Астрид Линдгрен. Этот день и есть жизнь Андерсен Йенс
Другое такое происшествие, записанное Астрид на последних страницах «кассовой книги», случилось на Рождество 1930 года – первое Рождество Лассе в Швеции, – в Нэсе. Как всегда, на столе у Эриксонов стояло блюдо под названием лютефиск, и, как всегда, Астрид при виде студнеобразной рыбы едва не вывернуло, но сын явно не разделял ее чувства:
«Он поел рыбы, чего я никогда не могла заставить себя сделать. Я похвалила его и прибавила, что Рождественский Дед наверняка скажет, что он молодец. Лассе ответил: „Хм, а что он скажет тебе?“»
Эти спонтанные обезоруживающие замечания привели к тому, что поучительный тон, характерный для первых литературных текстов Астрид Линдгрен, потихоньку сошел на нет. Эти тексты были довольно прямолинейными, – например, из «Приключений Юхана в канун Рождества» (Johans ventyr p julafton, 1933) ребята узнавали, что уже в детстве можно самому себе выкопать яму, если никого не слушаться и дурно относиться к людям. А в проповедях в стиле «Филиокус» (Filiokus[16], 1934) и «Пумперникель и его братья» (Pumpernickel och hans brder, 1935) рассказывалось о том, что бывает с непослушными и ленивыми детьми. Но в 1936 году в творческой кухне Астрид Линдгрен произошли изменения. Она написала две истории для «Ландсбюгденс юль» – «Большой крысиный бал» (Den stora rttbalen) и «Рождественский вечер на хуторе Лиллторпет» (Julafton i Lilltorpet) – разноплановые произведения, которые обращаются к читателю на двух разных уровнях.
Гордые бабушка с дедушкой, Рождество и Новый год 1934 г., Нэс. На коленях у бабушки Ханны сидит Карин, Лассе – в середине, а Гунвор, дочь Гуннара и Гуллан, – на руках у дедушки. (Фотография: Частный архив / Saltkrkan)
События в «Большом крысином балу» разворачиваются осенью, когда мыши и крысы переезжают в дом и могут устроить бесконечный праздник. История эта – аллегорическое сатирическое изображение социальных механизмов, которые вскрываются во время торжеств, и потому сказка предназначалась скорее взрослым, чем детям. Это сказывается и на выборе слов – «крысиное сообщество», «бабенки», «шарман» и «станционное общество». А вот «Рождественский вечер на хуторе Лиллторпет» был адресован и юным читателям журнала. Чрезвычайно грустная сказка повествует о смерти, которая приходит на бедный крестьянский двор вместо Рождественского Деда. В доме умирает одинокая мать шестерых детей, доктор не может добраться сюда из-за вьюги. Десятилетний Свен, в отчаянии отправившийся за помощью, вынужден отступить перед силами природы и теперь в слезах, замерзший и голодный, сидит в Лиллторпете с четырьмя младшими братьями и сестрами, а старшая, Анна-Мэрта, дежурит у смертного одра матери:
«Она сидит на стуле у изголовья – скорбное лицо, синее платье давно мало. Указательным пальцем девочка задумчиво водит по резьбе на деревянном остове кровати и ждет. В комнате холодно, топят здесь редко. Анне-Мэрте зябко. В последний раз мама Катарина открывает глаза. Она смотрит на дочь и ощупью тянет к ней руки. Из последних сил она произносит: „Анна-Мэрта… я умираю… позаботься о малышах“. Анна-Мэрта молча кивает. Внезапно наступает мертвая тишина».
В этом сентиментально-реалистическом рассказе повествователь нажал на все клавиши. Впервые в ряду ранних историй Астрид Линдгрен появляется рассказчик, который, будучи взрослым и взирая на все сверху, в то же время заинтересованно склоняется к ребенку, солидарен с ним, а порой предстает не только сочувствующим, но и посвященным: «Анна-Мэрта узнала эту тишину: такая же наступила, когда умер отец». История не сдобрена моралью, в ней не ищут виноватых. Читатель должен не угрызаться, а сострадать ребенку, который слишком рано и слишком быстро становится взрослым, – ребенку, на котором сосредоточено внимание рассказчика до самой последней точки:
«Наступает вечер. Все спят, кроме Анны-Мэрты, которой со многим еще надо управиться. В конце концов она заканчивает дела и забирается на лавку к младшему брату. И тут он выходит, комок, что весь день стоял в горле. Анна-Мэрта плачет, сдавленно и тихо, чтобы не разбудить детей. Ей всего тринадцать. И может быть, она героиня. Но сама этого не понимает. За окном все так же идет снег».
Через год, в рассказе «Жених для Майи», напечатанном в «Ландсбюгденс юль» в 1937 году, Астрид Линдгрен целиком сливается с главным героем и смотрит на мир глазами пятилетнего ребенка. Его зовут Яркер, и он, как и двое старшеньких, считает их служанку Майю еще одной, самой чудесной на свете мамой: она не только умеет готовить и ухаживать за детьми, но и рассказывает им сказки, делится теплом и близостью, которых дети недополучают от родной матери. Ту больше занимает положение замужней дамы и роль, которую она играет в обществе, и однажды, когда самые знатные дамы города судачат у нее в гостях за кофе и выпечкой, Яркер слышит, как они говорят: Майя так некрасива, что у нее никогда не будет жениха.
Яркеру хорошо знакомо слово «некрасивый», но все в его теле и уме возмущается, потому что Майя для него – самая красивая. Другое слово, которое без конца повторяют утонченные дамы, – «жених» – Яркеру неизвестно. Из их беседы мальчик заключает, что должен найти Майе жениха. Чего бы это ни стоило. И он опустошает копилку и идет к местному бакалейщику, новому человеку в городе, а по дороге думает: «Сколько же он может стоить, жених этот? Ну уж за пять эре, наверное, можно стоящего купить». Молодой бакалейщик с интересом выслушивает Яркера, который, зажав пять эре в кулачке, излагает свое дело, и внимание взрослого человека радует Яркера. Он к этому не привык: «Он все еще не смеется, – удовлетворенно подумал Яркер. – Взрослые часто вначале серьезны, а потом неожиданно начинают над тобой смеяться».
Бакалейщик как бы между прочим спрашивает, зачем Яркеру понадобился жених. Для кого? Мальчик не может не облегчить душу: этот взрослый вызывает доверие. Бакалейщик слушает еще внимательней и говорит, что Яркер запросто может купить жениха за пять эре, но сам его до дому не дотащит. Для этого понадобится взрослый мужчина, и потому добрый бакалейщик предлагает заглянуть к мальчику вечером.
«– Но я спать буду, – возразил Яркер.
– По-другому не получится. Я раньше уйти не могу, понимаешь?
– Тогда договорились, – решил Яркер. И пошел домой, очень собой довольный. Дело решенное, у Майи будет жених, точно как у других девушек».
Карин родилась в 0:50 в ночь на 21 мая 1934 г. и весила 4730 г. Накануне родов Астрид страдала от простуды, усталости и «тяжести в животе», как она пишет в своих записях о родах. (Фотография: Частный архив / Saltkrkan)
Прелестный рассказ 1937 года, в котором сталкиваются,но в итоге сближаются и встречаются такие разные миры представлений ребенка и взрослого, – первая иллюстрация к тому, как Линдгрен понимала душу ребенка и умела истолковать реальность, пользуясь его логикой. Ее мастерство росло. С 1939 года некоторые рассказы печатали в журнале «Морс хюльнинг», выходившем каждый год ко Дню матери. Сказки и басни с их ниссе, троллями и говорящими животными вынуждены были потесниться, уступив место более реалистичным современным рассказам, бравшим исток в повседневной жизни детей конца 1930-х и знакомстве писателя с тем, что волновало современных детей.
Эти старания буквально соответствовали программе новой детской литературы, изложенной в 1939 году Альвой Мюрдаль в предисловии к шведскому изданию классического произведения Люси Спрэг Митчелл «Здесь и сейчас. Современная книга сказок» (Here and Now Story Book) – сборника экспериментальных сказок для детей и от лица детей двух – семи лет. Книгу Мюрдаль привезла из Америки в 1920-е годы. Шведский политик, занимавшаяся вопросами семьи и в 1930-е писавшая книги о воспитании, игрушках, о процветании детей и взрослых в большом городе, в этом предисловии отмечала, что современным рассказчикам, обращаясь к детям, следует настраиваться не только на одну волну с ребенком, но и на волну современного города, где эти дети все чаще рождаются. Действие в произведениях нового времени должно разворачиваться в знакомой ребенку действительности и вливаться в поток его жизни:
«Детская литература меняется. Мы начинаем искать „правильные“ сказки, то есть пригодные для реальных детей. Владычество взрослых ослабевает. <…> В наше время рассказчик прежде всего должен включить в волшебный мир ребенка городскую среду и современную трудовую жизнь».
Новаторство произведений тридцатилетней Астрид Линдгрен, написанных для «Ландсбюгденс юль» и «Морс хюльнинг» в 1937–1942 годах, не только в том, что она писала о конкретных узнаваемых детях в конкретных узнаваемых обстоятельствах, но и в манере письма: она не обращалась к ребенку свысока, как было принято раньше, а смотрела на мир его глазами. Она пыталась чувствовать и мыслить как ребенок и таким образом обнажала потребности, мотивы и намерения, которые определяли мысли и поступки детей.
Можно задать себе вопрос, до какой степени Астрид Линдгрен черпала вдохновение в науке о детской психологии, в предвоенное время сделавшей гигантский скачок и породившей целый ряд теорий и методов, представленных в публикациях, которые в большом количестве переводились и обсуждались в Швеции тридцатых годов. Исследователи и участники дискуссий, среди которых были Александр Сазерленд Нилл, Альфред Адлер и Бертран Рассел, приезжали в Швецию с докладами, давали интервью и упоминались в прессе, в особенности культурно-радикальной. Нет сомнений в том, что Астрид следила за многочисленными дебатами о воспитании, читая «Дагенс нюхетер», которую выписывали в семье Линдгрен. Поэтому немного странно, что в библиотеке писателя, насчитывающей четыре тысячи томов, мы находим крайне мало сочинений о детской психологии и педагогике, опубликованных на шведском языке в 1930–1940 годах. Согласно спискам архива Национальной библиотеки, среди книг Астрид не было сочинений А. С. Нилла, Бертрана Рассела, Пиаже, Монтессори, Бюлера, Хетцер, Дьюи, Адлера, Фрёбеля, Фрейда или хотя бы Альвы Мюрдаль, напечатанных в этот период. Единственные два произведения – «Обычные проблемы обычных детей» (1932) Д. А. Тома и «Психологический уход за ребенком» Джона Б. Уотсона, где на первой странице красуется провокационное посвящение: «Первой матери, которая растит счастливого ребенка».
Оба автора принадлежали к основанной Уотсоном в 1913 году психологической школе бихевиоризма. «Изм» достиг Европы в двадцатые годы, когда книги Уотсона были переведены на ряд европейских языков и издавались, в частности, по всей Скандинавии. Как направление в психологии бихевиоризм отрицал существование всех психических феноменов, которые нельзя наблюдать снаружи; Уотсон, который, таким образом, находился в оппозиции к фрейдистской школе, подчеркивал, что психология должна заниматься исключительно доступным для наблюдения поведением человека, его физическими реакциями, движениями и действиями.
Доступная, близкая к действительности психология Уотсона в межвоенные годы приобрела много приверженцев среди родителей, которым хотелось разобраться в поведении своих малышей. Книги Уотсона пользовались популярностью, поскольку профессор был искусным продавцом, знакомым с психологией масс, и понимал, что хорошо продаются именно провокационные идеи:
«Ни у кого пока нет достаточных знаний о воспитании детей. Нам было бы полезно на двадцать лет прекратить рожать, а затем, когда научимся выполнять эту работу с достаточным мастерством и точностью, начать с нуля. Способность быть матерью или отцом основана не на инстинктах, но на знании».
Научными фактами, на которые намекал Уотсон, были его знаменитые и со временем приобретшие сомнительную репутацию бихевиористские лабораторные исследования инстинктивных реакций младенцев на огонь, крысу, кролика и собаку, а также на грохот тяжелых ударных инструментов за спиной. Опыты должны были доказать, что страх, например, не передается по наследству, а усваивается через воздействие среды. Знание вовсе не очевидное в 1920-е годы, когда детская психология находилась только накануне научного прорыва.
Есть причины полагать, что двадцатичетырех-двадцатипятилетняя Астрид Линдгрен, мать маленького мальчика, которого многократно отрывали от его тоненьких корешков, легко заразилась желанием узнать о причинах страха как явления. Что вызывало у ребенка панический страх и как родителю научить ребенка владеть своими чувствами? А Уотсон настаивал, что этому можно научиться, как чтению, письму, игре в кубики.
Семья Линдгрен на пляже на мысе Нордкап. Нордкап – местное название больших пологих скал на северо-восточной оконечности острова Фурусунд в Балтийском море. (Фотография: Частный архив / Saltkrkan)
Знакомство с бихевиористской теорией Уотсона в начале 1930-х годов, однако, не переменило отношения Астрид Линдгрен к воспитанию Лассе, а позже и Карин. «Психологический уход за ребенком» был, очевидно, прочитан по диагонали, с интересом, а также здоровым скепсисом. Молодая мать извлекла из книги то, что можно было использовать, – прежде всего совет внимательно наблюдать за поведением ребенка с самого рождения – и оставила без внимания менее ценные мысли автора. И не в последнюю очередь – предостережение профессора против чрезмерных объятий и поцелуев, якобы ведущих к хронической сентиментальности:
«Никогда не ласкайте детей, не целуйте их, не сажайте на колени. Если необходимо, поцелуйте в лоб на ночь».
В этом отношении Астрид Линдгрен была совершенно чужда бихевиоризма. На многих семейных фотографиях 1930-х и 1940-х годов перед нами мать, которая совершенно не скрывает любви к двум своим детям и в любой момент готова расцеловать их и приласкать. Карин Нюман вспоминает:
«Мама нас много обнимала. Она все время говорила, что любит нас, часто на смоландском диалекте. У нее было выражение, наверняка цитата, не знаю, откуда она его взяла: „Иди ко мне, я выдавлю из тебя весь почечный жир“ – это значит, очень крепко обниму. И она часто так говорила!»
Совету профессора Уотсона наблюдать и подмечать, как «организуется» жизнь ребенка, Астрид, в общем-то, следовала много лет. Об этом свидетельствуют письма к Райнхольду, Анне-Марие, Гуннару и Стуре. Такое внимание к развитию детей сохранялось у нее и в тридцатые и сороковые годы. Не только в «кассовой книге», но и в дневниках и письмах, теперь адресованных преимущественно Стине, Ингегерд и невестке Гуллан, вышедшей замуж за Гуннара в 1931 году. Новоявленная хуторянка получила поздравительное письмо от Астрид, выдержанное в том же озорном, ироничном тне, которого всю жизнь придерживались брат и сестры:
«Дорогая малышка Гуллан! Мои сердечные поздравления! Говорят, что золовка с невесткой не ладят, но я надеюсь, что мы своей жизнью опровергнем эту теорию. Я пока так мало тебя знаю, невесточка, но надеюсь, что ты не против поближе познакомиться, когда я приеду домой на Рождество. Чересчур много „надеюсь“ получается, когда пишешь такое вот письмо, но я все же надеюсь, что Гуннар тебя не бьет до крови, и не бузит, и вообще не ведет себя как грубая скотина. А поскольку он мой любимый братик, ты обязана сделать его счастливым. Хотя, конечно, вы и так будете счастливы, обойдетесь без моих просьб. Мой муж присоединяется к поздравлениям. Итак, до встречи! Преданная тебе Астрид».
Гуллан и Астрид не только вышли замуж в один год; в конце мая – начале июня 1934 года они почти одновременно родили, и обе – девочек, Карин и Гунвор, которые со временем стали такими же хорошими, близкими подругами, какими были их матери до самой смерти Гуллан в 1984 году. В некрологе, который Астрид по этому случаю отправила в «Виммербю тиднинг», она подчеркивала, что Гуллан всегда себя уважала, но держалась скромно и притом полвека оставалась источником силы для всей семьи. Узы между двумя женщинами всегда были очень крепкими, рассказывает Карин Нюман:
«В старости, когда обе овдовели, они очень много разговаривали по телефону – даже рассказывали друг другу, что будут готовить на ужин. Гуллан безоговорочно доверяла родным – думаю, и Астрид рассказывала ей о своей личной жизни больше, чем другим. Они, кажется, не так уж много говорили о событиях – в основном о людях. Астрид была очень привязана к Гуллан и скучала по ней, когда та умерла».
В конце мая 1934 года, примерно когда у Гуллан родился ребенок, Астрид начала вести своего рода судовой журнал первого года развития Карин, чтобы дочь прочитала его, когда вырастет. Отрывок Астрид послала Гуллан вместе с новогодними поздравлениями: «Думаю, тебе стоит вести такие ежедневные записи о своем ребенке, если ты этого еще не делаешь, – хорошая штука». Журнал Астрид сам собой появился на свет в мае 1934 года:
«20 мая. Проснулась в два часа ночи с симптомами. В шесть утра поехали в родильное отделение. Весь день ужасные схватки. Жуткие муки с 7 вечера.
21 мая. Родила мою малышку без десяти час ночи. 4730 граммов.
22 мая. Карин похожа на Стуре.
23. Пришло молоко. Карин мила и тиха. У Ларса наконец вылез передний зуб.
24. У Ларса температура, увы, увы, увы. Домой бы. У Карин были колики, она кричала как одержимая, я поплакала от усталости.
25. У меня немного поднялась температура. Карин мила и тиха. Ларс поправился.
27. Карин проорала весь День матери.
28. Карин тиха и мила. Температура поднялась.
29. Пошел дождь, и днем я плакала. Высокая температура. Беспокоюсь о Карин.
30. Отчаяние. Молоко пропадает, Карин стали докармливать коровьим. Она кричит как одержимая.
31. Трудный май закончился. Последний день чуть полегче. Карин поспокойнее, у меня опускается температура.
2 июня. Карин кричала.
3 июня. Днем плакала. Карин не прибавляет в весе. Ее надо кормить каждые три часа.
4. Разрешили встать в первый раз.
5. Карин кричит, ее рвет.
6. У Гуннара и Гуллан родилась девочка. Карин кричит и кричит. Ее рвет».
Летняя жизнь в Нэсе в середине 1930-х гг. Сверху вниз по центру: Стине, Гуннар, Астрид (в белой шляпе), ползающая Карин, Самуэль Август с Гунвор на руках, внизу – Ингегерд. (Фотография: Частный архив / Saltkrkan)
После родов в стокгольмской больнице «Сёдра», 21 мая, Астрид отправила невестке в Смоланд письмо. У Гуллан это были первые роды, она наверняка нуждалась в словах ободрения от того, кто второй раз в жизни заподозрил, что умрет:
«Дорогая Гуллан, не бойся. С тобой точно все будет хорошо. Если ты, как и я, воображаешь, что умрешь, могу утешить тебя: так думают почти все, но так легко мы не отделаемся».
Гуллан родила 5 июня 1934 года и выжила, и в последующие месяцы невестка и золовка продолжали писать друг другу письма, в основном о весе девочек, кормлении, всяких овощных пюре, подгузниках, прикормах и разных лекарствах от рахита. В своем «судовом журнальчике» Астрид тщательно описывала развитие Карин. В феврале 1935 года девочке исполнилось восемь месяцев, и она, к счастью, была уже способна на большее, нежели крики и срыгивание:
«2. Утром Карин сказала „мама-папа“. Съела первое яйцо.
3. У Карин болел живот. Кричала и не засыпала.
4. Карин проползла большое расстояние задом наперед. (И мир еще стоит?)».
Наблюдения за собственными детьми и племянниками, их товарищами по играм и случайными детьми на улице или в Васа-парке в конце тридцатых годов повлияли на творчество Астрид Линдгрен, на формирование ее повествовательного стиля. Это заметно уже по рассказам «Рождественский вечер на хуторе Лиллторпет» и «Жених для Майи» в 1936–1937 годах и становится очевидным в «Подарке ко Дню матери» и «Искателе», опубликованных в «Морс хюльнинг» в 1940–1941 годах. Благодаря двум этим рассказам Линдгрен нашла свою писательскую нишу: под столом, за которым сидят взрослые, в обществе дошкольников.
В «Подарке ко Дню матери» две сестры хотят подарить своей маме на День матери новорожденного котенка, но вынуждены ждать, пока кошка родит, а затем искать, где она спрятала котят. Никаких авторских ремарок – читатель следит за двумя обычными детьми и событиями, которые могли бы произойти в любой день и в любом месте в Швеции 1930-х. История начинается с «личного пространства», где можно побыть одному. Оно было нужно четырехлетнему Лассе, когда он захотел остаться один осенью 1931 года после неудачного посещения детского сада. Похожее личное пространство с помощью разного старья организовала как-то в 1937 году трехлетняя Карин под кухонным столом в доме на Вулканусгатан. В какой-то момент Астрид заглянула под стол и сказала: «Нет, не нравится мне это!» Помолчав, Карин ответила: «Мама, мне тоже не нравится! Это глупо! Но, может, глупость сидит у меня в животе!»
В «Подарке ко Дню матери» Малышка и ее старшая сестра Анна-Стина создали такую пещеру одиночества под большим раскладным столом на кухне, длинными краями скатерти счастливо отгороженные от взрослых, занятых в своем взрослом мире. Только кошка Юла была допущена к сестрам, которые по-своему смотрели на мир снаружи:
«Там были мамины ноги в черных шлепанцах – они были так заняты; и ноги служанки Майи, которые словно пританцовывали, и папины в больших сапогах, и иногда ноги старого дедушки, осторожно ковыляющие по полу в войлочных туфлях. Разговоры и смех взрослых не мешали шепоту под столом. Там была своя жизнь».
Через год, в 1941-м, Астрид Линдгрен еще глубже погрузилась в волшебный мир детских представлений в рассказе «Искатель», где она пишет о сокровищах впечатлений и опыта, которые четырехлетний малыш может собрать за полдня, проведенные в вольных играх. После иллюстративно-описательного зачина, где Кайса сидит на красной скамеечке на кухне, а мама стоит у кухонного стола и месит тесто, фокус направляется на отношения матери и дочери, в которых детский полет фантазии не тормозится и не управляется взрослым. Сцена у кухонного стола – эскиз тесных и уважительных отношений между ребенком и взрослым, на которых так много выстраивает – и которые ищет – в своем творчестве Астрид Линдгрен. Кайса рассказывает матери, что скоро отправится на поиски сокровищ. Мама слушает, осторожно и участливо расспрашивает о больших планах, которые строит четырехлетний ребенок, и Кайса так благодарна матери за интерес и доверие, что, не сходя с места, посвящает ей одну из будущих важных находок. А найдет она, ни много ни мало, алмаз:
«– …Мне самой нужен только маленький самородок, – сказала Кайса. – Или,может, алмаз.
– Да, может, и алмаз, – ответила мать и поставила последний противень с булочками в духовку.
Кайса разгладила на животе красный передничек и, ступая пухленькими ножками, направилась к двери.
– Пока, я пошла, тра-ля-ля, пам-пам-пам!
– Пока, моя милая, – ответила мама, – далеко не уходи.
– Не буду, – сказала Кайса и обернулась в дверях. – Всего на тысячу километров».
Лассе и Карин у фотографа в конце 1930-х. (Фотография: Частный архив / Saltkrkan)
После прощания с матерью четырехлетнюю искательницу увлекает сила воображения. Эта история показывает, что суть игры – в щедрости, что игра никогда не бывает рациональной или целесообразной и что главное в ней – желание. Ребенок все время действует самостоятельно, независимо, без вмешательства из взрослого мира. Сначала Кайса кормит кур, затем находит мертвую птичку с желтым клювом и красивыми темно-синими крыльями, потом ракушку, откуда доносятся чудесные звуки, и в конце – старую воронку для переливания кофе, с помощью которой можно искать золотую пыль. Каждая вещь в полете фантазии порождает новую игру в игре и одновременно намечает новое направление движения. От лестницы к курятнику, затем к старой ели, к куче камней, к прудику, через изгородь, в лес, к мусорной куче и на большую гравийную дорогу, где растут красивые цветы, которые можно рвать… но тут наступает усталость, и Кайса понимает, что заблудилась. Однако вскоре раздается грохот, на дороге появляется Андерсон из Лёвхульта на своей повозке с молоком и задает один из тех взрослых вопросов, которые так удивляют детей:
«– Не может быть! Неужели это Кайса?
– А кто же еще, – отвечает Кайса и тянет к нему руки. – Помогите мне, я хочу домой, к маме».
Педагогические взгляды Линдгрен, которые повлияли на ее рассказы для «Ландсбюгденс юль» и «Морс хюльнинг» конца 1930-х и начала 1940-х – в том числе и рассказ 1942 года «Монс идет в школу» (Mns brjar i skolan) о том, как травят друг друга дети, написанный за тридцать лет до того, как понятие «травля» зазвучало в скандинавских учительских, – были сотканы из знаний разного рода. Отчасти из опыта собственного детства и из всего того, что Астрид прочитала и услышала, но также из того, чему она научилась в тридцатые, ежедневно общаясь с детьми и их родителями.
И тут важную роль сыграли Васа-парк и «парковые мамочки», как Астрид называла своих ровесниц, в первую очередь Алли Вириден и Эльсу Гулландер, с которыми познакомилась в 1934–1935 годах, когда все они сидели с колясками на лавочках у детской площадки. Первая встреча с Алли Вириден никак не предвещала дружбы, рассказывала пожилая Астрид Линдгрен. Дочка Алли, которую нарекли Маргаретой, но называли исключительно Матте, казалась необыкновенно развитой, и Астрид однажды спросила, сколько ребенку лет. Мать ответила так сдержанно, что Астрид пообещала себе никогда больше с ней не заговаривать. Однако через пару дней они все же разговорились и после гуляли по парку с колясками, болтая о детях, семье и обществе.
Прогулки по парку с годами превратились в традицию и продолжались – без колясок – почти шестьдесят лет. Дочери давно выросли и сами родили детей, но Алли и Астрид, жившие по соседству с ухоженным парком, где росли подстриженные деревья и старые густые кустарники, по-прежнему назначали друг другу встречи в Васа-парке, где гуляли новые поколения детей и родителей. У этих прогулок была своя устоявшаяся хореография, рассказывает Карин Нюман. Астрид шла пешком с Далагатан в восточную часть парка, а Алли – с запада, от площади Святого Эрика и района Атлас; встречались они всегда в центре, где между старыми липами в форме канделябров и детской площадкой пересекались широкие гравийные дорожки.
Мать и дочь готовы к прогулке по Васа-парку вместе с другими мамочками района. Через двадцать лет Астрид написала родителям в Смоланд: «Через минуту ко мне придут обедать мои парковые мамочки, Алли, Эльса Гулландер и Карин Бене, а потом мы пойдем в театр на „Дон Жуана“». (Фотография: Частный архив / Saltkrkan)
Для Астрид Линдгрен Васа-парк был своего рода психологической лабораторией, где она на прогулках, или сидя на лавке, или глядя из окон квартиры наблюдала за поведением людей, типажами, детскими играми и манерой родителей обращаться с сыновьями и дочерьми. И с первых прогулок в 1930–1931 годах Астрид поражало и возмущало то, что она видела. Вот что она рассказывала Маргарете Стрёмстедт в 1976–1977 годах:
«Это случилось, когда Лассе был маленьким. Я гуляла с ним по Васа-парку и тут вдруг осознала, как же детьми все время помыкают, как их попирают взрослые. Я обнаружила, что к детям редко прислушиваются, что их „воспитывают“ бранью, да еще и побоями. Мне было обидно за детей и стало еще обиднее, когда мои дети пошли в школу и я столкнулась с новыми требованиями и с авторитетами».
Прогрессивный взгляд на воспитание, который Астрид Линдгрен всегда отстаивала как писатель и общественный деятель и который прослеживается в ее литературном творчестве конца тридцатых, резко обозначился 7 декабря 1939 года. В газете «Дагенс нюхетер», в самом низу 13-й полосы, между большими объявлениями с рекламой дамских чулок, аспирина и вермута, жалась статья под названием «Молодежный бунт» за подписью «A. L. / L IV».
Лето 1938 г., клан Эриксонов на лестнице дома в Нэсе. Вокруг родителей, слева направо, стоят Ингвар, Ингегерд, Стина и (за ней) ее муж Ханс Хергин, Астрид, Гуллан (с маленькой Барбру на руках) и Гуннар. На нижней ступеньке «фамильной» лестницы – Карин, Лассе и Гунвор. (Фотография: Частный архив / Saltkrkan)
Статья была написана как бы от лица молодого бунтаря и выросла из школьного доклада тринадцатилетнего Ларса Линдгрена, с которым ему помогала Астрид. Она так вдохновилась темой – «Об искусстве быть ребенком», – что написала продолжение и отправила материал в «Дагенс нюхетер». В редакции статью основательно переработали. Текст сократили, заострили и опубликовали под более провокационным заголовком – «Молодежный бунт». К первому абзацу добавили предложение («Это слова революционера»), «Гекльберри Финна» заменили на писателя Эдгара Т. Лоуренса, который больше подходил возрастной категории автора. Неизвестно, принимала ли Астрид Линдгрен участие в правке, но в книге Уллы Лундквист «Дитя века», где статья напечатана в первоначальном виде, информации об этом нет. Однако и в окончательной версии было что почитать:
«Молодежный бунт
„Нелегко быть ребенком“, – недавно прочитал я в газете и страшно удивился: правду ведь не каждый день в газете прочитаешь. Это слова революционера.
Да, ребенком быть нелегко! Трудно, очень трудно. А что это значит – быть ребенком? А это значит, что надо ложиться спать, вставать, одеваться, есть, чистить зубы и сморкаться, когда это удобно взрослым, а не тебе. Это значит, что нужно есть зерновой хлеб, когда хочется французскую булочку, что нужно, не моргнув глазом, мчаться к молочнику, как раз когда ты собрался почитать Эдгара Т. Лоуренса. А еще это значит, что нужно, не жалуясь, выслушивать самые личные замечания от любого взрослого – о своей внешности, здоровье, одежде и перспективах.
Я часто задумывался, что будет, если начать так же обращаться со взрослыми.
У взрослых есть скучнейшая тяга к сравнениям. Они с удовольствием говорят о собственном детстве. Насколько я заметил, за всю историю человечества еще никогда не было таких талантливых и воспитанных детей, как в то время, когда росли мама с папой. <…> A. L. / L IV».
Здесь мать под личиной юного гимназиста, не признающего авторитетов, говорит от имени всех угнетаемых детей и подростков. За искусно сконструированной подписью скрывается: Астрид Линдгрен (A. L.), ученик Латинского (классического) направления (L) четвертого класса гимназии (IV). И хотя именно «Дагенс нюхетер», заострив и усилив акценты, придала революционный отенок посланию фиктивного автора, сатирическое разоблачение двойной морали и злоупотребления родительской властью свидетельствовало о том, что Астрид подошла к распутью и перед ней встал выбор: продолжить писать редко издаваемые публицистические и развлекательные статьи или сделать ставку на свой литературный талант.
Астрид Линдгрен была нетипичной матерью: она не только могла написать доклад вместе с сыном, если тому нужно было выступить в школе, но и любила играть, разделяла интересы детей и не боялась обнаруживать своего внутреннего ребенка. Об этом говорили и Лассе, и Карин, когда стали старше. Игры были самые разные: от уютных развлечений дома на Вулканусгатан, где они рисовали и рассказывали истории, до активных уличных игр – каруселей, качелей, лазанья, бега, прыжков, лыж и коньков в Васа-парке или Дворцовом парке «Карлберг» поблизости.
Астрид умела играть, ведь она знала: главное, что требуется от взрослых, – не мешать детям. Лассе и Карин не диктовали, когда им играть и во что. Вот слова Астрид из интервью журналу «Веко-шурнален» весной 1949 года: «Оставьте детей в покое, но будьте в пределах досягаемости на случай, если понадобитесь». Так она и поступала, отмечает Карин Нюман:
«По-моему, никогда такого не было, чтобы Астрид нам сказала: „А теперь давайте поиграем“. Или чтобы я ее об этом попросила. Но я помню, что мне всегда хотелось побыть с ней, что наше общение было наполненным и никогда не скучным».
О том, что такое для нее родительский авторитет, Астрид Линдгрен рассказывает в беседе на радио 30 декабря 1978 года. Создательница Пеппи подчеркивает, что «каждому ребенку нужны ограничения», и тут же раскрывает суть своего педагогического опыта общения с Лассе и Карин: «Я играла на их стороне против себя». Именно эту двойную позицию – одновременно родительскую и детскую – она заняла в бунтарской статье в «Дагенс нюхетер» в 1939 году, и эта редкая способность осталась с ней навсегда.
Свой высокоразвитый игровой ген стройная гибкая Астрид Линдгрен активировала с легкостью. Ее внутренний ребенок всегда был готов к игре, если только она не писала, довольствуясь игрой в мире воображения. В 1977 году на праздновании дня рождения радиостанции в Мутале Астрид, на радость фотографам, как белка запрыгнула на одну из таких привлекательных радиомачт. В другой раз семидесятилетняя писательница залезла на сосну вместе с подругой, такой же любительницей поиграть и столь же привычной к вниманию прессы Эльсой Олениус, на десять лет ее старше. Оттуда они громко оповестили фотографов на земле, что Закон Моисея не запрещает старушкам лазить по деревьям. В еще более преклонном возрасте, когда физическое состояние уже не позволяло ей карабкаться по радиомачтам и соснам, она написала о своей «обезьяньей» жизни статью, опубликованную в бюллетене Общества Астрид Линдгрен в сентябре 2013 года:
«Я считаю – точно как Дарвин, – что человек произошел от обезьяны. По крайней мере, я. А иначе почему все детство и раннюю юность я так упорно лазила по деревьям, крышам и прочим опасным местам? Например, в школьном гимнастическом зале – да-да, поскольку вдоль всего зала на высоте шести метров тянулись странные трубы. Там я и лазила – и, несмотря ни на что, осталась жива. Одноклассницы следили за мной со смесью страха и восхищения. <…> Да, я вполне уверена, что происхожу от обезьяны. Правда, теперь не особенно это ощущаю».
Однако она ощущала это, когда была молода, и часто думала и действовала как ребенок, рискуя получить выговор от взрослых. Например, от кондуктора в трамвае, куда Астрид в тридцатые годы – вот уж плохой пример для подражания – запрыгнула на ходу, потеряв туфлю, и вынуждена была сойти на следующей остановке и скакать за потерянной обувью на одной ноге.
Эльса Олениус и Астрид Линдгрен: две пожилые «обезьянки» на вершине дерева в конце 1970-х гг. (Фотография: Беппе Арвидсон)
Отцы и матери других детей редко бывали настолько спонтанны и ребячливы, и, конечно, дети это замечали. Одного такого ребенка, навсегда запомнившего маму Лассе и Карин, звали Йоран Стэкиг – десять лет он был верным товарищем по играм и лучшим другом Лассе. Йорану особенно запомнились студеные воскресные дни в зимнем Васа-парке, когда Астрид, после многочасовых стоических попыток мальчиков не упасть на льду и не замерзнуть, купила маленьким конькобежцам еды и обжигающих напитков. Узнав о смерти Лассе в 1986 году, уже взрослый Йоран, живущий в США, тут же отправил «тете Линдгрен» письмо, где вспоминал их с Лассе веселую мальчишескую жизнь в 1930-е. Йоран заметил, что в Швеции наверняка много Астрид, но лишь одна тетя Линдгрен:
«Ты научила меня и Лассе кататься на коньках. Не знаю, где ты достала такие коньки для Лассе, не остроконечные, а красиво скругленные, как поросячий хвостик. Ты снова и снова возила нас по катку. Купила нам горячие слойки, они так чудесно пахли».
Много незабываемых часов провел он с Лассе и его мамой, которая так любила играть. Однажды, когда Йоран был у них в гостях на пятом этаже в доме на Вулканусгатан, мать и сын натянули шерстяные одеяла между двумя стульями и на эти стулья сели. В комнату вошел Йоран. С дружелюбными улыбками они спросили, не хочет ли Йоран сесть в середине. Мальчик решил, что Лассе с мамой сидят на лавочке, без опасений сел между ними – и под взрывы смеха провалился.
Территория игр Лассе и Йорана простиралась по всему району Атлас, от «гор» Васа-парка до «диких вод» бухты Барнхусвикен. А еще они ежедневно вместе ходили в школу имени Адольфа Фредерика, а позже, в гимназические годы, – в Norra Latin, мужскую гимназию в Нормальме, хотя мать Лассе в конце каждого учебного года боялась, что этот год будет последним. Мечтателю Лассе трудно было сосредоточиваться в школе, он плохо делал уроки. Тем больше радовалась Астрид, когда мальчики встречались после долгих летних каникул. Она сразу же ставила мальчиков спиной к спине, чтобы посмотреть, кто больше вырос. Так было и в августе 1939 года, а еще до летних каникул, 22 мая, мать Лассе и Карин взяла «кассовую книгу» и написала длинную заметку о детях, которые на самом деле даются нам взаймы:
«Мой малыш Ларс уже почти совсем не малыш. Он ходит во второй класс реальной гимназии и через пару дней его окончит. Этой весной они с Йораном стали скаутами, у Ларса теперь есть спальный мешок. В школе дела получше, чем в первый год, и мы очень надеемся, что он перейдет в следующий класс. Он мой любимый сынок, хотя я, верно, и ругаю его, и помыкаю им довольно, когда они с Карин расшалятся. Вчера, в день рождения Карин, вся семья отправилась на „гору“ (Дворцовый парк «Карлберг». – Ред.), где я не была с незапамятных времен. А мы с Ларсом так часто ходили туда с Йораном. Иногда я замечаю, как быстро идет время, как быстро растут мои дети, и мне страшно, что я не сумею извлечь из их детства всего, что хотела бы, – не научу их, чему должна, не успею поучаствовать в их жизни, как следовало бы».
Матери всех стран, соединяйтесь!
Весной 1941 года немецкая военная машина развернулась в сторону Советского Союза, и тогда же на свет появилась одна из самых поразительных детских фигур в мировой литературе. Случилось это в стране, находившейся в стороне от войны, но окруженной либо оккупированными Германией, либо воюющими против России государствами. В такое вот непростое время Пеппи Длинныйчулок и обрела свое странное имя в череде устных рассказов матери, до того напряженно следившей за политической ситуацией в мире, что можно было подумать, будто она собралась на фронт.
О том, что корни Пеппи – в ужасах Второй мировой войны, в отвращении Астрид Линдгрен к насилию, демагогии, тоталитарным идеологиям, свидетельствует автобиографическое произведение, состоящее из вырезок, вклеек и записей, которые Астрид делала два десятилетия. Вначале она называла его «военным дневником», но в 1945 году оно переросло в дневник послевоенный и дневник холодной войны, растянулось почти на три тысячи страниц, или девятнадцать тетрадей. В 1961 году была вклеена последняя газетная вырезка, поставлена последняя точка. В том же году умерла Ханна, мать Астрид, и родилась ее первая внучка. Женская линия рода Эриксон-Линдгрен продолжилась. Будущее не обещало ничего хорошего и по-прежнему нуждалось в сильных женщинах. Мировая история словно пошла по кругу, заметила пятидесятидвухлетняя Астрид Линдгрен 1 января 1960 года:
«Равновесие между Востоком и Западом сохраняется. Недавно нас потрясла антисемитская акция неонацистов в Германии: была осквернена синагога в Кёльне и прочее».
«Военный дневник» Астрид Линдгрен, больше похожий на коллаж из пожелтевших газетных вырезок с рукописными заметками о последних новостях большой политики и семейных событиях 1940-х и 1950-х годов, – уникальный автобиографический документ. С самого начала дневник был попыткой запечатлеть войну и те длинные тени, что она отбросила на жизнь обычной семьи. Вот что говорила Астрид Маргарете Стрёмстедт: «Я начала писать эти дневники, чтобы упорядочить воспоминания и нарисовать общую картину происходящего в мире и как она на нас влияла». Она приступила 1 сентября 1939 года, накануне Дня ребенка в Стокгольме:
«Ах, сегодня началась война. Никому не верится. Вчера днем мы с Эльсой Гулландер сидели в Васа-парке, дети бегали, играли, а мы весело ругали Гитлера и соглашались друг с другом, что войны все же не будет, – и вот сегодня! Рано утром немцы бомбили несколько польских городов и вторглись в Польшу с разных сторон. Я, сколько могла, не делала запасы, но сегодня купила какао, чая, мыла и кое-чего еще. Все вокруг погрузилось в ужасную тоску. По радио целый день передают новости. Многих военнообязанных призвали. Объявлен запрет на пользование частными автомобилями. Господи, помоги нашей бедной, обезумевшей планете!»
Для Астрид Линдгрен, как и для миллионов других людей, Вторая мировая война стала поворотным моментом, изменившим ее взгляд на мир, жизнь и человека. Это она сама уже в старости утверждала в одном интервью, где также признавалась, что возмущение и злость на Гитлера, Сталина, Муссолини, нацизм, коммунизм и фашизм были ее «первым проявлением интереса к политике».
В «военном дневнике» очень заметно желание Астрид разобраться в причинах войны, влиянии войны на людей и делать что-то, протестовать, кричать. В то же время описания семейных торжеств, дней рождения и отпусков полны гармонии и покоя. Почти сюрреалистический пример раздвоения реальности, в которой жили многие шведы, – запись, сделанная летом 1941 года, когда семья Линдгрен отдыхала в фурусундских[17] шхерах. Стуре ходил на веслах в семейном ялике, Астрид купалась, искала первые ягоды и лисички. В это время у них гостила Гунвор, двоюродная сестра Карин. Все дышало идиллией, а по вечерам – под далекий грохот финско-русских схваток в Аландском море – Астрид читала привезенные с собой исторические книги, желая понять, что происходит с миром. 28 июня она записала в дневнике:
«А здесь нужно вклеить речь Гитлера в связи с началом войны, но это позже. Сижу на кровати после беспокойной ночи, проведенной в борьбе с комарами под отдаленный гром орудий, смотрю на море, скрытое легкой дождевой дымкой… Национал-социализм и большевизм напоминают двух огромных ящеров, сражающихся друг с другом. Отвратительно принимать сторону одного из ящеров, но сейчас невозможно не желать, чтобы Советский Союз как следует получил за все, что заграбастал во время этой войны, и за все, что сделал с Финляндией. Англия и Америка вынуждены держать сторону большевиков, и это, верно, еще труднее, и „the man in the street“[18] трудно это понять. Королева Нидерландов Вильгельмина сказала по радио, что готова поддержать Россию, однако по-прежнему против принципов большевизма. Самые многочисленные за всю мировую историю войска стоят друг против друга на Восточном фронте. Жутко и думать. Не Армагеддон ли нас ждет? Читаю тут, на Фурусунде, всемирную историю – чтение это наводит жуткое уныние: война, война, война и страдания человечества. И их ничто и никогда не учит, они лишь продолжают заливать землю кровью, потом и слезами».
Стопка из 19 дневников, которые Астрид Линдгрен писала и клеила 20 лет и которые в 1939–1945 гг. сформировались как собрание газетных вырезок, дополненное копиями перлюстрированных писем, продуктовых карточек, нелегальных листовок и прочим. Все вместе обрамлено и объединено записями. (Фотография: Рикард Эстай)
В «Откровении святого Иоанна Богослова» Армагеддон – место, где произойдет последняя битва между Богом и Сатаной. В «военном дневнике» Астрид Линдгрен то и дело встречаются упоминания скорого конца света в религиозном контексте – например, 30 ноября 1939 года, когда войска Сталина напали на Финляндию: «Или, Или! Лама савахфани» («Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?»), и 9 февраля 1940-го, когда мир получил первые доказательства существования варварских сил, что прятались за фасадом коммунизма и нацизма:
«Что за мир, что за жизнь! Читать газеты – неутешительное занятие. Облавы с бомбами и пулеметами на женщин и детей в Финляндии, моря, полные мин и подлодок, моряки из нейтральных стран погибают или, в лучшем случае, в последнюю секунду спасаются на жалких плотах после многодневных страданий, трагедия поляков разыгрывается за закрытым занавесом (никто не должен знать, что там происходит, но кое-что просачивается в газеты), особые отделения в трамваях для „немецких господ“, полякам нельзя показываться на улице после восьми вечера и прочее и прочее в том же духе. Немцы говорят о „жестком, но справедливом обращении“ с поляками – но ясно, что за этим стоит. К какой ненависти это ведет! Мир в конце концов так переполнится ненавистью, что мы все в ней задохнемся. Думаю, Божий гнев поразил мир. К тому же зима такая лютая, какой никто и не помнит. <…> Я между тем купила шубу – хотя Рагнарёк наверняка настанет раньше, чем я ее сношу».
Война так сильно действовала на Астрид Линдгрен, потому что она гораздо лучше большинства шведов представляла себе военные ужасы. В 1940 году ее взяли аналитиком в шведскую разведку – спасибо криминологу Харри Сёдерману: Астрид в тридцатые годы работала у него в Институте судебной экспертизы, а после начала войны Сёдерман участвовал в создании национальной системы перлюстрации в Швеции. Астрид выполняла секретную работу в отделе перлюстрации писем почтовой службы Стокгольма, то есть до капитуляции Германии в мае 1945 года прочла тысячи писем за рубеж и из-за рубежа и была прекрасно информирована о том, что война делает с людскими душами и человеческими отношениями. Через неделю после вступления Астрид в должность, в сентябре 1940 года, в «военном дневнике» появилась запись:
«15-го числа сего месяца начала свою секретную „службу“ – настолько секретную, что даже не решаюсь о ней здесь писать. Прослужила неделю. И теперь мне совершенно ясно, что в Европе сейчас нет ни одной страны, столь далекой от войны, как наша, невзирая на значительный рост цен, карточки и увеличение безработицы. У нас здесь, по мнению иностранцев, более чем прекрасно».
В почтовом отделении Службы общей безопасности с помощью шпионских штучек – электроприборов, пипеток, пароизлучателей, ультрафиолетовых ламп, химикалий и острых стальных инструментов – круглосуточно проверялись почтовые отправления. По предварительным подсчетам, 50 миллионов почтовых отправлений между шведскими гражданами и их родственниками, знакомыми и деловыми партнерами за границей в 1939–1945 годах были вскрыты и тайно прочитаны несколькими тысячами аналитиков, сидевших в полусотне тайных почтовых цензурных учреждений от Кируны до Карлсхамна.
«Моя грязная работа» – так называла Астрид Линдгрен секретную должность, на котрую брали только тренированных читателей и в высшей степени благонадежных граждан. Вся эта невидимая армия читателей – безработных выпускников вузов, учителей, делопроизводителей, студентов и служащих нейтральной шведской армии – при вступлении в должность давала подписку, что не раскроет никому информацию о том, какая «почтовая» работа занимает их денно и нощно. Астрид Линдгрен сдержала обещание – почти. Всего несколько слов просочилось в ее письма семье, но в «военном дневнике» она могла облегчить душу, рассказывая о многочисленных невыносимых тайнах. Время от времени ей удавалось снять копию с какого-нибудь особенно захватывающего письма и вклеить в дневник, а иногда она просто записывала то, что запомнилось, как, например, 27 марта 1941 года:
«Сегодня мне досталось безумно печальное письмо одного еврея, документ эпохи. Он недавно приехал в Швецию и в письме своему собрату в Финляндии рассказывает о депортации евреев из Вены. В день человек по тысяче насильно переправляли в Польшу в наижутчайших условиях. По почте тебе приходит своего рода рекомендация, после чего ты должен отправиться в путь с чрезвычайно скромной суммой денег и небольшим багажом. Условия непосредственно перед поездкой, во время поездки и по прибытии в Польшу были такими, что пишущий не пожелал их касаться. Среди несчастных был его собственный брат. Гитлер явно намеревается превратить Польшу в одно большое гетто, где бедные евреи умрут от голода и грязи. У них, например, нет возможности помыться. Бедные люди! Что же Бог Израилев не вмешается? Как может Гитлер думать, что так позволено обращаться с ближними?»
Астрид Линдгрен написала некролог на смерть Невилла Чемберлена 9 ноября 1940 г. В нем она называет бывшего премьер-министра «старым добрым джентльменом с зонтиком», в итоге – воплощением демократической несостоятельности: «Что бы ни говорили, он был прекрасным пожилым человеком, и я рада, что ему удалось ускользнуть с этой шумной планеты. Может, у Бога есть для него на небесах хорошее местечко – „блаженны кроткие“, – где он сможет мирно сидеть под своим зонтиком». (Фотография: Андреа Дэвис Кронлунд, КБ)
На стол аналитику попадали и мрачные письма с Балтики, где говорилось о страхе перед солдатами Сталина, и страстные любовные письма шведских женщин и немецких мужчин, носивших теперь униформу. Все вместе – мимолетная картина дня сегодняшнего и бессмысленности жизни, и аналитики почтовой службы чувствовали себя посвященными, которые все знали, но ничего не могли сделать. И надо было жить дальше, с нечистой совестью. Вот что написала Астрид Линдгрен в октябре 1940 года:
«Кстати, странно читать письма людей, рассказывающих, как дети и женщины, которых они знали лично, погибли при бомбардировках. Когда об этом пишут газеты, как-то не верится, но когда из письма узнаешь, что „оба ребенка Жака умерли во время оккупации Люксембурга“ или что-то подобное, это внезапно становится ужасающей действительностью. Бедное человечество; читая их письма, я ужасаюсь, сколько же болезней и нужды, скорби, безработицы, нищеты и отчаяния на этой жалкой планете. Но у семьи Линдгрен все хорошо! Сегодня мы с моими сытыми детьми ходили в кино на „Молодого Тома Эдисона“. Мы живем в нашем теплом уютном доме; вчера на ужин ели омара и паштет, сегодня – говяжий язык с красной капустой; крутые яйца и гусиную печень на обед (это Стуре свихнулся). Но такое обжорство мы, конечно, можем себе позволить только по субботам и воскресеньям, и даже тогда меня мучает совесть при мысли о французах с их двумястами граммами масла в месяц».
В дневнике Астрид также пытается понять, чем живут шведы. Аналитик на Главпочтамте за неделю успевал прочитать по диагонали сотни писем. Все равно что подслушивать под дверью, у стены или сточной трубы, – выходит, Астрид знала, что волнует представителей всех социальных слоев, как они относятся к дефициту, к военной помощи Финляндии, помощи евреям и к предоставлению государством железнодорожного транспорта немецким войскам в Северной Швеции. Знала о нравственных дилеммах, которые отягощали совесть шведов: многие сомневались в оправданности нейтралитета. На чьей стороне будет Швеция, спрашивает себя Астрид 9 февраля 1941 года, если локальная война в Финляндии внезапно станет частью большой войны и шведам придется выбирать?
«„Немцы в Стокгольме все меньше важничают“, – прочитала я в одном вчерашнем письме. И правда, я думаю, они подрастеряли свою спесь. А мы, наверное, стали поувереннее – спасибо нашей супероснащенной армии, которая хоть, верно, и уступает армиям великих держав, но все же кое-что значит на чаше весов. „И англы, и фрицы ищут расположения Швеции“ – это из другого письма. Да, лишь бы нас оставили в покое! Аминь!»
Описание радостей и скорбей семьи Линдгрен, то есть малая история, важно не меньше, чем записи, которые касаются истории великой. Вначале речь шла преимущественно о радостях и, невзирая ни на что, вполне преодолимых трудностях, связанных с введением карточек на продовольствие. Иногда самые банальные описания событий семейной жизни гротескно перемешивались с жуткими свидетельствами очевидцев из газетных вырезок и чужих писем. Как осенью 1941 года, когда семья Линдгрен переехала в четырехкомнатную квартиру на Далагатан, где Астрид жила до самой своей смерти. Радость была особенно острой на фоне общей подавленности и множества новых хлопот на домашнем фронте – самые предусмотрительные давно обработали большие партии яиц силикатом натрия, чтобы не испортились. 1 октября 1941 года Астрид записала:
«Things have happened[19] с тех пор, как я в последний раз бралась за перо. 17 сентября ужасная катастрофа поразила шведский флот в Хорсфьордене. В результате пока не выясненных обстоятельств взорвался и затонул эсминец „Гётеборг“, утянув за собой на дно эсминцы „Клас Хорн“ и „Клас Уггла“. Несчастные члены экипажа пытались спастись, когда по поверхности воды растеклась горящая нефть. Погибло 33 человека (к счастью, большинство моряков находились в увольнении). Из писем следует, что картина была ужасающая. Повсюду руки, ноги и оторванные головы, спасатели ходили с палками, снимая клочья мяса и кишки с ветвей деревьев. <…> Новости с домашнего фронта: теперь еще и яиц не хватает. Радуюсь, что покрасила 20 кг, поскольку дают всего семь штук на человека в месяц. Вечерние газеты пишут, что финны взяли Петрозаводск, Мурманская железная дорога перекрыта. Но, скорее всего, в России зимой ничего решающего не произойдет. А мы, несмотря на войну и дороговизну, переехали с Вулканусгатан, 12, на Далагатан, 46. Нарадоваться не могу на нашу красивую квартиру, хотя не оставляет мысль о том, что нам незаслуженно хорошо, когда у стольких людей нет даже крыши над головой. Во время переезда потерялся мой ежедневник за 1940 год. У нас большая красивая гостиная, у детей свои комнаты, а у нас – спальня. Купили много новой мебели, устроили все очень славно; надеюсь, не разбомбят впоследствии».
В «военном дневнике» Астрид продолжает записывать свои наблюдения о жизни Лассе и Карин. Большие события и мелочи – особенно мелочи: как развиваются дети, их школьная жизнь, их болезни. А еще – какие и от кого дети получили подарки на дни рождения и Рождество. Мать Лассе и Карин как будто заставляла себя сосредоточиться на близком, чтобы ее не захватило далекое, и две эти темы – мировая история и история ее семьи – постоянно чередовались в ее дневнике. Из последней постепенно выросла третья тема – тема самой Астрид: ее страх за будущее Планеты, ее мечты и желания, растущее беспокойство за Стуре и их брак. До 1944 года, описывая свою семейную жизнь, Астрид Линдгрен держалась более или менее в тени, блюдя смоландскую благопристойность. Даже в дневнике надо было следить за языком.
До 1944 года темперамент и небезразличие Астрид проявлялись в том, как она оценивала события войны и действия ее участников. Словно упражняясь в изучении психологии власти, она раз за разом пыталась проникнуть за железные маски Гитлера, Сталина и Муссолини. Эти земные воплощения зла, с которым всем нам рано или поздно приходится сталкиваться, Астрид позже вывела в своем творчестве под сказочными именами Като, Тенгиль и Катла.
Год 1941-й. Жизнь шведской семьи – благодаря зарплате папы, заведующего канцелярией, а в ближайшем будущем директора, «грязной работе» матери, постоянному продуктовому снабжению из Смоланда и железному нейтралитету Швеции – почти вызывающе хороша. Астрид часто с благодарностью пишет об этом в «военном дневнике». (Фотография: Частный архив / Saltkrkan)
Вырезки и заметки из дневника писательницы, интересующейся сущностью зла, местами превращаются в акцию протеста бунтующего женского сердца, от имени всех матерей. Этот материнский вопль о мире звучит и в одном рассказе того времени, который следует читать, памятуя о семи тысячах финских детей, попавших в шведские семьи во время Финской войны. Эта масштабная гуманитарная акция в марте 1940 года докатилась и до дверей квартиры Линдгренов на Вулканусгатан. В один прекрасный день на пороге их дома появился брат Астрид Гуннар, у которого было много знакомых в Финляндии. С ним пришел маленький мальчик, ночью прибывший самолетом из Турку. Вид несчастного, напуганного, едва не плачущего ребенка, которого Гуннар привел внезапно, чтобы потом так же внезапно забрать, вдохновил Астрид написать историю о «Йорме и Лисбет», напечатанную в «Чудесном радио Рождественского Деда». Эта история – и для детей, и для взрослых, в ней сформулировано недвусмысленное политическое послание:
«Она думает о неизвестной матери в Финляндии, которая вынуждена отправить своего ребенка в чужую страну. Она думает обо всех матерях планеты. Когда еще участь матери была так тяжела? И разве не об этом вопиет человечество – о любви, материнской любви? „Матери всех стран, – думает она, – соединяйтесь! Шлите свою любовь по всей планете, чтобы дети ее не погибли“».
Феномен «Пеппи Длинныйчулок» возник весной 1941 года, но само имя было упомянуто на страницах «военного дневника» только через три года, 20 марта 1944-го:
«На домашнем фронте: у Карин – корь, очень тяжелая, ей еще не разрешили вставать. Я пока что вовсю развлекаюсь с Пеппи Длинныйчулок».
В следующий раз об этой Пеппи мы услышим только через две недели, и тут уж в постели оказалась сама Астрид. В сильный снегопад она вывихнула ногу, упав на ледяной дорожке в Васа-парке. Было так больно, что она не смогла сама встать, – двое мужчин отнесли ее домой на Далагатан и подняли на второй этаж. В тот же вечер врач осмотрел ее и сообщил, что перелома нет, но есть сильный вывих лодыжки и ногу следует четыре недели держать в покое. 4 апреля 1944 года, спустя два дня после того, как Астрид и Стуре до поздней ночи танцевали на чьем-то сорокалетии, она записала в дневнике:
«Сегодня исполняется тринадцать лет с тех пор, как мы поженились. Прекрасная невеста, однако, лежит в кровати, и занятие это довольно однообразное. Наслаждаюсь, когда по утрам мне подают чай и бутерброды с копченой лососиной, стелют постель и всё прибирают, но ненавижу вечера, когда на ногу накладывают горячий компресс и она чешется и чешется, Стуре спит, а я уснуть не могу. Читаю Сомерсета Моэма, «Бремя страстей человеческих», и пишу Пеппи Длинныйчулок. В Финляндии, похоже, миром и не пахнет. По радио сейчас детская программа, так что больше писать не могу».
«Военный дневник», новогодняя ночь 1939–1940 г.: «Когда наступает новый год, мы смотрим в будущее с трепетом. Должна ли Швеция держаться в стороне или вмешаться? Много добровольцев отправляется в Финляндию. Если мы вмешаемся, немцы и англичане будут воевать в Сконе. Так говорят». (Фотография: Частный архив / Saltkrkan)
Но днем, когда Стуре был на работе, а Лассе и Карин в школе, Астрид радовалась неожиданным каникулам. Она не выпускала из рук «Дагенс нюхетер» и следила за постоянным потоком новостей о гетто в Варшаве. Еще она читала книгу польского писателя Тадеуша Новацкого «Страна без Квислинга», где он описал реальную жизнь в Польше во время немецкой оккупации. В дневнике Линдгрен замечает: теперь точно известно, что большинство людей в варшавском гетто умерли не от голода. «По-моему, немцы совершенно не собираются опровергать обвинения в уничтожении евреев». Вот в те дни Астрид и решила написать книгу историй о Пеппи Длинныйчулок ко дню рождения Карин, которой 10 марта 1944 года исполнялось десять лет. Карин сама обожала делать маленькие книжки и, как и мать, подумывала стать писателем.
Свои устные рассказы о Пеппи в апреле 1944 года Астрид не записывала, не печатала на машинке, а стенографировала по методу Мелина. Стенографии она обучилась в стокгольмском институте «Бар-лок» в 1926–1927 годах и с тех пор практиковала, работая в разных фирмах и предприятиях, в канцеляриях, у адвокатов и доцентов. С помощью стенографических знаков, часто приспособленных под нужды конкретного стенографа, можно было на лету схватывать мысли и молниеносно записывать цепочки предложений. К тому же единственные инструменты, нужные стенографу, – ручка и блокнот, а значит, можно при желании писать и лежа. Практичность этого метода и его удобство для записи всего, что было в голове и требовало выхода, вскоре стали столь очевидны писателю-любителю на постельном режиме, что она стенографировала черновики новых книг до конца своей творческой жизни. Часто лежа в постели. На День Люсии в 1947 году (а писательница тогда уже заполнила своими детскими книжками первые семь или восемь блокнотов для стенографии, и система Мелина стала привычной рутиной в ее творческой работе) Астрид записала в дневнике: «А теперь лягу и попишу немного Пеппи III». И когда журналист из «Стокгольм тиднинген» в апреле 1952 года спросил, есть ли у Астрид Линдгрен любимый костюм, она, смеясь, ответила:
«Если есть, то пижама. Вся Швеция уже знает: я так ленива, что пишу, лежа в постели».
Об использовании стенографии при написании книг Астрид Линдгрен сказала следующее: «Я многократно переписываю, рву страницы, выкидываю, пишу снова, пока не добиваюсь того, что мне нужно». (Фотография: Частный архив / Saltkrkan)
В описи бумаг Астрид Линдгрен, хранящихся в Национальной библиотеке в Стокгольме, содержится очень немного рукописей, написанных по старинке, от руки, на отдельных листах бумаги, с массой зачеркиваний и исправлений. Зато множество аккуратных чистовиков, напечатанных на машинке почти без исправлений. Еще в архиве хранятся стенографические блокноты (660 штук) с черновиками книг за пятьдесят лет, которые никто, кроме опытного профессионального стенографа, прочитать никогда не сможет. Да и ему будет трудно разобрать крючки и закорючки: клерк Линдгрен освоила их безупречно, а писатель Линдгрен за ними скрывалась с первой же рукописи о Пеппи, созданной в апреле 1944 года и не полностью идентичной книге «Пеппи Длинныйчулок», увидевшей свет в 1945 году. Лишь в 2007-м первоначальная версия была издана под названием «Первая редакция „Пеппи“».
Карин Нюман прекрасно помнит, что одиннадцать глав этой книги, подаренных ей мамой на день рождения, были записаны в один из стенографических пружинных блокнотов, которые всегда имелись дома. В то время, уже на Далагатан, у Астрид еще не появилось свое рабочее пространство. В соседней с гостиной комнате с видом на Васа-парк, где она позже будет перепечатывать черновики и отвечать на тысячи писем от поклонников, в 1944 году обитал Лассе. А потому Астрид сидела в большой гостиной окнами на Далагатан, у обеденного стола, рядом с книжным шкафом. Стучала старая машинка «Халда»; со временем ее сменила более удобная модель «Фацит», но электрической машинкой Астрид никогда не пользовалась. По воспоминаниям Карин, сначала мать всегда прокладывала копирку между двумя листами бумаги, затем вставляла их в каретку, и тут у дело шло споро:
«Перепечатывание набело занимало всего несколько часов – она печатала профессионально, а окончательные исправления вносились еще на стадии стенографирования».
Перепечатка рукописи литературного произведения, известного в наши дни под названием «Первая редакция „Пеппи“», завершилась в конце апреля 1944 года. В работе над этой книгой раскрылись три таланта Астрид Линдгрен: таланты творца, дельца и клерка. Дело в том, что во время болезни ей пришло в голову отправить копию будущего подарка Карин в издательство «Бонниер». Что и было сделано 27 апреля, а через несколько недель самодельная книга в формате А4 с нарисованным на первой странице портретом худой длинноногой Пеппи Длинныйчулок была подарена дочери. 21 мая 1944 года Астрид, как обычно, перечислила в «военном дневнике» подарки и поздравления, полученные дочерью, но сначала в тревоге написала о том, что «нейтральная» Швеция, похоже, вступила в торговые отношения с Адольфом Гитлером:
«Сегодня Карин исполнилось десять лет, ее пятый день рождения за эту войну <…> у нас в стране, слава Богу, мир, хотя весной ждали проблем. Союзники были очень недовольны и по-прежнему, наверно, недовольны из-за нашего экспорта шарикоподшипников в Германию. <…> Что до дня рождения Карин, он прошел как обычно. Она получила в подарок трехтомную „Книгу для чтения“ для школьников, книжку про Пелле Халелёса и рукопись „Пеппи Длинныйчулок“ в красивом черном скоросшивателе. А еще синий купальный костюм, белые матерчатые туфли на деревянной подошве, ткань на блузку, книги от Вириден и Гулландер и деньги от моих родителей и от свекрови».
Рукопись «Первая редакция „Пеппи“», весна 1944 г. (Фотография: Частный архив / Saltkrkan)
В мае 1944 года Пеппи Длинныйчулок протаптывала дорожку в мир, а семье Линдгрен сильная девочка давно полюбилась. Рассказы о Пеппи пользовались успехом не только у Карин, но и у ее подруг Матте и Эльсы-Лены и смоландских кузин Гунвор, Барбру и Эйвор, которые обожали слушать рассказы тети Астрид, когда семьи Линдгрен, Эриксон и Линдстрём встречались в Стокгольме, Нэсе или на Фурусунде. Но, по словам Карин Нюман, начало было положено дома, у кровати дочери:
«Мама начала рассказывать о Пеппи зимой 1941 года. Я болела, что-то вроде воспаления легких, долго не вставала: тогда детям ни при каких обстоятельствах не разрешалось вылезать из постели при малейшей температуре и еще несколько дней после того, как она проходила. Так что я скучала и требовала особых развлечений. Хотела, чтобы мне читали или рассказывали что-нибудь – желательно импровизации».
Юных слушателей с самого начала завораживала неудержимая сила Пеппи. Жутко и в то же время бесконечно сладко было узнавать про девочку, которая смеет скакать со скамейки на скамейку в церкви, во всеуслышание называя кафедру скворечником, пишет Карин Нюман в предисловии к «Первой редакции „Пеппи“». Карин рассказывает об одной из первых историй о Пеппи, так и не записанной. Гунвор Рунстрём в бюллетене Общества Астрид Линдгрен за 2011 год вспоминает, как тетя Астрид принялась рассказывать о «благочестивой» Пеппи Длинныйчулок юной аудитории Виммербю, среди которой были не только сама Гунвор и Карин, но и восемь или десять детей из трех крестьянских семей, живших в старом красном доме семьи Эриксон в Нэсе:
«Помню, как я испугалась, что придет дедушка, церковный староста Самуэль Август, и всё услышит. Астрид очень живописно рассказывала, как Пеппи была на церковной службе в церкви Виммербю. Она прыгала по скамьям, а увидев кафедру, изумилась: „Что это за смешная такая птица в скворечнике?“ Первая Пеппи, вообще-то, говорила на смоландском диалекте, и – ах, как же нам было смешно! Но и немножко страшно, что кто-то отваживается смеяться над самим пастором прихода Виммербю!»
Не раз говорилось, что Пеппи Длинныйчулок никогда не стала бы той Пеппи, которую мы знаем, если бы не новые психологические и педагогические теории, звучавшие во время разгоревшейся в тридцатые годы дискуссии о воспитании. Все это, конечно, так, но источник вдохновения, породившего фигуру Пеппи, не только в «воспитании свободой» Александра Нилла или теории Бертрана Рассела о воле детей к власти. Оно берет начало как в классических сказках, мифах и легендах, так и в популярной довоенной культуре. В таких произведениях мировой литературы, как «Чужое дитя» Э. Т. А. Гофмана, «Алиса в Стране чудес» Льюиса Кэрролла, «Папочка-длинные-ноги» Джин Вебстер и «Энн из Зеленых Мезонинов» Люси Мод Монтгомери, и одновременно – в кино и комиксах тридцатых с их сверхъестественно сильными персонажами, вроде Тарзана и Супермена.
Похоже, что старый стенографический блокнот с текстом «Пеппи» когда-то лежал на обеденном столе, за которым собиралась творческая семья Линдгрен. На оборотных сторонах страничек с историями о самой сильной девочке в мире красуются угрюмый Супермен и арифметические примеры, эскизы модных дамских платьев и туфель и набросок к цветному изображению Пеппи с обложки книги, подаренной Астрид на день рождения Карин. (Фотография: Национальная библиотека Швеции)
Американский Супермен проник в Швецию в начале 1940-х, сначала как «Титан с Криптона», чтобы позже получить известность под именем «Человека из стали». Суперсильный пацифист всплывает в стенографической записи «Первой редакции „Пеппи“» в апреле 1944 года. На карандашном рисунке, в котором Карин Нюман признает руку матери, на страницах черновика, испещренного загадочными стенографическими значками, за которыми скрываются первые истории о самой сильной девочке на свете, красуется жутковатое изображение чрезвычайно мускулистого героя комиксов. Что он там делает? Мы не знаем. Но по поводу «Человека из стали» как возможного источника вдохновения Астрид Линдгрен в интервью «Свенска дагбладет» 24 декабря 1967 года сказала следующее:
«Пеппи – внезапное озарение, экспромт. Хотя, конечно, она с самого начала была маленьким Суперменом – сильная, богатая и независимая».
Какими бы ни были источники внешности, силы, характера и поведения Пеппи Длинныйчулок, породило этот персонаж само время – недоброе, очерствляющее. «Первая редакция „Пеппи“», ныне мирно обитающая в Национальной библиотеке, забальзамированная стенографией, не была пальчиковой куклой психолого-педагогических течений – скорее, веселым пацифистом, чьим ответом на жестокость и грубость войны были доброта, щедрость и хорошее настроение. Когда кто-то агрессивно, с угрозами вторгается в жизнь Пеппи – полицейские ли, маленькие драчуны, социальные службы, воры или директор цирка со своим силачом, – она инстинктивно воспринимает это как приглашение поиграть, потанцевать или побороться понарошку.
То, что Пеппи противится любому насилию, становится ясно уже во второй главе «Первой редакции „Пеппи“». Злой мальчик Уве (в издании 1945 года – Бенгт) несколько раз насмехается над Пеппи, и всякий раз миролюбивая девочка широко и дружелюбно улыбается и ничего не отвечает. Язык тела красноречив: в Пеппи нет ни страха, ни предубеждения. А когда Уве, раздраженный таким спокойствием, дергает девочку за косички, она снова лишь дружелюбно улыбается и легонько толкает Уве указательным пальцем правой руки – так, что агрессор падает, отброшенный невидимой силой. В глазах мальчика загорается огонь войны, и тут следует заметить, что Астрид, описывая такое разное поведение Уве и Пеппи во время последующего столкновения, превратила нужду в добродетель. Слепая мужская сила, так часто действовавшая в мире в первой половине 1940-х, противопоставляется мягкой неагрессивной силе Пеппи:
«– Что ты о себе возомнила, деревенщина! – закричал он и кинулся на Пеппи с кулаками. Тут-то Пеппи взялась за Уве. Она схватила его и высоко подбросила. Но Пеппи была хорошей девочкой, не хотела вредить мленьким злым мальчикам, поэтому, когда он падал, она подхватила его, чтобы не ударился, и снова подбросила. <…> Когда Уве упал в последний раз, Пеппи слегка ему наподдала, так что мальчик приземлился в канаву. А она все так же дружелюбно улыбалась…»
Астрид, Лассе и Карин с другими членами семьи Эриксон встречают новый, 1943 год в Нэсе. На улице высокие сугробы, лед на Стонгон выдержит всех любителей покататься на коньках. И, как и в прошлые годы, Самуэль Август и Ханна подарили своим четырем внукам по 1000 крон. (Фотография: Частный архив / Saltkrkan)
Итак, плод авторской фантазии, Пеппи Длинныйчулок родилась в самый сложный для западных союзников период Второй мировой войны, весной 1941 года. Германия готовилась к вторжению в Англию и Советский Союз и осуществляла свой план уничтожения европейских евреев. Вырезки и комментарии в дневниках Астрид за 1941–1943 годы указывают на то, что на «Пеппи» повлияли не столько события войны, сколько люди, виновные во всем этом безумии. Как уже говорилось, записи Астрид местами перерастают в психологический анализ личностей Гитлера, Сталина и Муссолини: автор, размышляя о характерных чертах отдельных людей с деспотическими наклонностями, проникает в самые мрачные уголки души человека, где живут инстинкты: воля к власти, жажда уничтожения и террора. Как в случае с Бенгтом и его бандой из «Пеппи Длинныйчулок» 1945 года, когда они окружили Вилле и выпустили на него силы мрака:
«– Бей ее, ребята! – закричал самый большой и сильный из мальчишек. – Чтобы на нашу улицу больше носа не казала»[20].
И, подобно маленькой Вилле, которая боится больших сильных ребят, в 1940-е годы Астрид Линдгрен боялась больших сильных вояк. Иосифа Сталина она сначала боялась больше, чем Адольфа Гитлера. Вот что записано в «военном дневнике» 18 июня 1940 года:
«Хуже всего, что уже едва смеешь желать Германии поражения, поскольку русские вновь зашевелились. В последние дни они под разными предлогами оккупировали Эстонию, Латвию и Литву. А слабая Германия для нас, скандинавов, означает только одно: к нам придут русские. По мне, так лучше до конца жизни говорить „хайль Гитлер“, чем быть под русскими. Ничего страшнее себе и представить нельзя. <…> Господи, не дай русским до нас добраться!»
Но когда взгляды нацистов с их концепцией «жизненного пространства» обратились на восток, а шведы всерьез стали опасаться, что их страна превратится в плацдарм для столкновения двух величайших тиранов мира, выросли страх и интерес Астрид Линдгрен к личности и психологии Гитлера. Она начала называть его «Адольфом», как называла Муссолини «Муссе», но Сталин всегда оставался Сталиным. В дневнике появлялось все больше газетных вырезок о Гитлере: Линдгрен хотелось понять, как одному человеку удалось совратить целый народ. 10 мая 1940 года, когда немецкие войска пересекли границу с Голландией и Бельгией, Астрид записала в дневнике, что Германия больше всего походит на «злое чудовище, которое периодически выскакивает из пещеры, чтобы наброситься на новую жертву. Что-то, видно, не так с народом, который через двадцать лет вновь обратил против себя практически все человечество». А в продолжение большой, на несколько разворотов, вырезки с фотографией Гитлера и изложением его победной речи перед немецким Рейхстагом 19 июля 1940 года она прибегает к библейской картине:
«Владыка мира (зверь из Откровения), когда-то – маленький, никому не известный немецкий ремесленник, возрождает, а также (по моему мнению и мнению многих других) разрушает и портит свой народ. Как он закончит? Настанет ли день, когда можно будет сказать: Sic transit gloria mundi? (Так проходит земная слава. – Ред.)»
Страх, ненависть и удивление настолько переполняли Астрид Линдгрен, что одна из ее историй о самой сильной девочке на свете, в 1945 году вошедшая в первую книгу о Пеппи, напоминает пародию на самого сильного мужчину на свете. «Пеппи идет в цирк» – так называлась эта история в «Первой редакции „Пеппи“» – не была прямой карикатурой, как фильм Чарли Чаплина «Диктатор» (1940), но рассказ о разодетом вспыльчивом директоришке цирка, хозяине источника страшной силы, почти столь же комичен.
Грохочущий марш, нечеловеческая сила, униформисты, директор цирка с хлыстом, говорящий с немецким акцентом, внимательная публика – вот главные составляющие сатиры Астрид Линдгрен на Гитлера. Напряжение создается с помощью столкновений директора, стоящего на манеже, и Пеппи, сидящей в зрительном зале. Сначала директор предстает перед нами энергичным, уверенным в себе хозяином собственного особого мира. Он отличается от своих вассалов, одетых в униформу или сценический костюм, тем, что носит фрак, то есть аристократическую одежду. А еще у него есть хлыст – символ неограниченной власти. Несколько раз читателю сообщают, что директор «щелкает» хлыстом, гоняя по манежу звериную силу, которой он повелевает. И публика тоже у него в руках – во всяком случае, вначале.
Пеппи нарушает этот диктаторский порядок, когда прыгает на спину лошади, скачущей на манеже, и крайне неэлегантно и неженственно хватается за прекрасную мисс Карменситу, которая обычно балансирует на лошадином крупе в одиночестве. Публика тут же принимает все это за клоунаду, а директор приходит в бешенство, но пока еще владеет собой. Он приказывает униформистам остановить лошадь и убрать Пеппи, которая вместе с цирковой публикой и читателями впервые узнает об истинной холерической натуре директора.
«– Противный девчонка, убиральс вон, пока не произошель несчастье! – процедил сквозь зубы директор.
– Уже произошло, – сказала Пеппи. – Я сама видела, как лошадь кое-что сделала в опилки».
От навоза, о котором так мирно упоминает Пеппи из первой рукописи, в редакции 1945 года цирковую главу очистили. Однако фразу «цедит сквозь зубы» Линдгрен решила сохранить, показывая нам, что важный господин – в действительности недалекое и вспыльчивое ничтожество. И все становится только хуже, когда канатоходка мисс Эльвира, дочь директора, пытается вернуть в мир отца покой и порядок. Пеппи вновь нарушает баланс сил, прыгая на канат к мисс Эльвире, чтобы после чудесной игры в салки покачаться на нем, как на качелях, а потом радостно приземляется на спину директору, которому после такой насмешки приходится ретироваться, чтобы «выпить воды и причесаться».
Почему такое внимание волосам? Может, потому, что те, кто видел киножурналы о фюрере, не могли не заметить суетность этого человека и особенно его заботу о прическе. Обращаясь к народу, диктатор непрерывно поправлял свой напомаженный косой пробор и длинную челку на лбу.
Вернувшись на манеж, к публике, которую теперь предстояло отвоевать, свежепричесанный директор разыгрывает последнюю, самую сильную карту, объявляя на ломаном немецком:
«Мой уважаемый дам и господа! Сейчас вы увидеть великое чудо природы, самый сильный челофек на свьете! Силач Адольф, которого еще никто не побеждаль. Принимайте Силач Адольф, дам и господа!»
На пародирование нацизма и его идола в главе о Пеппи и директоре цирка с его силачом Астрид Линдгрен, возможно, намекала в сопроводительном письме к рукописи «Пеппи», 27 апреля 1944 года отправленном в издательство «Бонниер». Там ничего не говорилось о «Силаче Адольфе», зато звучало слово «bermensch»[21]. Вот что она писала:
«С почтением направляю Вам рукопись детской книги, надеясь, что в самом ближайшем будущем вы мне ее вернете. Пеппи Длинныйчулок, как Вы узнаете, если найдете время ознакомиться с рукописью, – маленький bermensch в детском обличье, среди самых обыкновенных людей. Благодаря своей сверхъестественной физической силе и другим обстоятельствам она совершенно не зависит от взрослых и живет как ей вздумается. В столкновениях со взрслыми за ней остается последнее слово. У Бертрана Рассела („О воспитании, особенно в раннем возрасте“, страница 85) я прочитала, что наиболее выдающаяся инстинктивная черта в детстве – желание стать взрослым или, быть может, позже, воля к власти, и что фантазии нормального ребенка включают эту волю к власти. Не знаю, прав ли Бертран Рассел, но я склонна считать, что да, если судить по той почти что ненормальной популярности, которой уже несколько лет пользуется Пеппи Длинныйчулок среди моих собственных детей и их друзей…»
Большое издательство ждет от начинающего писателя скромности. Возможно, уже поэтому то, как Астрид Линдгрен подавала себя и свое произведение, привлекло внимание издательства «Бонниер», и 30 апреля рукопись приняли, но читали дольше обычного. Возможно, кого-то в издательстве покоробило, что неизвестная писательница называет героиню детской книги таким взрослым и скомпрометированным словом – «bermensch». Тем более в начале лета 1944-го, когда до всего мира наконец дошло, какой ужасающий генеральный план скрывается за нацистскими понятиями «Endlsung», «Lebensraum» и «Blut und Boden»[22]. Сопроводительное письмо, в конце которого Астрид выразила надежду на то, что издательство не поднимет на ноги организацию по защите детей, со временем стало интересным историко-литературным документом, поскольку в нем сама Астрид Линдгрен свидетельствует о том, что при создании «Пеппи» не обошлось без философии и психологии.
Понятие «bermensch» было центральным в философии Фридриха Ницше – происходит оно из книги «Так говорил Заратустра» (1885), но в 1930-е приглянулось национал-социалистам. Результатом стало искажение идеи Ницше о сверхчеловеке, которое Астрид Линдгрен, быть может, и пародирует в главе о цирке, и через состязание между директором, возомнившим себя сверхчеловеком, и настоящим сверхчеловеком, то есть Пеппи Длинныйчулок, приводит к изначальному ницшеанскому пониманию сверхчеловека как непокорного, действующего под воздействием импульса существа, которое не желает быть ни господином, ни рабом, но верен собственным ценностям и, прежде всего, ставит свою силу на службу добра.
Лето 1944-го принесло семье Линдгрен одни горести. Судьба рукописи «Пеппи» пока что была неизвестна, а на семейном отдыхе в мокром холодном Фурусунде Астрид поджидала бомба. Однажды вечером в начале июля Стуре вышел на балкон и рассказал жене, что влюблен в другую женщину, и давно. Для Астрид это стало шоком, несколько недель она пребывала в отчаянии, не в силах ничего делать. 19 июля она попыталась записать в дневник:
«Реки крови, изувеченные люди, убожество и отчаяние повсюду. И я не могу об этом думать. Меня волнуют только собственные проблемы. Я всегда пишу о последних новостях. А сейчас могу написать только одно: основы моего существования подорваны, я брошена, я замерзаю. Попробую дождаться лучших времен, но подумать только, а вдруг они не настанут! Несмотря ни на что, попытаюсь заставить себя написать о том, что происходит в мире. Русские сильно продвинулись, они уже на Балтике, которую немцы, похоже, собираются сдать. Русские стоят у границы Восточной Пруссии. В Нормандии все развивается не так быстро, но тоже есть движение. Представители финского правительства встречались с Риббентропом и еще прочнее скрепили союз с Германией. По этой причине США наконец разорвали дипломатические отношения с Финляндией. Больше ничего не помню. Я ужасно мучаюсь, так болит сердце – где взять силы ехать в город и делать вид, будто все идет по-прежнему?»
Чтение и литература – совместная радость супругов Линдгрен. Пара выписывает «Дагенс нюхетер», а на полках дома на Далагатан и на Фурусунде стоят современные и классические художественные произведения, научная литература, сказки, поэзия, юмористические сочинения в стиле шведа Факира Фальстафа и датчанина Сторма П. (Фотография: Частный архив / Saltkrkan)
Своим благополучием брак Стуре и Астрид был обязан взаимному уважению и общим интересам супругов. Так, во всяком случае, считала Астрид, для которой буржуазная стабильность и социальная защищенность после нескольких лет одинокой, несчастной и бедной жизни матери-одиночки в разлуке с ребенком стояли на первом месте, когда в 1928 году она стала встречаться с заведующим канцелярией «К. А. К.» и подписывала свои письма Стуре словами «твоя стенографисточка». И вот муж хочет развестись. А ведь всего два месяца назад она писала родителям: «Дорогие мама и папа! Завтра у нас со Стуре тринадцатилетний юбилей, только подумайте. И ни одного худого слова!»
