Гадание при свечах Берсенева Анна
Теперь он смотрел на нее ожидающе: поймет ли она, о чем он говорит? Но Марина понимала его еще прежде, чем он умолкал. Она чувствовала гораздо больше, чем он мог сказать, больше, чем вообще можно было высказать.
Они снова стояли у самого дома, только сзади, не у парадного крыльца. Солнце уже налилось вечерним огнем, и весь парк полыхал закатным пожаром. Марина действительно не чувствовала ни голода, ни жажды, ни головной боли. Она смотрела на Женю, вглядывалась в его лицо и чувствовала, что ей почему-то хочется прикоснуться губами к выступам его ключиц, проглядывающим в расстегнутом вороте рубашки. Ей так хотелось этого, что губы у нее вздрагивали…
Она едва сдержала себя, но все-таки медленно подняла руку и прикоснулась пальцами к его губам. Они шевельнулись под ее прикосновением – нежно, едва ощутимо, – и Марина почувствовала, как Женя осторожно поцеловал ее пальцы.
Они медленно шли вдвоем по дороге от усадебного забора – туда, где утром шумели яблочные ряды. Солнце освещало их последними лучами, и Марина ясно чувствовала, как что-то кончается в жизни, какой-то перелом совершается в ней.
И вдруг она поняла, почему не покидает ее отчетливое ощущение потери! Ее спасительный круг, радужный контур – исчез, и ничто больше не отгораживало ее от мира! Это была не фантазия; Марина вздрогнула, поняв это. Но тут же она посмотрела на Женю – и ей стало все равно, есть ли круг, нет ли его. Да и был ли он вообще, не привиделся ли ей в одном из ее странных снов наяву?
Они дошли до шоссе, и Марина подняла руку, увидев вдалеке одинокий грузовик с брезентовым верхом. Другую руку она прижимала к Жениной ладони.
Грузовик остановился сразу, и Женя растерянно смотрел, как Марина открывает дверцу. Она не поняла, что даже не простилась с ним: совсем не чувствовала, что они расстаются, даже не заметила, как разнялись их руки, потому что по-прежнему ощущала тепло его ладони.
– Марина… Подождите же! – воскликнул Женя, когда она уже забралась в кабину. – Подождите, как же так! Мы… не увидимся больше?
Тут только она поняла, что это в чувстве ее, в самой глубине ее существа они не расстаются. Но наяву Женя оставался на пыльной обочине шоссе, а она захлопывала дверцу случайного грузовика.
– Женя, простите меня! – Марина мгновенно соскочила с подножки. – Я… Мы увидимся очень скоро, если только…
– Если – что?
– Если вы не передумаете меня увидеть.
Она смотрела на него своими длинными переливчатыми глазами, и взгляд ее завораживал, заставлял верить каждому движению ее губ. Женя кивнул и медленно, осторожно привлек ее к себе, коснулся губами ее виска, провел пальцами по щеке. Его рука лежала на ее плечах, обнимая их, и Марина приникла к нему, закрыв глаза.
– Правда? – прошептал он, и прядь волос шевельнулась у нее над ухом от его ожидающего шепота.
– Да!
Она прижалась к нему так крепко, что всем телом почувствовала его вздрагивающее тело, потом мгновенным движением поцеловала заветные выступы ключиц в расстегнутом вороте его рубашки – и отпрянула, быстро пошла к машине.
Невозмутимый водитель ждал, скучающе глядя на них: подумаешь, прощаются, чего тут такого?
Марина захлопнула дребезжащую дверцу, грузовик тронулся с места, и она долго смотрела на удаляющуюся Женину фигуру на обочине.
Глава 3
Домой она добралась только к ночи. Пришлось долго ждать автобуса на станции во Мценске, потом идти через весь город к себе, к своему дому у реки.
Марина сказала правду Саше Сташуку: за три года она так привыкла к своей комнатке, что та действительно не казалась ей чужим углом. Пришлось, правда, будить хозяйку, запиравшуюся на ночь на крючок и цепочку, но та была не ворчлива и любила свою спокойную жиличку.
Ночной воздух охладил пылающее Маринино лицо, вихрь мыслей стал спокойнее. Но то, что чувствовала она к Жене… Это не утихло, осталось таким же пронзительным и ясным, как утром, в блеске солнечных лучей. Это была любовь – та самая, от которой можно потерять сознание. Она и потеряла сознание; уже одно это было знамением.
Марина вдруг поняла, что сидит у стола в своей комнате, даже не включив свет. Впрочем, это было неважно: она и в темноте видела не хуже, чем при свете, ее даже дразнили из-за этого в детстве рыжей кошкой.
А сейчас она все равно видела только Женю – видела так ясно, словно все еще стояла рядом с ним, прижимая руку к его ладони и всматриваясь в его рассеянные дальнозоркие глаза. Она чувствовала его дыхание на своем виске, и все ее тело пронизывал такой неведомый ей прежде трепет, от которого в глазах у нее действительно темнело – все равно, при свете или в темноте.
