и он, пренебрегая всеми правилами этикета, ушел, хлопнув дверью.

Решение оставалось за королем Наваррским, и его слова Бушеванн передал почти дословно. «Мы не позволим нашим врагам втянуть нас в новую свару! – будто бы заявил тот. – Мы не сделаем того, чего они ждут от нас! Ибо тогда они одним выстрелом одержат над нами победу». Услышав это, взбешенный принц Конде вышел вслед за Морнеем.

Читая доклад Бушеванна, королева невесело улыбнулась. Миролюбие Колиньи было ей понятно: адмирал давно мечтал втравить Францию в войну против Испании, чтобы помочь голландским гугенотам во Фландрии. Он ни за что не пожертвует своими планами ради новой усобицы16.

Вот только сможет ли он удержать в узде своих ретивых не в меру сторонников? Всю жизнь Екатерина Медичи считала Колиньи злейшим своим врагом, но теперь отчаянно просила Господа и Святую Деву ниспослать ему сил. И все же в глубине души она не верила ни в Колиньи, ни в помощь Всевышнего. И уж конечно, не верила словам Генриха Наваррского. Она знала, что в кипящем котле страстей миролюбие гибнет первым, а спасется лишь тот, кто сам не боится крови.

Глава 11. Ночь с 22 на 23 августа 1572 года

Само по себе ожидание надвигающейся беды приводило многих к ситуации серьезнейшей опасности.
Лукиан

Часы на городской ратуше отсчитали двенадцать ударов.

Генрих Наваррский и принц Конде в окружении десятка своих дворян возвращались в Лувр из отеля де Бетизи. Сначала они не разговаривали, дуясь друг на друга, но гнетущая тишина города и тяжелая неясная тревога вновь сблизили их, заставив забыть об обидах.

– Надеюсь, вы с господином адмиралом знаете, что делаете, – заметил принц, возвращаясь к прерванному спору, который волновал их обоих.

Генрих, откровенно говоря, тоже надеялся на это. Сегодня он услышал от Колиньи то, что хотел услышать. Колиньи хорошо знал Карла, обладал большим влиянием на него, и если адмирал был уверен, что король на их стороне, значит, так и есть. Значит, Генрих все рассчитал правильно. Поддержка Колиньи, его готовность взять на себя тяжелые переговоры позволяли Генриху вздохнуть с облегчением. Ведь Колиньи… это Колиньи. Именно он всегда принимал самые сложные решения.

– У тебя есть причины не доверять господину адмиралу? – холодно поинтересовался он у кузена.

– А у тебя есть причины полагать, что он не может ошибаться? – язвительно парировал принц.

Генрих вздохнул.

– Ты прав, он может ошибаться. Кто угодно может ошибаться. Но что ты предлагаешь взамен? Уехать из Парижа и бросить на произвол судьбы тысячи наших единоверцев? Или напасть на парижский гарнизон, как требует Ларошфуко? Захватить Лувр? – он посмотрел на кузена с таким искренним недоумением, что тот вспыхнул и отвернулся.

– Мы должны поднять гвардию, – упрямо продолжал Конде.

– Как ты себе это представляешь? – разозлился Генрих. – Развернуть боевые порядки прямо на Гревской площади? Чего будет стоить после этого мирный договор?

– У нас нет другого выхода, – процедил принц. Его голос звучал почти спокойно, но Генрих не верил этому спокойствию – он хорошо знал своего двоюродного брата.

– Это тоже не выход, – ответил Генрих. – Вспомни, сколько лет мы шли к миру! И теперь ты предлагаешь пожертвовать всем из-за случайного выстрела? Из-за смутных опасений? Ты что, хочешь плясать под дудку герцога Лотарингского? – повторил он свой беспроигрышный аргумент.

Эти слова ожидаемо подействовали. Конде, который уже открыл было рот для очередного выпада, резко замолчал. Впрочем, он еще не все сказал.

– Ты забыл про аркебузу гвардии д’Анжу, – напомнил он.

– Не забыл. Она оказалась на месте покушения очень кстати. Прямо будто специально, чтобы ты мог напомнить мне о ней.

Конде сник. Несмотря на свой воинственный пыл, он понимал, что в словах кузена есть разумное зерно.

– Дьявол… не знаю… Но посмотри на город! Неужели ты не видишь: что-то происходит. Париж никогда не был таким… жутким. Не можем же мы просто сидеть, как куры на насесте, и ничего не делать!

Как ни странно, этот последний аргумент, самый нелепый и беспомощный, показался Генриху самым важным. Да, город стоил того, чтобы на него посмотреть. Пустые темные улицы, нависающие громады домов… Было в них нечто такое, что хотелось прибавить ходу и побыстрее оказаться за стенами Лувра.

Час назад Генрих искренне считал, что поступил верно. Он только что повторил доводы, казавшиеся ему бесспорными, и Конде не смог возразить. Однако теперь, проезжая через пустынный зловещий город, он внезапно понял, что вовсе не уверен в своей правоте. А вдруг Ларошфуко и Конде правы? Что, если все это ловушка? Несмотря на жаркую погоду, его прошиб холодный пот. Если так, то уж лучше война. Но если никакой ловушки нет? Если они, поддавшись глупому страху, сами развяжут бойню? Генрих терпеть не мог тратить время на пустые размышления после того, как решение принято. Но что, если оно принято неверно?

– Колиньи обещал все уладить, – снова сказал Генрих, даже не замечая, что повторяется, стараясь убедить сам себя. – Карл прислушивается к нему. Придется подождать.

Некоторое время они молчали, и только мерный стук подков по мостовой нарушал тишину ночи.

– Я должен тебе кое-что сказать, – произнес вдруг принц, отвлекая Генриха от тягостных размышлений.

– Ну? – отозвался тот.

– Не «ну», а слушай внимательно, – Конде был мрачен и задумчив, Генрих никогда не видел его таким. – В кабинете господина адмирала есть тайник, где он прячет какие-то очень важные бумаги… Не спрашивай меня, откуда я знаю, все равно не скажу. Находится он в стене слева от входа. Пять шагов от двери, третий камень снизу. Нужно нажать на нижний левый угол, и камень повернется. Так вот, если с адмиралом что-то случится… и со мной… эти бумаги надо забрать.

– Что случится? – у Генриха перехватило дыхание. Он понимал, что Конде имеет в виду именно то, о чем невольно думал он сам.

– Откуда мне знать, – пожал плечами Конде, – всегда может что-то случиться.

– И что мне нужно сделать с этими бумагами?

– Понятия не имею, – буркнул принц. – Я ведь не знаю, что в них написано, сам решишь, когда прочтешь.

Генрих задумчиво кивнул; им навстречу уже открывались ворота Лувра.

***

Проводив посетителей, Колиньи с трудом уселся в кресло. Нужно было добраться до спальни и хоть чуть-чуть отдохнуть. Завтра будет много дел.

Куда сильнее, чем раненая рука, его беспокоила новая вспышка ненависти, грозившая похоронить под руинами Сен-Жерменского мира давнюю мечту адмирала.

А мечта у него была. И какая! Объединение французов обеих конфессий против общего врага – католической Испании. И мечта эта, еще недавно призрачно маячившая на горизонте, теперь семимильными шагами приближалась к своему воплощению.

Конечно, пока речь не шла о вторжении в испанскую метрополию, но добровольческий корпус Жанлиса и де Ла Ну, спешивший на помощь принцу Нассаусскому, героически воевавшему во Фландрии против дона Альбы, уже пересек границу между Францией и испанскими Нидерландами. Каждый день из Парижа на север уходили отряды волонтеров, а королевские войска готовились к выступлению. Карл, уставший от вероломства испанских союзников, поддержал эту затею на последнем Королевском совете.

