Странствия убийцы Хобб Робин

– Не хочу думать об этом, – честно признался я.

Боль за меня внезапно омрачила лицо Чейда, и я отвел глаза, не в силах выносить его жалость. Воспоминания об избиении, которое я перенес, было легче выдержать, если притворяться, что никто другой о нем не знает. Я стыдился того, что Регал сделал со мной.

Прислонившись затылком к пропитанной солнцем деревянной стене хижины, я глубоко вздохнул:

– Так. И что произошло там, где продолжается какая-то жизнь?

Чейд откашлялся, принимая перемену темы.

– А что ты знаешь?

– Не многое. Кетриккен и шут уехали, и Пейшенс, возможно, получила сообщение, что будущая королева благополучно добралась до гор. Регал рассорился с Эйодом и перекрыл торговые пути. Что Верити все еще жив, но никто не получал от него вестей.

– О! – Чейд выпрямился. – Слух о Кетриккен… Ты помнишь это с той ночи, когда мы говорили с Барричем?

Я не смотрел на него.

– Так, как вспоминается давний сон. Причудливые цвета, странные события… Вроде бы я слышал, что вы говорите об этом.

– А то, что касается Верити? – От внезапной напряженности в его голосе по моему хребту пробежал холод ужаса.

– Он связался со мной Силой в ту ночь, – сказал я тихо. – Я передал вам тогда, что он жив.

– Проклятье!!! – Чейд вскочил на ноги и в возбуждении запрыгал вокруг меня. Я никогда не видел ничего подобного и следил за ним, охваченный изумлением и страхом. – Баррич и я не придали никакого значения твоим словам! О, мы были рады услышать это от тебя! И когда ты убежал, он сказал: «Пусть мальчик идет. Это все, что он может сделать сегодня. Он помнит своего принца». Мы так и решили. Проклятье и проклятье! – Он внезапно остановился и ткнул в меня пальцем. – Докладывай. Расскажи мне все.

Я стал нащупывать то, что помнил. Это было трудно, как будто я видел это глазами волка.

– Ему было холодно, он или устал, или ранен. Весь какой-то замедленный. Он пытался пробиться ко мне, а я отталкивал его, и ему пришлось настоять на том, чтобы я выпил, – хотел приблизиться ко мне, полагаю…

– Где он был?

– Я не знаю. Снег. Лес. Не думаю, что он понимал, где находится.

Зеленые глаза Чейда впились в меня.

– А вообще ты можешь связаться с ним? Можешь сказать мне, что сейчас он все еще жив?

Я покачал головой. Сердце мое сильно билось.

– Можешь ты сейчас связаться с ним Силой? – настаивал он.

Я снова покачал головой. Мой живот свело от напряжения. Разочарование Чейда росло с каждым отрицательным ответом.

– Черт возьми, Фитц, ты должен!

– Я не хочу! – закричал я и вскочил на ноги.

Убегай! Быстро!

Так я и сделал. Внезапно это оказалось очень просто. Я бежал от Чейда и хижины, как будто за мной гнался сам дьявол. Чейд звал меня, но я отказывался слышать его. Я бежал, и как только оказался под защитой деревьев, Ночной Волк присоединился ко мне.

Не сюда. Там Сердце Стаи, предупредил он меня.

И мы пошли в гору, в заросли куманики – Ночной Волк укрывался там в штормовые ночи.

Что это было? В чем опасность? – спросил Ночной Волк.

Он хотел, чтобы я вернулся, признался я через некоторое время. Я не знал, как изложить это понятно для Ночного Волка. Он хотел… чтобы я перестал быть волком.

Внезапно холод пробрал меня до костей. Объясняя суть дела Ночному Волку, я оказался пред лицом истины. Выбор был прост: быть волком, без прошлого, без будущего, и жить только сегодняшним днем – или человеком, раздираемым мыслями о минувшем, по чьим жилам вместе с кровью течет страх. Я мог ходить на двух ногах и жить со стыдом, сжимаясь от страха, или бегать на четырех и забывать, забывать, пока даже Молли не станет всего лишь давним приятным запахом. Я сидел в гуще куманики, рука моя легко лежала на спине Ночного Волка, я смотрел на то, что мог видеть только я. Смеркалось, и наступали сумерки. Мое решение возникало так же медленно и неотвратимо, как подбирающаяся темнота. Мое сердце громко стучало, протестуя, но у меня не было больше выбора. Я решился.

В полной темноте я осторожно подкрался к дому. Странно было снова вернуться сюда волком, ощутить поднимающийся дым от очага как нечто принадлежащее людям и моргать, глядя сквозь ставни на горящий огонь. Потом я неохотно освободил свое сознание от Ночного Волка.

Ты не хочешь охотиться со мной?

Я больше всего хотел бы охотиться с тобой. Но этой ночью я не могу.

Почему?

Я не ответил. Острие решения было слишком тонким, чтобы я смел испытывать его, говоря о нем. Я отошел к краю леса, стряхнул с одежды листья и грязь, пригладил волосы и завязал их в хвост. Я надеялся, что не испачкал лицо. Расправив плечи, я заставил себя снова подойти к хижине, открыл дверь и вошел. Я чувствовал себя ужасно уязвимым. Они делились сведениями обо мне, оба знали почти все мои тайны. Как я мог сохранять чувство собственного достоинства, когда ощущал, что превратился в жалкую, истрепанную тряпку? Как мог я ожидать, что со мной будут обращаться как с человеком? И вместе с тем я не винил их ни в чем. Они пытались спасти меня. От меня самого, это правда, но тем не менее спасти. И не их вина, что то, что они спасли, вряд ли им понравится.