Ни одного худого слова не прозвучало и теперь. Только злополучное сообщение о том, что муж влюбился в другую и, как Астрид поняла позже, давно располагает ключами от квартиры, где встречается с любовницей. Если раньше мрачные размышления Астрид на страницах дневника не касались ее лично, а вращались вокруг войны и семейной жизни в целом, то сейчас ее волновало одно: неверность Стуре и возможный распад семьи. Ирония судьбы: Астрид как раз закончила писать книгу, которую собиралась отправить на конкурс книг для девочек. В книге этой выведена одна чрезвычайно счастливая, благополучная шведская семья. «О, блаженство из блаженств, когда семья собирается у камина в гостиной!» – восклицает шестнадцатилетняя героиня книги в письме своей подруге. Глянцевая картинка, которая разлетелась на мелкие кусочки в собственной жизни писательницы. Что станет с Астрид, Лассе и Карин после развода, в мирное время, когда служба в Отделе перлюстрации закончится и Астрид потеряет постоянное место работы? В квартире на Далагатан она ни при каких обстоятельствах жить не сможет, а мечты о писательской жизни, которые ее все больше занимали, так и останутся мечтами, если она окажется одна с двумя детьми.
В начале августа 1944 года Линдгрен вернулась в Стокгольм одна. Дети и домработница Линнеа остались за городом, где был Стуре – неизвестно, и Астрид вынула свой дневник и попыталась упорядочить последние события мировой политики. Но память и внимание ее подводили. Она не могла писать о «большом», война внезапно стала тенью где-то на заднем плане, весь передний план заполнила личная трагедия:
«Одна с отчаянной горечью в сердце на Далагатан, Карин на Солё, Лассе в Нэсе, Линнеа в отпуске, Стуре? Многое случилось, но я не в состоянии об этом писать. Даже такая примечательная вещь, как покушение на Гитлера, меня не интересует. А сегодня в газетах пишут, что финское правительство Рюти – Линкомиеса ушло в отставку. Ну да, верно, Рюти был президентом. А теперь вместо него Маннергейм. Новое правительство, конечно, попытается заключить мир с Россией. „Турция порывает с Германией“, – написано в вечерних листках. Так что все может рухнуть в любой момент. Как рухнуло у меня».
Одно душное воскресенье конца августа 1944 года Астрид с детьми провели в музее «Скансен» с зятем Ингваром, мужем Ингегерд, который находился в Стокгольме проездом, однако Астрид была как в тумане. Незадолго до этого она написала короткое письмо в «Бонниер» – спросила о судьбе своей рукописи, отправленной четыре месяца назад. Письмо было робким, совсем не похожим на апрельское. 21 сентября пришел наконец ожидаемый ответ от издательства. Сотрудник «Бонниер» извинялся за то, что Астрид заставили так долго ждать – рукопись прошла через множество рук, – и объяснял отказ тем, что план издания детских книг уже составлен на два года вперед. За этим неубедительным объяснением, как оказалось позже, скрывались резкие разногласия между как минимум одним консультантом, редакцией детской литературы и полномочным издателем Герардом Бонниером, который в итоге нес ответственность за издание. Как отец маленьких детей, он считал, что «Пеппи Длинныйчулок» – слишком передовая книга. В этом сам Бонниер много лет спустя признался литературоведу и писателю Улле Лундквист на званом ужине, а она, в свою очередь, поделилась его рассказом в своем послесловии к «Первой редакции „Пеппи“» в 2007 году.
«Военный дневник», 30 октября 1944 г.: «Я все реже пишу в этом дневнике. Мне, слава Богу, о стольком приходится думать, и я так нервничала всю осень, что не могла писать. А сейчас, похоже, худшее позади, но еще нет уверенности в счастливом разрешении». (Фотография: Частный архив / Saltkrkan)
И среди всех этих неприятностей внезапно зажегся огонек надежды, который со временем разгорится в костер. Библиотекарь Эльса Олениус позвонила Астрид от имени издательства «Рабен и Шёгрен» и сообщила, что рукопись госпожи Линдгрен под рабочим названием «Бритт Хагстрём, 15 лет» выиграла вторую премию в 1200 крон на конкурсе книг для девочек и издательство намеревается издать книгу еще до Рождества. Через два дня Астрид Линдгрен стояла перед госпожой Олениус в филиале Городской библиотеки Стокгольма на улице Хорнсгатан в районе Сёдермальме, где та руководила отделом детской и юношеской литературы, а также управляла детским театром филиала на площади Медборгарплатсен. Об этой первой встрече Эльса Олениус вспоминает в биографии Маргареты Стрёмстедт в 1977 году:
«С самой первой встречи между мной и Астрид возникла какая-то связь. Я видела, что она чем-то сильно расстроена. На мой вопрос она внезапно откровенно призналась, в чем дело. Помню, что, придя домой вечером, я рассказала о ней мужу».
Даже после выхода книги «Бритт-Мари изливает душу» – или, в датской версии, «Бритт-Мари находит себя» – в ноябре 1944 года и появления первых положительных рецензий в газетах Астрид не испытывала ни радости, ни гордости. Хотя основания имелись. Два ведущих критика в области шведской литературы для детей и юношества – Ева фон Цвайберг из «Дагенс нюхетер» и Грета Болин из «Свенска дагбладет» – книгу похвалили. Болин назвала ее «веселой, полной искрометного юмора и живой иронии, временами откровенно умной», а следом, через неделю, и Цвайберг отметила, что в книге есть «и юмор, и сердце».
На сей раз в свой день рождения в ноябре 1944 года Астрид не оставила записи в дневнике. Не было и восторженных отзывов о традиционной рождественской коробке из Виммербю, всегда так чаемой в это военное время, – с мясом, маслом, яйцами, колбасой, птицей и яблоками. А семья Линдгрен? Семью разметало:
«В это темное ноябрьское воскресенье я сижу у камина в гостиной и пишу, Лассе (время 15:30) просыпается, Карин сидит у себя, печатает на машинке (нет, вот она пришла!). Стуре нет дома, понятное дело. Мы с Карин утром гуляли на Королевском кладбище Хага. В остальном, в мире дело обстоит примерно так: ужасная нищета среди гражданских в Северной Норвегии, эвакуированных немцами из-за наступления русских. В Голландии, очевидно, тоже ужасная нужда, а где ее нет, этой нужды? Она повсюду, я думаю».
Короткие дневниковые заметки декабря 1944-го свидетельствуют о том, как Астрид беспокоилась о ближайшем будущем. Сможет ли она изображать счастливую, довольную мать и жену перед детьми и пожилой свекровью в рождественский вечер? Конечно сможет. И после праздничного вечера в кругу семьи, в ожидании Нового года она вновь вспомнила о дневнике. Настало время традиционного подведения итогов года прошедшего. Астрид пролистала дневник, прочитала свои записи, схватилась за ручку и попыталась понять, что для нее скрывается за словом и понятием «счастье»:
«Рождество 1944: „Странно, но это, должно быть, самые счастливые годы в моей жизни; никому, наверное, не позволено быть счастливым так долго. Полагаю, что грядут испытания“. Вот что я написала на прошлое Рождество. Не подозревая, насколько права. Испытания пришли, но не скажу, что я несчастна. Полгода ужасных мучений выпали на мою долю во второй половине 1944 года, потрясены самые основы моего существования. Я в отчаянии, подавлена, разочарована, часто грущу – но не скажу, что несчастна. Моя жизнь наполнена, несмотря ни на что. А ведь это Рождество должно было стать кошмаром – 23 декабря я и правда, пока резала, роняла соленые слезы в салат с сельдью, но тогда я ужасно устала, так что это не считается. Кстати, если „счастлива“ означает „у меня все нормально“, то, наверное, я по-прежнему „счастлива“. Но счастье к этому не сводится. Одно я, во всяком случае, усвоила: счастье приходит изнутри, а не от других».
Стуре опомнился в начале нового года, пока Астрид три недели сидела на больничном из-за «невроза и бессонницы», как это называли врачи. Предположительно тогда же она начала писать книгу о девочках-близнецах Барбру и Черстин и продолжала работу над ней в феврале и марте. 23 марта 1945 года, после генеральной весенней уборки, когда в доме в лучших смоландских традициях мыли полы и окна, натирали паркет, сметали пыль с книжных полок и выбивали ковры, Астрид снова взялась за дневник. Требовалось вклеить накопившиеся вырезки о падении Германии – в том числе несколько статей о Гитлере, который по неведомым причинам не пожелал сдаться, хотя его поражение, как и поражение Германии, было полным. Возможно, он стыдился приговора истории, писала Астрид – и внезапно перескакивала с военной истории на личные дела:
«Что касается семьи Линдгрен, можно сказать следующее: „Home is the sailor, home from the sea, / and the hunter home from the hill“[23]. Дома все чисто и красиво, иногда я радуюсь, иногда грущу. Радуюсь, в основном когда пишу. Второго дня получила предложение от издательства „Гебер“».
Стуре попросил прощения, и Астрид выставила ему ультиматум, который он принял: «Here he lies where he longed to be»[24] – так ведь звучит вторая строчка четверостишия из стихотворения Роберта Льюиса Стивенсона «Завещание», которое Астрид процитировала в дневнике. Многое встало на свои места, но не все. В длинном пасхальном письме от 28 марта Ханне и Самуэлю Августу, ничего не знавшим о кризисе в отношениях дочери с мужем, Астрид словно просит родителей отнестись с пониманием к тому, что теперь будет тратить больше времени на писательскую работу. Она упоминает о рецензии на «Бритт-Мари изливает душу» и сообщает об их со Стуре планах на пасхальные каникулы, которые Лассе и Карин проведут в Виммербю.
Астрид стремилась разобраться в потоках слухов в прессе весной 1945 г. «Ложь или правда?» – спрашивает она, читая развороты с красочными историями о смерти Муссолини и Гитлера. (Фото: Андреа Дэвис Кронлунд, КБ)
Гуллан и Гуннар, которые были в курсе семейных проблем Астрид, пригласили детей в Нэс, чтобы супруги побыли в Стокгольме вдвоем. В письме родителям Астрид упоминала, что Стуре хочет на Пасху «повеселиться». Это означало развлечения и ночную жизнь, которые так любил Стуре, в том числе в связи с работой. Астрид предпочитала сидеть дома, отдыхать, читать, работать над книгой о близнецах, которой интересовались несколько издательств. Еще она писала о последней хвалебной рецензии на ее дебютную книгу – рецензент замечал, что, если бы у талантливой писательницы и обремененной заботами матери семейства появилось больше времени, она многого смогла бы достичь. То, что в письме родителям Линдгрен называет этот в высшей степени поощрительный отзыв «довольно странным», объясняется, возможно, желанием сделать то, к чему эта рецензия подталкивала и о чем Астрид, скорее всего, мечтала, но на что всерьез никогда не решалась: выйти из роли жены и матери и попробовать себя в другом качестве, чтобы в центре были не Стуре, Лассе и Карин, а она сама:
«Второго дня мне прислали экземпляр одной шведской школьной газеты с рецензией на „Бритт-Мари“. Довольно странная рецензия, начинается со слов: „То, что замужняя женщина, мать подросших детей, служащая, написала книгу, – это большая смелость. А если она еще и получила вторую премию на конкурсе книг для девочек, это вызывает большое восхищение. Астрид Линдгрен – именно такая женщина“. И заканчивается так: „Можно только искренне надеяться, что эта хорошая веселая книга получит продолжение ичто писательница в следующем томе подарит нам много радостных моментов“. (Так что я благодарна, что Гуллан заберет детей на Пасху, – значит, будет больше „радостных моментов“)».
Нельзя отрицать, что Астрид иногда тяготила роль матери и воспитательницы. В письме Стине в феврале 1944 года, за пару месяцев до того, как Стуре заявил, что хочет развестись, Астрид назвала себя «добродетельной матерью, которая сидит дома и общается только со своими детьми». Неверность Стуре, желание развода и последующая полугодовая борьба за брак и за то, чтобы мир десятилетней Карин не был разрушен, заставили Астрид иначе взглянуть на свою жизнь. Как бы ни развивались их со Стуре отношения, ей во что бы то ни стало надо оставаться собой и помнить то, что она записала в дневнике на Рождество:
«Счастье приходит изнутри, а не от других».
Читать бесплатно другие книги:
