Мифы и легенды Греции и Рима Гамильтон Эдит

Большинство смертных не видело в бессмертных богах особой для себя пользы. Иногда речь шла о совсем обратном: Зевс был опасным ловцом земных девушек и божеством, которое к тому же могло воспользоваться своим ужасающим перуном в любой момент времени и совершенно непредсказуемо; Марс был поджигателем войны и всеобщим наказанием; Гера не желала иметь никаких представлений о справедливости, впадая в состояние ревности, а в этом состоянии она пребывала постоянно; Афина также была склонна затевать войну и пускала в дело свое исторгающее молнии копье столь же безответственно, как и ее отец Зевс; Афродита употребляла свою силу главным образом для того, чтобы заманить и обмануть легковерных. Конечно, олимпийцы представляли собой очень милое, даже блистательное сообщество, и их похождения создали основу для великолепных мифов; но и в тех случаях, когда они определенно не приносили вреда, они вели себя довольно капризно и своевольно, так что в целом смертные предпочли бы обходиться вообще без них.

Однако было два бога, точнее, бог и богиня, которые проявляли себя истинными друзьями человечества. Это богиня урожая Деметра (у римлян Церера), дочь Крона и Реи, и Дионис (Вакх), бог вина, виноделия и виноградарства. Деметра старше Диониса, что вполне естественно, – ведь хлеб начали сеять гораздо раньше, чем появилось виноградарство. Появление первого поля ознаменовало переход к оседлой жизни на земле. Виноградники появились много позже. Вполне естественно, что божественная сила, пробуждающая к жизни зерно, персонифицировалась как богиня, а не как бог. Если основным занятием мужчин были охота и война, то о полях заботились женщины. Разрыхляя почву, засеивая ее и собирая потом урожай, они прекрасно осознавали, что их женскому труду может помочь только богиня. Они могли также верить, что ей нужно выражать особое почтение – совершать скромные священнодействия, что способствовало повышению плодородия земли, – а не приносить ей столь любимые мужчинами кровавые жертвы. Благодаря ей освящалось хлебное поле, где произрастало «священное зерно Деметры». На священном току, на котором женщины веяли зерно, сама Деметра, богиня с волосами цвета спелой пшеницы, отделяет под порывами ветра зерно от мякины, и груда мякины постепенно белеет. «Да удастся мне, – молится жрица, – собрать рядом с алтарем Деметры самое большое количество провеянного зерна, и да стоит она, улыбаясь, рядом со снопами и маками в руках».

Основной праздник в честь Деметры, естественно, устраивался во время уборки урожая. В седой древности это мог быть скромный день благодарения, когда преломлялся первый каравай хлеба, выпеченного из зерна нового урожая, и с почтением съедался под благодарственные молитвы, возносимые богине, от которой исходил этот наилучший, самый ценный в человеческой жизни дар. Позднее этот скромный праздник перерос в пышные мистерии в честь богини, о которых мы знаем очень немного. Большие же торжества устраивались в сентябре каждые пять лет, но зато они длились девять дней. Это были самые священные дни года, когда приостанавливались основные повседневные работы. По улицам ходили торжественные процессии, совершались жертвоприношения, завершаемые танцами и пением, везде царило всеобщее ликование. Все это было достоянием гласности и описано многими авторами. Но основная часть церемонии, совершаемая полностью на особой прилегающей к храму территории, не была описана никогда. Те, кто на ней присутствовал, были связаны обетом молчания, который они хранили настолько хорошо, что мы теперь можем представить себе лишь небольшие обрывки того, что происходило в действительности.

Большой храм Деметры находился в Элевсине, маленьком городке близ Афин, и само празднество именовалось поэтому Элевсинскими мистериями. Во всем греческом, да и в римском мире к ним относились с большим благоговением. Цицерон, писавший о них в I в. до н. э., сообщает: «Нет ничего выше, чем эти мистерии. Они облагородили наши характеры и смягчили наши обычаи; они заставили нас перейти от условий жизни дикарской к жизни истинно человеческой. Они не только показали нам, как можно жить радостно, но и научили, как умирать с большей надеждой».

И несмотря на то что эти мистерии были священными и внушающими трепет, они сохранили признаки того времени, из которого вышли. Согласно одному из свидетельств, которым мы о них располагаем, в самый торжественный момент церемонии ее участникам «демонстрировали и зерно, в молчании созревшее».

Однажды, теперь уж никто не знает, когда и по какому поводу, в Элевсине поселился бог вина Дионис, чтобы занять место рядом с Деметрой. Увидев,

никто, видимо, особого удивления не выразил. Вполне естественно, что торжества в их честь следовало объединить. Действительно, оба они – божества, несущие людям дары земли, оба незримо присутствуют при совершении повседневных действий, от которых зависит человеческая жизнь: при преломлении хлеба и разливании вина. Время сбора винограда, когда его ягоды подаются на давильный пресс, было праздником Диониса.

Но Дионис не всегда был радостным богом, как и радующаяся летом Деметра не всегда бывала счастливой. Каждый из них познал как радость, так и боль. Также и в этом отношении они были тесно связаны друг с другом. Прочих бессмертных никогда не касалось длительное горе. «Живя на Олимпе, где никогда не дует ветер, и не выпадает дождь, и с неба не слетает ни одна даже самая крошечная снежинка, они счастливы день за днем, вкушая нектар и амброзию, радуясь сладкогласным звукам серебряной лиры Аполлона и отвечающим ему нежным голосам Муз, радуясь танцу Граций с Гебой и Афродитой и окружающему всех их лучезарному сиянию». Но два божества, теснее всех связанные с землей, знали раздирающую сердце боль.

Что случается с пшеницей и великолепными виноградными лозами, когда хлеб убран, виноградные кисти срезаны и наступают лютые морозы, убивающие молодую зелень на полях? Этим вопросом и задавались люди, слагая первые мифы в попытке объяснить то таинственное, те изменения, которые регулярно происходили перед их глазами: смену дня и ночи, смену сезонов, движение звезд по их небесным путям. Хотя Деметра и Дионис и были счастливы летом при сборе урожая, зимой, очевидно, они должны были чувствовать себя совершенно иначе. Они были в печали, и вместе с ними печалилась вся земля. Древние дивились тому, почему это должно было происходить, и, пытаясь объяснить смысл событий, рассказывали друг другу соответствующие мифы.

Деметра (Церера)

Эта история излагается только в одной из очень ранних поэм, точнее, в одном из самых ранних гомеровских гимнов, датируемом VIII или началом VII в. до н. э. Оригинал несет на себе следы ранней греческой поэзии: простоту, прямоту изложения и восторг перед чудесным окружающим миром.

У Деметры была единственная дочь Персефона (у римлян – Прозерпина), только что вступившая в пору своей весны. Деметра утратила ее и в своем ужасном горе перестала ниспосылать свои дары земле, которая немедленно превратилась в замерзшую пустыню. Зеленая цветущая земля, покрывшись ледяной коркой, оказалась безжизненной, поскольку не стало Персефоны.

Ее похитил владыка мрачного подземного мира, повелитель мириад душ, когда она, соблазнившись чудесным цветком нарцисса, отбежала слишком далеко от подруг. В своей колеснице, запряженной черными, как уголь, конями, он взлетел из расселины в земле и, схватив девушку за запястье, усадил ее рядом с собой. И тотчас же унес, отчаянно плачущую, в подземный мир. Ее крики отразили высокие холмы и морские глубины, и эти крики донеслись до матери. Разыскивая дочь, Деметра летала как птица над морем. Но никто не сказал ей правды – ни человек и ни бог, ни надежный «пернатый посланник». Девять дней провела Деметра в странствиях, и все это время она не вкушала амброзии, не подносила к губам сладкий нектар. Наконец она пришла к Гелиосу, и тот дал ей прямой ответ: Персефона – в подземном мире, в царстве теней.