Они сидели за столом, когда я вошел. Если бы я убежал так несколько недель назад, Баррич вскочил бы, чтобы встряхнуть меня за шиворот. Я знал, что теперь это время прошло, но от воспоминания во мне появилась настороженность, которую я не смог полностью скрыть. Как бы то ни было, на его лице было только облегчение, а Чейд смотрел на меня с участием и раскаянием.

– Я не хотел так давить на тебя, – искренне сказал он, прежде чем я успел заговорить.

– Ты этого и не сделал, – тихо ответил я. – Ты просто ткнул в точку, на которую я сам давил сильнее всего. Иногда человек не знает, как сильно ранен, пока кто-нибудь другой не дотронется до больного места.

Я придвинул свой стул и сел. После многих недель простой и невкусной пищи я был почти потрясен, увидев сыр, мед и вино из самбука. Кроме того, на столе лежали буханка хлеба и пойманная Барричем форель. Некоторое время мы просто ели, почти не разговаривая. Это, казалось, ослабило напряженность. Но как только остатки трапезы были убраны со стола, напряжение вернулось.

– Теперь я понял твой вопрос, – внезапно сказал Баррич. Мы с Чейдом удивленно посмотрели на него. – Несколько дней назад ты спросил меня, что мы будем делать дальше. Пойми, я считал Верити погибшим. Кетриккен вынашивает его ребенка, но теперь она в горах, в безопасности. Я ничем не могу ей помочь. А если бы попытался, мог бы привлечь к ней внимание. Нет, лучше ей оставаться в укрытии, с людьми своего отца. Когда ее ребенок будет достаточно взрослым, чтобы заявить о своих правах на трон… Что ж, если я доживу до той поры, то сделаю для него что смогу. А сейчас я считал свою службу королю законченной. Так что, когда ты спрашивал меня, я думал, что пришло время позаботиться о себе.

– А теперь? – тихо спросил я.

– Если Верити все еще жив, трон захватил предатель. Я присягнул служить своему королю. Как и Чейд. Как и ты. – Они пристально смотрели на меня.

Убегай снова.

Я не могу.

– Не я. Тот Фитц умер, – сказал я быстро.

Баррич посмотрел на меня так, словно я его ударил, но Чейд тихо спросил:

– Тогда почему же он все еще носит булавку короля Шрюда?

Я протянул руку к своему воротнику и вытащил ее. «Вот, – хотел я сказать, – возьми булавку и все, что с ней связано. Я покончил с этим. У меня больше нет для этого мужества». Но я молчал.

– Вина? – предложил Чейд, но не мне.

– Прохладно сегодня. Я лучше приготовлю чай, – откликнулся Баррич.

Чейд кивнул. Я сидел и смотрел на красную с серебром булавку. Я помнил руки моего короля, втыкающие ее в ворот мальчишеской рубашки. «Вот. Теперь ты мой», – сказал он тогда. Но он мертв. Освобождает ли это меня от данного обещания? И от его последних слов: «Что я сделал с тобой?» Я выкинул из головы эти вопросы. Гораздо важнее было то, чем я стал. Тем ли, что сделал из меня Регал, или я еще могу избежать этой участи?

– Регал сказал мне как-то, – задумчиво промолвил я, – что мне стоит немного поскрести мое имя, и обнаружится безымянный мальчишка с псарни. Хотел бы я быть им.

– Правда? – спросил Баррич. – Я помню время, когда ты думал иначе. Кто ты, если не человек короля, Фитц? Что ты? Куда ты пойдешь?

Куда бы я пошел, если бы был свободен? К Молли, кричало мое сердце. Я поспешил отбросить эту мысль, чтобы она не завладела мной. Нет. Я потерял Молли еще раньше, чем жизнь. Я раздумывал над своим пустым, горьким одиночеством. На самом деле было только одно место, куда я мог пойти. Я собрал мою волю, поднял глаза и открыто встретил взгляд Баррича.

– Я уйду. Куда-нибудь, куда угодно. В Калсиду, в Удачный. Я умею обращаться с животными, я неплохой писец. Я сумею выжить.

– Не сомневаюсь. Но выживание – это не жизнь, – заметил Баррич.

– А что – жизнь? – спросил я, внезапно не на шутку рассердившись.

Почему нужно все так усложнять? Вопросы и мысли вдруг хлынули из меня, как гной из воспалившейся раны:

– Ты бы хотел, чтобы я был верен своему королю и пожертвовал ради него всем, как это сделал ты? Предал бы женщину, которую люблю, и последовал за ним, как собака у ноги? А когда король бросил тебя, что ты сделал? Ты проглотил это, ты вырастил его бастарда. Потом у тебя отняли все – конюшни, лошадей, собак, людей, которыми ты распоряжался. Короли, которым ты присягал, не оставили тебе ничего, даже крыши над головой. И что же? Ты вцепился в бастарда. Ты вытащил меня из гроба и силой заставил жить. Жизнью, которую я ненавижу, жизнью, которой не хочу! – Я пытался прожечь его гневным взглядом.

Баррич смотрел на меня, не находя слов. Я хотел остановиться, но не мог – что-то толкало меня. Ярость была приятной, как очищающий огонь. Я сжал руки в кулаки и потребовал ответа:

– Почему ты всегда со мной? Зачем постоянно ставишь меня на ноги, если меня немедленно сбивают опять? Зачем? Чтобы я был должен тебе? Чтобы иметь право распоряжаться моей судьбой, потому что не хватает мужества жить собственной жизнью? Все, чего ты хочешь, – это сделать меня таким, как ты: человеком, жизнь которого принадлежит королю. Неужели ты не видишь, что жизнь – это нечто большее, чем необходимость отдавать все ради кого-то другого?

Я встретил его взгляд, а потом отвел глаза, чтобы не видеть боли и потрясения, которые были в них.

– Нет, – сказал я вяло, немного отдышавшись, – ты не видишь, не можешь знать, даже представить, что отнял у меня. Мне следовало умереть, но ты не позволил. У тебя всегда прекрасные намерения, и ты всегда веришь – все, что ты делаешь, правильно, какую бы боль это мне ни причиняло. Но кто дал тебе такое право? Кто решил, что ты можешь поступать так со мной?

В комнате не было слышно ни звука, кроме моего раздраженного голоса. Чейд застыл, а выражение лица Баррича только приводило меня в еще большую ярость. Я видел, как он пытается взять себя в руки. Он собрал свою гордость и достоинство и тихо произнес:

– Твой отец поручил мне это, Фитц. Я сделал все, что мог, для тебя, мальчик. Последнее, что сказал мне мой принц… Чивэл сказал мне: «Вырасти его как следует». И я…

– Отдал десять лет своей жизни, чтобы вырастить чужого незаконного сына, – перебил я его со злобным сарказмом. – Заботился обо мне, потому что на самом деле больше ни на что не способен. Всю свою жизнь, Баррич, ты присматривал за кем-то другим, ставил кого-то другого на первое место, принося себя в жертву ради чьего-то блага. Преданный, как собака. Разве это жизнь? Разве ты никогда не думал о том, чтобы стать собственным человеком, а не человеком короля и принимать собственные решения? Или мысли об этом толкают тебя к горлышку бутылки? – Мой голос поднялся до крика.

Я гневно смотрел на Баррича, грудь моя вздымалась и опускалась, пока я выдыхал свою ярость. Еще мальчиком я часто обещал себе, что когда-нибудь он заплатит мне за каждый подзатыльник, за мои мучения, когда я должен был чистить стойла, в то время как еле стоял на ногах от усталости. Этими словами я десятикратно выполнил свои обещания. Глаза Баррича расширились, он не мог говорить от боли. Я видел, как он пытался восстановить дыхание. В его глазах было такое потрясение, как будто я внезапно ударил его ножом. Я не знал, откуда взялись эти слова, но было уже слишком поздно пытаться вернуть их. Я не мог зачеркнуть сказанного одним лишь словом «прости». Это бы ничего не изменило.

Я надеялся, что он ударит меня и это принесет нам обоим облегчение. Он неуверенно встал, ножки стула царапнули по деревянному полу. Стул перевернулся и с грохотом упал. Баррич, ходивший так прямо и уверенно, выпив уйму бренди, шатался как пьяный, когда шел к двери и выходил в ночь. Я просто сидел, чувствуя, как что-то во мне останавливается. Я надеялся, что это мое сердце.

Мгновение царила полная тишина. Долгое мгновение.

Потом Чейд вздохнул.

– Почему? – спросил он через некоторое время.

– Не знаю.

Я хорошо умел лгать. Чейд сам научил меня.

Я смотрел в огонь. В какой-то миг мне хотелось попытаться все ему объяснить. Но потом я решил, что не стоит этого делать. Я замялся и промямлил:

– Может быть, я хотел освободиться от него. От всего, что он сделал для меня, даже против моего желания. Он должен прекратить делать для меня то, за что я никогда не смогу отплатить. То, что ни один человек не должен делать для другого, жертвы, которые не следует приносить. Я никому больше не хочу быть обязанным, и ему в том числе.

Когда Чейд заговорил, голос его был ровным. Его руки с длинными пальцами лежали на коленях спокойно, почти расслабленно. Но зеленые глаза приобрели цвет медной зелени, и в них билась ярость.

– Все время с тех пор, как ты вернулся из Горного Королевства, ты вел себя так, как будто нарывался на драку. С кем угодно. Когда в детстве ты бывал мрачным или сердитым, я относил это на счет того, что ты был мальчишкой с суждениями и разочарованиями подростка. Но с гор ты вернулся со… злобой. Ты как будто бросал вызов всему миру – убейте меня, если сможете. Дело не только в том, что ты встал Регалу поперек дороги. Ты все время мчался туда, где тебя ждала наибольшая опасность. Это понимал не только Баррич. Оглянись на свое прошлое. Каждый раз, когда я видел тебя, передо мной был Фитц, который сражался со всем миром, будь то кулачный бой или настоящая битва, а ты – пьяный как сапожник и забинтованный или вялый как веревка и выпрашивающий эльфийскую кору. Когда ты был спокойным и разумным? Когда ты веселился с друзьями? Если ты не бросал вызов врагам, ты отталкивал друзей. Что произошло между тобой и шутом? Где теперь Молли? Только что ты выставил Баррича. Кто следующий?

– Думаю, ты. – Эти слова вылетели против моей воли. Я не хотел произносить их, но не смог удержать. Время пришло.

– Ты уже далеко продвинулся по этому пути, пока говорил с Барричем.

– Я знаю, – сказал я резко и встретил его взгляд. – Уже очень давно ничего из того, что я делаю, не нравится тебе. И Барричу. И всем остальным. Похоже, я вообще разучился принимать правильные решения.

– Трудно не согласиться, – безжалостно кивнул Чейд.

Уголек моей ярости снова разгорелся в пламя.

– Может быть, это потому, что мне никогда не давали возможности принять собственное решение? Может быть, я слишком долго был для всех «мальчиком»? Конюшим Баррича, твоим помощником-убийцей, любимчиком Верити, пажом Пейшенс? Когда я наконец смогу быть только самим собой? – Этот вопрос я задал свирепо.

– А когда этого не было? – с такой же ненавистью спросил Чейд. – Ты только это и делал с тех пор, как вернулся с гор. Ты пошел к Верити и сказал, что не желаешь больше убивать, как раз тогда, когда нам нужна была тихая работа. Пейшенс пыталась оградить тебя от встреч с Молли, но ты снова поступил по-своему и тем самым превратил ее в мишень. Ты втянул Пейшенс в заговор, так что ей стала грозить серьезная опасность. Ты привязался к волку вопреки тому, что Баррич запретил тебе использовать Дар. Ты подвергал сомнению все мои решения, касающиеся здоровья короля Шрюда. Твоей предпоследней глупостью в Оленьем замке было согласие принять участие в заговоре против короны. Мы ни разу за минувшие сто лет не были так близки к гражданской войне.

– А моя последняя глупость? – спросил я с горьким любопытством.

– Убийство Джастина и Сирен, – спокойно ответил он.

– Они уничтожили моего короля, Чейд, – заметил я ледяным тоном. – Убили его прямо у меня на руках. Что я должен был сделать?

Он встал. Теперь он возвышался надо мной, как это было раньше.

– После стольких лет учебы у меня, с многолетней привычкой к тихой работе, ты несся по замку с обнаженным ножом, чтобы перерезать глотку одному и заколоть другого в Большом зале, на глазах у собравшейся знати… Мой великолепный помощник-убийца! Другого способа ты не мог придумать?

– Я был в ярости!

– Вот именно! – проревел он в ответ. – Ты был в ярости! Так что это из-за тебя мы потеряли Баккип! У тебя было доверие прибрежных герцогов, а ты решил выставить себя перед ними сумасшедшим! У них не осталось ни капли веры в династию Видящих.

– Несколько минут назад ты ругал меня за то, что я завоевал доверие этих герцогов!

– Нет. Я упрекал тебя за то, что ты согласился возглавить заговор. Не следовало позволять им предлагать тебе управление Оленьим замком. Если бы ты вел себя правильно, эта мысль никогда не пришла бы им в голову. Снова, снова и снова ты забывал свое место. Ты не принц, ты убийца. Ты не игрок, ты игральная кость. А когда ты делаешь собственные ходы, то разрушаешь общую стратегию и ставишь под угрозу каждую пешку на доске.

Не суметь придумать ответ – это не то же самое, что согласиться с собеседником. Я яростно сверкал глазами, а Чейд просто стоял рядом, глядя на меня сверху вниз. Под критическим взглядом его зеленых глаз ярость внезапно покинула меня, оставив только горечь. Тайное подземное течение страха унесло мою решимость. Я не мог, у меня не было сил что-то сделать. Через некоторое время я услышал свой мрачный голос:

– Хорошо. Очень хорошо. Ты и Баррич правы, как всегда. Я обещаю, что не буду больше думать. Только подчиняться. Что вы хотите от меня?

– Нет…

– Что «нет»?

Чейд покачал головой:

– Сегодня мне стало совершенно ясно, что я никогда больше не должен рассчитывать на тебя. Ты больше не получишь от меня никаких распоряжений, и я не раскрою тебе своих планов. Это время прошло.

Я не чувствовал твердости в его голосе. Он отвернулся, устремив взгляд вдаль. Когда он снова заговорил, это был уже не мой учитель, а Чейд.

– Я люблю тебя, мальчик, и не хочу отнимать этого у тебя. Но ты неуправляем. А то, что нам предстоит, опасно и без твоего неистовства.

– Так что вы собираетесь предпринять? – спросил я против воли.

Его глаза встретились с моими, и он снова медленно покачал головой. Сохраняя эту тайну, Чейд разорвал связующую нас нить. Внезапно я почувствовал себя брошенным на произвол судьбы. Я ошеломленно смотрел, как он поднимает свой мешок и плащ.

– Уже стемнело, – заметил я. – Путь в Олений замок нелегок даже днем. Останься по крайней мере на ночь, Чейд.

– Не могу. Ты будешь только ковырять эту ссору, как струп, пока она снова не начнет кровоточить. Было сказано уже достаточно тяжелых слов. Лучше я уйду сейчас.

И он ушел.

Я сидел один и смотрел, как горит огонь. Я зашел слишком далеко с ними обоими, гораздо дальше, чем намеревался. Я хотел разойтись с ними, а вместо этого отравил всякую память о себе. Но дело было сделано, и поправить ничего нельзя. Я встал и начал собирать вещи. На это ушло очень мало времени. Я связал их в узел, обернув моим зимним плащом. Я подумал, чем вызваны мои действия: детской обидой или внезапной решительностью? И есть ли между этим разница? Я сидел перед очагом, сжимая свой узел, и надеялся, что Баррич вернется, прежде чем я уйду. Мне хотелось, чтобы он видел, как я сожалею, чтобы знал, что я раскаиваюсь. Я заставил себя осторожно поразмыслить над этим. Потом я развязал свой узел, положил перед очагом одеяло и растянулся на нем. С тех пор как Баррич спас меня от смерти, он всегда спал между мной и дверью. Может быть, для того, чтобы удержать меня. В некоторые ночи казалось, что, кроме него, ничего не стояло между мной и тьмой. Теперь его не было, и я чувствовал, что остался один в целом мире.

У тебя всегда есть я.

Я знаю. А у тебя я.

Я пытался, но не смог вложить хоть немного тепла в эти слова. Я выплеснул все чувства, которые во мне были, и теперь ощущал себя опустошенным и усталым. Мне так много еще надо было сделать.

Седой разговаривает с Сердцем Стаи. Мне послушать?

Нет. Их слова принадлежат им.

Внезапно мне стало больно оттого, что они вместе, в то время как я один. Тем не менее это меня утешило. Может быть, Баррич уговорит Чейда переночевать у нас. Может быть, Чейд немного смягчит действие яда, который я выплеснул на Баррича. Я сидел и смотрел в огонь и вовсе не гордился собой.

В ночи бывает мертвая точка – это самое холодное, самое темное время, когда мир уже забыл о вечере, но еще ничего не узнал о рассвете. Время, когда слишком рано вставать и нет смысла ложиться. Тогда и вошел Баррич.

Я не спал, но не пошевелился. Это его не обмануло.

– Чейд ушел, – сказал он тихо.

Я слышал, как он поднимает упавший стул. Он сел на него и начал стягивать сапоги. Я не чувствовал в нем ни враждебности, ни злобы. Как будто я никогда и не произносил тех слов. Или как будто ярость и боль сделали его немым.

– Слишком темно для такой дальней дороги, – сказал я в пламя. Я говорил осторожно, боясь разрушить чары молчания.

– Я знаю. Но у него есть маленький фонарь. Он сказал, что не может остаться, потому что боится изменить свое решение отпустить тебя.

То, чего я с такой яростью добивался, теперь казалось чуть ли не предательством. Страх во мне стал расти, подтачивая мою решимость. Внезапно я в панике сел и сделал долгий судорожный вдох.

– Баррич. То, что я сказал тебе сегодня… Я был зол, я…

– Прямо в яблочко. – Звук, который он издал, мог бы быть смехом, не будь в нем столько горечи.

– Только в том смысле, что люди, которые знают друг друга, как мы с тобой, всегда понимают, как причинить другому самую сильную боль, – взмолился я.

– Это так. Но возможно, этой собаке нужен хозяин.

Насмешка в голосе Баррича была более ядовитой, чем весь яд, который выплюнул в него я. Я не мог говорить. Он сел, бросил сапоги на пол, потом посмотрел на меня:

– Я не хотел сделать тебя похожим на меня, Фитц. Такого я не пожелал бы ни одному человеку. Я хотел, чтобы ты был похож на отца. Но иногда мне казалось – что бы я ни делал, ты хочешь только кроить свою жизнь по моей.

Некоторое время он смотрел на угли, потом тихо, нараспев заговорил, словно рассказывал сказку засыпающему ребенку:

– Я родился в Калсиде. В маленьком прибрежном городе, где на подветренной стороне бухты был рыболовный и торговый порт. Отец умер еще до моего рождения – море забрало его, и я жил с матерью и бабушкой. Моя мать стирала, чтобы прокормить нас, а бабушка присматривала за мной, но она была очень старая и часто болела. – Я скорее слышал, чем видел, его горькую улыбку. – Жизнь в рабстве не награждает женщину хорошим здоровьем. Она любила меня и делала что могла. Но у нее не хватало сил, чтобы противостоять моей воле, а я не был мальчиком, который стал бы сидеть дома и играть в тихие игры. Так что еще ребенком я привязался к единственному сильному существу в моем мире, которое было заинтересовано во мне. Уличный пес. Чесоточный и весь в шрамах. Его единственной ценностью была жизнь. Он был безгранично предан мне, а я – ему. Его мир и его привычки были моим миром и моими привычками: брать все, что захочешь, ни на секунду не усомнившись в собственной правоте. Уверен, ты знаешь, что я имею в виду. Соседи думали, что я немой, моя мать – что я полоумный. Ну а бабушка, не сомневаюсь, кое-что подозревала. Она пыталась прогнать собаку, но, как и у тебя, у меня было собственное мнение по этому вопросу. Думаю, мне было около восьми, когда мой пес попал под телегу и погиб. Он пытался стащить кусок бекона.

Баррич встал со своего кресла и пошел к одеялу. Он забрал у меня Востроноса, когда я был младше. Я тогда решил, что щенок умер. Пес Баррича, связанный с ним Даром, погиб у него на глазах. Это мало чем отличалось от того, чтобы умереть самому.

– И что ты сделал? – спросил я тихо.

Я слышал, как он стелет постель и ложится.

– Я научился говорить, – произнес он через некоторое время. – Моя бабушка помогла мне пережить смерть Хлыста. В некотором роде после этого я перенес свою привязанность к нему на нее. Не то чтобы я забыл уроки Хлыста. Я стал вором, и очень хорошим. И заработок, который приносило мне это ремесло, немного облегчил жизнь моей матери и бабушки, хотя они никогда не подозревали, чем я занимался. Лет через десять по Калсиде прошлась кровавая чума и унесла их обеих, так что я остался один и пошел в солдаты.

Я изумленно слушал. Все эти годы Баррич держал свои тайны при себе. Алкоголь никогда не развязывал ему язык, а только делал его еще молчаливее. Теперь слова лились из него потоком, смывая долгие годы моего жгучего любопытства и подозрений. Я терялся в догадках, почему сегодня его потянуло на откровенность. Его голос был единственным звуком в полутемной комнате.

– Сперва я сражался за одного мелкого калсидийского вождя, Джекто. Я не знал, да и не хотел знать, почему мы воюем и насколько это справедливо. – Баррич тихо фыркнул. – Как я говорил тебе, выживание – не жизнь. Я заслужил репутацию жестокого человека. Никто не ждет, что мальчишка будет драться со звериной свирепостью и коварством. А для меня это был единственный способ выжить среди людей, которые служили со мной. Но в один прекрасный день нас разбили наголову. Несколько месяцев, даже почти год, я на собственном опыте учился бабушкиной ненависти к рабству. Когда я бежал, я сделал то, о чем она всегда мечтала. Я отправился в Шесть Герцогств, где нет рабов и рабовладельцев. Тогда герцогом Шокса был Гризл. Некоторое время я служил в его гвардии. Жизнь сложилась так, что я начал ухаживать за войсковыми лошадьми. Мне это понравилось. В сравнении с подонками, которые служили у Джекто, гвардейцы Гризла были почти благовоспитанными людьми, но я все равно предпочитал их обществу компанию лошадей.

Когда военная кампания в Песчаных пределах закончилась успехом, герцог Гризл взял меня домой, в собственные конюшни. Там я связался с молодым жеребцом Неко. Я ухаживал за ним, но он не был моим. Гризл ездил на нем на охоту. А иногда они использовали его как племенного. Но Гризл не был мягким человеком. Он заставлял Неко драться с другими жеребцами – так некоторые люди стравливают для развлечения собак или петухов. Кобыла в охоте, и ее должен получить лучший жеребец. А я… я был связан с ним Даром. И не разделял его жизнь и свою. И так я вырос и стал мужчиной. По крайней мере внешне.

Баррич молчал некоторое время. Больше объяснять мне было не нужно. Потом он вздохнул и продолжил:

– Герцог Гризл продал Неко и шесть кобыл, и я ушел с ними вверх по побережью, в Риппон. – Он откашлялся. – Что-то вроде лошадиной чумы поразило его конюшни, и Неко умер, не проболев и дня. Двух кобыл мне удалось спасти, и только необходимость выхаживать их удержала меня от самоубийства. Но после этого я потерял себя и уже не годился ни для чего, кроме выпивки. В стойлах осталось так мало животных, что конюшня уже не заслуживала своего названия. Так что меня отпустили, и я, конечно, снова пошел в солдаты, на этот раз к молодому принцу по имени Чивэл. Он приехал в Риппон, чтобы уладить пограничный спор между герцогствами Шокс и Риппон. Я не знаю, почему его сержант взял меня. Это был первоклассный отряд, личная гвардия принца. Я был слишком никудышным человеком для них и тем более – слишком плохим солдатом. В первый месяц моей службы у Чивэла меня дважды вызывали к нему для дисциплинарных взысканий. За драку. Подобно жеребцу или собаке, я думал, что это единственный способ занять достойное место среди других. В первый раз, когда я предстал перед принцем окровавленный и все еще сопротивляющийся, я был потрясен тем, что мы с ним ровесники. Почти все в его войсках были старше меня, и я ожидал увидеть мужчину средних лет. Я встретил взгляд Чивэла, и что-то вроде понимания пронеслось между нами – как будто мы оба увидели… чем могли бы стать в других обстоятельствах. Но это не сделало его снисходительным. Я потерял свой заработок и получил дополнительные обязанности. Когда я провинился во второй раз, все ожидали, что Чивэл выгонит меня. Я снова стоял перед принцем, готовый возненавидеть его, а он просто смотрел на меня, склонив голову набок, как собака, когда она слышит шум где-то вдалеке. Он снова лишил меня жалованья и загрузил работой. Но не выгнал. Теперь все ожидали, что я дезертирую. Не могу сказать, почему я этого не сделал. Зачем быть солдатом без жалованья и с кучей обязанностей?

Баррич снова прочистил горло. Я слышал, как он поудобнее устраивается в постели. Некоторое время он молчал, потом наконец продолжил, почти неохотно:

– В третий раз меня притащили к принцу за драку в таверне. Городской стражник швырнул меня на колени перед Чивэлом окровавленного, пьяного, все еще рвущегося в бой. К тому времени мои товарищи гвардейцы не хотели иметь со мной ничего общего. Мой сержант презирал меня, а с рядовыми я не сумел завести дружбу. Так что городские стражники меня арестовали, доставили к Чивэлу и сказали, что я уложил двоих и отбивался палкой еще от пятерых, пока не явились они.

Чивэл отпустил их, вручив кошелек, который должен был возместить убытки владельцу таверны. Он сидел за столом, какая-то незаконченная работа лежала перед ним. Не говоря ни слова, он встал и толкнул стол в угол комнаты. Потом снял рубашку и взял пику. Я думал, он собирается избить меня до смерти. Вместо этого он бросил мне другую пику и сказал: «Хорошо. Теперь покажи мне, как ты отбивался от пяти человек». И толкнул меня пикой. – Баррич откашлялся. – Я устал и был полупьян, но не сразу успокоился. Наконец ему повезло. Он вырубил меня. Когда я пришел в себя, у собаки снова появился хозяин. Другого сорта. Я знаю, ты слышал от людей, что Чивэл был холодным, сдержанным и корректным до такой степени, что это трудно выносить. Но это не так. Он был таким, каким, по его представлениям, обязан быть мужчина. Более того, он верил, что мужчина должен всей душой стремиться стать таким. Он взял вороватого грязного мерзавца и… – Баррич умолк, у него перехватило дыхание. – На следующий день Чивэл поднял меня до рассвета. Упражнения с мечом продолжались до тех пор, пока мы оба не стали валиться с ног от усталости. До того дня меня никто толком не учил. Мне просто дали пику и послали убивать. Он же учил меня сражаться мечом по всем правилам. Ему никогда не нравился топор, но я любил это оружие. Так что Чивэл научил меня всему, что знал о владении топором, и устроил так, чтобы я мог заниматься у мастера. Остаток дня он держал меня при себе. Как собаку. Не знаю почему. Может быть, ему не хватало общения с ровесниками. Может быть, он скучал по Верити. Может быть… я не знаю. Сперва он научил меня считать, потом читать. Он поручил мне ухаживать сначала за его лошадью, затем за его собаками и ястребом, а после этого предоставил в мое полное распоряжение всех лошадей и мулов. Но не только работе научил он меня. Чистоте. Честности. Порядочности. То есть тому, что пытались внушить мне моя мать и бабушка. Он показал это мне как истинно мужские добродетели и научил меня быть человеком, а не зверем в человеческом обличье. Он заставил меня понять, что все это не просто правила поведения, а способ существования, что это и есть жизнь, а не выживание.

Баррич замолчал. Я слышал, как он встал. Он подошел к столу и взял бутылку самбукового вина, которую оставил Чейд. Я смотрел, как он крутит ее в руках. Потом он поставил ее, сел на один из стульев и уставился в огонь.

– Чейд сказал, что завтра я должен оставить тебя, – произнес он тихо и посмотрел на меня. – Думаю, он прав.

Я сел. Тени от угасающего огня играли на его лице. Я не мог прочитать выражение его глаз.

– Чейд сказал, что ты слишком долго был мальчиком – моим, Чейда, Верити, даже Пейшенс. Мы слишком много за тобой присматривали. Он считает, что, когда тебе приходится принимать мужские решения, ты делаешь это по-детски, хотя из добрых намерений. Но одних намерений недостаточно.

– Он говорит, что считал меня мальчиком, когда посылал убивать людей? – усомнился я.

– Ты хоть немного меня слушал? Я убивал людей, будучи мальчишкой. Это не сделало меня мужчиной. Как и тебя.

– Так что мне делать? – горько усмехнулся я. – Идти искать принца, который даст мне образование?

– Вот. Видишь? Ответ мальчика. Ты не понимаешь и поэтому становишься сердитым. И ядовитым. Ты задал мне вопрос, но уже знаешь, что тебе не понравится ответ.

– А именно?

– Я мог бы сказать, что у тебя есть пути гораздо хуже, чем отправиться на поиски принца. Но я не собираюсь ничего советовать. Чейд просил меня не делать этого, и я думаю, что он прав. Но не потому, что я боюсь, будто твои решения будут глупыми. Нет, они будут не глупее, чем мои, когда я был в твоем возрасте. Полагаю, ты будешь выбирать по-звериному. Жить одним только «сейчас», никогда не думая о завтрашнем дне или о том, что было вчера. Я знаю, ты понимаешь, о чем я говорю. Ты перестал вести жизнь волка, потому что я вынудил тебя к этому. Теперь я оставлю тебя одного, чтобы ты окончательно решил, хочешь ты жить как волк или как человек.

Он встретил мой взгляд. В его глазах было слишком много понимания. Мне почудилось, что он действительно знает, какой я сделал выбор. Эта мысль испугала меня, и я оттолкнул ее. Я отгородился от Баррича плечом, почти надеясь, что мне удастся снова разозлиться на него. Но Баррич молчал.

Наконец я взглянул на него. Он смотрел в огонь. Мне потребовалось много времени, чтобы проглотить свою гордость и спросить:

– И что ты собираешься делать?

– Я тебе сказал. Я ухожу завтра.

Еще труднее было задать следующий вопрос:

– Куда ты пойдешь?

Он неуверенно откашлялся:

– У меня есть друг. Это женщина. Ей может понадобиться мужская сила. Нужно починить крышу ее дома, заняться огородом… На некоторое время я останусь с ней.

– Женщина? – спросил я, подняв бровь.

Голос Баррича был невыразительным.

– Ничего такого. Она просто друг. Ты, наверное, скажешь, что я опять нашел за кем присматривать. Может, и так. Может быть, пора мне начать помогать тем, кто в этом нуждается.

Теперь я смотрел в огонь.

– Баррич… Ты мне действительно нужен. Я был на краю пропасти, а ты вернул меня и сделал из меня человека.

Он фыркнул:

– Если бы я поступал с тобой правильно с самого начала, то ты никогда не оказался бы на краю.

– Вместо этого я отправился бы в могилу.

– Да? Регал не смог бы обвинить тебя в Одаренности.

– Он нашел бы какой-нибудь повод убить меня. А может быть, ему бы просто подвернулся удобный случай. На самом деле ему не нужна причина, чтобы делать то, что он хочет.

– Возможно. А возможно, и нет.

Мы сидели и смотрели, как умирает пламя. Я поднял руку к уху и повозился с застежкой на серьге.

– Я хочу отдать это тебе.

– Я бы предпочел, чтобы она осталась у тебя. Носи ее. – Баррич почти просил, и это звучало странно. – Я не знаю, что означает для тебя эта серьга. Но как бы то ни было, я не заслужил ее. У меня нет на нее права.

– То, что она символизирует, нельзя заработать. Я просто даю это тебе. Будешь ты ее носить или нет, все равно возьми с собой.

Все-таки я оставил серьгу болтаться в ухе. Тонкая серебряная сеть с синим камешком внутри. Когда-то Баррич дал ее моему отцу, а Пейшенс, ничего не зная о ее значении, передала серьгу мне. Я не знал, почему Баррич хочет, чтобы я носил ее, он ничего не сказал мне, а я не стал спрашивать. Он встал и вернулся к постели, и я услышал, как он лег.

Я ждал от него вопросов, и мне было больно оттого, что он ни о чем не спросил. Тогда я все равно ответил.

– Не имею представления, что буду делать, – сказал я в темноте. – Всю мою жизнь у меня была работа и учителя, перед которыми надо было отчитываться. Теперь, когда ничего этого нет… странное чувство.

Некоторое время я думал, что Баррич вообще не собирается отвечать. Потом он вдруг сказал:

– Это мне знакомо.

Я посмотрел на потемневший потолок.

– Я думал о Молли. Часто. Ты знаешь, где она?

– Да.

Он ничего не добавил, и я понял, что больше спрашивать не надо.

– Я знаю, что мудрее всего дать ей уйти. Пусть она верит, что я мертв. Надеюсь, что тот, к кому она ушла, кто бы он ни был, будет заботиться о ней лучше, чем я. Надеюсь, он любит ее, как она заслуживает.

Баррич зашевелился под одеялом.

– Что ты хочешь сказать? – спросил он настороженно.

Это было труднее выговорить, чем я думал.

– Когда она уходила от меня в тот день, то сказала, что у нее есть кто-то другой. Его она любит так же, как я люблю своего короля, и ставит превыше всего и всех в своей жизни. – К горлу внезапно подступили рыдания. Я глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. – Пейшенс была права, – сказал я.

– Да, – согласился Баррич.

– Мне некого винить, кроме себя. Как только я узнал, что Молли в безопасности, мне следовало позволить ей идти собственным путем. Она заслуживает человека, который может отдать ей все свое время и всю свою преданность…

– Да, заслуживает, – безжалостно кивнул Баррич. – И позор, что ты не понял этого, прежде чем сошелся с ней.

Одно дело самому признавать свою вину. Совсем другое – когда твой друг не только соглашается с этим, но еще и указывает, как велика эта вина. Я ничего не отрицал и не стал спрашивать, откуда он это знает. Если ему сообщила Молли, я не хотел знать, что еще она сказала. Если он догадался сам, я не хотел услышать, что догадаться было нетрудно. Меня захлестнула такая волна ярости, что я едва не зарычал. Я прикусил язык и прислушался к своим чувствам. Меня грызли вина и стыд за то, что я заставил Молли испытывать боль и сомневаться в самой себе. И все же я был уверен в том, что моими поступками руководило сердце.

Когда я овладел голосом, то сказал:

– Я никогда не буду жалеть о том, что любил ее. Только о том, что не смог сделать ее своей женой в глазах всех – а в моем сердце она была ею.

На это Баррич ничего не ответил, но через некоторое время разделяющее нас молчание стало оглушительным. И оно не давало мне уснуть. Наконец я снова заговорил:

– Так… Полагаю, завтра каждый из нас пойдет своим путем.

– Пожалуй, – ответил Баррич. Через некоторое время он добавил: – Удачи тебе. – Его слова прозвучали искренне, как будто он понимал, сколько удачи мне понадобится.

Я закрыл глаза. Я так устал, так устал… Устал обижать людей, которых любил. Но больше этому не бывать. Завтра Баррич уйдет, и я буду свободен. Свободен, чтобы следовать велению моего сердца без постороннего вмешательства.

Свободен, чтобы убить Регала.