Марина встала, неслышными шагами прошла через всю комнату и распахнула окно. Свежее дыхание реки ворвалось в дом, и Марина неожиданно засмеялась. Ни смятения, ни растерянности не чувствовала она сейчас, хотя любовь впервые налетела на нее, закрутила вихрем! Это было так хорошо, и не было в ее жизни чувства сильнее и прекраснее…
Свет она так и не зажгла. Постелила себе в темноте, легла, сразу сбросив одеяло с пылающего тела. Чувство ее было ясным и спокойным, а вот мысли кружились, тесня и сменяя друг друга. Она подумала об отце, потом о бабушке, потом почему-то о том, как золотились в корзинах яблоки сегодня утром, и о скрещении липовых аллей…
Потом она поняла, что снова думает о Жене – или чувствует его? Снова – но совершенно иначе, чем несколько минут назад. Теперь она не просто вспоминала их сегодняшний день таким, какой он был, с ясностью каждого мгновения, а видела Женю – сейчас, в эту самую минуту.
Марина не удивилась этому и не испугалась. Она просто смотрела, затаив дыхание. Вот он выходит на какую-то просторную веранду, садится на ступеньки, ведущие в сад. Достает сигарету, закуривает. Огонек зажигалки освещает его лицо, и видно, что Женя всматривается куда-то – хотя там, впереди, только темнеют кусты.
Марина улыбнулась ему и увидела, как он вздрогнул, обернулся. Потом затушил сигарету, быстро поднялся и ушел в дом. Она тихо засмеялась его испугу и тут же почувствовала, что засыпает.
Ей так понравилось это: всматриваться в то, как идет Женина жизнь, окликать его едва слышным шепотом. Она даже не замечала, как идет время – так радостно ей было…
А время шло обычно: рабочие дни, ночные дежурства, от которых она не слишком уставала, короткая дорога домой. Но не было больше никакой тоски, не чувствовалось никакого жизненного гнета. Любовь избавила ее от этого – наверное, навсегда.
Марина даже не знала, хочет ли увидеться с Женей, не понимала, почему на следующий же день не поехала к нему в Спасское-Лутовиново. Она видела его, чувствовала его – и была счастлива.
Ира Фролевич зашла к ней как раз в такую минуту – вечером, когда Марина сидела у распахнутого окна и смотрела, как подергивается вечерней дымкой река вдалеке.
Дверь была не заперта, и Ирка вошла без стука.
– Марусь! – воскликнула она с порога. – Ты только не сердись. Ну пообещай, что не будешь!
Марина повернулась к Ирке, встретила ее смущенный бесхитростный взгляд. Ириша Фролевич тоже была медсестрой, только в хирургии, и они с Мариной дружили – насколько вообще можно было дружить с Мариной, которая, при всем ее дружелюбии, вполне могла жить в одиночестве.
– А что случилось, Иришка? – спросила она.
– Нет, ты сначала пообещай, – настаивала Ирка. – А то не скажу!
– Ну, обещаю, – засмеялась Марина.
О чем, интересно, может просить Ирка? Скорее всего, снова дать ключ от комнаты на время Марининого дежурства. Иришка жила с родителями, а кавалеры у нее менялись гораздо быстрее, чем мама и папа успевали к ним привыкнуть, поэтому и приходилось использовать для встреч Маринину территорию.
Но оказалось, что Ирка смущается из-за другого.
– Понимаешь, Марусенька… Ты помнишь тетю Дашу – ну, мою тетю Дашу, у которой сын алкоголик?
Марина не могла помнить Иркину тетю Дашу – просто потому, что никогда ее не видела. Но зато слышала о ней много: Ирка обожала обсуждать бытовые проблемы и рассказывать истории «из жизни», поэтому о тете Даше Марина знала, кажется, все что возможно.
– Так ты представляешь, она все-таки разъехалась со своим Витькой! – продолжала Ирка, не дождавшись от Марины ответа. – Все меняться не хотела: пропадет он без меня, сопьется. А потом: все, сил моих больше нет ни на пьянку его, ни на девок. Вот и разменялась.
– Ну и что?
– Вот именно – что! – воскликнула Ирка. – Она месяц назад вселилась в свою однокомнатную, а жить там не может! – И, встретив Маринин вопросительный взгляд, Ирка продолжала: – Понимаешь, у нее там черт знает что происходит… Ну, шумит как будто кто-то, даже стонет, и падает все. Ваза с цветами упала со шкафа…
Марина нахмурилась. Наконец она поняла, чего хочет от нее Иришка, и рассердилась.
– Ира, – сказала она решительно, – я же тебя просила! Не ходи ты ко мне больше с этим, не хочу я этого и не могу, как ты не понимаешь!
– Марусенька, милая, – заныла Ирка, – ну последний раз, ну честное слово! Жалко же тетю Дашу, разве мало она намучилась, чтоб опять покоя не знать? А она же знаешь какая: плачет, говорит, это мне наказанье, что сыночка единственного на произвол судьбы бросила. А при чем тут сыночек, гад такой!
– И ты, конечно, ей сказала, что знаешь, кто может помочь?
– Ну, не совсем так… – снова смутилась Ирка.
– Но почти, – убежденно сказала Марина. – Ох, Ирина Анатольевна, что ты за человек!
Иркина просьба и вообще была некстати, а сейчас особенно. Думать о какой-то неведомой старушке, будоражить в себе то, что нельзя было тревожить просто так, походя, – и именно теперь, когда все мысли заняты Женей, когда ему принадлежат все чувства! Марина едва не расплакалась, представив себе все это.