Похищение Персефоны (Прозерпины)

Страшная боль вошла в сердце Деметры. Она покинула Олимп и стала жить на земле, изменившись так, что никто не мог узнать ее, да смертным вообще трудно распознать божество. В своих одиноких странствиях она как-то дошла до Элевсина и присела отдохнуть на обочине дороги у колодца. Она выглядела пожилой женщиной, из тех, кто в богатых домах присматривает за детьми или надзирает за кладовыми. Четверо сестер, миловидных девушек, собиравшихся набрать воды из колодца, увидели ее и поинтересовались, что она здесь делает. Та ответила, что ей удалось убежать от пиратов, которые собирались продать ее в рабство, и теперь, попав в эту чужую для нее страну, она даже не знает, к кому обратиться за помощью. Девушки ответили, что в городе ее с радостью примут в любом доме и, если только она согласится подождать, пока они сходят спросить свою мать, с удовольствием приведут бедную женщину к себе. Богиня кивнула в знак согласия, и девушки, наполнив водой свои сверкающие кувшины, заспешили домой. Их мать, Метанира, приказала им немедленно возвращаться и пригласить странницу в дом, и, поспешив назад, они нашли славную женщину по-прежнему сидящей на том же месте, закутавшейся в покрывало и прикрывшей себя темным плащом до самых своих изящных ножек. Она последовала за ними, и когда, переступив порог, вошла в помещение, где сидела хозяйка дома, держа на руках младенца-сына, небесный свет разлился в дверном проеме и благоговейный страх овладел Метанирой.

Она пригласила Деметру присесть и сама предложила ей медового вина, но богиня не вкусила его. Вместо него она попросила сдобренного мятой ячменного отвара, глоток которого выпивают жницы во время жатвы, а также сакральный кубок, который вручают в Элевсине почитателям богини. Освежившись ячменным отваром, она взяла ребенка у матери и прижала его к своей благовонной груди, и возрадовалось материнское сердце Метаниры. Вот так Деметра начала нянчить малютку Демофонта, которого Метанира родила мудрому Келею. А младенец возрастал, как подобает молодому богу, потому что каждый день Деметра умащала его амброзией, по ночам держала его в пламени огня. Она хотела сделать мальчика бессмертным.

Однако что-то заставило обеспокоиться мать ребенка, и однажды ночью она решила не спать и в ужасе закричала, увидев свое дитя лежащим среди языков пламени. Богиня разгневалась; она выхватила ребенка из огня и положила его на пол. Она же собиралась освободить его от бремени старости и от самой смерти, но испуганная мать этому помешала. Он по-прежнему лежал на коленях богини и спал в ее объятиях, и поэтому ему предстояло пользоваться почетом и уважением людей в течение всей его жизни.

А затем она решила заявить о том, что на самом деле она – богиня. Сама красота, казалось, задышала вокруг нее своим дыханием; тело же Деметры начало источать ароматы; от нее исходило сияние, так что весь дом Метаниры наполнился светом. И она объявила пораженным страхом женщинам, что она – Деметра. Элевсинцы должны выстроить большой храм близ города и таким образом вернуть себе ее расположение. Они охотно согласились выстроить ей храм, и когда он был завершен, Деметра вошла в него и уселась внутри – отдельно от богов Олимпа, в одиночестве, – она чахла от тоски по дочери.

Этот год стал самым ужасным, самым жестоким для человечества по всей земле. Нигде ничего не росло; не взошло ни одно зерно; напрасно быки тянули за собой плуги по полям. Похоже, весь род человеческий должен был вымереть от засухи. Наконец Зевс убедился, что за дело должен приняться он сам. Он – одного за другим – посылал к Деметре богов, чтобы смягчить гнев богини, но она не хотела выслушать ни одного из них. Она никогда не позволит земле снова плодоносить, пока не увидит свою дочь. И Зевс понял, что его брату придется уступить. Он приказал Гермесу спуститься в подземный мир с приказом его владыке отпустить свою молодую жену к Деметре.

Гермес нашел молодую чету спящими. Правда, Персефона держалась по отношению к мужу несколько отчужденно – она тосковала по матери. Услышав слова Гермеса, она даже подпрыгнула от радости, готовая отправиться в путь хоть сию минуту. Ее супруг понимал, что обязан подчиниться слову Зевса и немедленно отослать Персефону к матери, но, когда она уже покидала его, он умолил ее не думать о нем плохо и не печалиться, потому что она – жена одного из самых великих бессмертных. На прощанье он заставил ее проглотить зернышко граната, зная, что после этого она должна будет к нему вернуться.

Он приказал запрячь свою золотую колесницу, Гермес принял вожжи и погнал черных коней прямо к храму, где находилась Деметра, а та выскочила из храма встретить свою дочь с такой скоростью, с которой менады мчатся вниз по склону холма. Персефона же бросилась в ее объятия. Весь день они проговорили о том, что произошло с ними обеими, и Деметра опечалилась, услышав о зернышке граната и испугавшись, что она не удержит дочь при себе.

Затем Зевс направил к ней еще одного посланца. Им была не кто иная, как его достопочтенная матушка Рея, самая старшая из богинь. Сойдя с высот Олимпа и пролетев над бесплодной, лишенной какой-либо зелени землей, она предстала перед дверью храма и обратилась к Деметре:

Деметра не отказывалась, хотя особой радости это ей не доставило. Действительно, она должна была терять Персефону каждый год на четыре месяца, наблюдая, как юное и прелестное создание вынуждено спускаться в царство смерти. Но она была добра – не зря люди всегда называли ее «доброй богиней». Она сожалела о тех опустошениях, которые произвела на земле. Заставила поля снова дать богатый урожай, и весь мир покрылся цветами и зеленой листвой. Потом она отправилась к царям Элевсина, выстроившим ей храм, и выбрала одного из них, Триптолема, в качестве своего посланника к людям, чтобы он научил их, как нужно засеивать поля. Она обучила его, Келея и еще несколько человек своим священным ритуалам, «мистериям, о которых не смеет говорить никто, поскольку глубокий страх сковывает его язык. Благословен тот, кто их видел, и его участь да пребудет благой в мире ином».

В рассказах о Деметре и Персефоне доминирует идея печали. Деметра – не только богиня урожая, но и в еще большей степени божественная мать, страдающая оттого, что каждый год видит свою дочь умирающей. Персефона же – «дева-повелительница весны и лета», одного легкого шага которой по сухим выжженным холмам достаточно для того, чтобы они вновь покрылись свежей зеленью.

Так пишет о шагах Персефоны Сапфо. Но как бы там ни было, Персефона хорошо знала, сколь кратковременна вся эта красота; плоды, цветы, листва, весь зеленый убор земли исчезнет с приходом холодов и, как и она, попадет в объятия смерти. С того самого дня, как ее похитил владыка подземного царства, она – уже совсем не то веселое юное создание, которое когда-то играло на цветущем лугу, не думая ни о малейшей опасности. Правда, она каждую весну восстает из мертвых, но ведь она не забывает, откуда является на землю. При всей красоте в ее лице есть что-то странное, распространяющее ужас вокруг нее. Ее часто называют девой, «чье имя не смеешь произносить».

Олимпийские боги были счастливыми бессмертными. Они были очень далеки от страданий простых людей, обреченных на смерть. Но пусть в дни горя и в час смерти люди с состраданием посмотрят на богиню, которая была охвачена своим глубоким горем и обречена на многократную смерть.

Дионис (Вакх)

История Диониса очень отличается от истории Деметры. Из всех богов Дионис пришел на Олимп последним. Гомер не знает его. Какие-либо ранние сведения о жизни Диониса отсутствуют – за исключением кратких намеков у Гесиода, которые относятся к IX или VIII в. до н. э. Последний гомеровский гимн, написанный, быть может даже, в IV в. до н. э., содержит эпизод с пиратским кораблем, а судьба Пенфея излагается в последней пьесе Еврипида, наиболее близкого к современности из всех греческих поэтов.

Дионис, сын Зевса и царевны Семелы, родился в Фивах. Он был единственным из богов, родитель которого был простым смертным.

Виной тому, что Семела была самой несчастной женщиной из всех тех, в кого влюблялся Зевс, как всегда, была Гера. Он был безумно влюблен в царевну и обещал ей выполнить любое желание, при этом поклявшись рекой Стикс. Эту клятву даже он не осмелился бы нарушить. Она же заявила ему, что больше всего хотела бы увидеть его во всем могуществе, при всех атрибутах царя богов и повелителя громов и молний. Это желание было вложено в ее сердце Герой. Зевс знал, что ни один смертный не в состоянии увидеть его в таком обличье и остаться в живых, но поделать он уже ничего не мог. Ведь он поклялся Стиксом. Зевс явился именно в том обличье, о котором просила Семела, но, увидев этот апофеоз всесожигающего огня, она умерла. Зевс успел выхватить из огня ребенка, который уже должен был вот-вот родиться, и тайком от Геры зашил в собственное бедро, где тот пробыл, пока ему не пришло время появиться на свет. После этого Гермес препоручил его заботам нимф Нисской долины, самой прелестной долины на земле. Правда, никто никогда ее не видел и не может сказать, где она находится. По одной из версий этими нимфами были Гиады, которых Зевс впоследствии поместил на небе в виде созвездия, которое предвещает дождь, если находится низко над горизонтом.