И теперь пожалуйста! Это глупое покушение! Колиньи готов был дать отрубить себе руку полностью до самого плеча, если бы это хоть на дюйм приблизило его к заветной цели.

Вот только людей бы как-то успокоить, чтобы дров не наломали от избытка рвения.

Адмирал с трудом встал и сделал шаг к двери. Ему, знаменитому воину, не пристало звать слуг, чтобы добраться до кровати. Но вдруг он почувствовал, что пол уплывает из-под ног. Здоровой рукой он ухватился за спинку кресла и перевел дыхание. Сердце стучало не в груди, как ему полагалось, а где-то в голове, подобно колоколу, который звонил сегодня весь день. Проклятая лихорадка! Нет, он не позволит ей сорвать его планы в такой момент! Вот только немного поспит и завтра снова займется делами. Он справится, как справлялся всегда.

***

Тем временем герцог Анжуйский блуждал по своим покоям, словно загнанный зверь.

– Да-а, мой принц, – протянул шевалье д’Англере. – Я не пылаю любовью к адмиралу Колиньи, но стрелять в него из вашей аркебузы, когда Париж набит гугенотами, словно бочка огурцами, – верный способ расправиться с вами, а не с ним. Моя бы воля –пристрелил бы самого Гиза, ей-богу.

Герцог Анжуйский слушал своего шута и нервно грыз орехи.

– Пристрелить Гиза… хорошая идея, – рассеянно произнес принц. – Но что же нам делать? Что? В Лувре десятки гугенотов! А в городе их тысячи! Гвардия Генриха Наваррского немногим меньше парижского гарнизона и состоит из отборных солдат!

– Вот именно, – д’Англере вспомнил тот день, когда наблюдал из окна трактира «Синий петух» за войсками, входящими в город. – Так что теперь, когда Гиз поссорил вас с гугенотами, от герцога уже не отвертеться. Вы с Гизом теперь союзники навеки, поздравляю. Надеюсь, вы рады такому другу… Впрочем, по-настоящему плохо даже не это.

– Не это?! А что?

– Понимаете, мой принц… – негромко заговорил шут. – Мы не знаем их планов, но и они тоже не знают наших. Мы боимся их, а они нас. Поэтому все мы сидим на бочке с порохом. Любая драка, любая уличная ссора может стать искрой. И никто не в силах даже предположить, к чему приведет этот взрыв. Если бы мы имели две армии в поле, то могли бы отсидеться каждый за своими укреплениями. Но у нас нет укреплений, за которыми мы могли бы спрятаться! Даже здесь, в Лувре, мы не чувствуем себя в безопасности. Если им взбредет в голову напасть среди ночи, нас просто перережут, как курей, – заключил он.

Д’Англере не знал, что именно об этом говорила сейчас Екатерина Медичи своим верным маршалам.

– И что же делать?

– Не знаю… Но одно могу сказать точно. Победит тот, кто ударит первым.

Герцог Анжуйский молчал, глядя на своего приятеля-шута.

– Что ты хочешь сказать? – его голос неожиданно охрип. – Что ты хочешь этим сказать? – повторил он. – А если ты ошибаешься? Если они не хотят дурного? Разве такого не может быть?

– Может. В том-то и дело, что может… Я не знаю.

Глава 12. 23 августа 1572 года

Быстрее всего настигает та опасность, которой пренебрегают.
Публий Сир

Наутро появились первые результаты расследования покушения на Колиньи. Дело вел мэтр Дижон, старший следователь двора, потому работа шла на удивление споро. Преступником был объявлен некий Жан де Лувье де Моревер, наемник на службе герцогов Лотарингских, известный еще по истории с убийством господина де Муи, близкого друга адмирала. Все ниточки вели к Гизам. Аркебуза гвардии герцога Анжуйского объяснялась то ли случайностью, то ли заговором против принца.

Беда заключалась, однако, в том, что гугеноты не верили в случайности. Их отряды, игнорируя указы короля и требования Колиньи, окружили особняки Гизов и д’Омалей. Их возмущенные голоса и бряцанье ножнами были слышны даже в саду Тюильри, где королева Екатерина проводила срочное совещание со своими советниками.

В целях предотвращения беспорядков вся городская стража была поднята на ноги, ее отряды несли дежурство возле городской ратуши и в других ключевых точках столицы. Между Лувром и отелем де Бетизи постоянно сновали гонцы: Карл IX и адмирал Колиньи стремились во что бы то ни стало затушить тлеющий пожар. Впрочем, толку от их усилий не было никакого. Обстановка накалилась до предела, что еще более усугублялось болезненным состоянием адмирала.

Если вчера вечером Екатерина Медичи слабо надеялась на успех мирных инициатив своего сына Карла, то сегодня ей стало понятно, что ни король, ни даже его «дорогой отец» Колиньи не могут удержать город в узде. Ей же самой на это нечего было и рассчитывать: ее, как и герцога Анжуйского, ее любимого маленького Анри, гугеноты подозревали в причастности к покушению. Д’Анжу был бледен и явно напуган; он не смел и носу показать за пределы Лувра, ибо толпы вооруженных озлобленных гугенотов могут напугать даже очень храброго человека. И лишь Генрих Наваррский оставался весел и любезен. Будто слабоумный. Впрочем, королева была признательна ему за это.

Правда, и он не отпускал от себя свиту из дюжины верных людей: Жан де Лаварден, виконт де Комменж, Гаро, Сегюр, д’Арманьяк, Миоссенн и другие дворяне не отходили от него ни на шаг. Многие заметили, что раньше он вел себя проще.

– Если бы я родился королем большого королевства и был так же высок и статен, как его величество, меня бы почитали и без свиты, – шутил он, – но поскольку я всего лишь король Наварры да к тому же не вышел ростом, приходится носить каблуки и окружать себя придворными.

Впрочем, шутки теперь не очень помогали разрядить обстановку.

***

Генрих ужасно устал от скрытого напряжения последних дней. Встречаясь взглядом с сестрой, он видел, страх в ее глазах, и страх этот усиливал его собственную тревогу. Генрих думал, что надо бы как-то подбодрить ее, но не знал чем. Она ждала от него уверенности, однако с каждым часом он и сам все больше сомневался в своем решении. Лишь упорство Колиньи еще заставляло его придерживаться избранного пути.

– Мне страшно… – тихо сказала Катрин, когда они наконец остались одни.

Генрих молчал. Ярко горел огонь в камине; они стояли вдвоем в круге света, отделявшего их от окружающего мрака и от всего мира.

– Давай уедем, – попросила она, прижавшись к нему и положив голову ему на плечо, – вернемся домой, в Беарн. Там сейчас спеют дыни и виноград, а таких персиков, какие там растут вдоль дорог, здесь не подают даже на королевских пирах. Ну что тебе стоит, Генрих! Увезем с собой твою жену. Что нам делать в этом городе? В этом каменном мешке?!

От знал, что от него пахнет вином и чужими духами, но она все равно жалась к нему в поисках защиты. После смерти матери у них на всем белом свете не осталось никого, кроме друг друга. Генрих нежно погладил ее по волосам.

– Конечно, мы скоро уедем, Кати. Когда мы вернемся домой, будет еще тепло, и ты успеешь поесть персиков.

– Обещай мне! – потребовала она.

– Обещаю, – ответил Генрих.

Посовещавшись со своим верным камердинером д’Арманьяком, Генрих решил все же не оставлять Катрин в Лувре, а отправить ее в парижский особняк, находившийся под надежной охраной солдат господина де Телиньи. Самому же ему предстояло провести эту ночь во дворце. Сорок дворян-гугенотов должны были дежурить в его покоях. Сохранять невозмутимость становилось все труднее.