– Ты пойми, Марусенька, – снова затараторила Ирка. – Там же ничего даже не надо делать, только сказать, в чем дело, и все! Даже проще, чем когда ты мне кольцо нашла, честное слово!
– Проще, труднее… Много ты в этом понимаешь! – расстроенно сказала Марина. – Лучше бы я тебе не искала кольцо это дурацкое!
История с кольцом была такая же нехитрая, как все Иркины истории, и Марина действительно жалела, что помогла ей тогда. Ирка надела на очередное свидание мамино золотое кольцо с бриллиантом. Очень уж парень был богатый и перспективный, хотелось пофорсить. И, по закону подлости, кольцо это, разумеется, потеряла.
– Что мне теперь делать, что? – рыдала она, упав на Маринину кровать. – У матери больше и нет ничего, она ж его и не носила поэтому, держала на самый черный день! И к тому же: а про Гришу что мне теперь думать? А вдруг это он?.. Я же под утро уснула…
– Дура ты, Ирка, – сказала тогда Марина вполне искренне. – Что же ты с ним спать ложишься, если сомневаешься, не снял ли он кольцо с пальца?
– Да-а, тебе хорошо говорить, – всхлипнула Иришка. – Ты вон вообще без никого обходишься и горя не знаешь! А как его удержать, если он хочет? Что же мне, девочку из себя было строить или кольцо в рот положить?
Ирка была, конечно, сама виновата, но Марине стало ее жаль. И еще больше было жаль ее маму, учительницу математики. Откуда у скромной и сдержанной Зои Лукьяновны могло взяться кольцо с бриллиантом, было совершенно непонятно, но Марина тут же представила себе какую-то необыкновенную семейную историю – и сердце у нее дрогнуло.
– Знаешь что… – медленно сказала она. – Давай попробуем найти…
И вот теперь Ирка снова явилась к ней, на этот раз просить за какую-то тетю Дашу. И Марина снова смотрит в ее круглые бесхитростные глаза, понимая, что не сможет отказать.
Тетя Даша жила на окраинной улице в блочной пятиэтажке; ее обмен никак нельзя было назвать удачным. Еще поднимаясь по заплеванной лестнице на третий этаж, Марина представила себе квартиру – тесную комнатушку с низким потолком – и, конечно, не ошиблась.
Правда, тетя Даша успела сделать ремонт, и комната была оклеена светлыми обоями в мелкий цветочек, но чувство бедной, безрадостной жизни уже не могло покинуть этот дом.
Наверное, Ирка предупредила тетю, для чего приведет к ней подругу, потому что та смотрела на Марину испуганно, как на пришелицу из космоса или из горсобеса.
– Вроде еще я в своем уме и капли в рот не беру, – торопливо рассказывала она. – Не должны бы мне черти мерещиться. Я бы вас, Мариночка, не стала тревожить, да Ирочка вот… Ты, мол, тетя, так с ума сойдешь. И ведь правда – жуть берет! Каждую ночь, только свет выключу, сначала вроде стонет кто-то, а потом плакать начинает – тихенько так, всхлипывает. Помолчит – потом опять. Как тут уснешь? Встану, свет зажгу – замолчит, и нету никого. А лягу – опять. Ваза потом еще упала… Я из сада цветов привезла, лето все-таки. А ночью – грохот, я вскочила, а ваза-то на полу…
– Может быть, вы просто на край ее поставили? – на всякий случай спросила Марина.
– Да нет, Мариночка, какое там! Я же аккуратная, не привыкла абы как делать. На стул встала, хорошо поставила, как следует. Не сама она упала, ваза эта!..
Сказав это, старушка вздрогнула и побледнела.
– Почему вы так уверены? – спросила Марина, вглядываясь в ее лицо.
– А цветы-то… Цветы-то как лежали – не приведи господь! – тетя Даша перекрестилась. – Поломанные все, вот как! Я батюшку позвала, водой святой побрызгал – не помогает. Той же ночью снова оно плачет, да так горько, как все равно я его обидела чем…
Старушка еще говорила что-то, объясняла, но Марина уже не слышала ее. Ей казалось, что она слышит внутри себя нарастающий гул – властный, заглушающий все внешние звуки. Она почувствовала, как немеют пальцы, руки, плечи, как страшное это онемение охватывает ее всю…
– Вы выйдите пока, на кухню пока… – прошептала она – уже почти не слыша своего голоса и торопясь сказать, пока не онемеют губы.
Она не видела, как торопливо выскользнули на кухню Ирка с тетей Дашей. Ей было так тяжело, словно земляная толща навалилась на нее – только не снаружи, а изнутри, из собственной ее глубины. И Марина чувствовала, что эта внутренняя тяжесть вот-вот разорвет ее…
И вдруг – это прекратилось! Распирающая тяжесть исчезла, словно лопнула мыльным пузырем, и наступила тишина – звенящая, осязаемая. И в ней, в этой лишенной внешних звуков тишине, Марина услышала совсем другие звуки: тайные шепоты и шорохи, похожие то на птичий щебет, то на чье-то дыхание. Сначала звуки были отрывистыми, но вскоре Марина почувствовала их ясный строй и тут же услышала:
– А мне – ни цветов, ни слова…
Это произнес женский голос – тихий, шелестящий и такой печальный, что сердце замирало от жалости. Глаза у Марины были закрыты, но она тут же открыла их, словно разбуженная этим печальным голосом.