Таким образом, бог вина был рожден в огне и обихожен дождями – огненная жара, нужная для вызревания винограда, и влага, поддерживающая жизнь в лозе.

Достигнув зрелости, Дионис постранствовал по разным удивительным местам. В частности, ему пришлось путешествовать

Он повсюду учил людей виноградарству, а также мистериям, которые следует устраивать в его честь, и везде, куда он приходил, его встречали как бога. Так продолжалось до тех пор, пока он не подошел к пределам родной страны.

Однажды невдалеке от берегов Греции проходил пиратский корабль. На высоком мысу пираты заметили красивого юношу. Его густые темные волосы свисали на пурпурный плащ, прикрывавший сильные плечи. Он выглядел как царевич, и его родители, вероятно, могли заплатить за него богатый выкуп. В восторге пираты попрыгали на берег и схватили юношу. На корабле они достали крепкие веревки, чтобы связать пленника, но, к большому их удивлению, не смогли этого сделать: веревки не держались и падали, едва коснувшись его рук или ног. А он сидел и с улыбкой смотрел на них, прищурив черные глаза.

Из всех пиратов только один кормщик понял, в чем дело, и тотчас же закричал, что это, должно быть, бог и его следует тотчас же освободить, иначе всех их постигнет смертельная беда. Но капитан назвал его глупцом и приказал команде немедленно поднять парус.

Ветер наполнил его, но корабль не трогался с места. А потом чудеса начали следовать одно за другим. По палубе потоками потекло ароматное вино, над парусом протянулась виноградная лоза со множеством гроздьев, а темно-зеленый плющ обвился вокруг мачты подобно гирлянде, из которой свешивались цветы и чудесные плоды. В страхе пираты приказали кормщику направляться к берегу. Но было слишком поздно – их пленник превратился в свирепо ревущего льва. При виде его пираты начали прыгать за борт и в мгновение ока превращались в дельфинов. Этого превращения избежал только благоразумный кормщик. Бог пожалел его, удержав на корабле, и приказал не бояться, поскольку он сумел понравиться богу Дионису, рожденному от союза Зевса и Семелы.

Проходя по пути в Грецию через Фракию, Дионис повстречал одного из фракийских царей, Ликурга, нанесшего ему оскорбление тем, что строжайше запрещал вводить культ нового божества. Дионису пришлось отступить и даже искать убежища в морских глубинах. Но потом он вернулся, одолел Ликурга и наказал его за злонравие, хотя и сравнительно мягко,

Но другие боги не отличались такой же мягкостью. Зевс поразил Ликурга слепотой, после чего тот вскоре умер. Кто поступает против воли богов, не живет долго.

В своих странствиях Дионис однажды наткнулся на критскую царевну Ариадну, пребывавшую в полном одиночестве на острове Наксос, будучи брошенной афинским царевичем Тесеем, которому она спасла жизнь^{14}. Дионис почувствовал к ней сострадание. Он влюбился в Ариадну и увез ее. Когда она умерла, он взял ее диадему и поместил среди звезд.

Он не забыл и мать, которую никогда не видел. Ему так сильно хотелось ее увидеть, что, наконец, он решил спуститься в подземный мир и поискать ее там. Найдя Семелу, он стал оспаривать право демона Смерти удерживать ее в Аиде вдали от него. И Танат уступил. Дионис вывел свою мать из Аида, но не для того, чтобы она продолжала жить на земле. Он поселил ее на Олимпе, причем боги согласились принять ее в своем кругу как равную, хотя и смертную, но породившую бога и поэтому достойную жить среди богов.

Бог вина был добрым, благодетельствовал людям. Но он мог быть жестоким и вынуждать их совершать поистине страшные поступки. Менадами или Вакханками назывались его спутницы, доводимые вином до исступления. С дикими криками они носились по лесам и горам, размахивая жезлами, украшенными на конце сосновыми шишечками. Они пребывали в состоянии неописуемого, свирепого экстаза, и ничто не могло их остановить. Они раздирали на части встреченных ими диких зверей и с радостью поедали куски окровавленного мяса. При этом они безумными голосами неустанно распевали песни о прелестях своей дикой жизни.

Боги Олимпа любили красоту, торжественность и порядок при жертвоприношениях, производимых в их храмах. У полубезумных менад храмов не было. Почтить божество они убегали в глухие места, в самые дикие горы, в самые глухие чащобы, как будто возрождая обычаи древних времен, когда люди еще не додумались до постройки жилищ для своих богов. Они устремлялись из пропыленных, перенаселенных городов назад к первозданной чистоте холмов и лесных чащ с их нетоптаными тропинками.

Там Дионис предоставлял им пищу: травы, коренья, молоко дикой козы. Их постелями служили травы медовых лугов; они могли спать под густыми деревьями, под соснами, почву под кронами которых год за годом усыпали иголки. Они обретали ощущение умиротворенности, небесной свежести; купаться они ходили к чистым, прозрачным источникам. В этом служении божеству под открытым небом было столько доброго, милого и очищающего; оно вносило экстатическую радость в дикую красоту мира. И с этой радостью соседствовали ужасные кровавые пиршества!

Культ Диониса базировался именно на этих двух очень далеких друг от друга идеях – идее свободы и экстатической радости и идеи дикой брутальности. Своим почитателям Дионис мог предложить и то и другое. На протяжении всего своего земного пути он становился для человека как благословением, так и причиной его гибели. Из всех ужасных событий, лежащих на его совести, самое ужасное произошло в Фивах, родном городе его матери.

В Фивы Дионис пришел, чтобы установить там свой культ. Как обычно, его сопровождала свита женщин, одетых в шкуры молодых оленей, пляшущих, распевающих гимны в его честь и размахивающих увитыми плющом жезлами. Казалось, они были вне себя от переполняющей их радости.

Фиванский царь Пенфей был сыном сестры Семелы. Однако ему и в голову не приходило, что предводитель этой компании возбужденных и по меньшей мере странно ведущих себя женщин – его собственный двоюродный брат. Он не знал, что, когда Семела умерла, Зевс спас ее младенца. Буйные пляски, громкие песни да и вообще не вполне нормальное поведение незваных гостей представлялись ему предосудительными, и их следовало немедленно прекратить. Пенфей тотчас же приказал страже схватить и бросить в темницу всех пришельцев и в первую очередь их предводителя, «этого фокусничающего лидийского мошенника с физиономией, налитой кровью от выпитого вина». Однако, когда Пенфей отдавал страже этот приказ, он неожиданно услышал за своей спиной строгие слова предупреждения: «Тот, кого ты хочешь отвергнуть, – новый бог. Он сын Семелы, спасенный Зевсом. Здесь, на земле, он вместе с великой Деметрой – самые главные боги». Этот голос принадлежал старому и слепому пророку Тересию, которого почитали в Фивах как святого и который, как никто другой, прозревал волю богов. Но когда Пенфей обернулся, чтобы ответить ему, он увидел, что тот наряжен как вакханка: венок из плюща на седых волосах, старые дряхлые плечи покрыты оленьей шкурой, кривая палка с набалдашником из сосновой шишки в трясущейся руке. Насмешливо расхохотавшись, Пенфей с презрением приказал ему убираться с глаз долой. Этим поступком он навлек на себя гнев судьбы: он не расслышал, как с ним говорили боги.

Затем его воины привели к нему Диониса. Они рассказали, что тот не пытался ни бежать, ни сопротивляться, но, наоборот, делал все, чтобы им было легче его задержать и доставить в темницу, пока они не устыдились и не напомнили ему, что действуют не по своей воле, а по царскому приказу. Они также сообщили, что все девицы, которых они посадили под замок, бежали в горы. Путы на них не держались, а двери раскрывались сами. «Этот человек, – заявили они, – уже совершил в Фивах немало чудес…»

Но в этот момент Пенфея не занимало ничто, кроме его гнева и презрения. Он грубо поговорил с Дионисом, который со своей стороны, казалось, старался добраться до настоящего «я» Пенфея и открыть ему глаза на то, что в данный момент он стоит лицом к лицу с богом. Дионис объяснил ему, что он не сможет удерживать его в тюрьме, потому что «его освободит бог».