И увидела говорившего. Прозрачный контур медленно, как облако в безветренную погоду, перемещался по комнате под низким потолком, и от этого контура исходило ощущение обиды, печали и горечи. Это очертание показалось Марине усталым, старческим и неприкаянным…
– Марусенька, что с тобой? – испуганная Ирка трясла ее за плечи. – Вот я дура, и правда дура! Тетя Даша, воды принесите скорее! Господи, если б я знала! Кольцо-то тогда так просто нашлось…
Маринины глаза снова были закрыты, на лбу выступила испарина, и лицо ее стало таким бледным, словно кровь не просто отхлынула от него, а ушла навсегда. Она сидела на полу, привалившись спиной к дивану, и со стороны казалась мертвой. Ничего удивительного, что Иришка перепугалась! Тетя Даша – та вовсе потеряла голову: металась из комнаты в кухню, готова была бежать на улицу за «Скорой», забыв, что дома есть телефон.
Наконец Маринины ресницы слегка вздрогнули, глаза открылись. Но ничуть не легче стало смотреть на ее белое лицо с огромными темными глазами. Глаза стали теперь совсем не такими, как обычно. Не всегдашнего Марининого цвета, а именно темными, как омуты, из-за расширенных зрачков.
Ирка испуганно ахнула, заглянув в них, и тут же замолчала. Марина оперлась рукой о край дивана, приподнялась с пола и села, закрыв лицо ладонями.
Когда она отняла руки от лица, глаза ее были прежними – узковатыми, переливчатыми – и лицо медленно начало розоветь.
– Ой, Марусенька, ну ты нас и напугала! – облегченно вздохнула Ирка. – Мы же и правда не знали, что так… Что это с тобой было?
– Да ничего, Ириш, – тихо ответила Марина. – Неважно, уже прошло. Душно здесь, а я сосредоточилась, вот и… Но вообще-то ничего здесь нет страшного. Тетя Даша, – обратилась она к насмерть перепуганной старушке, – в этой квартире кто жил до вас, вы знаете?
– Да бабуля одна жила, – ответила та. – Умерла, правда, но я ж спросила у родственников ее, когда менялась. Тихо умерла бабуля, среди своих, девяносто лет ей было. Плохо ли – такая смерть? Не то чтобы самоубийца какой или, например, человек одинокий, несчастный…
– Все равно, – покачала головой Марина. – Ей, кажется, родственники цветов не носят, да и вообще – забыли ее сразу, вот и все. Она, наверное, обидчивая была при жизни, вот после смерти и осталась ее обида, в комнате осталась – это бывает…
– Господи, что ж теперь делать? – всполошилась тетя Даша.
– Да ничего особенного, – пожала плечами Марина. – Сходите к ней на могилу, цветы отнесите – раз, другой. Она и успокоится, ей ведь немного надо.
Спускаясь на ватных, слабых ногах по лестнице, Марина уже не думала ни об Ирке, ни о тете Даше, ни о неведомой старушке. Она чувствовала только усталость, каменную усталость, и больше ничего.
Она не помнила, как добралась до дому, как открыла дверь дрожащими руками, не раздеваясь, упала на кровать и, не шелохнувшись, пролежала до самых сумерек.
«Зачем я согласилась? – думала Марина. – Ведь я знала, как это может быть, ведь я видела, как это бывает… Иркину тетку пожалела! Кто бы меня пожалел…»
Действительно, кольцо нашлось тогда легко: надо было только немного сосредоточиться, чтобы представить комнату их с Иркой общей приятельницы Надежды, свежую постель на широкой кровати и маленькую дырку в досках пола – след от выпавшего сучка у ножки кровати… Марине все это удалось почти в шутку, ей даже интересно было попробовать.
Но сегодня… Она чувствовала, что согласилась не из-за жалости к чужой тетке. Какое-то другое чувство – властное, не дающее покоя – владело ею, когда она заставила себя по-особому вглядеться в незнакомую комнату. Это чувство было сродни любопытству, но гораздо сильнее его. Марина понимала, что, повторись оно, она снова не смогла бы ему противиться…
– Я больше не буду этого делать! – в отчаянии произнесла она вслух, и в голосе ее прозвучали слезы. – Просто так, ни для чего… Как я могла?
И тут она поняла, что было самым ужасным в сегодняшнем дне: лежа на своей кровати в одиночестве, измотанная и опустошенная, она не могла думать о Жене! То есть она думала о нем, но это были просто мысли, так она могла бы думать о ком угодно, хоть о своем завотделением. Тех, особенных, мыслей, которые позволяли ей видеть Женю яснее, чем если бы она стояла рядом с ним, больше не было…
Марина вскрикнула и вскочила. Что же теперь делать, что?! Она металась по комнате, натыкаясь на какие-то углы и предметы – мешающие, ненужные! – она сжимала пальцами виски и замирала в бессильном недоумении. Она включила свет, словно надеясь увидеть что-то, что могло бы ей помочь…
Наконец, не в силах больше оставаться в пугающем, сковывающем пространстве комнаты, она выбежала на крыльцо.
Все переменилось на улице за то время, что Марина пролежала в странном забытьи. Последний августовский день был теплым и ясным – и тем необыкновеннее была ночь, в которую Марина нырнула, как в омут.
Сначала усталая, а потом занятая своими переживаниями, она не слышала дальнего грома и первого осторожного шума дождя. И только теперь, схватившись за балясину крыльца, Марина увидела, что на улице бушует гроза. И какая!
Небольшой хозяйский сад гудел, и его гул сливался с шумом ветра над рекой, с долгими громовыми раскатами. Сполохи молний разрывали небо так часто, что оно даже не казалось темным: светилось грозным красноватым заревом.
– Рябиновая ночь! – вдруг поняла Марина. – Рябиновая, воробьиная – ночь на сентябрь!
Ей стало так страшно, что она прижалась к двери, не решаясь даже подойти к краю крыльца. Она вспомнила, как бабушка говорила: в такую ночь небо накажет чаровника… И хотя она не считала, что сделала что-то плохое, страх не проходил. Она чувствовала, что не может стоять здесь, на крыльце, и не может вернуться в дом: всюду был ужас одиночества.
Ей нужно было увидеть Женю – сейчас, немедленно! Впервые после того, как они расстались неделю назад, Марина ощутила свою оторванность от него – и ей тут же захотелось снова соединиться с ним, чтобы не расставаться больше никогда. Это не было прихотью: она чувствовала, что вся ее жизнь зависит от этого…
Марина спрыгнула с крыльца и тут же ощутила, как туфли увязли в грязи; холодная, мокрая трава прикоснулась к ногам. Она уже не обращала внимания ни на гром, ни на молнии, ни на зловещее небесное зарево, но дождевой поток обрушился на нее, заставив снова отпрянуть под навес.
Она вернулась домой, достала из шкафа свернутый отцовский дождевик – тяжелый, брезентовый – и, надев его, рассовала по глубоким карманам деньги, какие-то мелочи, случайно попавшиеся ей под руку. Потом выскользнула в сени, где стояли резиновые сапоги, которые она всегда надевала, когда ездила за грибами.
Все это она делала, стараясь успокоиться, взять себя в руки. Надо было как-то добраться до автовокзала, взять билет до Мценска… Все это просто невозможно было сделать в том лихорадочном состоянии, в котором она находилась.
Марина набросила капюшон и, остановившись на пороге, обвела комнату прощальным взглядом – хотя ей не с кем было здесь прощаться…
Через пять минут она бежала по улице, освещаемая вспышками молний, придерживая рукой капюшон дождевика и задыхаясь от единственного желания: поскорее преодолеть и ночь, и дождь, и расстояние.
Глава 4
Женя Смоленцев не знал, случайно ли он оказался в Спасском-Лутовинове. С одной стороны, он писал диплом по Тургеневу, заканчивая филфак, и аспирантский реферат у него был по Тургеневу – так что его появление в Спасском было вполне закономерно.
Но с другой стороны, ни Жене, ни его родителям-филологам в голову не могло прийти, что из-за диссертации по Тургеневу ему придется уехать из родного дома, из Москвы, разорвать все связи с привычным своим миром.
И действительно, Тургенев был здесь ни при чем.
Все дело было в Алине. История Жениной любви была так банальна, что он сам стеснялся ее. Но это была история любви, и все в ней было всерьез, как бы ни выглядело со стороны.
Алина была самая необыкновенная девушка, какую Жене довелось встретить в жизни. Вообще-то он не сразу заметил ее: на картошку, где перезнакомились все первокурсники, он не ездил, потому что как раз вывихнул ногу, неудачно спрыгивая с подножки троллейбуса. А когда начались занятия, в большой аудитории-амфитеатре было так много красивых девушек, что мудрено было сразу выделить какую-то одну.
Женя разглядел Алину только на вечеринке, которую староста группы Лена Яшкевич устроила в первый же выходной. Лена жила недалеко от университета, на проспекте Вернадского, квартира у нее была большая, но уж тут-то Женя увидел наконец Алину.
Увидел и обмер – такая она была необыкновенная. То есть, может быть, она не всем казалась такой, хотя, без сомнения, была красива: высокая, русоволосая, с большими темными глазами и с фигурой старомодно пропорциональной, как у скульптурной Венеры. Но мало ли красивых девушек, которые совсем не кажутся необыкновенными?
У Алины был необыкновенный взгляд. Она смотрела задумчиво и немного печально, даже когда смеялась. Жене сразу показалось, что она всматривается не столько в окружающий мир, сколько в саму себя. Но это не было самолюбованием – это было что-то совсем другое. Наверное, это и называлось загадкой…
Женя не относил себя к робкому десятку, он был нормальный московский парень из интеллигентной семьи, не обремененный комплексом неполноценности. Да и с чего бы ему было страдать от комплексов – начитанному, симпатичному, занимавшемуся к тому же плаванием и, соответственно, имевшему отличную фигуру? Он не был ни ловеласом, ни нахалом, но девушки всегда были к нему благосклонны, и в свои восемнадцать лет он хорошо представлял, как себя с ними вести.
Он и с Алиной Ясеневой повел себя так, как повел бы с любой понравившейся девушкой: пригласил потанцевать, предложил выпить шампанского, присев на небольшой диванчик в углу комнаты.
Но при этом Женя не мог избавиться от чувства растерянности: этот ее взгляд… Алина улыбалась, разговаривала с ним о каком-то новом фильме, и вообще – ничего не говорило о том, чтобы ей неприятно было Женино общество. Но все время, пока они болтали и танцевали, его не покидало ощущение, что она в любую минуту встанет и уйдет.
Может, мне это просто из-за дальнозоркости кажется? – думал Женя. Очки он не носил: какая-то косточка на переносице располагалась у него так, что от очков болела голова.
Он проводил Алину до общежития и шел домой все в том же состоянии растерянности. Как только за Алиной закрылась дверь, Жене показалось, что ее и не было вовсе, этой удивительной девушки…
Но Алина все-таки была, и они с Женей стали встречаться не только на лекциях и семинарах. Хотя Женя по-прежнему терялся, пытаясь ее понять.
Он, например, чуть ли не с детства знал, что будет учиться на филфаке. Не только потому, что родители работали в Институте мировой литературы, но и потому, что чувствовал интерес ко всему, что так или иначе было связано с книгами.
Когда он сказал об этом Алине, она улыбнулась.
– А я просто так на филфак поступила. Школа кончилась, надо было поступать…
Это само по себе было странным: вот так, мимоходом, поступить на филфак МГУ! Еще более странным было то, что училась Алина блестяще и была лучшей не только в их группе, но едва ли не на всем курсе.
– И что, ты теперь разочарована? – спросил Женя.
– Не знаю. – Она пожала плечами. – Я и не была очарована, в чем же разочаровываться? Женя, – мягко добавила она, поймав его почти испуганный взгляд, – ты не думай ничего плохого. Просто мне вообще трудно чем-то очароваться. Ну такой характер, что поделаешь.
– И мной? – тихо спросил Женя.
– Тобой? Тобой – нет, – ответила она и неожиданно поцеловала его, обвив его шею плавным движением мягких рук.
Лицо ее приблизилось вплотную, стало размытым в его глазах и от этого еще более привлекательным. Женя обнял Алину и поцеловал ее сам, чувствуя, как сердце его колотится у самого горла, заставляя дрожать губы. Он полжизни отдал бы сейчас, чтобы закрыться с нею где-нибудь, где им никто бы не мешал, – только прямо сейчас, сию минуту!
Но Алина спокойно сняла руки с его плеч и еще раз поцеловала его в щеку, прощаясь: они уже стояли возле общежития.
Все остальное произошло потом, на квартире Жениного приятеля. И Женя вел себя как мальчишка, впервые увидевший голую женщину. Хотя Алина была у него не первой и он знал, что ему не стоит беспокоиться о своей мужской состоятельности.
Но какая она была! С ума можно было сойти от ее нежной кожи, от стройных ног, раздвигаемых пленительно-послушным движением при одном его прикосновении, от каждого томящего изгиба ее тела… И от того, как она принимала его в себя, сливаясь с ним и все равно оставаясь загадочной, не произнося ни звука даже в те, самые страстные, мгновения, когда он исходил стонами, наслаждаясь ею…
Она принадлежала ему, принадлежала безраздельно, а он так ничего и не понимал в ней. Страстна ли она была? Он не знал, но сам задыхался от страсти, едва расстегивались первые пуговки блузочки и, овеваемая легким запахом духов, обнажалась ее упругая грудь.
Хорошо ли ей было с ним? Наверное, хорошо, раз она готова была отдаваться ему снова и снова, раз подчинялась его захлебывающимся просьбам повернуться, лечь на него сверху или прикоснуться губами к его напряженной плоти…
Он не понял даже, был ли у нее первым, – но и это было неважно. Женя влюбился так, что каждое воспоминание об Алине в те часы, когда ее не было с ним, сводило его с ума.
Да и нужно ли понимать такую удивительную женщину? Не главное ли чудо сама ее загадка?
Он хотел жениться на Алине как можно скорее. Одна мысль о том, что каждый раз надо отрываться от нее, торопливо одеваться в какой-нибудь чужой квартире, – одна мысль об этом была невыносима. А это происходило снова и снова, да еще на каникулах приходилось расставаться, потому что Алина неизменно уезжала к родителям в Кишинев.
– Ну не уезжай! – стал просить Женя, когда это произошло уже в который раз. – Неужели ты не можешь хотя бы после зимней сессии разок не поехать, неужели так уж обидятся твои родители? Или у тебя там есть кто-то?
– Никого у меня нет, – пожимала плечами Алина, глядя на него темными, как вишни, глазами. – Я еду, потому что так привыкла, и вообще – мне нравится ехать в поезде, в окно смотреть и думать…
– Тогда поедем куда-нибудь вместе! – хватался он за эту мысль. – Поехали на Байкал, например, – сколько суток идет этот поезд? Возьмем купе на двоих, насмотришься в окно до одурения!
Она только улыбалась и качала головой, и Женя понимал, что все его доводы резонны только для него самого. Алина жила по каким-то другим законам, ему неведомым.
И все равно он был готов жениться на ней в любую минуту, несмотря даже на то, что она категорически не понравилась его маме.