– Бог? – с усмешкой переспросил Пенфей.

– Да, – отвечал Дионис. – Он здесь, и он зрит мои страдания.

– Но мои глаза его не видят, – парировал Пенфей.

– Он там, где нахожусь я, – продолжал Дионис. – Ты его видеть не можешь, потому что ты нечист.

Разгневанный Пенфей приказал связать Диониса и снова бросить его в тюрьму, и тот ушел, бросив на прощание:

– Обиды, которые ты причиняешь мне, на самом деле ты причиняешь богам.

Тюремные стены, естественно, не могли удержать Диониса. Он ушел из тюрьмы и, придя к Пенфею, пытался убедить его уступить обстоятельствам, о божественном характере которых свидетельствовали явленные им чудеса, и принять культ нового, великого бога. Поскольку же Пенфей продолжал лишь наносить ему оскорбления и угрожать, Дионис предоставил его своей судьбе. Это было самое ужасное, что только могло произойти с Пенфеем.

Пенфей отправился схватить последовательниц Диониса среди холмов, куда они бежали, освободившись из тюрьмы. К ним присоединилось множество фиванских женщин; среди них были также и мать Пенфея, и ее сестры. И здесь Дионис явил себя с самой страшной стороны: всех, кто там ни был, он превратил в сумасшедших. Женщины приняли Пенфея за дикого зверя, горного льва, и бросились на него, чтобы убить. И первой среди них была его мать. Когда они напали на него, Пенфей наконец понял, что он пытался бороться с богом и должен заплатить за это жизнью. Женщины отрывали от его тела кусок за куском, и лишь тогда бог вернул им разум, и его мать поняла, какое преступление совершила. Глядя на то, как она страдает, вакханки, наконец отрезвев, прекратили и плясать, и петь, и дико размахивать своими жезлами, и одна из них обратилась к другой со следующими словами:

Точки зрения на Диониса, положенные в основу этих очень различных сказаний о его деяниях, на первый взгляд противоречивы. Согласно одной из них, он – бог, воплощающий радость.

Согласно другой точке зрения, он – бог бессердечный, дикий, брутальный. Тогда он -

Истина же состоит в том, что обе точки зрения очень просто и вполне резонно объясняются тем фактом, что он – бог вина, а вино, как известно, производит как позитивные, так и негативные эффекты. Оно веселит и согревает сердца людей, но оно же делает их пьяными. Древние греки были народом, который видел факты очень четко. Они не могли закрывать глаза на отвратительную сторону винопийства, приводящую к деградации человеческой личности, и видеть только его другую сторону, которой, пожалуй, можно и восторгаться. Итак, Дионис был богом Вина, то есть располагал властью, которая подчас могла вынуждать людей совершать страшные, омерзительные поступки. Никто не сможет их защитить, да никто и не будет особенно жалеть Пенфея за понесенное им наказание. Но, говорили греки друг другу, подобные вещи случаются только тогда, когда люди не знают меры в питье. Но эта истина не ослепляла их настолько, чтобы не видеть другую истину: вино – родник радости, оно облегчает людские сердца, дает ощущение беззаботной легкости, приносит удовлетворение и веселость.

Причина того, что Дионис так по-разному проявляет себя при разных обстоятельствах, коренится именно в двойной природе вина и соответственно бога вина. Он может облагодетельствовать человека, но может его и погубить.

Как благодетель человека, он не только бог, который может его развеселить. Ведь его кубок

Кубок прибавляет храбрости, по меньшей мере на данный момент. Он поднимает его почитателей над собой; он заставляет чувствовать, что они могут совершить то, чего, по собственным представлениям, сделать не способны. Все это ощущение счастливой раскованности и уверенности в себе, конечно, проходило, когда они трезвели или, напротив, становились пьяными, но пока оно длилось, им казалось, что ими овладела сила более могучая, чем они сами. Таким образом, в связи с образом Диониса у людей возникали чувства, которых не испытывали, представляя других богов. Он существовал не только вне их – скорее пребывая в них самих. Он мог преобразовать их в сущности, подобные себе самому. Преходящее чувство ликования от осознания собственной силы, которое может дать вино, было только знаком, показывающим людям, что внутри их есть нечто большее того, что было им уже известно. «Они могли сами становиться божествами».

Мыслить в таком роде означало очень далеко отойти от старого представления о служении богу, как о процессе выпивания вина в количестве, достаточном для того, чтобы развеселиться или почувствовать себя свободным от забот или же просто напиться пьяным. Ведь существовали поклонники Диониса, никогда вина не пившие. Неизвестно, когда же произошел великий переворот, поднявший бога, дающего людям на какой-то момент свободу путем опьянения, до уровня бога, дающего людям свободу, внушая им вдохновение. Тем не менее один очень важный результат этого переворота на все будущие века сделал Диониса самым значительным из богов Греции.

Элевсинские мистерии, которые всегда были посвящены в основном Деметре, имели действительно очень большое значение. В течение столетий они помогали людям, как отмечал Цицерон, «жить с радостью и умирать с надеждой». Но их влияние не сохранилось надолго, весьма вероятно потому, что никому не дозволялось открыто проповедовать их идеологические основы или писать о них. В конце концов о них остались довольно темные воспоминания. С Дионисом дела обстояли совсем иначе. Все, что происходило на торжественных празднествах в его честь, было открыто для всего мира и продолжает оказывать влияние и в наши дни. Ни один из проходивших в Греции праздников не мог с ним сравниться. Он проводился весной, когда начинает давать побеги виноградная лоза, и длился пять дней. Это были дни, исполненные совершенного мира и радости. Все бытовые заботы исключались. Ни одного человека нельзя было посадить в тюрьму; заключенных даже выпускали для того, чтобы они могли принять участие в общем ликовании. Место, где почитатели Диониса собирались оказать должное своему богу, вовсе не было какой-нибудь дикой пустыней, ужасающей страшными или кровавыми деяниями, которые когда-либо там происходили. Это даже не был храмовый двор, где приносились бы положенные жертвы и жрецы совершали бы надлежащие церемонии. Этим местом был театр, а церемонией – театральная постановка. Наилучшие стихи в Греции, которые включают в число лучших в мире, были написаны для Диониса. Поэты, писавшие пьесы, занятые в них актеры и певцы – все рассматривались как служители бога. Постановки пьес считались священнодействием; зрители наряду с авторами пьес и исполнителями тоже были участниками акта почитания бога. Предполагалось, что на спектакле присутствует сам Дионис; его жрец восседал на почетном месте.

Отсюда со всей очевидностью вытекает, что идея бога – носителя вдохновения, который мог передавать людям свой душевный настрой, лад, в результате чего они оказывались в состоянии сочинять и представлять великолепные пьесы, приобрела гораздо большую важность, чем все прежние представления о нем. В театре Диониса ставились первые трагические пьесы, которые относятся к числу лучших в мире и не превзойдены никем, за исключением Шекспира. В этом театре ставились и комедии, но они значительно уступали трагедиям, и тому есть причина.

Этот удивительный бог, веселый повеса, жестокий преследователь и вдохновитель на великие дела, был также и страдальцем. Как и Деметра, он был охвачен страданием, но не за кого-то другого, как она, а за себя самого. Ведь он – виноградная лоза, которую подрезают, как никакое другое растение, способное приносить плоды; при этом удаляется каждая ветка и остается один только голый ствол. Зимою лоза кажется омертвевшим куском дерева, старым искривленным обрубком, видимо даже не способным дать новые побеги. Как и Персефона, с наступлением холодов Дионис каждый год умирал. Но в отличие от нее его смерть была ужасной: он был разорван на части, по одной версии, титанами, по другой – по приказу Геры. Каждый раз возвращался к жизни, умирал и снова воскресал. В его театре, собственно, и праздновалось его радостное воскрешение, но память о страшных деяниях, совершенных по отношению к нему или, наоборот, под его влиянием, слишком тесно связана с его образом, чтобы быть забытой. Он был больше чем просто страдающий бог. Других таких не было.

В его культе была и еще одна сторона. Его история была гарантией того, что смерть не может длиться вечно. Последователи полагали, что, как показывают его смерть и воскрешение, покинув мертвое тело, душа живет вечно. Утверждение этой веры было частью и Элевсинских мистерий. Первоначально оно было связано с именем Персефоны, которая также каждую весну восставала из смерти. Но в качестве владычицы мрачного подземного царства она даже в светлом верхнем мире сохраняла чуждый этому миру жутковатый налет. Действительно, как это она, всегда и всюду распространявшая воспоминание о смерти уже одним своим появлением, может быть символом воскрешения, победы над смертью? Дионис же, напротив, никогда не мыслился силой из царства мертвых. О Персефоне, как владычице этого царства, известно немало сказаний; о Дионисе же известно только одно, в котором он выводит из Аида свою мать. В своем воскрешении он – воплощение жизни, которая оказывается сильнее, чем смерть. Он, а не Персефона, оказался центральной фигурой веры в бессмертие.

Около 80 г. н. э. великий греческий писатель Плутарх, находясь вдалеке от дома, получил известие, что умерла его дочь – ребенок, как он отмечает, очень мягкий и нежный. В своем письме жене он пишет: «Насчет того, что, как ты слышала, дорогая супруга, душа, отделенная от тела, перестает существовать и не чувствует ничего, мне известно, что ты не веришь этим заверениям из-за священных и правдивых обетов, которые даются во время мистерий Вакха и которые ведомы нам, как лицам, принадлежащим к этому религиозному сообществу. Мы твердо считаем несомненной истиной, что наша душа нетленна и бессмертна. Мы должны думать [о мертвых], что они переходят в более хорошее место и в более счастливые условия. Давай вести себя соответственно, подстраивая наши жизни под внешние обстоятельства, но внутри нас все должно быть чище, мудрее, нетленнее».

Прометей и Ио

Этот рассказ основан на материале, заимствованном у двух поэтов: грека Эсхила и римлянина Овидия, отделенных друг от друга временным интервалом в четыреста пятьдесят лет. В еще большей степени они разнятся мерой их дарования и темпераментом. Их произведения представляют собой наилучшие источники по выбранному мною сюжету. Написанное суровым и прямым языком Эсхила очень просто отличить от того, что написано легким и игривым пером Овидия. Характерным для Овидия является его замечание о ложных клятвах влюбленных, как, впрочем, и маленькое сказание о Сиринге.

В те дни, когда Прометей подарил людям огонь и был за это прикован к кавказской скале, его посетило некое очень странное создание. Видимо, все-таки плохо отдавая себе отчет в происходящем, оно неуклюже карабкалось по скалам и утесам. По первому впечатлению это была телка, хотя она и разговаривала человеческим языком, называя себя «волнорогой девушкой». Казалось, она совсем сошла с ума от горя. Вид прикованного к скале Прометея заставил ее остановиться.

Прометей, конечно, узнал ее и окликнул по имени. Ему была известна ее история.

Услышанное Ио, казалось, на какое-то время привело ее в чувство, и безумие оставило ее. Она продолжала стоять, потрясенная. Услышать свое имя и имя своего отца от этого бедняги, да еще в этом жутком безлюдном месте! Помедлив, она спросила:

И прикованный ответил:

Она тоже знала его историю.

Они поговорили друг с другом. Прометей поведал ей, как с ним обошелся Зевс, а она в свою очередь рассказала, почему Ио, когда-то счастливая царевна, превращена в телку. «По воле Зевса», – говорила она, -

Непосредственной причиной бедствий Ио была Гера, ревнивая жена Зевса, но главным их виновником являлся он сам. Влюбившись в нее, он стал посылать смущающие ее девичий покой сны.

Но страх Зевса перед ревностью Геры оказался гораздо сильнее его любви к Ио. Когда он пытался укрыть Ио и себя самого, окутав землю таким плотным и темным облаком, чтобы внезапная ночь тотчас изгнала светлый день, он поступал с мудростью, которую едва ли пристало проявлять отцу богов и людей. Гера прекрасно знала, что для этого странного события есть вполне определенные причины, и постоянно подозревала своего супруга. Не найдя его на небесах, она тотчас же спустилась на землю и приказала туче растаять. Но и Зевс действовал быстро. Когда Гера его заметила, он уже стоял рядом с прелестной белой телкой. Конечно, это была Ио. И он клялся, что никогда не видал ее раньше – до тех пор, когда она, видимо только что появившаяся на свет, выпрыгнула словно откуда-то из-под земли. И это, замечает Овидий, показывает, что на ложные клятвы, которые дают влюбленные, боги не гневаются. Вместе с тем они показывают, что большой пользы такие клятвы не приносят, поскольку Гера не поверила ни единому слову супруга. Она только заметила, что телка очень мила, и поинтересовалась, не преподнесет ли Зевс эту телку ей в подарок. Как бы ему это ни было неприятно, Зевс понял, что отказать Гере в подарке означало бы выдать себя с головой. Чем он мог извинить себя? Ну, подумаешь, какая-то маленькая коровка… Он с неохотой отдал Ио Гере, а уж та-то очень хорошо знала, как уберечь ее от мужа.

Она поручила ее заботам Аргуса, что великолепно отвечало ее целям, поскольку у Аргуса было сто глаз. Перед таким стражем, у которого одни глаза засыпали, а другие бодрствовали, Зевс был бессилен. Он видел бедствия Ио, превращенную в животное и изгнанную из дома, но помочь ей не осмеливался. Правда, в конце концов он отправился к Гермесу, вестнику богов, и приказал ему найти способ убить Аргуса. Не было бога умнее Гермеса. Как только он перенесся с неба на землю, он тотчас же снял с себя все, что могло выдать в нем бога, и пришел к Аргусу под видом деревенского парня, весело наигрывающего на тростниковой дудочке. Аргус обрадовался музыке и велел Гермесу подойти поближе. «Пожалуй, ты можешь и посидеть рядом на этом камне, – прибавил он, – здесь тень, как раз то, что нужно пастуху». Казалось, ситуация для Гермеса складывалась как нельзя лучше, но он ничего не предпринимал. Он играл, а потом говорил, произнося фразы настолько скучно и монотонно, насколько мог. Некоторые из сотни глаз Аргуса задремали, но прочие оставались бодрствовать. Наконец, одна из историй Гермеса сыграла предназначенную ей роль. Это было сказание о Пане, влюбившемся в нимфу Сирингу, которая, спасаясь, бежала от него и тогда, когда он уже совсем настиг ее, была превращена ее сестрами-нимфами в пучок тростника. Как рассказывал Гермес, в этот момент Пан как раз закричал: «Ты все равно будешь моей!» – и смастерил

Эта маленькая история, как и многие подобные ей, любопытна, но для Аргуса она оказалась настолько скучна, что все его глаза отправились спать. Гермес, естественно, тотчас же убил его. Гера же сохранила глаза Аргуса и поместила их на хвосте павлина, своей любимой птицы.

Теперь Ио как будто бы стала свободной, но Гера не могла оставить ее в покое. Она напустила на нее слепня, который своими укусами сводил ее с ума. Прометею Ио рассказывала:

Прометей пытался сделать ей приятное, но он мог предсказать ей только отдаленное будущее. В самом же ближайшем будущем ей предстояли новые странствия, причем в очень опасных странах. Он мог предсказать ей, что море, вдоль которого она, обезумев, промчалась, будет называться Ионическим, а Босфор, что означает «коровий брод», будет служить напоминанием о том, как она перебиралась через него, но ее самое главное утешение будет состоять в том, что в конце концов она доберется до Нила, где Зевс снова вернет ей человеческий облик. Она родит ему сына и наречет его Эпафом, а потом будет жить в счастье и почете. А семя Эпафа через много поколений

Действительно, одним из потомков Эпафа будет Геракл, величайший из героев, храбрее которого едва ли были сами боги и которому Прометей будет обязан своим освобождением.

Европа

Этот рассказ, очень напоминающий классическую новеллу Возрождения по своей фантастичности, изящной отделке и живописности, полностью заимствован из поэмы александрийского поэта Мосха, творившего в III в. до н. э. Он представляет собой наилучший из когда-либо известных вариантов мифа.

Ио была не единственной девушкой, оставившей след в географии только потому, что в нее влюбился Зевс. Существовала еще одна, известная, кстати, гораздо шире, – Европа, дочь царя финикийского города Сидон. Но если Ио пришлось дорого заплатить за свою известность, то Европе в этом отношении чрезвычайно повезло. За исключением нескольких минут страха, который она испытала, увидев себя плывущей над морскими глубинами на спине быка, страдать ей вообще не пришлось. Миф ничего не говорит о том, чем занималась в это время Гера, но она, очевидно, утратила бдительность, и ее супруг мог делать все, что ему заблагорассудится.

Одним весенним утром Зевс, лениво разглядывавший с небес землю, увидел очаровавшую его сцену. В это утро Европа проснулась рано, как и Ио, потревоженная сном. Но это был сон не о боге, полюбившем Европу, а о двух континентах, которые в облике женщин спорили о том, кому из них она должна принадлежать. Азия утверждала, что именно она дала жизнь царевне и поэтому имеет на нее все права, а другая, еще безымянная, заявляла, что Зевс отдаст девушку ей.

Пробудившись от этого удивительного сна, посетившего ее на рассвете, когда смертных чаще всего посещают истинно вещие сны, Европа решила больше не пытаться засыпать, а созвать своих высокорожденных подружек-сверстниц и пригласить их погулять вместе с ней по цветущим лугам, раскинувшимся у моря. Это было их любимое место для отдыха, где они или танцевали, или омывали свои прелестные тела в устье реки, или собирали цветы.

Похищение Европы

На этот раз все были с корзинками, зная, что сейчас пришло то время, когда цветы красивее всего. У Европы корзинка была золотой, с изящными гравюрами, которые, по странному совпадению, изображали историю Ио, ее странствия в обличье коровы, гибель Аргуса, а также фигуру Зевса, легким движением своей божественной руки касающегося Ио и превращающего ее снова в женщину. Это была не корзинка, а чудо, и сделана она была не кем иным, как самим Гефестом, этим олимпийцем-тружеником.

Но цветы, которые царевна складывала в корзинку, ничуть не уступали ей красотой. Это были и чудесно пахнущие нарциссы, гиацинты, фиалки, и желтые крокусы, и самые великолепные из всех малиновые дикие розы. Девушки с восторгом собирали их, рассыпавшись по всему лугу. Каждая из них была прекраснейшей из прекрасных, но даже и среди них Европа сияла своей красотой, затмевая других подобно тому, как богиня любви затмевает своих сестер Граций. Афродита же обдумывала как раз то, что должно было случиться в следующие минуты. Пока Зевс любовался с неба этой милой сценой, она, единственная, кто мог одолеть Зевса, разумеется с помощью своего сына, шаловливого и своенравного Амура, выпустила ему в сердце одну из своих стрел, и в тот же самый момент он воспламенился безумной любовью к Европе. Хотя Гера в это время была далеко, он решил принять меры предосторожности и явиться к Европе в облике быка. Конечно, это был не такой бык, которого можно увидеть стоящим в хлеву или пасущимся на поле. Нет, он был прекраснее всех быков, когда-либо живших на свете: светло-орехового цвета, с серебряным полумесяцем на лбу и рогами, изогнутыми, как молодой месяц. Он выглядел таким добродушным, таким милым, что девушки, увидев, как он подходит к ним, совсем не испугались, а собрались вокруг него, чтобы его погладить и вдохнуть исходящий от него небесный аромат, который казался им чудеснее, чем запахи цветущего луга. Первой к нему подошла Европа, и когда она нежно коснулась его, он замычал, и настолько музыкально, что ни одна флейта не смогла бы издать такой мелодичный звук.

Потом он улегся у ее ног и, казалось, подставил ей свою широкую спину. Она тотчас же кликнула подружек, приглашая их подойти и влезть быку на спину.

С улыбкой она уселась на спину быка, но подружки, как ни торопились, не успели последовать ее примеру. А бык поднялся на ноги и со всей скоростью, на которую был только способен, устремился к берегу, а потом бросился в волны и поплыл по ним. Когда он плыл, волны, казалось, расстилались перед ним; из глубин, сопровождая его, появилась свита; диковинные морские божества, нереиды, скачущие на дельфинах, тритоны, трубящие в рога, и, наконец, сам повелитель морей, брат Зевса Посейдон.

Европа, ошеломленная и напуганная видом всех этих удивительных созданий и катящихся мимо нее волн, одной рукой вцепилась за большой рог быка, а другой придерживала платье, стараясь его не замочить. А ветры

«Это наверняка не бык, – думала Европа, – скорее всего, это какой-то бог». И она взмолилась, прося его пожалеть ее и не оставлять в каком-нибудь жутком месте в одиночестве. Бык ответил ей и объяснил, что она правильно догадалась, кто он на самом деле. Ей нечего бояться, успокаивал он ее. Он – Зевс, величайший из богов, и все, что он делает, происходит только из любви к ней. Он отвезет ее на Крит, его любимый остров, где его мать прятала его от Крона младенцем и где она, Европа, родит ему

Конечно, все случилось так, как обещал Зевс. Вскоре перед ними показался Крит, и Оры, богини времен года и охранительницы ворот Олимпа, привели ее на свадебный пир. Ее сыновья стали знамениты, и не только в этом, реально существующем, но и в загробном мире, где двое из них, Минос и Радамант, в награду за справедливость их суда на земле были сделаны судьями в царстве мертвых. Но самым известным на земле все-таки стало ее имя.

Киклоп Полифем

Первая часть этого сказания восходит к Одиссее; вторая известна только в изложении Феокрита, александрийского поэта III в. до н. э.; третья же часть могла быть написана только таким блестящим сатириком, как Лукиан, творивший во II в. н. э. Таким образом, заключительная часть мифа оформилась по меньшей мере через тысячу лет после того, как его впервые начали рассказывать. Можно полагать, что мощь и литературное мастерство Гомера, изящная фантазия Феокрита и изощренный юмор Лукиана в большой мере иллюстрируют направление развития греческой литературы.

Все чудовищные формы жизни, созданные в самом начале мира: сторукие монстры, гиганты и т. п. – были изгнаны с земли сразу же после их поражения. Единственным исключением были киклопы. Им было разрешено вернуться из тартара, и в конце концов они даже стали любимцами Зевса. Они проявили себя искусными мастерами и ковали Зевсу его перуны. Первоначально их было только трое, но со временем их число увеличилось. Зевс поселил их в благодатной стране, где поле и виноградники, которые никем не засевались и не обрабатывались, давали обильные урожаи. Киклопы также владели большими стадами овец и коз и жили не зная забот. Однако их свирепость и склонность буйствовать со временем не уменьшились; они не знали ни закона, ни суда, и каждый из них вел себя как кому заблагорассудится. Чужеземцам, попавшим в их страну, очевидно, не поздоровилось бы.

Прошли века после того, как Прометей был наказан за помощь людям, и теперь их отдаленные потомки создали цивилизацию и умели строить корабли, способные совершать дальние плавания. На берег этой опасной страны высадился один греческий царь. Имя его было Одиссей (у римлян Улисс), и плыл он на родину после разрушения Трои. Надо сказать, что даже в самых жестоких схватках с троянцами он никогда не бывал так близко от смерти, как в стране киклопов.

Недалеко от того места, где причалил его корабль, Одиссей заметил большую пещеру с выходом в сторону моря. В ней, видимо, кто-то жил – перед пещерой стояла крепкая ограда. Одиссей решил осмотреть ее, взяв с собой двенадцать человек из команды. Мореходы испытывали нужду в провианте, и он захватил с собой мех с крепким выдержанным вином, чтобы предложить его хозяину пещеры в обмен на гостеприимство. Ворота в ограде закрыты не были, и моряки вошли в пещеру. Там они никого не увидели; но чувствовалось, что ее хозяин не беден. К стенам пещеры примыкали загоны для ягнят и козлят, переполненные живностью. Там же стояли и полки с кругами сыра и бадьи с молоком. Это был великий соблазн для изголодавшихся в море путешественников, которые в ожидании хозяина и поели и попили. Наконец появился и он сам – чудовищный и огромный, как утес, киклоп. Гоня перед собой свое стадо, он вошел в пещеру и завалил вход в нее гигантским камнем. Затем, оглядевшись, он заметил пришельцев и закричал отвратительно звучащим голосом:

– Кто вы, посмевшие войти в жилище Полифема? Торговцы или ворюги-пираты?

И вид, и голос хозяина пещеры нагнали на мореходов страху, но тут вперед вышел Одиссей, твердым голосом ответивший:

– Мы – потерпевшие кораблекрушение воины из-под Трои; мы – твои гости и находимся под защитой Зевса, покровителя просящих о крове.

На это Полифем с хохотом ответил, что до Зевса ему дела нет. Он выше любого бога и вообще не боится богов. После этих слов он протянул свои громадные ручищи и каждой из них схватил по человеку и разбил их головы о каменный пол. Затем он медленно сожрал их до последней косточки и, довольный, растянулся поперек пещеры и заснул. Нападения он не боялся. Ведь никто из людей не смог бы откатить громадный камень от входа, и если бы обезумевшие от ужаса люди и смогли бы набраться храбрости и сил, чтобы убить его, они были бы заточены в пещере на веки вечные.

Всю эту страшную долгую ночь Одиссей размышлял над тем, что произошло и что еще произойдет с каждым из них, если он не отыщет пути к спасению. Тем временем уже наступил рассвет и стадо, собравшееся перед выходом из пещеры, разбудило киклопа, и Одиссея еще не посетила ни одна светлая мысль. Ему пришлось быть свидетелем гибели еще двух своих товарищей, которыми Полифем позавтракал. Потом он выгнал стадо, снова привалил к выходу камень, проделав это с такой же легкостью, с какой обычный человек открывает и закрывает крышку колчана. Запертый в пещере, Одиссей продолжал размышлять о бегстве. Четверо из его спутников уже погибли страшной смертью. Неужели всем им суждено пройти этот ужасный путь? Наконец в его голове сложился план. Рядом с загонами для молодняка лежало огромное бревно, длинное и толстое, как мачта корабля с двадцатью гребцами. Одиссей отрубил от него подходящий для его целей кусок, а затем он и его спутники заострили его и закалили острие на огне. Они закончили работу и успели спрятать сделанный ими кол как раз к тому моменту, когда вернулся Полифем, тотчас же устроивший себе такой же чудовищный ужин, что и вчера. Когда он закончил его, Одиссей, наполнив чашу вином, которое он принес с собой в пещеру, предложил его киклопу. Тот с восторгом опустошил чашу и потребовал налить ему еще, и Одиссей угощал его до тех пор, пока того не одолел пьяный сон. После этого Одиссей и его товарищи вытащили спрятанный ими кол и нагревали его конец, пока он не затлел. Вышние силы вдохнули в них сумасшедшую смелость, и они вонзили раскаленное острие прямо в глаз киклопа. Вскочив с ужасным воем, тот вырвал острие из глаза и начал метаться по пещере в поисках своих обидчиков, но увидеть их он, естественно, уже не мог, и они легко ускользали от него.

Наконец он отвалил камень, уселся у выхода и протянул поперек него свои руки, надеясь таким образом схватить их, когда они начнут выбегать. Но у Одиссея был план и на этот случай. Каждому из своих людей он приказал подобрать трех крепких баранов с густой шерстью и связать их вместе крепкими и гибкими полосками древесной коры. Оставалось только дождаться прихода дня, когда стада выгоняют на пастбища. Наконец пришел долгожданный рассвет. Всех столпившихся у выхода овец и баранов Полифем оглаживал сверху, чтобы убедиться, что никто не уселся на него верхом. Но он не догадывался оглаживать их и снизу, а ведь именно там, под средним бараном каждой тройки подвесили себя спутники Одиссея, вцепившись пальцами рук и ног в густую шерсть. Оказавшись за пределами пещеры, они отпускали шерсть и один за другим спешили к кораблю, мгновенно спустив его на воду и заняв свои места у весел. Но гнев Одиссея был слишком велик для того, чтобы он мог покинуть страну киклопов не произнеся ни слова. И он громко прокричал ослепленному великану, сидевшему у выхода из пещеры:

– Что, киклоп, как видно, сил на то, чтобы сожрать всех маленьких людей, у тебя не хватило? А ведь тебя правильно наказали за все, что ты сделал своим гостям!

Эти слова поразили Полифема в самое сердце. Он вскочил, оторвал от скалы гигантский камень и метнул его в корабль Одиссея. Камень чуть было не проломил нос корабля, и обратной волной его потянуло к берегу, так что команде пришлось из всех сил налечь на весла, чтобы вывести его в открытое море. Когда корабль отошел от берега достаточно далеко, Одиссей насмешливо закричал:

– Киклоп, это я, Одиссей, разрушитель городов, выколол тебе глаз, и расскажи об этом всякому, кто спросит.

К этому времени корабль отплыл далеко от берега и киклоп не мог причинить ему никакого вреда. Лишившийся глаза киклоп остался на берегу.

Это – единственная история, рассказываемая о Полифеме на протяжении многих лет. Прошли века, и он оставался тем же самым: ужасным чудовищем, уродливым великаном, к тому же еще и безглазым. Со временем он изменился – настолько, насколько могут измениться в лучшую сторону уродливость и злобность. Возможно, некоторые аэды (сказители) стали рассматривать эту беспомощную, страдающую фигуру, которой Полифема сделал Одиссей, как достойную жалости. Так или иначе, еще одна рассказываемая о нем история рисует его в более выгодном свете. Теперь он уже никого не ужасает, теперь он – просто самое доверчивое, самое смешное чудовище, отдающее себе отчет в том, насколько оно безобразно, неотесано, отталкивающе и еще более несчастное из-за того, что безумно влюблено в очаровательную и смешливую морскую нимфу Галатею. На этот раз Полифем живет в Сицилии, и ему каким-то непонятным способом удается вернуть себе глаз, быть может благодаря чуду, совершенному его отцом Посейдоном, великим богом морей. Жизнелюбивый киклоп знает, что Галатея никогда не будет принадлежать ему и его дело безнадежно. И тем не менее, когда боль ожесточила его сердце против Галатеи и он стал спрашивать себя: «Не лучше ли довольствоваться тем, что у тебя есть, а не гоняться за той, которая тебя избегает?» – кокетка стала втихомолку подкрадываться к нему, и тогда на его стадо начинает сыпаться град яблок, а в ушах у него – звучать ее голос, называющий его лентяем в делах любви. Но прежде чем он успевает вскочить на ноги и устремиться за ней, она уже далеко и насмехается над его неуклюжими попытками ее поймать. Все, что он может сделать в этой ситуации, – это опять сидеть на берегу несчастным и беспомощным, но на этот раз не пытаясь в ярости уничтожить людей, а лишь распевая грустные любовные песенки, чтобы смягчить сердце нимфы. В гораздо более позднем сказании Галатея оказывается к Полифему добрее, но не потому, что эта совершенная, утонченная белокожая девушка, как называл ее Полифем в своих песнопениях, влюбилась в безобразное одноглазое существо (в этом сказании он – снова зрячий), а потому, что, трезво рассудив, пришла к выводу, что он – любимый сын Посейдона и пренебрегать им никак не следует. Этот свой взгляд на вещи она изложила своей сестре-нимфе Дориде, которая сама надеялась привлечь внимание киклопа и которая и начала разговор, презрительно заметив: «Ну и возлюбленный у тебя – сицилийский пастух! Об этом уж кто только не говорит».

Г а л а т е я. Пожалуйста, только без гримас. Он – сын Посейдона. Вот так!

Д о р и д а. Да хоть Зевса! Я знаю одно: он – отвратительное и невоспитанное животное.

Г а л а т е я. Я тебе, Дорида, вот что скажу: в нем есть что-то мужское. Конечно, у него всего один глаз, но он видит им так, словно у него их два.

Д о р и д а. Похоже, ты в него влюблена.

Г а л а т е я. Я, и вдруг влюблена в Полифема! Да я, впрочем, могу догадываться, почему ты так говоришь. Ты прекрасно знаешь, что он тебя никогда не замечал. Только меня!

Д о р и д а. Одноглазый пастух считает тебя красавицей. Уж есть чем гордиться. Тебе хоть не придется готовить для него. Думаю, он сам приготовит из любого встречного отличное блюдо.

Но Полифем так никогда и не завоевал Галатею. Она влюбилась в молодого и красивого царевича Акида (Ациса), которого Полифем убил в припадке ревности. Однако Ацис был превращен в речного бога, так что этот миф заканчивается вполне благополучно. Но нам неизвестно, любил ли Полифем когда-нибудь другую девушку, кроме Галатеи, или любила ли когда-нибудь Полифема другая девушка.

«Цветочные» мифы. Нарцисс, Гиацинт, Адонис

Первое сказание о появлении на земле нарциссов известно только из одного раннего гомеровского гимна, относящегося к VIII-VII вв. до н. э., а второе заимствовано мною у Овидия. Между творчеством двух поэтов существуют громадные различия. Поэты разделены не только временным интервалом в шестьсот – семьсот лет они разделены фундаментальными характеристиками греческой и римской литературы. Гомеровский гимн излагает события беспристрастно просто, без какого-либо налета аффектации. Гомер думает о своем герое, Овидий же всегда размышляет об аудитории. Но свой сюжет он разрабатывает хорошо. Маленький эпизод с душой Нарцисса, пытающегося разглядеть свое отражение в Реке смерти, – это очень тонкий штрих, полностью характеризующий его как римского поэта и маловероятный у поэтов греческих. Лучшее описание празднеств в честь Гиацинта дается Еврипидом; его история в целом описана Аполлодором и Овидием. Если в моем переложении мифа имеется некоторая излишняя пылкость, это можно приписать исключительно влиянию Овидия. Аполлодор избыточной живостью никогда не страдал. Миф об Адонисе я излагаю по сочинениям Феокрита и Биона, поэтов, живших в III в. н. э. Их стиль типичен для александрийских поэтов: он чувствителен и мягок, но всегда выдержан с исключительным вкусом.

Греция всегда славилась своими прелестными дикорастущими цветами. Конечно, они прекрасны везде, но в Греции все-таки не так уж много медовых лугов и плодородных полей, где цветы могли бы чувствовать себя как дома. Это страна усыпанных камнями дорог и скалистых гор, но как раз по обочинам дорог и по склонам и растут волшебные дикие цветы, что

Суровые горные склоны сплошь покрыты цветочным ковром; цветы распускаются в каждой трещине, каждой расщелине. Привлекает внимание резкий контраст между их радостной, светлой красотой и суровым величием гор с зазубренными вершинами. Диким цветам можно и не уделять большого внимания – но только не в Греции.

И в те далекие дни на них обращали столь же мало внимания, как и ныне. В давно ушедшие времена, когда мифы Древней Греции только оформлялись, греки считали весенний расцвет природы чудом, относились к нему с восторгом. Эти люди, отделенные от нас тысячелетиями и почти полностью нам неизвестные, ощущали то же, что чувствуем и мы перед лицом этого чуда цветения, когда каждый цветочек так изыскан, нежен и тонок и все они образуют радужный ковер, раскинувшийся по холмам. Первые греческие аэды рассказывали о них историю за историей: о том, как они прекрасны.

Наиболее естественно было бы связать их происхождение с богами. Ведь все вещи на земле были таинственным образом связаны с божественными силами, но самые красивые из них – в первую очередь. Нередко особенно прелестный цветок считался непосредственным творением бога, исполненным с известными ему целями. Это было верно и для нарцисса, который не походил на наши современные нарциссы, а был окрашен в яркий пурпурный и серебристый цвета. Его призвал к жизни Зевс, чтобы помочь своему брату, владыке мрачного земного царства, похитить девушку, в которую тот был влюблен, – дочь Деметры Персефону. Однажды она собирала с подружками цветы в долине Эины на поросшем мягкой травой лугу: розы и крокусы, фиалки, ирисы и гиацинты. И вдруг она заметила совсем новый для нее цветок – гораздо прекраснее, чем какие-либо цветы, которые она встречала до сих пор. Это был цветок из цветков, было чудо, явленное всем: и бессмертным богам, и смертным жителям земли. От его корней росло около сотни побегов, с венчиками цветов, издававших чудесный аромат. Смотря на него, радовались и сама земля, и раскинувшееся над ней небо, и соленая морская волна.

Из всех подружек только одна Персефона заметила его. Остальные в это время находились на другом конце луга. Она тихими шагами подобралась к цветку, побаиваясь оставаться надолго в одиночестве, но испытывая непреодолимое желание положить его к себе в корзинку. Она чувствовала себя в точности так, как предполагал Зевс. Дивясь цветку, она все-таки протянула руку, чтобы сорвать эту прелесть, но не успела и дотронуться до него, как в земле раскрылась огромная расселина, а из нее выскочили черные, как уголь, кони, впряженные в колесницу, на которой стояла фигура бога, величественная, излучающая благородство, прекрасная и одновременно ужасающая. Он схватил Персефону и крепко прижал к себе. В следующий момент она поняла, что ее с одетой в весенний наряд земли уносит в царство мертвых его владыка.

Это не единственный рассказ о нарциссах. Существует еще один – настолько же волшебный, но совсем иной по сюжету. Героем этого сказания является красавец юноша по имени Нарцисс. Он был настолько прекрасен, что все увидевшие его девушки хотели принадлежать ему, но он не хотел близости ни с одной из них. Он мог совершенно спокойно пройти мимо самой прелестной девы, сколько бы попыток привлечь его внимание она ни делала. Разбитые девичьи сердца ничего не значили для него. Его не тронула даже печальная судьба самой красивой из нимф, Эхо. Та была любимицей Артемиды, богини охоты, покровительницы диких зверей и лесов. Однако ее невзлюбила еще более могучая богиня, Гера, которая в это время, как обычно, собиралась выяснить, что замышляет Зевс. Она подозревала, что ее супруг влюбился в одну из нимф Артемиды, и как раз направлялась посмотреть их всех сразу, чтобы определить соперницу. И тут ее неожиданно отвлек веселый смех Эхо. Пока Гера прислушивалась к нему, остальные нимфы молча разошлись, и Гера так и не смогла установить, на кого же из них обратил свое непостоянное внимание ее супруг, со свойственной ей несправедливостью она тотчас же обратила свой гнев на Эхо. Той было суждено стать еще одной несчастной девушкой, которую наказывала Гера. Богиня сделала так, что та могла только повторять последние из обращенных к ней слов. «Ты будешь повторять только последние слова, – приказала Гера, – и никогда не начинать разговор первой».

Это было очень тяжело, но тяжелей всего ей стало тогда, когда она, как и многие другие девушки, полюбила Нарцисса. Она могла следовать за ним, но не могла с ним заговорить. А как же еще она могла привлечь внимание юноши, который ни разу не взглянул ни на одну девушку? Но однажды, как ей показалось, пришел ее день. В этот день Нарциссу довелось крикнуть своим спутникам:

– Есть кто-нибудь здесь? И Эхо в восторге крикнула:

– Здесь, здесь…

Она пряталась за деревьями; Нарцисс не мог ее видеть, и ему пришлось в свою очередь крикнуть:

– Приди ко мне!

Эти-то слова Эхо и собиралась сказать Нарциссу. Конечно, она с радостью ответила:

– Приди ко мне, – и вышла из чащи с протянутыми к нему руками.

Но Нарцисс с отвращением отвернулся.

– Этого не нужно, – резко бросил он, – да я прежде умру, чем ты получишь власть надо мной!

Она же могла только скромно, с умоляющими нотками в голосе повторить:

– Ты получишь власть надо мной!

Но Нарцисс уже ушел. Она же спрятала свое горе, свой стыд в одинокой пещере и никогда уже не могла радоваться жизни. Она и теперь еще скрывается в таких местах и, как говорят, настолько исстрадалась от любовного томления, что от нее остался только голос.

А Нарцисс продолжал идти своим путем, презирая любовь, издеваясь над ней. Наконец одна из тех, кем он пренебрег, взмолилась богам, ее молитва дошла, и боги ответили на нее так: «Пусть тот, кто не в состоянии любить других, возлюбит самого себя!» Выполнить этот приговор должна была великая богиня Немезида, имя которой означает «справедливый гнев». Однажды, наклонившись над источником с чистой, незамутненной водой, чтобы напиться, и увидев в нем свое отражение, он влюбился в самого себя. «Теперь я знаю, – выкрикнул он, – почему так страдали другие, – ведь я сгораю от любви к себе самому. И как же мне дотянуться до того совершенства, что я вижу? Я ведь не могу оставить его, и одна только смерть освободит меня!» Так и случилось. Постоянно сидя около источника и неотрывно вглядываясь в свое собственное отражение, он начал гаснуть. Эхо была рядом с ним, но помочь ему она ничем не могла. Лишь когда он, умирая, воззвал к своему отражению: «Прощай, прощай!» – она смогла повторить эти слова как последнее приветствие своему любимому.