Он познакомил Алину с родителями вскоре после того, как они начали встречаться. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Женя с трепетом ждал маминого решения. Он любил родителей, но с детства привык к тому, что они предоставляют ему свободу выбора.
Тем более удивился он, когда, проводив Алину и вернувшись, почувствовал, какая напряженная тишина стоит в квартире. Родители разговаривали на кухне и замолчали, как только он вошел.
– Что-нибудь случилось, мама? – поинтересовался Женя, садясь на подоконник и вопросительно глядя на мать.
– Женечка, эта девушка… У тебя к ней серьезное чувство? – вдруг вместо ответа спросила Элеонора Андреевна.
Женя слегка напрягся. Что, в самом деле, произошло? Они пили чай, беседовали о каких-то ничего не значащих вещах – вроде того, как теперь читается курс введения в литературоведение и как он читался в студенческие времена Жениных родителей. Мама держалась с неизменной любезностью, и незаметно было даже, чтобы она как-то особенно приглядывалась к гостье. И вдруг – этот странный вопрос…
– Допустим. А почему это тебя так волнует? – ответил он.
– Потому что эта девушка – не для тебя, – ответила Элеонора Андреевна.
Женю поразило уже то, что мама не обиделась на его нагловатый тон. И сразу ответила, без тени сомнения в голосе. Это его-то интеллигентная мама, которая любую фразу начинала с «может быть, я не права…».
– Интересно… – медленно проговорил он. – Интересно, мама, как это ты так быстро в этом убедилась?
Он посмотрел и на отца, но тот молчал, хмуро глядя в пол. Зато мама ответила сразу:
– Главным образом интуитивно. Все-таки ты мой сын, и я тебя люблю. А она тебя не любит и никогда не будет любить, не обольщайся.
Мать невольно задела больное место. Ведь Женя и сам сомневался, любит ли его Алина, и старался не задавать себе этот вопрос. Он ни разу не слышал от нее признаний в любви – да и вообще никаких не слышал признаний…
Обида на родителей овладела им вдруг, какая-то детская обида!
– Вы просто ревнуете! – воскликнул он. – Вам просто хотелось бы, чтобы я до седых волос оставался ребенком! Или, может, из-за прописки ее опасаетесь?
– Ну зачем так, Женька? – укоризненно сказал отец. – Когда это мы тебя считали более ребенком, чем ты есть? А уж насчет прописки – это ты вообще зря. При чем прописка, был бы человек…
Отец был прав, но Женя все равно не мог успокоиться – тем более что мама молчала, словно не считала нужным ничего больше объяснять. Наконец она подняла на него глаза, и он едва не заплакал сам, увидев в них слезы.
– Бедный мой мальчик… – сказала мама. – Надо же было тебе в нее влюбиться! Да ведь она сама не знает, чего хочет. И как это – любить, тоже не знает. Она не то что бесстрастная – но в ней страсть, если когда-нибудь и проснется, будет направлена только на себя саму, на удовлетворение своих желаний. А уж через тебя она перешагнет не задумываясь, даже не вспомнит, что ты был…
Это были слишком жестокие и несправедливые слова, и при всей своей любви к матери Женя постарался как можно скорее их забыть.
Пусть Алина кажется бесстрастной – он-то знает, что это не так! Да у него во рту пересыхает при одном воспоминании… И если она пока не понимает, любит ли его, то он добьется, что она его полюбит! Это не может быть иначе, он-то знает ее лучше всех…
Как же он ликовал, когда наконец оказалось, что он был прав! Через пять лет после того дня, когда он увидел ее впервые, после бесконечного изматывающего ожидания, после ежедневных сомнений в ее чувстве к нему Алина согласилась выйти за него замуж.
– Женя, если ты хочешь, – сказала она, – если ты не передумал, мы можем пожениться.
Это было после ресторана, где вся их группа во главе с неизменной старостой Леночкой Яшкевич праздновала защиту дипломов. Женя был слегка пьян, голова у него кружилась, и он боялся верить своим ушам. Но он знал, что Алина не пьянеет никогда; у нее только глаза становились от выпитого еще темнее и взгляд – еще задумчивее.
– Я… – он задохнулся от волнения. – Аля, я… Как я мог передумать!
Они стояли на тротуаре у двери ресторана «София», вокруг шумели развеселые однокурсники. Женя как раз поднял руку, чтобы остановить такси – да так и застыл на обочине с поднятой рукой.
– Эй, парень, чего махал-то? – вывел его из оцепенения оклик таксиста.
– Но я не хотела бы, чтобы свадьба как-то меняла твои планы, – сказала Алина уже в машине. – Тебе надо подготовиться в аспирантуру, а пожениться мы можем и зимой.
Планы, аспирантура… Все плыло у него в голове, ни о чем не мог он думать! Женя принялся целовать Алину, рука его скользила по ее груди, он забыл даже о том, что они едут в такси по Садовому кольцу и что сейчас снова придется расстаться с Алиной у двери общежития…
Алина мягко отвела его руку, кивнув на широкую спину шофера.
– Только переходи ко мне жить сейчас! – попросил Женя. – Сколько можно, Алечка, я же до свадьбы не доживу, ведь мы ж не дети…
– Хорошо, – кивнула она. – Я съезжу домой до осени и приеду уже к тебе, с вещами.
– Господи, это еще зачем? – взмолился Женя. – Опять до осени, опять ты уезжаешь! В конце концов, почему бы нам не съездить к твоим родителям вместе, раз уж мы решили?.. Почему бы им наконец не узнать о том, что у тебя есть жених?
Женю давно уже удивляло, что Алина никогда не предлагала ему познакомиться с ее родителями, к которым ездила с такой завидной регулярностью и которые ведь приезжали несколько раз к ней в Москву. Но это был один из ее необъясняемых поступков, и он не мог настаивать.
– Вот поженимся – и узнают, зачем что-то объяснять? А ты будешь готовиться к экзаменам, не отвлекаясь на меня, – спокойно заметила она, и Женя понял, что возражения по-прежнему бесполезны.
Все и было так, как она сказала. Она вернулась в октябре и перешла жить к Жене, и он сдал экзамены уже при ней. Родители не возразили: то ли привыкли за пять лет к мысли о том, что судьба их сына вверена Алине Ясеневой, то ли тоже поняли, что возражать не имеет смысла.
Свадьба была назначена на пятнадцатое февраля, раньше не удалось уговорить регистраторшу в загсе. Но свадьба не имела для Жени никакого значения: Алина была с ним, и какая разница, когда состоится свадьба?
Пятого февраля Алина не пришла ночевать. То есть не просто не пришла ночевать – в этом случае Женя, наверное, уже обзвонил бы все морги и отделения милиции или сошел с ума. Но она позвонила в половине десятого и сказала, что не придет ночевать.
– Но почему?
Женя даже не сразу понял, в чем дело – подругу она встретила, что ли?
– Я встретила человека, к которому иду ночевать сегодня, – прозвучало в трубке из далекого, полуисправного автомата.
– А… завтра? – спросил Женя, понимая глупость своего вопроса.
– Завтра – не знаю. Но сегодня – да.
И все, короткие гудки вонзились ему в голову.
Она пришла через два дня, чтобы забрать вещи. Элеонора Андреевна была дома, но, увидев Алину, тут же оделась и куда-то ушла. Но и это было Жене безразлично: он только смотрел на Алину и не верил в то, что произошло.
– Что же это, Аля? Как же это?.. – наконец спросил он – так беспомощно, что самому стало неловко.
– Я не знаю, – ответила она, и, вслушиваясь в ее мелодичный голос, он понял, что вернуть ее невозможно. – Женя, я сама не понимаю, как это произошло. Я вышла из ателье после примерки, а тут вдруг повалил такой снег, ни зги не видно. Я решила такси остановить, а остановилась какая-то «Волга», водитель сказал, что подвезет на Новый Арбат. Мы разговаривали, музыка играла. Он вообще-то военный, но был в штатском. Потом он спросил, поеду ли я к нему. И я сказала: «Да». Пойми, Женя, это было совсем другое… Не так, как случайной женщине предлагают поехать…
– А как? – тихо спросил он. – Да и какая разница, каким тоном он это сказал?..
– Дело не в нем. Я поняла, что не могу не поехать с ним, вот и все…
– Ты думаешь, что влюбилась в него?! – Женя сглотнул комок, вставший в горле. – Ты думаешь, что вот так, с первого взгляда, способна в кого-то влюбиться?! – Он говорил теперь громко, почти кричал, но это ему было все равно. – Ты думаешь, будто вообще знаешь, что такое любовь?!
– Я не знаю, влюбилась ли в него, – ответила она, и Женя увидел, как глаза ее полыхнули темным пожаром – никогда прежде он не видел этого в ее глазах. – Но это сильнее меня… Мне мало его, ты понимаешь? Вот он был со мной, мы вообще не отрывались друг от друга эти двое суток – а мне каждую минуту было его мало и хотелось, чтобы его было еще больше! Я не знаю, любовь ли это, но я знаю, что это так…
Ее слова еще не отзвучали, а Женя уже понял: этот бред кажется ей таким же резонным объяснением неизбежного расставания, как желание ехать в поезде и смотреть в окно…
Вскоре он понял и другое: невозможно, чтобы жизнь шла так, как будто ничего не случилось. Невозможно ходить в университет на лекции, сидеть в своей комнате и слушать ту же музыку, которую они слушали с Алиной, невозможно отводить глаза, встречаясь взглядом с родителями.
Особенно родители… Мама взяла отпуск – посреди зимы, хотя Женя знал, что в июне они с отцом были приглашены к друзьям в Болгарию. Отец не засиживался теперь допоздна с аспирантами, а спешил домой, как будто там находился тяжелый больной. Да еще пирожки какие-то вечно пеклись, покупалась икра, старательно и шумно праздновались все праздники…
Женя почувствовал: еще пару месяцев такой жизни – и он выбросится в окно. К тому же Алина мерещилась ему повсюду, на всех поворотах улиц, по которым она любила гулять, в подъезде его дома и в лифте, в его комнате и в постели… Надо было что-то делать, и немедленно.
И Женя принял решение. Конечно, Алина на какое-то время парализовала его волю. Но теперь, когда от нее осталась только боль, он знал, что надо делать.
Читать бесплатно другие книги:
