Стратегия. Логика войны и мира Люттвак Эдвард

Теперь мы, наконец, готовы приступить к рассмотрению большой стратегии и выйти на уровень окончательных результатов. Это тоже повседневная форма стратегии, потому что динамическое действие парадоксальной логики постоянно присутствует в международной политике, даже если война представлена лишь в какой-либо форме сугубо теоретической возможности.

При рассмотрении прежних уровней стратегии, от технического до стратегии театра военных действий, у нас были удобные ярлыки, позволявшие проводить различие между нормативными доктринами, установленными военными, анализом заинтересованных наблюдателей и объективной реальностью на каждом из уровней. Существуют, например, виды тактических действий, предписываемые командованием либо для конкретного рода войск («бронетанковая тактика»), либо для того или иного типа местности («тактика войны в джунглях»); есть тактический анализ, проведенный для того, чтобы оценить тот или иной вид оружия или объяснить тот или иной эпизод битвы; есть также тактический уровень стратегии, взятый сам по себе, как он существует в реальности, независимо от того, рекомендовалась ли когда-нибудь какая-либо особая тактика, проводился ли какой-либо анализ. То же самое отмечалось и в случае трио — предписанной и применяемой техники, технического анализа боевых столкновений и самого технического уровня стратегии. Не встречалось особых сложностей в проведении различия между предписанными оперативными методами, например «глубокой обороной»; анализом на оперативном уровне глубокого наступления Паттона во Франции в 1944 году; и оперативным уровнем как таковым, значение которого зависит от места, отведенного в нем реляционному маневру. На следующем уровне необходимость в ясности вынуждала к довольно неуклюжим формулировкам, когда речь шла, например, о различиях между «натовской стратегией театра военных действий» (анализом на уровне стратегии театра войны) и уровнем стратегии театра военных действий как таковым, на котором военные события рассматриваются в пространственном контексте.

Однако на уровне большой стратегии у нас нет подходящих терминов, чтобы провести различие между большой стратегией- как доктриной, декларируемой тем или иным государством либо приписываемой ему («Китайская большая стратегия»); большой стратегией как уровнем анализа, на котором мы рассматриваем совокупность того, что происходит между государствами в мирное время и на войне; и реальностью большой стратегии, представляющей собой высший и окончательный. уровень стратегии в целом. Конечно, только последняя ипостась существует везде и всегда, потому что лишь очень немногие из государств, участвующих в международной политике, обладают собственной, разработанной ими самими стратегией. Моя же цель, как всегда, заключается не в том, чтобы рекомендовать некую конкретную стратегию для некоей конкретной страны, а скорее в том, чтобы вскрыть внутреннюю реальность парадоксальной логики на уровне большой стратегии.

Глава 13

Сфера действия большой стратегии

Если мы вернемся к предлагавшемуся ранее образу стратегии, где она представала чем-то вроде многоэтажного здания, этажи которого приходят в движение под волнами действия и противодействия, то обнаружим, что самый верхний этаж этого здания значительно обширнее, чем все, находящиеся ниже него, — что невозможно в реальной архитектуре. Что касается уровня большой стратегии, все происходящее на нижележащих, военных, уровнях в той или иной форме отражается в широком контексте международной политики, что сказывается и на невоенных отношениях между государствами: формальных дипломатических связях, пропаганде в средствах массовой информации, тайных операциях, на собираемых разведкой сведениях о соседях, а также на всех экономических сделках, значение которых выходит за пределы интересов частных лиц. Следовательно, на этом непропорционально просторном верхнем этаже в постоянных взаимодействиях между странами всплывает то, чего им удалось или не удалось достичь в военной сфере: на техническом, тактическом, оперативном уровнях и на уровне театра военных действий.

Если взять другой образ, ухватывающий динамическую реальность нашего предмета, то большую стратегию можно рассматривать как слияние военных взаимодействий, перетекающих вверх и вниз с одного уровня на другой и образующих «вертикальное» измерение стратегии, в то время как на поверхности мы видим различные отношениями между государствами, образующие «горизонтальное» измерение стратегии.

Границы большой стратегии очень широки, но они не охватывают собою все отношения всех стран, участвующих в международной политике во всей ее совокупности. Каковы бы ни были отношения между, скажем, Швецией и Гватемалой, едва ли на них повлияет взаимный страх нападения или взаимные ожидания военной помощи. Отсюда следует, что шведско-гватемальские отношения не обусловлены логикой стратегии — хотя, конечно, и Швеция, и Гватемала действительно поддерживают стратегические отношения со своими потенциальными врагами и потенциальными союзниками, и эти отношения в какой-то точке могут пересечься. Таким образом, большая стратегия существует внутри международной политики, но не совпадает с ее границами. Попутно мы можем отметить, что один из способов оценить состояние глобальной политики по некоему «нормативному индексу прогресса» заключается в том, чтобы определить, какой процент международных отношений имеет существенный стратегический заряд[167]. Правда, большая стратегия существует и вне международной политики, ибо она включает в себя высший уровень взаимодействия между любыми сторонами, способными применить друг против друга силу, включая преступные и террористические группировки.

Та же самая парадоксальная логика прослеживается на уровне большой стратегии и во внутригосударственных делах — в тех случаях, когда государственная монополия на применение силы является неполной: будь то в гражданских войнах или в преступной деятельности. В действительности можно было бы обнаружить уровень большой стратегии даже в ножевой драке между двумя головорезами в темном переулке: их рыки и вопли можно рассматривать как формы дипломатии и пропаганды; либо один, либо другой могут попытаться использовать экономические стимулы, предлагая деньги за прекращение драки; известная доля разведывательной деятельности и обмана присутствует, когда каждый из них норовит сбить противника с толку ложными заявлениями. В такой драке мы можем распознать и тактический уровень, на котором происходят их выпады и парирования, и технический уровень — использование ножей. Даже сами участники поножовщины осознают различия между уровнями, потому что умоляют друг друга, угрожают, заключают сделки, продолжая драку. Так что большая стратегия может наличествовать даже в самом мелком масштабе — по крайней мере, до того времени, пока не прибудет полиция.

Но, хотя логика, действующая в ножевой драке, точно та же, что и логика международной политики, явления, которые она определяет, сильно отличаются друг от друга, и не только из-за масштаба, но и потому, что эти явления состоят из индивидуальных поступков и мыслей. Поэтому весь институциональный и политический аспект, характеризующий поведение государств, здесь полностью отсутствует, а вместе с ним — и постоянное противоречие между политическими соглашениями, подчиняющимися прямолинейной логике, и парадоксальной логикой, которая правит конфликтами. Мое исследование ограничится взаимодействиями между государствами не потому, что самое естественное место стратегии — именно там, но по ровно противоположной причине: только государства, управляемые стратегами-королями, могут целенаправленно подражать спонтанному стратегическому поведению двух головорезов, схватившихся друг с другом в закоулке, ибо для них парадоксальные действия в виде обмана и или совершения обходного маневра так же естественны.

Независимо от того, как мы видим большую стратегию — статически, как здание, или динамически, как нечто вроде очень сложно устроенного фонтана, — она представляет собою заключительный уровень, на котором все, что происходит в вертикальном и горизонтальном измерениях, наконец-то сходится воедино, чтобы определить итоги. Блистательные победы на техническом, тактическом и оперативном уровнях или на уровне театра военных действий, точно также как и грубые ошибки дипломатии — все это может привести к прямо противоположным результатам или остаться без последствий, слившись воедино на уровне большой стратегии.

Является ли та или иная большая стратегия успешной или неуспешной — это вопрос субъективного истолкования: все зависит от того, какие цели преследовались. Логика стратегии не играет никакой роли в определении этих целей — независимо от того, как они ставятся: в силу традиции или по капризу диктатора, на основании бюрократических предпочтений или следуя демократическому выбору. На уровне большой стратегии одни государства ищут господства над другими государствами или даже территориальной экспансии; иные желают лишь сохранить ту внешнюю мощь и то влияние, которыми обладают, сосредоточиваясь при этом на внутренних целях, включая подъем благосостояния; некоторые правительства проявляют активность на мировой арене преимущественно для того, чтобы воззвать к оказанию экономической помощи в различных формах, и могут с редкостной точностью измерить свои достижения; иные же ищут внешней поддержки именно для того, чтобы их враги оставили их в покое. У каждого правительства есть свои цели, пусть даже не сформулированные явным образом, и поэтому каждое правительство по-разному оценивает один и тот же итог: скажем, одно правительство может расценить сохранение статус-кво в неприкосновенности как огромный успех, тогда как другое может узреть в этом сокрушительное поражение.

Много сил было потрачено на то, чтобы определить, что такое «национальные интересы», как будто бы они обладают объективным существованием, которое можно определить и измерить. Между тем вполне очевидно, что так называемые национальные интересы появляются в политическом процессе, не имеющем ничего общего с логикой стратегии. Когда партии, соперничающие во внутренней политике, ищут оправдания своим частным целям, выдавая эти цели за национальные интересы, их доводы должны быть основаны на здравом смысле, для которого «хорошо» значит «хорошо», а «плохо» — это «плохо», и большие достижения лучше меньших — без всяких парадоксов.

Нет нужды в бесчисленных примерах, чтобы показать последствия вездесущего противоречия между целями, определяемыми здравым смыслом, и стратегической логикой. Оно превратило историю в летопись человеческой глупости. Оно также объясняет тот факт, почему многие политические лидеры, добивавшиеся успехов во внутригосударственном управлении, терпят неудачу во внешней политике, почему многие герои, добившиеся значительных завоеваний на войне или в дипломатии, терпят неудачу, когда пытаются править у себя дома. В некотором смысле повторение из века в век одной и той же трагической ошибки все же произвело известное впечатление, так что преследование целей, определяемых прямолинейной логикой, стало, по меньшей мере, ставиться под сомнение. Если предполагается, что для национальной безопасности необходимо х дивизий или у ракет, то сегодня наличие вдвое большего количества, вероятно, не будет автоматически воспринято как лучший вариант. Во всяком случае, есть основания подозревать, что дополнительные дивизии или ракеты способны вызвать враждебные реакции: либо состязательные, либо, еще того хуже, превентивные. Ирония состоит в том, что это озарение — следствие упрощающей и, на деле, механистической идеи, что «гонки вооружений» сами себя подгоняют и тесно взаимодействуют друг с другом. При этом столкновение политических амбиций, являющееся подлинной причиной конкуренции во всех видах вооружений, в расчет не принимается.

Более явный тип отклонений от бездумного преследования прямолинейно-логических целей становится очевидным любому путешествующему по тем странам, где встарь было много конфликтов. Бесчисленные деревеньки вокруг Средиземноморского побережья, взгромоздившиеся на горные склоны и вершины, сегодня выглядят живописно. Сейчас до них легко добраться на машине или на тракторе — однако в течение долгих веков они находились далеко от своих полей и угодий, расположенных в долинах, и это было очень неудобно. Датируемые различными периодами развалины селений на равнинах показывают, что только благодаря горькому опыту выжившие усвоили урок: во время войны хорошее место становится плохим, а плохое — хорошим. Пока правили римляне, здравый смысл благоприятствовал удобному расселению людей в долинах. В нашу эпоху, с недавних времен мирную, долины снова можно предпочесть за их удобство. Но в течение долгих веков между периодами мира крестьяне постоянно подвергались роковому искушению бросить свою гору и поселиться на равнине, где утомительный подъем больше не будет прибавляться к ежедневным трудам. Сколь часто они поддавались этому искушению, показывают сохранившиеся до наших дней развалины.

Точно так же обстоит дело с государствами-соперниками, вовлеченными в конфликт. Разделенные общими интересами, которые не являются взаимными, они полностью согласны с тем, что мир — это хорошо, а война — плохо; но они не могут действовать на основе этих выводов, диктуемых здравым смыслом, потому что одностороннее стремление к миру и разоружению стало, бы для противника мощным побуждением усилить свое стремление к войне.

Но это понимание выживших, а не универсальное правило. Попытки проецировать прямолинейную логику в область конфликта в поисках совместных решений, основанных на здравом смысле, предпринимаются весьма часто. Если мы хотим мира, почему просто не жить в нем? Если мы согласны с тем, что оружие дорого и опасно, почему просто не разоружиться? И если идет спор о существенных интересах, почему не разрешить его, прибегнув ко всем тем процедурам права, арбитража и заключения сделок, посредством которых ежедневно разрешается столько споров во внутригосударственной сфере? Постоянство, с которым предлагаются подобные совместные решения, не удивляет, ибо понятие о том, что само стремление к миру или разоружению логически приводит к их противоположностям, выглядит попросту чудно с точки зрения прямолинейной логики.

Но, конечно же, не интеллектуальная ошибка служит причиной этих попыток спуститься в удобную долину, а, скорее, острое искушение убежать от жестокой парадоксальной логики. Анналы современной дипломатии полны попыток достичь решений, основанных на здравом смысле, и прекратить враждебность демонстрацией доброй воли, как будто проявление враждебности — не просто симптом сталкивающихся друг с другом целей. Только в том случае, если причины конфликта устранены, дипломатия сотрудничества и жесты доброй воли могут быть продуктивны. Так, франко-германская дипломатия после 1945 года успешно продвинула вперед совместные инициативы во многих областях, дав толчок к объединению Западной Европы. Начавшиеся вскоре после войны многочисленные встречи на высшем уровне, государственные визиты с массовым участием, молодежные обмены и многое другое в том же роде — все это помогло развеять застарелую вражду. Но на самом деле только устранение старого конфликта за счет нового, более широкого конфликта Востока с Западом обеспечило успех французско-немецкой дипломатии и всех жестов доброй воли. Ровно те же процедуры были опробованы до Второй мировой войны, когда налицо были и постоянная формальная дипломатия, и встречи на высшем уровне (особенно в Мюнхене), переговоры о контроле над вооружением и многое множество актов доброй воли, включая дружеские встречи ветеранов окопной войны; но тогда единственным следствием этого взгляда вниз, в соблазнительную долину, стало ослабление французской обороны, в то время как нацистская Германия перевооружалась.

Благодаря этой знаменитой ошибке в деле управления государством, а также аналогичному британо-германскому случаю, оказалась дискриминированной старинная и почтенная практика умиротворения[168], сложилось самое что ни на есть влиятельное сопротивление любому соблазну проецировать прямолинейно-логические решения в область конфликта. Переговоры по контролю над вооружениями в межвоенные годы, встречи на высшем уровне, жесты доброй воли и даже сам процесс дипломатического общения — все это было осуждено как вредоносное, потому что все это ослабляло усилия, необходимые для, подготовки к войне, предотвратить которую подобные меры не могли. Соответствующим образом в течение многих лет после Второй мировой войны дипломатические отношения Запада с Советским Союзом поддерживались с предельной, может быть, даже чрезмерной осторожностью — сказался «мюнхенский урок». Можно утверждать, что в этом процессе некоторые полезные возможности взаимного соглашения были упущены, по крайней мере, в хрущевские годы (1954–1964). Было правильно сказано, что история ничему не учит, кроме того, что она ничему не учит, — теперь мы знаем, что после Сталина советские лидеры не намеревались воевать, как намеревался Гитлер, а в расписании, которому они следовали в достижении своих целей, несомненно, не имелось места гитлеровской безотлагательности[169].

Тем не менее дипломатия может быть очень полезна, даже если конфликт нельзя смягчить, и, конечно, ее можно применять даже в самый разгар войны, и не обязательно для того, чтобы довести ее до конца. Сочетание военных действий и прямых переговоров в ходе как корейской, так и вьетнамской войн было возвращением к классическим процедурам. А отсутствие прямой дипломатии в ходе двух мировых войн было скорее нетипичным. В случае Первой мировой войны отказ от дипломатии был уступкой элиты чувствам масс (воспламененным с самого начала пропагандой, проводившейся той же элитой), и ныне оно рассматривается как свидетельство особой жестокости «демократических» войн. Во Второй мировой войне дипломатия играла свою роль, но только с Японией и только под самый занавес, потому что союзники приняли условие — сохранение ее императорской системы правления, притом что возможность продления правления Гитлера ими даже не рассматривалась.

Будучи сведена к узким и строго определенным вопросам, даже вполне кооперативная дипломатия, руководствующаяся прямолинейной логикой, может сосуществовать с неразрешенными конфликтами по более широким вопросам. Такая дипломатия может служить одной или всем сторонам, отклоняя постоянное соперничество от тех направлений, которые представлялись нежелательными всем. В случае территориальных конфликтов одной из форм сотрудничества было взаимное приятие «буферных» государств, которые оставляли в покое обе стороны, даже если они по-прежнему стремились к экспансии в других местах. В контексте по большей части нетерриториального американо-советского конфликта (квазивоенные конфликты без войны как таковой) Государственный договор о восстановлении независимой и демократической Австрии от 15 мая 1955 года, по которому Австрия провозглашалась нейтральным государством, был редким и нетипичным примером кооперативной дипломатии широкого масштаба. Гораздо более типичным был Договор о запрещении ядерных испытаний в атмосфере от 1962 года, открывший собою длинную череду соглашений о контроле над вооружениями, которая продолжается и поныне, уже с Российской Федерацией. Энергия и пыл, с которым обе стороны вступили в ядерное соревнование, служившее заменой активным военным действиям, вовсе не уменьшились, но достигнутое благодаря договору отвлечение состязательных усилий от ядерных взрывов в атмосфере было выгодно обеим сторонам, а также и всему остальному человечеству. В договоре крылась ошибка: отвлечение конфликтующих энергий ложно принималось за частичное разрешение самого конфликта, что наводило на неверную мысль, будто дальнейшая последовательность частных соглашений может покончить с конфликтом. В течение всей «холодной войны» переговоры по контролю над вооружениями нередко ложно толковались как форма разрешения конфликта, тогда как на деле они затрагивали лишь один из симптомов конфликта.

Часто считалось, что сам по себе процесс переговоров оказывает полезный и успокаивающий эффект. Так оно и было, но это лишь одна сторона медали. Поскольку сами по себе ограничения вооружений не сдерживают соревновательного импульса, а попросту отклоняют его в сторону, их последствия зависят от специфических свойств ограничиваемых видов оружия, а также от свойств новых видов оружия, которые производятся за счет ресурсов, высвобожденных таким образом. Первые виды оружия известны, а вторые — нет. Поэтому погоня за контролем над вооружениями представляет собою азартную игру для обеих сторон, хотя она систематически благоприятствует той стороне, которая более расположена к нововведениям (в американо-советском соревновании это были обычно Соединенные Штаты). В любом случае разработка новых видов оружия, причиной которой становятся договорные ограничения уже существующих вооружений, должна привести к появлению напряжения в новых сферах взаимоотношений конфликтующих сторон. Новые виды оружия часто обладают новаторскими конфигурациями, которые нарушают установившиеся модели взаимодействия между силами с каждой стороны. Проистекающим из этого «инновационным шоком» без труда преодолевался успокаивающий эффект переговоров о контроле над вооружениями, шедших в годы «холодной войны», чем и объясняется то, что за этими прославляемыми соглашениями следовали периоды острого напряжения.

Погоня за контролем над вооружениями сама обусловлена парадоксальной логикой, когда к успешным соглашениям, тем или иным образом сдерживающим соревнование, успешно приходят в итоге переговоров. В частности, как происходит с любой другой деятельностью в области стратегии, настойчивая погоня за контролем над вооружениями должна, в конце концов, стать саморазрушающей после кульминационной точки — в данном случае после некоторого накопления договорных ограничений. И именно механизм «верификации», то есть процедур и устройств, используемых для того, чтобы удостовериться в соблюдении договорных ограничений, является средством (но не причиной) самоуничтожения контроля над вооружениями.

Пребывая в зависимости от спутникового наблюдения, радарного слежения и данных разведки разного рода, верификация представляет собою sine qua поп (необходимое условие) контроля над вооружениями: ведь то, что невозможно верифицировать, невозможно и ограничить. Однако не все виды оружия достаточно зримы для того, чтобы их можно было обнаружить и надежно подсчитать, и не все формы их эксплуатационных качеств достаточно прозрачны для того, чтобы их можно было оценить. Если все существующие виды оружия, численность и характеристики которых можно верифицировать, успешно ограничены по взаимному соглашению, то ранее затрачиваемые на них энергия и ресурсы направятся на изобретение новых видов оружия, еще не подлежащих контролю. Одни из них будут достаточно видимы для того, чтобы их можно было оценить и подсчитать дистанционными методами, другие же — нет. Если новые виды оружия, которые можно верифицировать, в свою очередь подвергнутся затем ограничениям, результатом станет дальнейшее отвлечение усилий на новые виды оружия. В конечном счете, пока процесс продолжается и все верифицируемые виды оружия должным образом подвержены действенным ограничениям, все ресурсы разработки и производства будут направлены на изобретение таких видов оружия, которые по той или иной причине невозможно верифицировать и которые поэтому не могут быть подвержены ограничениям. Гонка вооружений продолжится и после этой точки. Но контроль над вооружениями прекратится, уничтоженный собственным успехом, — точно так же, как совершенное противотанковое оружие, которое должно было бы стать причиной исчезновения танков со всех полей сражений, или как армия, продвинувшаяся настолько далеко, что уже движется к собственному самоуничтожению.

Тот факт, что дипломатия, занятая контролем над вооружениями, в лучшем случае может достичь лишь специфических ограничений, налагаемых на отдельные виды оружия, отнюдь не служит ей приговором, ибо именно такова ее цель. Конечно, этот процесс нельзя порицать за хроническую склонность видеть в себе средство разрешения скрытой враждебности и прелюдию к полному разоружению. Но тем не менее во внутренней политике стремящихся к благосостоянию стран с демократически избранными правительствами нет более естественной ошибки, чем эта, когда примирение конфликтующих интересов является ежедневным занятием политики.

Напряженность между целями, поставленными для внутренней жизни страны по законам прямолинейного мышления, и конфликтным измерением международной политики — не универсальное состояние. Правительства, правящие квазивоенными методами у себя дома, с гораздо меньшей вероятностью будут преследовать неуместно кооперативные цели на международной арене. Их лидеры отнюдь не нуждаются в сколько-нибудь более глубоком интеллектуальном понимании парадоксальной логики; в действительности они могут быть примитивами, вовсе не мыслящими в подобных категориях. Но привычка полагаться на секретность, обман, устрашение и силу дома сама по себе является обучением стратегии, так как модели поражения и успеха сами подсказывают схемы действия в этой логике. В той же степени, в которой ориентированная на консенсус политика у себя дома вдохновляет на прямолинейно-логические перспективы во внешней политике, внутренняя политика диктаторского режима готовит правителей к логике конфликта за рубежом. Отсюда не следует никакой особой предрасположенности к конфликту. Как показывают исторические свидетельства, диктаторские режимы могут быть безупречно миролюбивыми, а демократии — яростно агрессивными. Например, в XIX веке становящаяся все более и более демократичной Британия делалась все более и более агрессивной, подчинив изрядную часть Южной Азии и Африки, а ее главным соперником в имперской экспансии была Франция, особенно после того как в 1871 году к власти в ней пришло демократическое правительство. Наверное, не имеет смысла взывать к духу времени, чтобы все это объяснить: электораты обеих стран по-прежнему приветствуют применение силы в отдаленных странах, когда возникает соответствующая возможность. Общенародный энтузиазм британцев, одобрявших войну за Фолклендские острова в 1982 году, озадачил других европейцев, а Франция пыталась играть ведущую роль в войне в Косове в 1999-м при полной поддержке общественности.

Как мы видим из вышеприведенных примеров, не существует асимметрии намерений. Но возможна асимметрия эффективности. Ее последствия проявляются в борьбе между странами, наращивающими благосостояние, и режимами, наращивающими власть, которые пытаются применить за рубежом то, что они ежедневно практикуют у себя дома. Первые из них без особого труда преобладают в производстве и техническом развитии, но в том, что касается применения секретности, обмана и устрашения, правительства, больше в этом практиковавшиеся, выказывают и большее мастерство. Однако затяжная война может упразднить это различие. В ходе Второй мировой англо-американские демократии доказали свое превосходство именно в секретности и обмане, причем настолько, что в ретроспективном взгляде немцы и японцы предстают едва ли не простачками. Но когда приходится иметь дело с конфликтными аспектами международной политики в мирное время, прямолинейно-логические подходы являются несомненным источником слабости, которая может весить немало в балансе сил. Поражение Ирака в 1991 году и Сербии в 1999 году, нанесенное главным образом демократическими коалициями, доказало как их огромное материальное превосходство, так и тот факт, что нужно приложить изрядные усилия, чтобы одолеть оппонентов, не слишком поддающихся воздействию и привыкших править диктаторскими методами. Кроме того, в обоих случаях победы демократических стран было недостаточно для того, чтобы сместить правителей, один из которых все еще остается у власти, когда я пишу эти строки.

Глава 14

Вооруженное увещевание

Война представляет собою драматическую редкость в отношениях между государствами, в противоположность бесконечным военным действиям во внутренних конфликтах. Поэтому обычные результаты, возникающие на уровне большой стратегии, — это следствия не войны, а «вооруженного увещевания» (armed suasion), как я его называю. Они не менее важны в отсутствие прямых вооруженных столкновений, ибо вооруженное увещевание есть не что иное, как мощь — или, точнее, та доля мощи государств, которая проистекает из их военной силы…

Вооруженное увещевание внутренне присуще самому насилию. Не может быть такой способности применить силу, которая не вызывает некоторого ответа со стороны тех, кто надеется использовать ее в своих интересах, или же со стороны тех, кто боится, что ее используют против них. Я ввел новый термин, чтобы преодолеть политическую и культурную предвзятость, заставляющую так сильно подчеркивать значение устрашения (deterrence), хотя оно является всего лишь одной из форм вооруженного увещевания. Эта предвзятость затемняет более широкий феномен: вооруженное увещевание относится к «устрашению» (или «разубеждению», dissuasion) так же, как сила в целом — к оборонительной силе. И теперь, введя общую концепцию, я могу вернуться к обычному языку, чтобы описать различные формы этого явления. Разубеждение представляет собою его отрицательную форму, а убеждение — положительную, и обе они проявляются, когда противники чувствуют, что вынуждены действовать так, как им сказано, и когда друзья чувствуют, что их призывают сохранять дружбу благодаря надеждам на вооруженную помощь, если она понадобится.

Независимо от того, оказываются ли противники и друзья убеждены (persuaded) или же враги разубеждены (dissuaded), действие всегда развивается как следствие их поступков. Вовсе не поддержание вооруженной силы порождает вооруженное увещевание, а реакция других на их собственное восприятие этой вооруженной силы. Это результат тех решений, которые они принимают, которые сформировались благодаря их расчетам и эмоциям, которые неизбежно отражают их целостное мировоззрение (включая представления о противостоящей им вооруженной силе, ожидания вероятности боевых действий, оценку обстоятельств, при которых они могут случиться, а также оценку готовности применить силу за или против них). Определение той или иной военной силы как «устрашающей», чья логика предполагает, что акт разубеждения состоялся благодаря поддержанию некоей силы, приводит к путанице между субъектом и объектом, которая может ввести в опасное заблуждение. Тот, кто хочет устрашить, является пассивным объектом, тогда как сторона, на которую предстоит оказать влияние, является чувствующим, активным субъектом, который может согласиться на то, чтобы его разубедили, а может и не согласиться.

Восприятие потенциальной военной силы также порождает увещевание. В зависимости от прогнозируемой продолжительности войны, мобилизационная способность нации может побуждать к предвосхищающему увещеванию в полной мере, частично или не побуждать вовсе. Например, широко распространенная в 1950-х годах вера в то, что любая американо-советская война будет ядерной с самого начала и очень короткой, видимо, сильно ослабила то увещевание (suasion), которого Соединенные Штаты могли бы добиться благодаря своей превосходящей способности к развертыванию промышленности в военное время. Напротив, с начала 1960-х годов, когда советская военная политика все ярче демонстрировала подготовку к продолжительной неядерной войне, мобилизационная способность, по иронии судьбы, стала средоточием американской военной политики, хотя на деле эта способность быстро снижалась (потому что оружие становилось все более сложным, а производить его становилось все труднее).

В момент боевого сражения сила — объективная реальность в действии, и ее единственно верной и совершенно недвусмысленной мерой являются достигнутые результаты. Однако в случае вооруженного увещевания есть лишь субъективная оценка наличного потенциала для сражения в глазах других — и друзей, и врагов. Точность таких оценок не просто ненадежна: на деле она неопределима, потому что боевой потенциал измеряем только в условиях реальности конкретных форм ведения войны, а этого может так и не произойти. Кроме того, даже в этом случае на исход битвы будут влиять все непредсказуемые факторы: время, место и обстоятельства.

Правда, можно легко представить себе крайние случаи, в которых и ненадежность, и неопределенность сводятся на нет вследствие громадного материального неравенства сил. Например, ядерная война между Китаем и безъядерным Вьетнамом или морская война между Соединенными Штатами и Непалом, запертым в глубине суши. Но анналы военной истории показывают, что при рассмотрении не столь крайних и абсурдных случаев начинаются ненадежность и неопределенность, причем гораздо быстрее, чем могло бы показаться при разумном ознакомлении с данными, предшествующими битве. Однако если бы исход войн был менее неопределенным, войн было бы гораздо меньше, потому что поражения можно было бы предвидеть, а затем избежать, придя к соглашению.

Преодолеть органическую неопределенность, присущую боевым действиям, нельзя никак, но прилагались огромные усилия, чтобы снизить уровень неопределенности при оценке военного баланса сил. Тщательно подсчитывалось количество людей, единиц оружия и объемы снабжения, и налицо упорные попытки оценить качество вооружений и вспомогательных сил. Но все же неизвестного здесь оставалось гораздо больше: неосязаемые факторы организации, оперативные навыки, боевой дух, сплоченность и лидерство, которые способны перевесить материальные факторы. Что происходит в тех случаях, когда дело доходит до тактики, действий с применением оперативных методов или стратегии на уровне театра военных действий, когда вторгаются другие неопределенности: существуют ли они только в виде предписаний на бумаге или же действительно будут приведены в исполнение? И, если да, то будут ли они исполнены надлежащим образом? Опять же, все это зависит от неосязаемых человеческих факторов, которые вовсе нельзя измерить, а можно лишь оценить на основе предрассудков, совершенно верных или полностью ошибочных. Так, до 1870 года французы, а не немцы считались самой воинственной нацией Европы; до основания государства Израиль евреев обычно считали не способными к боевым действиям.

В отсутствие объективных мер оценки вооруженной силы стратегия за пределами войны превращается в торговлю, ведущуюся столькими же видами валют, сколько существует заинтересованных сторон. Неизбежно различные значения (иногда полностью противоположные) приписываются одним и тем же вооруженным силам. Важнейшая функция и дипломатии, и пропаганды — манипулирование этими субъективными оценками. Иногда, очень редко, цель его — снизить значение сил, которые предстоит пустить в дело, чтобы их можно было бросить в бой неожиданно и эффективно, но значительно чаще усилия направляются на то, чтобы запугать, чтобы произвести как можно более сильное вооруженное увещевание. Вот почему даже советское правительство, поддерживавшее повсеместно атмосферу строгой секретности, решило выставлять на обозрение свое вооружение во время парадов на Красной площади, куда приглашали западных военных атташе, чтобы они могли увидеть и сфотографировать новейшие самолеты, танки, пушки и ракеты. И в то же время запрещалось фотографировать даже самые обычные железнодорожные станции, мосты и заборы, огораживающие военные части!

Если секретность может снизить потенциал вооруженного увещевания, а подобающая реклама способна обеспечить его в должной пропорции, то еще большего можно достичь хорошо организованными военными манипуляциями. В 1930-е годы дипломатия возглавляемой Муссолини Италии значительно оживилась благодаря демонстрации неуемной воинственности и созданию призрака огромной военной силы. Муссолини заявлял о наличии у него армии в «восемь миллионов штыков», а его парады представляли собою лихие постановки, с бегущими берсальерами и ревущими моторизованными колоннами. Итальянская авиация пребывала в большом почете из-за ее впечатляющих дальних полетов на Северный полюс и в Южную Америку; а итальянский военно-морской флот мог выставить много внушительного вида кораблей именно потому, что столь незначительные суммы из его бюджета были потрачены на артиллерийские стрельбы и на военные учения. Вследствие военной политики, для которой пропагандистские постановки оказывались куда важнее скучных потребностей подготовки к войне, Муссолини пожертвовал реальной боевой силой в пользу сильно раздутых образов военной мощи[170].

Но результаты подобного увещевания были вполне реальны: и Британию, и Францию успешно отговорили от вмешательства в итальянское завоевание Эфиопии, в интервенцию Италии в Испанию и подчинение Албании. И никто не дерзал возражать на заявление Италии о том, что она великая держава, интересы которой иногда нужно улаживать осязаемым образом (таким, как лицензии, полученные итальянскими коммерческими банками в Болгарии, Венгрии, Румынии и Югославии). Только принятое Муссолини в последнюю минуту решение вступить в войну в июне 1940 года, когда его благоразумие было побеждено непреодолимым искушением получить свою долю добычи после падения Франции, завершило годы успешного обмана (и самообмана).

То, что делал Муссолини и весьма многие до него, делалось также и после него: Насер в Египте был его ближайшим подражателем, а Хрущев в годы «отставания (от США) в ракетной мощи» — даже еще более успешным практиком. Как мы знаем, с 1955-го по 1962 год предположительно огромная сила Советского Союза, сначала в бомбардировщиках, а затем в «атомных ракетах», состояла из небольшого числа бомбардировщиков и буквально горстки межконтинентальных баллистических ракет. Тщательно продуманные речи и впечатляющие образы советских достижений в исследовании космоса систематически использовались для того, чтобы возвеличить ядерные возможности СССР. Но именно так и обстоит дело с вооруженным увещеванием: когда объективную информацию заменяет масса впечатлений, тогда есть место для множества ошибок, а также и обмана.

Поскольку военная мощь может убедить или разубедить лишь в том случае, если считается, что ее применение возможно, великий предмет метаполитических спекуляций — «воля» лидеров и наций — сводится к простой математике, когда дело доходит до вооруженного увещевания. Помимо прочих важных факторов воздействие на других, производимое имеющимися у страны войсками, зависит от того, как эти самые другие воспринимают силу этих войск. Все это умножается на то, сколь наглядно выражено желание вышеуказанную силу применить; и, если другие полагают, что оно отсутствует, их, вероятно, не сумеют ни разубедить, ни убедить даже самые сильные войска, чья сила признается в полной мере. Нации, неизменно и успешно представляющие себя миролюбивыми, не могут рассчитывать добиться многого путем вооруженного увещевания, основанного на имеющихся у них войсках. Например, Швеция, хотя и является по европейским стандартам значительной военной державой, не сумела отвадить советские подводные лодки от вторжений в свои территориальные воды во время «холодной войны». Демонстративная мирная политика может быть чересчур успешной — по крайней мере, в узкой перспективе вооруженного увещевания.

Но лишь очень немногие страны показывают, что разжечь их воинственность легко, только для того, чтобы повысить свой потенциал вооруженного увещевания. Большинство из них сталкиваются с типичной дилеммой стратегии: чтобы избежать реального применения силы и при этом отстоять свои интересы, они для успеха увещевания должны поддерживать репутацию стран, склонных к насилию, — а это не та репутация, которой хотят обладать те, кто намеревается избежать войны. Внутренние политические императивы и побуждения, проистекающие из нестратегических чувств и представлений о самих себе, зачастую понижают потенциал вооруженного увещевания, что порой приводит к плачевным результатам. Обычный выход из этой ситуации — создать облик двуликого Януса, провозглашая как приверженность миру, которая исключает всякую агрессию, так и высокую готовность к войне в том случае, если на страну нападут. Вполне пригодная для стран, которым нужно охранять только самих себя, эта простая формула не годится для великих держав, которые должны делать нечто большее, нежели просто защищаться. Они вынуждены возвратиться к этой дилемме и, соответственно, сохранять декларативную позицию, тщательно сбалансированную между ободряюще мирным подходом и подходом, успокаивающим более мелких союзников именно потому, что он не является полностью миролюбивым.

Многосторонние союзы усложняют стремление избежать применения силы, получая нужные результаты посредством увещевания: ведь одни союзники помышляют об отделении именно потому, что испуганы чрезмерной воинственностью, тогда как другие находятся ровно в том же положении по прямо противоположной причине. В конечном счете, вследствие обычного парадокса именно те, кто, как считается, больше всех склонен применять силу, с наименьшей вероятностью применят ее. Таков секрет великих военных империй прошлого, широкомасштабные вторжения которых в земли других наций закончились бы постоянной войной на всех фронтах, если бы не готовность, с которой их желания удовлетворялись без всякой войны.

Открытые попытки использовать вооруженное увещевание, положительное или отрицательное, выдвигая свои требования — явление довольно редкое, но скрытое увещевание — вещь весьма обычная. В действительности увещевание, которое молчаливо обеспечивает восприятие вооруженной силы, сохраняет мировой порядок таким, каков он есть, — точно так же, как само существование судов и полицейских обеспечивает охрану частной собственности. Это постоянное молчаливое воздействие не только никем не направляется, но по большей части и не осознается. Существование вооруженных сил поддерживается для того, чтобы сохранить преемственность институций, для возможной в будущем войны, для внутренних репрессий или даже ради традиции, и лишь изредка — с осознанной целью увещевания.

Наличествует ли сознательное намерение или отсутствует, если речь идет о правительствах, которые предпочитают видеть в чужой военной силе поддержку, либо о тех, которые считают ее угрозой для себя и потому воздерживаются от враждебных действий, — в любом случае действует вооруженное увещевание. Поскольку оно представляет собою конфликтное явление, существование которого полностью проистекает из возможности войны, пусть даже самой невероятной, вооруженное увещевание обусловлено парадоксальной логикой. Как воинственные акции приводят к реакциям, запускающим в ход особую логику стратегии, так и вооруженное увещевание вызывает не только желаемые ответы, но и противоположные реакции, и не имеет никакого значения, вызвано ли оно непроизвольно той военной силой, которая предназначалась для совсем иных целей.

Когда перестает действовать прямолинейная логика и включается парадоксальная, можно ожидать вполне закономерных результатов. С точки зрения статической, большее может оказаться меньшим и наоборот; часто случается, что не столь серьезная угроза вызывает ответное увещевание с большей силой потому, что она более правдоподобна. С другой стороны, в понятиях динамических мы снова встречаемся со схождением противоположностей, которое может достичь той точки, где оно становится полным взаимообращением. Чем успешнее попытка разубеждения, тем более вероятно, что она будет обойдена или даже встретится с прямым нападением агрессора, планы которого расстроились. Так, если бы Советский Союз не был настолько успешно разубежден, чтобы отказаться от намерения прямого применения силы в Восточной Европе в годы, непосредственно последовавшие за 1945-м, он не предавался бы подрывной деятельности в таких масштабах. И во время «холодной войны», если бы Советский Союз не был так успешно разубежден, чтобы отказаться от намерения напасть на Западную Европу, он не пустился бы в такое множество авантюр на Ближнем Востоке.

Говоря более обобщенно, мы уже видели, как ядерное разубеждение было обойдено в глобальных масштабах посредством всевозможных косвенных и скрытых форм агрессии, и тайных / политических, и квазивоенных (paramilitary), и бескровных, и весьма кровавых. Хотя Соединенные Штаты и Советский Союз были разубеждены наличием ядерного оружия, вследствие чего отказались от прямых военных действий друг против друга на всем протяжении «холодной войны», их враждебность находила себе отдушины в войнах, которые вели их союзники, клиенты и агенты. Поэтому оборотной стороной небывалого мира между великими державами стало преобладание и накал войн между державами малыми: в период «холодной войны» 1948–1991 годов произошло около 144 таких конфликтов. Во время «холодной войны» они перестали быть беспорядочными потасовками, в ходе которых сражались устаревшим оружием, и превратились в очень ожесточенные сражения, примером чему служат арабо-израильские войны после 1967 года, в которых все шире применялось высококачественное оружие. Иногда они принимали форму бесконечно длящихся бесконечно конфликты на истощение, как в Камбодже и в боевых действиях между Ираком и Ираном, занявших большую часть 1980-х годов. Таким образом, триумф разубеждения посредством ядерного оружия был парадоксальным образом очевиден в насилии, осуществлявшемся неядерными средствами.

Атака имперской Японии на флот США в Пёрл-Харборе 7 декабря 1941 года стала воплощением слияния успеха и провала увещевания. Если присутствие флота на этой передовой базе не было бы столь эффективным в достижении поставленной перед ним цели — разубедить японцев в намерения вторгнуться в британскую Малайю и в голландскую Ост-Индию, то сам он не подвергся бы атаке с целью обеспечить возможность этих вторжений[171].

Вполне понятно, что атака на Пёрл-Харбор оставила глубокий и неизгладимый след в американской стратегической культуре. И все же «уроком» Пёрл-Харбора не стало понимание того, что противников нельзя лишать выбора, фактически вынуждая вступить в войну, — как, несомненно, произошло с Японией вследствие торгового эмбарго от апреля 1941 года, которое, в сущности, перерезало пути поставки в нее нефти. Не было извлечено урока и из отказа Соединенных Штатов начать войну, чтобы противостоять завоеваниям Германии или Японии до 1941 года, даже несмотря на то, что последние подчинили соответственно большую часть континентальной Европы и изрядную территорию Китая. В конце концов, именно японский военный кабинет стал причиной решения Америки вступить в войну[172].

Но опыт Пёрл-Харбора научил следующему: войска, успешно грозящие врагу для того, чтобы отвадить его от атак на какие-либо цели, определенно подталкивают его к атаке на самих увещевателей — если только потенциальные агрессоры не сочтут, что даже оставшиеся после атаки силы будут достаточно велики для того, чтобы разубедить их. Из осознания этого возникла концепция «способности ко второму удару», сыгравшая важную роль в формировании американской, а затем и советской военной политики во время «холодной войны»[173]. Оба обстоятельства — признание того, что только сила, примененная после пережитой атаки, способна разубедить противника проявить агрессию, а также понимание того, что уязвимые войска могут спровоцировать войну, — сильно повлияли на разработку и развертывание ядерных вооружений. Их практическим последствием стали весьма разработанные средства защиты и значительное увеличение числа единиц ядерного оружия, а также средств управления им.

Помимо повседневных проявлений, молчаливых, неуправляемых и почти незримых, вооруженное увещевание знает также случаи ярко выраженных побед и поражений. Римлянам пришлось сражаться в течение двух веков, чтобы подчинить Карфаген и весь Иберийский полуостров, но господства над более сильными и богатыми эллинистическими странами им удалось добиться ценой лишь немногих сражений и мощного запугивания[174].

Схожим образом Гитлер победил Чехословакию без единой битвы, только посредством вооруженного увещевания, тогда как за Польшу ему пришлось сражаться. Не считая ущерба, причиненного в ходе этого, последствия были совершенно одинаковы, потому что обе страны были завоеваны. Можно также отметить равенство результатов успешной обороны Кореи в войне 1950–1953 годов и ее столь же успешной и куда менее дорогостоящей защиты в течение всех последующих лет, осуществлявшейся посредством вооруженного разубеждения.

Случай Кореи особенно поучителен, но не потому, что это образцовый пример воздействия разубеждения, а именно потому, что он им не является: в корейском контексте почти механический взгляд на «устрашение» как на самостоятельное действие, а не как на намеренный политический ответ, сбивает с толку гораздо меньше, чем обычно. Прежде всего, опасность, исходящая от Северной Кореи, — не выдуманная угроза, выведенная из подсчетов военного потенциала врага в воображаемых и, возможно, в высокой степени гипотетических обстоятельствах. Эта угроза предстает в непосредственной физической форме: изрядная часть огромной северокорейской армии сконцентрирована у линии фронта, и невооруженным глазом видно, что она готова атаковать[175]. Что же касается намерения северокорейских лидеров напасть на Южную Корею, то до экономической катастрофы 1990-х годов о нем заявлялось часто, а затем поступали убедительные подтверждения в виде действительной подготовки к вторжению, включая туннели, прокопанные под демилитаризованной линией, спорадические атаки коммандос, а также неоднократные покушения на жизнь южнокорейских должностных лиц[176]. Последнее представляет собою редкую форму войны, которой всегда избегали даже арабские страны и Израиль. Кроме того, южнокорейский взгляд на эту угрозу не был вымыслом, сосредоточенном на самих себе и приписанном такой угрозе, которая могла бы быть направлена совсем в иную сторону (как произошло с иракскими военными приготовлениями в 1989–1990 годах, которые, как ошибочно полагали израильтяне, были направлены именно против них; израильтянам и в голову не пришло, что эти приготовления могут быть использованы в войне против Кувейта). Уже в силу одних только географических условий северокорейские войска способны сражаться лишь против Юга; они не могут служить никакой иной внешней цели. Северокорейскую угрозу действительно точно определяет именно это слово, потому что она является постоянной и может быть нацелена лишь в одном специфическом направлении — именно так, как всегда предполагается механическими взглядами на устрашение, хотя происходит такое редко. Обычно опасность не постоянна, а скорее представляет собою возможность, которая способна материализоваться в гипотетических обстоятельствах острого кризиса; и она не специфична по своей форме, интенсивности или направлению, так что вполне очевидно: никакие контрмеры против нее не будут уместны без учета конкретной ситуации.

В случае Кореи разубеждение оказывается необычным и в другом отношении. Хотя остается возможность бомбардировки постфактум с целью наказать Северную Корею за то, что она начала вторжение, считается, что в первую очередь способно разубедить северян в их намерении не это, а перспектива удачной защиты Юга. Элемент разубеждения путем удерживания от агрессии, в противоположность разубеждению посредством наказания (или «возмездия»), внутренне присущ любой защите, точно так же как элемент убеждения внутренне присущ любой наступательной силе. Но две эти формы намеренного разубеждения в принципе отделимы друг от друга, и различие отражается в детальном построении участвующих в этом войск.

На первый взгляд кажется, что политика разубеждения путем удерживания от агрессии, безусловно, предпочтительнее альтернативы разубеждения посредством наказания, причем не только в частном случае Кореи. Схожим образом политика неядерного разубеждения путем удерживания от агрессии еще яснее представляется более предпочтительной в принципе, чем разубеждение посредством ядерного наказания.

Прежде всего, при политике разубеждения путем удерживания от агрессии могут быть использованы все доступные военные ресурсы, чтобы обеспечить самую эффективную защиту от вторжения, насколько это возможно. Тем лучше, если сами приготовления разубеждают противника. Но если этого не происходит, то вторжению еще можно сопротивляться физически. Иными словами, никакие военные ресурсы не нужно отвлекать от оборонительных усилий, чтобы поддержать войска возмездия, которые, вероятно, обладают большой разрушительной способностью, но малопригодны для физического сопротивления наступающим войскам противника.

Прежде всего, разубеждение путем удерживания от агрессии не должно полагаться на тонкий психологический расчет, представляющий собою существенно важный механизм разубеждения посредством наказания. В классической формулировке, чтобы разубедить, наказание должно быть неотвратимым и способным причинить «неприемлемый ущерб». Помимо физических требований к наказанию, а именно способности ответить ударом на атаку, эта неотвратимость наказания также предполагает странное и действительное парадоксальное взаимообращение характеристик жертвы и агрессора. Жертва должна заявить о своем желании атаковать самым разрушительным образом, и, поскольку следует ожидать ответного наказания, она должна предстать безрассудной, готовой действовать саморазрушительно, чтобы добиться разубеждения. Напротив, агрессор должен произвести благоразумные подсчеты, чтобы его разубедили, и он, конечно, не может быть саморазрушительным. В случае альянса НАТО в годы «холодной войны» собранию демократических стран, занявших оборонительные позиции, было особенно сложно представлять собой некую безрассудную коллективную личность.

Затем встает вопрос о масштабах наказания. Как мы видели, оно должно быть достаточно серьезным, чтобы оказаться «неприемлемым», — но какова мера? Гитлер в конце войны заявлял, что уничтожение немецкой нации приемлемо и даже желательно, поскольку нация показала, что она расово выродилась, не сумев выиграть для него войну. В тот момент Гитлера нельзя было устрашить наказанием, потому что он и в самом деле мог бы приветствовать ядерное уничтожение Германии. Сталина никогда не доводили до точки саморазрушения, но вполне очевидно, что он считал смерти многих миллионов своих подданных совершенно приемлемыми. Точно так же Мао был виновником смертей десятков миллионов китайцев, многих из которых убили за то, что они владели двумя акрами (8 сотками) земли.

Так какими же масштабами ущерба нужно угрожать, чтобы превзойти пределы приемлемого? Людей разумных разубедить легко: одна ядерная бомба на один городок уже будет неприемлемым ущербом. Но ведь разубеждать приходится именно Гитлеров, Сталиных, Мао Цзэ-дунов, Пол Потов и Саддамов Хусейнов, а не более мягкие души, которые в любом случае решили бы, что агрессия неприемлема. Первый разряд включает в себя людей, которые могут счесть, что ущерб любого размера приемлем, пока их власть остается в целости и сохранности. Поскольку люди умеренные в любом случае исключаются из рассмотрения, Гитлер, Сталин, Мао, Пол Пот и Саддам Хусейн не являются некими редкими исключениями, которые можно не принимать во внимание. Ведь они типичные представители тех, кого нужно разубеждать — и только атаки на «лидерские цели», то есть на их резиденции, штаб-квартиры, а также на них самих, могут оказаться для них действительно неприемлемыми. Но, как мы видели, атака на лидеров с порога исключает любую реалистичную надежду на прекращение войны до тех пор, пока причиняемые разрушения не перейдут всех мыслимых пределов.

Что же касается не столь кровожадных лидеров и правящих группировок, для которых разрушение, скажем, нескольких крупных городов-было бы в нормальных обстоятельствах совершенно неприемлемо, то и их нельзя разубедить посредством такого наказания в самый разгар бушующего кризиса. Благоразумие может быть побеждено простой динамикой принятия обязательств, когда каждую из сторон принуждают занять такие позиции, отход с которых эмоционально сложен и политически опасен. Кризисы — вещь не повседневная, а те из них, в которых присутствовал значительный элемент эмоционального напряжения, и вправду немногочисленны[177], но опять-таки: разубеждение требуется не для нормальных времен, а именно для ненормальных, когда даже разумные лидеры могут действовать неразумно.

В сравнении с ядерным разубеждением посредством наказания, со всеми его недостатками, неядерному разубеждению путем удерживания от агрессии присущ один изрядный дефект: оно часто терпело крах и может потерпеть его снова всякий раз, когда агрессор, на разумных основаниях или ошибочно, поверит, что имеет шанс победить. Даже если он в итоге проиграет, все равно придется начать и выстрадать войну — войну, которой благодаря разубеждению посредством наказания можно было бы избежать, пусть даже рискуя потерпеть катастрофическое поражение.

В Корее демографические и географические условия позволяют обеим сторонам плотно укомплектовать личным составом узкую линию фронта от одного моря до другого. Но в случае Европы времен «холодной войны» процентное соотношение численности сухопутных сил к длине линии фронта не было благоприятным для обороны, а любое преимущество в военно-воздушных силах — недостаточно велико для того, чтобы возместить эту нехватку, особенно с тех пор как стали приниматься в расчет советские системы ПВО. Даже значительно увеличив свои силы, альянс все же уступал бы на уровне стратегии театра военных действий, потому что ему нужно было бы обеспечить «защиту передовых рубежей» (forward defense) всей территории, тогда как советское нападение могло сосредоточиться на нескольких узких секторах. И даже при отказе от защиты передовых рубежей, позволившем заметно улучшить процентное соотношение численности войск к ширине линии фронта, неядерное разубеждение путем удерживания от агрессии все же могло бы потерпеть неудачу, если советские военные и политические лидеры были бы настроены достаточно оптимистично. Как и другие до них, они могли поверить в то, что умно подготовленная неожиданная атака нанесет поражение силам альянса.

Поскольку на разубеждение путем удерживания от агрессии так трудно положиться, а разубеждение посредством наказания полно неопределенностей, неудивительно, что альянс пытался сочетать обе эти формы разубеждения, начиная с 1967 года и до окончания «холодной войны». Он полагался на комбинацию различных средств: неадекватные неядерные войска передовой защиты, довольно уязвимое дополнение в виде тактического ядерного оружия (предназначавшееся также для разубеждения путем удерживания от агрессии), ядерные войска с радиусом действия в масштабах театра военных действий, тоже несколько уязвимые, и американские ядерные войска дальнего радиуса действия, многочисленные и гораздо менее уязвимые, чем тактическое ядерное оружие или ядерные войска с радиусом действия в масштабах театра военных действий. Но полной уверенности в том, что американское оружие будет использовано в защиту Европы, быть не могло.

И все же эта сумма неадекватностей представляла собою впечатляющее средство устрашения: неадекватная неядерная передовая оборона усиливала вероятность применения тактического ядерного оружия. В ходе безнадежно проигрываемого сражения, при прорыве вторгающихся советских колонн, обстрел ядерными артиллерийскими снарядами и ядерными ракетами ближнего радиуса действия, которые вот-вот могли быть подавлены, не представлялся неправдоподобным. И, напротив, наличие более, сильных войск передовой обороны, вероятно, позволило бы сдержать начальную волну вторжения; получив возможность поразмыслить, правительства вполне могли бы запретить применение ядерного оружия — даже если бы не было никакого иного ответа на грозящий подход советских формирований второго эшелона. С другой стороны, если бы неядерные войска передовой обороны стали значительно сильнее, вследствие чего в применении тактического ядерного оружия не было бы необходимости, Советский Союз уже не мог бы рассчитывать на быструю неядерную победу и, возможно, возвратился бы к своей стратегии театра войны 1960-х годов, основанной на предупредительном применении собственного ядерного оружия поля боя с целью пробить бреши в линии фронта.

Как всегда, мы встречаемся с парадоксом — если бы сила неядерных войск альянса выросла и перешла за кульминационную точку обороны, способной остановить локальное вторжение, но не полномасштабное наступление, в итоге разубеждение было бы ослаблено вследствие снижения вероятности применения тактического ядерного оружия. Увеличение силы неядерных войск до значительно более высоких уровней, чтобы устранить необходимость применения ядерного оружия поля боя, привело бы скорее не к избежанию. ядерных военных действий, а к гарантированному их использованию в ходе войны, потому что, если бы Советский Союз отчаялся до такой степени, чтобы предпринять атаку, ему пришлось бы атаковать ядерным оружием. Конечно, СССР потерял бы всякий шанс на быструю и чистую неядерную победу, но это имело бы значение лишь в том случае, если бы он атаковал альянс скорее согласно продуманному решению, чем от отчаяния. Возможно, тогда отказ правительств альянса содержать более многочисленные неядерные силы на протяжении всей эпохи «холодной войны» отражал бы осознание парадоксальной логики стратегии, пусть даже несистематическое: еще раз повторим — большее может стать меньшим.

Схожим образом уязвимость ракет с радиусом действия в масштабах театра войны и самолетов альянса, способных нанести ядерный удар, не обязательно была слабым местом; не был им и ограниченный радиус их действия, недостаточный для того, чтобы глубоко проникнуть на территорию Советского Союза. Во время «холодной войны» дело обстояло так, что ядерное оружие альянса с радиусом действия в масштабах театра войны предназначалось скорее для устрашения угрозой наказания, нежели путем удерживания от агрессии, в частности для того, чтобы отвратить Советский Союз от ядерных атак на воздушные базы, порты снабжения и переброски войск из США, командные центры и прочие военные цели, включая тактическое ядерное оружие. Но они не могли достичь важнейших советских городов, а советское оружие с радиусом действия в масштабах театра военных действий могло достичь всех европейских городов. Из этого следовало, что Советский Союз мог угрожать европейским городам, чтобы разубедить альянс применить свое ядерное оружие с радиусом действия в масштабах театра военных действий с целью сопротивления вторжению, тогда как альянс не мог угрожать СССР самостоятельно, не рискуя при этом навлечь на себя опережающий советский удар.

Только американское межконтинентальное оружие обладало радиусом действия, защищенностью и численностью, достаточными для того, чтобы уничтожить все советские крупные города, даже пережив последствия первого удара. И эта контругроза была самой сутью американской ядерной гарантии европейским членам альянса: американские города оказывались в опасности из-за угрозы советским городам, чтобы нейтрализовать советскую угрозу европейским городам, цель которой, в свою очередь, заключалась в том, чтобы разубедить альянс от применения ядерного оружия против вторжения Советской армии.

Поэтому сущность основного соглашения, поддерживавшего альянс, состояла в обмене обещания европейцев сопротивляться советскому военному устрашению в мирное время и противостоять вторжению в военное время на американское обещание разделить с европейцами риск ядерной войны, если она выйдет за пределы использования тактического ядерного оружия. Будь ядерное оружие альянса с радиусом действия в масштабах театра войны достаточно сильным для того, чтобы противостоять всем советским ядерным угрозам, отпала бы нужда полагаться на американское межконтинентальное оружие, что разорвало бы связь между выживанием европейцев и американцев. Опять-таки, большее было бы меньшим, как диктует парадокс.

В Корее разубеждение представляет собою почти механическое применение потенциальной военной силы против постоянной угрозы атаки. Но это весьма необычно. В большинстве случаев нет такой постоянной угрозы, которую нужно предотвращать, а есть лишь вероятность (возможно, весьма отдаленная) угрозы в будущем. Это, несомненно, верно относительно центральной оси мирового баланса военной силы в годы «холодной войны»: взаимного стремления Советского Союза и Соединенных Штатов к ядерному увещеванию. Образы «двух скорпионов в банке» и сама идея «баланса страха» предполагали, что налицо симметричные угрозы населению обеих стран. В действительности же именно асимметрия была характерна для «холодной войны». Для СССР угроза американской ядерной атаки могла стать опасной только в случае предшествующей советской атаки, возможно, неядерной (вторжение в Европу), но такой, сопротивляться которой было бы нереально одними лишь неядерными войсками. С другой стороны, для США угроза советской ядерной атаки могла стать опасна только в случае предшествующей американской ядерной атаки на советские военные цели в контексте близящегося поражения Европы.

Таким образом, атаки на города могли стать близкой опасностью лишь на втором этапе ядерной войны, когда Советский Союз начал бы угрожать американским и европейским городам, пытаясь разубедить Соединенные Штаты и альянс применять дальнейшие ядерные атаки на наступающие советские войска. Эта фундаментальная асимметрия шаг за шагом управляла скрытым взаимодействием подразумеваемых ядерных угроз. Из-за своей предполагаемой слабости в неядерных силах именно США и их союзникам пришлось бы первыми угрожать ядерной атакой, хотя и не по городам. И поэтому, в свою очередь, именно СССР, хотя он и был занят накоплением оперативно применимой военной мощи, пришлось бы первым угрожать ядерными атаками на американские и европейские города.

Но действительным двигателем американо-советского ядерного состязания являлся второй этап «ответных» угроз, поскольку большая часть их ядерного оружия была нацелена на ядерное оружие друг друга — и это подстегивало старания повысить точность попадания ракет. Здесь, опять же, не было ни симметрии, ни «безумного» стремления к превосходству, а было скорее преследование существенно важных целей. Целью советской ответной угрозы американскому ядерному оружию межконтинентального радиуса действия было разубедить в возможности их выборочного применения, угрожая уничтожить их целиком, если хоть какое-нибудь из них вообще будет применено. Советский Союз стремился лишить всякой гибкости применение американских ядерных сил межконтинентального радиуса действия, чтобы они стали бесполезны как целесообразные орудия войны. (Ни одна советская ответная атака не смогла бы оставить Соединенные Штаты без функционирующего ядерного оружия в количествах, достаточных для того, чтобы разрушить советские города.) Целью же американской угрозы советскому ядерному оружию межконтинентального радиуса действия было как раз стремление обеспечить возможность выборочного применения своих ракет, угрожая противостоять советским ответным атакам и, в свою очередь, уничтожить советское ядерное оружие.

Иными словами, Соединенным Штатам нужно было произвести очень много ядерного оружия, чтобы иметь возможность применить хотя бы его некоторую часть. Если бы не было потребностей в ответном наведении на ядерные цели с обеих сторон, ядерные силы межконтинентального радиуса действия СССР и США не могли бы стать такими многочисленными, какими стали: на пике «холодной войны» у обеих сторон имелось в целом более 20 000 боеголовок[178]. Ибо, если бы само ядерное оружие было вычеркнуто из списка целей каждой из сторон, для большей части межконтинентального ядерного оружия, произведенного обеими сторонами, вообще не осталось бы достойных целей.

Легкое одностороннее американское решение проблемы гонки вооружений было таким: отказаться от применения межконтинентального ядерного оружия — разве что в качестве возмездия за предшествующую советскую ядерную атаку на США, нацелив свои атаки только на советские города. Проводя такую политику, Соединенные Штаты могли бы снизить численность своего межконтинентального оружия весьма решительно. При максимальном количестве выбранных целей (50 городов — вполне достаточно, чтобы устрашить кого угодно), с вычетом ядерного оружия, потерянного после советской обезоруживающей атаки, а также с учетом технических сбоев, хватило бы самое большее, скажем, 500 ядерных боеголовок, ради надежности распределенных между бомбардировщиками и ракетами — как крылатыми, так и баллистическими, базирующимися как на суше, так и на море (даже в настоящее время, когда от «холодной войны» осталось лишь воспоминание, в арсенале США остается около 3000 единиц межконтинентального ядерного оружия). Такая американская политика «неприменения первым» упразднила бы результаты десятилетий накопления: все американские единицы межконтинентального ядерного оружия, развернутые в самый пик «холодной войны» (а их насчитывалось более 10 000), кроме всего лишь 500, можно было бы демонтировать. При этом не было бы необходимости вести переговоры о соглашении, чтобы добиться взаимности, потому что в любом случае большая часть советского оружия стала бы бесполезна, ибо у него уже не имелось бы никаких достойных целей.

Осуществить это простое решение помешала сама структура военного баланса в годы «холодной войны», в которой только асимметричная американская угроза выборочного применения ядерного оружия в ответ на неядерную советскую атаку связывала ядерную силу с неядерной, давая первой из них возможность возместить слабость второй. И именно угроза выборочного применения воплощала жизненно важную связь между Соединенными Штатами и их европейскими союзниками, позволявшую компенсировать естественную территориальную близость Советского Союза, которая в ином случае оказалась бы решающей. Поэтому, несмотря на небольшое количество задействованных боеголовок, их наличие значило много — оно подгоняло взаимное соревнование, которое, в конце концов, привело к созданию огромных ядерных арсеналов. Но это небольшое количество оружия нельзя было уничтожить, не разорвав связь альянса, которая, с одной стороны, навлекала на Соединенные Штаты ядерную опасность, с другой же — превращала их ядерную силу в значительный фактор на мировой арене.

Во время «холодной войны» ядерную войну часто представляли себе лишь в одной из возможных ее форм — как беспощадную эскалацию ударов и контрударов, которая неизбежно достигла бы стадии полномасштабных атак на население соответствующих стран. В этом крайнем случае проявление парадоксальной логики оказалось бы столь же экстремальным: применение ядерного оружия перешло бы за точку полезности так далеко, что в итоге вылилось бы в полное взаимообращение, при котором самые разрушительные атаки были бы равносильны отсутствию атак с точки зрения каждого атакующего/жертвы. Если бы были разрушены все крупные населенные центры, ни одна из сторон не сумела бы извлечь никакой выгоды из катастрофы, навлеченной на другую сторону, даже останься в живых люди, заинтересованные в том, чтобы произвести соответствующие подсчеты.

Глава 15

Гармония и дисгармонияна воине

Мы признали, что не существует автоматической гармонии между вертикальными уровнями стратегии, но нам еще нужно рассмотреть все, что предполагает дисгармония.

Когда оружие технически и тактически неадекватно, обладает невысокой оперативной ценностью и неэффективно на уровне стратегии театра военных действий, мы можем с уверенностью предсказать, что произойдет с ним в конечном счете, на заключительном уровне большой, стратегии. Неверно оцениваемое со стороны из-за ошибок и сознательного успешного обмана, это оружие добавит очень мало к тому увещеванию, которое вооруженные силы как целое надеются произвести. В войне же оно немногим поможет повысить шансы на победу.

Столь же самоочевидно, что гармоничная последовательность успехов на каждом из нижележащих уровней, скорее всего, приведет к хорошим результатам на уровне большой стратегии: как при увещевании, так и в случае войны.

Впервые взятый на вооружение в конце XVII века скромный штык привнес в военное дело существенные изменения, позволив снабдить всех пехотинцев огнестрельным оружием. До этого в каждом пехотном подразделении должно было быть пропорциональное число пикинеров, чтобы отражать кавалерийские атаки в то время, пока мушкетеры медленно перезаряжали свое оружие. Штык буквально выигрывал сражения французской армии, впервые применившей новое устройство в значительных количествах, прежде всего потому, что теперь пехота могла располагать большей огневой мощью, чем равные по численности войска противника, так как значительная часть его солдат все еще были вооружены пиками. Хотя эта древность гордо звалась «могучей пикой», ни одна социальная группа не встала на ее защиту так, как некогда египетские мамлюки защищали свои мечи и сабли, сопротивляясь введению огнестрельного оружия.

Штык приняли с такой готовностью, потому что он требовал мало новшеств — он был полностью совместим с существующими тактическими и оперативными методами, равно как и с установленной организацией полка. Прежних пикинеров легко можно было переучить на мушкетеров, а трудности в снабжении были незначительны: в те времена сотня выстрелов на человека за весь период кампании считалась пределом возможного. Поэтому данному новшеству не противились и не принижали его значения на высших уровнях вертикального взаимодействия, и его эффект мог быть вполне очевиден на уровне большой стратегии — до тех пор, пока штык не приняли повсеместно и французы не утратили свое изначальное преимущество.

В XX веке введение британской сети радиолокационных станций дальнего обнаружения (Chain Home) во время битвы за Британию в 1940 году привело к схожим результатам. Задачи ПВО не изменились на уровне стратегии театра военных действий, не возникло необходимости введения существенных изменений ни на тактическом, ни на оперативном уровнях. Вне зависимости от наличия или отсутствия радарного обнаружения вражеских самолетов, сама боевая задача истребителей и природа их маневров в бою, а также командное взаимодействие эскадрилий и групп остались точно теми же. Опять же, техническое новшество не встретило препятствий на трех высших уровнях стратегии, поэтому его эффект был вполне очевиден на уровне большой стратегии — в виде количественного достижения. Поскольку на основе радарной информации истребители Королевских ВВС можно было отправлять в любое нужное место и время, им не было надобности патрулировать небеса в поисках вторгнувшегося врага. Самолеты могли оставаться на земле до тех пор, пока их не направит к целям штаб Командования истребительной авиации, куда стекалась вся информация от РЛС. Ничто не мешало сопротивляться самолетам Люфтваффе в полную силу: все британские машины были заправлены топливом и готовы к вылету, а пилоты отдохнули, насколько позволило прежнее сражение. Как численность французских мушкетеров успешно возросла благодаря штыку, так и численность британских истребителей, готовых лететь на перехват, возросла благодаря радару, технический эффект которого вполне достиг уровня большой стратегии.

Но что же сказать о дисгармонии? Мы уже встречались с ней в простой и убедительной форме, то есть в виде достижения одного уровня, которое впоследствии было полностью опровергнуто на уровне следующем, как произошло с французской митральезой 1870 года, значительным техническим новшеством с высокой скорострельностью, эффект которого был полностью упразднен на тактическом уровне. Итогом этой крайней дисгармонии стало то, что эффект этой ранней разновидности пулемета никак не был воспринят на уровне большой стратегии.

Когда оружие действительно ново, подобное полное отвержение происходит нередко. Технические инновации и организационные перемены происходят на разных скоростях, они движимы разными импульсами, «роковое разногласие легко может вкрасться между ними. Например, самолеты с дистанционным управлением (или беспилотные самолеты) для наблюдения с воздуха были впервые введены израильтянами в 1970-х годах и широко применялись ими в войне в Ливане в 1982 году. Но, поскольку они не принадлежали к привычному арсеналу сухопутных сил (ведь это не танки и не пушки), и, кроме того, ВВС усматривали в них соперников (ведь они могли заменить собою пилотируемую разведывательную авиацию), особого энтузиазма в вопросе об их принятии на вооружение не наблюдалось. Их очень мало использовали войска США в Персидском заливе в 1991 году, и даже в войне в Косове в 1999-м службу несла всего лишь горстка таких самолетов, преимущественно импортированных из Израиля. А ведь способность осуществлять непрерывное слежение за силами врага, чего не могут пилотируемые разведывательные самолеты, содержит в себе революционные возможности: как тактические, так и оперативные. Стоимость этих аппаратов невелика, при их использовании не бывает человеческих жертв — но ни одно из этих преимуществ не смогло совладать с бюрократическим отвращением к новому оборудованию, которое не встраивается в установившийся порядок вещей.

Обычно последствия дисгармонии более тонки и умеренны, из-за чего происходит не абсолютное отвержение, а сложное взаимопроникновение поражения и успеха. В нашей картине стратегии встречные волны действия и противодействия на любом из уровней могут проникать на более высокие или низкие уровни, приводя к крайностям, то есть к победе или к поражению.

Рассмотрим классический пример из новейшей военной истории — немецких экспедиционных войск, сражавшихся в Северной Африке в середине Второй мировой войны. К февралю 1941 года, когда генерал-лейтенант Эрвин Роммель был направлен в Триполи, столицу итальянской Ливии, сначала с одной-единственной частично бронированной дивизией, Гитлер решил, что Египет завоевывать не стоит, между тем как подготовка к плану «Барбаросса», то есть к вторжению в СССР, зашла уже очень далеко[179]. По этой причине задачу Роммеля строго ограничивали полученные им приказы: он должен был помогать итальянцам сопротивляться наступлению британцев, которые, казалось, вот-вот вытеснят их из Северной Африки; но вторгаться в Египет ему не следовало. Даже от попыток отвоевания Киренаики, обширной восточной половины Ливии, предполагалось воздерживаться по крайней мере до осени.

Подобные сдерживающие приказы едва ли были необходимы. Роммель располагал силами, слишком малочисленными для наступательных действий; он никогда прежде не бывал в Северной Африке и не имел никакого опыта ведения войны в пустыне; а немецкая армия была не подготовлена к столь суровым природным условиям и не имела ни необходимого снаряжения, ни тренировок для боев в пустыне[180]. На машинах не были установлены противопесочные фильтры, и немцы даже не знали, что диета с низким содержанием жиров существенно важна для того, чтобы солдаты оставались здоровыми в знойном пустынном климате[181]. Высшее командование германских сухопутных войск (Oberkommando des Heeres, OKH) уже подсчитало, что для наступления с целью завоевать Египет потребуется как минимум четыре бронетанковые дивизии с соответствующим количеством ВВС. Силы такого масштаба невозможно было отвлечь от плана «Барбаросса», и в любом случае нельзя было обеспечить их снабжение посредством немногочисленного мототранспорта через громадные просторы Ливии: одна-единственная дорога, Виа Бальбия, шла вдоль средиземноморского побережья на протяжении более чем тысячи миль, от Триполи до египетской границы[182]. Кроме того, морской путь от итальянских грузовых портов был опасен: корабли на нем зачастую гибли от атак британских подводных лодок, а также самолетов, базировавшихся на Мальте. И наконец, пропускная способность порта в Триполи была недостаточно велика для того тоннажа грузов, который бы при этом потребовался[183]. ОКН произвело подсчеты и пришло к выводу, что завоевание Египта было логистически невозможно.

На уровне стратегии театра военных действий британцы находились в несравненно более выгодном положении. Земли, пребывавшие под их контролем, тянулись с запада на восток через Египет в Палестину, Трансиорданию, Ирак и до Персидского залива. С севера на юг их контроль простирался от Египта и Судана вплоть до самого Кейптауна. Британские войска в Северной Африке с индийскими, австралийскими, новозеландскими и южноафриканскими контингентами уже были значительно больше тех, что Германия могла бы туда направить; кроме того, качественно они превосходили итальянские войска, воевавшие вместе с Роммелем.

Британское преимущество в снабжении было еще сильнее: долгий, но безопасный путь вокруг Мыса Доброй Надежды, обеспечивал надежный доступ к портам на обоих концах Суэцкого канала, действовали хорошее шоссе и железная дорога от канала до Каира и Александрии, добротно оснащенные базы и мастерские, а также имелся многочисленный мототранспорт, не знакомый с нехваткой топлива. Поэтому, учитывая средства, которыми располагал Роммель, на уровне театра военных действий от него не приходилось ожидать ничего большего, кроме скромной попытки обороны.

Роммель прибыл в Триполи 12 февраля 1941 года с крохотным штабом и в чине командующего немецкими войсками в Ливии[184]. Через два дня военные корабли доставили разведывательный и противотанковый батальон Пятой «Легкой» дивизии, всего около 2000 солдат, с пушками и бронемашинами, но без танков. Несмотря на опасность атаки с воздуха, Роммель приказал разгрузить суда ночью, при свете прожекторов. На следующий день, 15 февраля, немногочисленное немецкое соединение прошло парадом по улицам Триполи, прежде чем выступить прямо на восток. Британцы взяли Бенгази, столицу киренаикской половины Ливии, в 600 милях от Триполи, выдвинулись еще на сто миль западнее, но не выказывали склонности продвигаться дальше. (Вот-вот должна была начаться кампания в Греции, и британские подразделения отзывались для погрузки на суда.) Поэтому Роммель мог бы выполнить свою задачу обороны Триполи, не предпринимая никаких атак. Предполагалось, что он будет дожидаться второй дивизии, Пятнадцатой бронетанковой, до условленного срока в середине мая, прежде чем предпринять попытку наступления, но даже в этом случае не должен был продвинуться дальше Агедабии на пороге Киренаики без дальнейших приказов.

Но Роммель ослушался распоряжений ОКН. Не дожидаясь поставки припасов и не организовав свой транспорт, не дав своим солдатам передышки на акклиматизацию, он двинул свои скромные силы вперед со всей возможной скоростью. 26 февраля 1941 года, когда немцы впервые столкнулись с британцами в небольшой стычке, они были уже в 470 милях к востоку от Триполи. Через неделю прибыл единственный бронетанковый полк Пятой дивизии, всего около 50 танков. Он тоже прошел парадом через Триполи и был направлен прямо на восток. Спустя месяц, 2 апреля 1941 года, Роммель вступил в свою первую битву и захватил Агедабию, находящуюся в 500 милях к востоку от Триполи, в основании огромного выступа Киренаики, который удерживали британские войска, растянувшиеся вдоль приморской дороги. Из Агедабии, где Роммель, как предполагалось, остановится, пустынные дороги пересекали основание выступа, доходя до побережья близ египетской границы.

Действуя вопреки приказу Гитлера[185], Роммель разделил свою и без того невеликую армию, состоявшую из одной дивизии. Одна часть гнала отступающие британские силы вдоль по бесконечной приморской дороге. Тем временем более сильная часть совершала обходной маневр, продвигаясь через основание Киренаикского выступа по каменистым верблюжьим тропам, чтобы отрезать отступающих британцев. Роммель лично вел свои войска, часто он ехал в открытой машине во главе колонны. Через два дня, 4 апреля 1941 года, немцы, продвигавшиеся вдоль побережья, вошли в Бенгази, столицу Киренаики, в 600 милях к востоку от Триполи. К 9 апреля войска, совершавшие обходной маневр, вышли из пустыни и встали возле Тобрука, порта в восточной Киренаике, бывшего тогда главной базой британцев, примерно в 1000 милях от Триполи. Тогда все еще предполагалось, что Роммель будет находиться в Триполи, дожидаясь прибытия своей второй дивизии. Чтобы достичь приморской дороги и Тобрука так быстро, Роммель погнал свои войска далеко за последнюю точку зачаточной линии снабжения, начинавшейся в Триполи. Его подразделения вынуждены были добывать топливо, отсылая за ним назад немногочисленные армейские грузовики или же захватывая его. Половина танков сломалась по пути, а люди были настолько истощены, что едва могли бодрствовать, причем все силы, которых и так было мало, оказались разбросаны по пустыне.

Немцы продвинулись настолько быстро и далеко[186], что все британские войска в Киренаике к западу от Тобрука были обойдены посредством маневра, отрезаны или вынуждены обратиться в паническое бегство, в ходе которого они бросали гораздо больше экипировки, чем немцы имели в начале своего наступления, вместе с изрядными количествами продовольствия, топлива и боеприпасов. Снова и снова небольшие немецкие отряды моторизованной пехоты на грузовиках и артиллерии всего лишь с горсткой танков неожиданно появлялись из пустыни, застигая врасплох, захватывая в плен, уничтожая или рассеивая британские колонны грузовиков и артиллерии, а также подразделения пехоты, отступающие по приморской дороге. Хотя британские подразделения бронетехники обладали численным превосходством, создавалось впечатление, что они никогда не оказываются в нужном месте в нужное время, чтобы помочь пехоте и артиллерии; и они становились жертвами немецких противотанковых пушек, пытаясь сражаться на свой страх и риск, без поддержки пехоты или артиллерии[187]. Ясно, что роммелевский метод командования, «следуй за мной», и его ярый динамизм давали немецким войскам огромное преимущество на оперативном уровне. Немцы, возглавляемые лично Роммелом, могли действовать и противодействовать гораздо быстрее британцев — точно так же, как в ходе классической воздушной схватки более искусный летчик-истребитель может зайти в тыл неповоротливому противнику и безнаказанно расстрелять его с хвоста, пока противник, в свою очередь, будет пытаться противодействовать.

И все же стремительное продвижение Роммеля весной 1941 года не завершилось победой в Каире. Оно стало началом почти двухлетнего чередования решительных наступлений и поспешных отступлений то с одной, то с другой стороны, по мере того как каждая из них заходила за кульминационную точку своего успеха. Сколь бы ни было велико преимущество немцев в Северной Африке на оперативном уровне, оно могло лишь снизить крайнюю невыгодность их положения на уровне стратегии театра военных действий. Оно не способно было выйти на уровень большой стратегии, чтобы обеспечить немцам решающую победу.

Очевидная причина этого состоит в том, что для немцев вся североафриканская кампания была не более чем второстепенной интермедией в ходе войны, охватившей весь мир. Ее итог неизбежно определялся тем, что происходило на центральных театрах военных действий: на Восточном фронте, где у немцев было почти в сто раз больше солдат, чем в Северной Африке; в Западной Европе после высадки десанта в Нормандии в июне 1944 года; на театрах военных действий в Азии и в Тихом океане, где были задействованы дополнительные силы американцев; на североатлантическом театре, где борьба между кораблями союзников и немецкими подводными лодками определяла, какой объем снабжения дойдет до союзников в Европе; и на воздушном театре над Германией, где разворачивалась война бомбардировщиков против промышленных объектов.

На деле все эти сражения на вертикальном уровне, определявшие исход войны в Северной Африке, сами определялись полным провалом Гитлера в управлении государством на горизонтальном уровне. Поскольку все его поведение объединило сильнейшие промышленные державы мира в союзе против Германии, Италии и их отдаленной союзницы, Японии, поражение Германии было практически неизбежно, несмотря на все победы на полях сражений. Избрав в качестве врагов Британскую империю, США и СССР, а в качестве союзников — Италию, Словакию, Хорватию, Венгрию и Румынию, Гитлер сам предначертал свое поражение. Только колоссальный успех в вертикальном измерении мог бы преодолеть последствия колоссальных ошибок в измерении горизонтальном — а такие военные успехи были невозможны из-за нехватки материальных ресурсов в Германии, что само по себе стало самым очевидным следствием ее слабости в горизонтальном измерении.

При слиянии обоих измерений на уровне большой стратегии начальные успехи Германии и Японии сперва снизили влияние основополагающей слабости в горизонтальном измерении. В частности, немецкая оккупация большей части Западной Европы и западных областей Советского Союза с их значительным промышленным потенциалом, а также захват японцами предприятий по производству каучука и олова в Малайе и нефти в голландской Ост-Индии уменьшили дисбаланс в материальных ресурсах, вызванный провалом государственной политики Германии и Японии. Поэтому на уровне большой стратегии в первые годы войны преимущество стран Оси в вертикальном измерении, достигнутое благодаря предвоенной подготовке и превосходящему мастерству, снижало огромное преимущество союзников в горизонтальном измерении. В этом отношении успешное сотрудничество консервативного британского правительства со сталинским Советским Союзом можно сравнить с «великодушным» объявлением Гитлером войны США после Пёрл-Харбора и с грубой ошибкой самой Японии, приведшей к атаке на американский флот, в то время как действительной целью Японии была Юго-Восточная Азия.

Когда союзники по-настоящему мобилизовали свои человеческие и материальные ресурсы, их превосходство, объяснявшееся успехами в горизонтальном измерении, стало обусловливать исход сражений в вертикальном измерении на одном театре военных действий за другим. Из-за этого ни немцы, ни японцы уже больше не могли достичь дальнейших успехов на уровне большой стратегии: их качественное превосходство стало недостаточным для того, чтобы восполнить численную нехватку. На последнем этапе возрастающее мастерство солдат, моряков и летчиков союзников, появление дееспособных командиров, технологический прогресс и развитие соответствующих видов тактики и методов ведения войны упразднили даже прежнее превосходство немцев и японцев на тактическом и оперативном уровнях вертикального измерения, в одном виде войны за другим, на одном театре военных действий за другим.

Выиграв и в качестве, и в количестве, союзники отныне не утрачивали в сражениях тех преимуществ, которые им приносило превосходство в горизонтальном измерении. На уровне большой стратегии, где сливаются воедино все результаты, полученные на прежних уровнях, итогом стало отвоевание некоторых территорий, прежде утраченных, все возрастающий ущерб, наносимый немцам и японцам бомбардировками, и, наконец, блокирование подводными лодками путей японского морского судоходства. Таким образом, страны, выбравшие, прежде всего, не тех союзников и не тех врагов, стали терять то, что приобрели ранее в ходе дерзких захватов 1939–1942 годов, демонстрируя специфическое сочетание военного таланта и бездарности в государственном управлении. Завершающие победы 1945 года были столь абсолютными именно из-за взаимно усиливающих друг друга последствий превосходства в обоих измерениях: войска Оси все больше проигрывали технически, тактически и оперативно, причем на каждом театре военных действий они оказывались во все большем численном меньшинстве вследствие своих прежних потерь на многих театрах, которые сами по себе знаменовали их полный и постоянный провал в горизонтальном измерении.

Но где же была логика стратегии в окончательном итоге 1945 года? В конце концов, по парадоксальной логике, возрастающая слабость немцев и японцев в вертикальном измерении должна была бы дать им преимущество в измерении горизонтальном, чтобы задержать или даже остановить их упадок. По мере того как союзники продвигались к полной победе на главных театрах военных действий, когда стала намечаться послевоенная картина распределения власти, союз созрел для того, чтобы распасться. Если бы война попросту продолжалась и дальше, то в результате она стравила бы британцев и американцев с СССР в новом противостоянии, в котором каждая из сторон крайне нуждалась бы в немцах и японцах в качестве союзников.

Уступая в техническом и промышленном отношении, Советский Союз нуждался в промышленных талантах Германии и Японии. Что же касается британцев и американцев, то для них немецкие и японские солдаты стали бы решающей силой в противостоянии континентальной державе со столь мощными сухопутными войсками, как у СССР. И ни та, ни другая сторона не могли надеяться, что в складывающемся послевоенном мире они сумеют обрести то, в чем нуждаются, если Германия и Япония прекратят существование как великие державы.

Этим выходом Германия и Япония могли бы воспользоваться, если бы прежде не пошли по столь опасному пути, что любое налаживание отношений с ними было практически исключено. Если бы не воздействие на американское общественное мнение болезненной атаки Пёрл-Харбора, чреватой всеми зловещими коннотациями, которые к тому же раздувал расизм; если бы не воздействие всего того, что натворили нацисты, немцы и японцы могли бы предложить кому угодно свои оставшиеся силы и свой будущий потенциал и побудить ту или иную сторону принять их в качестве союзников. Но крах государственного управления в Берлине и в Токио был настолько сокрушителен, что такая попытка даже не предпринималась, хотя Японии все же удавалось сохранять мир с Советским Союзом вплоть до самого кануна ее капитуляции.

Сталин, видимо, был убежден, что британцы постараются убедить более простодушных американцев пойти на союз с нацистской Германией до ее окончательного поражения, которое сделает этот шаг бессмысленным. С точки зрения Сталина, было бы просто нелогично, если бы британцы и американцы вступили в грядущую послевоенную конфронтацию, не заручившись ценным союзником, которого могли получить так легко. Сам он начал готовиться к послевоенной борьбе с 1943 года, а еще раньше без особых колебаний закрывал глаза на преступления нацистов, чтобы заключить выгодный союз с Германией в 1939 году. Поэтому Сталин предполагал, что британцы и американцы сделают то, что на их месте сделал бы он — возможно, прикрываясь фиговым листком нового немецкого военного правительства, которое устранит Гитлера, но продолжит войну, теперь уже только против Советского Союза[188]. Вот почему новости о сорвавшемся заговоре военных против Гитлера 20 июля 1944 года пробуждали у Советов только подозрения, как и вообще любые контакты британцев или американцев с немецкими офицерами (а они действительно имели место в последние недели войны в связи с частными переговорами о сдаче).

Сталин ошибался в своих подозрениях относительно британцев и американцев, но был совершенно прав в своем понимании логики стратегии. Союз американцев с немцами и японцами действительно состоялся, как и ожидал Сталин, пусть уже после того как война закончилась и политический характер новых партнеров полностью изменился. Однако во время самой войны тенденция к распаду союза, проявлявшаяся в горизонтальном измерении, встречала сознательное сопротивление, так что ни одна сила не вмешалась, чтобы помешать полному поражению Оси, которое, в конце концов, произошло в вертикальном измерении во всех видах военных действий, на всех главных театрах войны.

Из этого следует, что, если бы Роммель выиграл свою битву в Северной Африке, он всего лишь разделил бы судьбу не занятых в военных действиях гарнизонов на островах в проливе Ла-Манш, в Дании и Норвегии, которые все равно вынуждены были сдаться 7 мая 1945 года. Но, конечно, Роммель свою битву не выиграл. Сколь бы ни было велико превосходство немецких войск над британцами на оперативном уровне, оно не смогло полностью преодолеть обусловливающего воздействия пространственных факторов на уровне стратегии театра военных действий. Нужно бросить взгляд за пределы Северной Африки, чтобы осознать то огромное превосходство британцев, с которым немцы пытались состязаться. Мы можем предположить, что, если бы Роммель получил дополнительные силы и если бы они были должным образом снабжены всем необходимым, то он сумел бы достичь своих окончательных целей, то есть Каира и Суэцкого канала, зайдя примерно на 1500 миль от Триполи. Это действительно была бы великая победа для генерала, таланты которого не выходили за пределы оперативного уровня и который, видимо, вообще не понимал стратегии театра военных действий[189]. Но все же это стало бы только победой в битве — или, скорее, итогом нескольких побед в сражениях, — а не победой в кампании' ибо кампания не закончилась бы.

Если бы Роммель дошел до Каира и Суэцкого канала, то британцы продолжали бы сражаться и, вне всякого сомнения, образовали бы новый фронт к югу от Каира со своих баз в Верхнем Египте и Судане, а также еще один фронт на Синайской стороне Суэцкого канала со своих баз в Палестине и Трансиордании. Снабжение обоих фронтов осуществлялось бы по Красному морю. И если бы их оставили на какое-то время в покое, то британцы стали бы строить базы, мастерские, полевые госпитали, дороги, железнодорожные линии и порты с американской помощью, чтобы набраться сил для дальнейшего отвоевания. Немцам, не способным добиться капитуляции британцев (что можно было сделать только в Лондоне, а не в Каире), пришлось бы тогда встать перед выбором: либо пассивно ожидать, пока возрастающие силы британцев все сильнее угрожают их контролю над Египтом, либо начать новые наступления, чтобы захватить базовые районы, в которых готовились контрнаступления британцев. Дальнейшее эпическое завоевание Верхнего Египта и Синая еще больше прославило бы Роммеля, но победу в кампании сделала бы для него возможной лишь капитуляция Лондона. Когда после потери Малайи, Сингапура и Бирмы японцы вытеснили британцев из Юго-Восточной Азии в Индию, они продолжали сражаться; точно так же поступили бы они и в описанном выше случае, сопротивляясь в обширных пустынях Трансиордании и в Сирии, а также на еще более обширных просторах Судана, причем их восточный фронт снабжался бы через Персидский залив и Ирак, а южный — через мыс Доброй Надежды и Восточную Африку. Британцы стали бы накапливать силы и, в конце концов, перешли бы в наступление, подобно тому, как они, накопив силы в Индии после 1942 года, приступили к отвоеванию Бирмы в 1944-м, продвигаясь к Малайе и Сингапуру, предстоящее отвоевание которых потеряло смысл после капитуляции Японии.

Немцы, растянув свои силы по огромной территории от Ливии до Трансиордании и на юг до Судана, опять же, встали бы перед выбором: либо вести бесконечную войну на обоих фронтах против наращивающего мощь противника, либо начать еще одну череду наступлений в те районы, откуда британцы по-прежнему угрожали бы всем их завоеваниям. До тех пор пока кампания не закончилась бы, все пространство от Триполи и далее оставалось бы «зоной преткновения», и удержать ее можно было бы только дальнейшими сражениями, которые оказались бы наступательными для немцев, пытающихся выстоять против надвигающейся на них ответной волны. И материальная мощь этой волны демонстрировала бы крах немецкой государственной политики в горизонтальном измерении большой стратегии. В конце концов, Роммелю пришлось бы идти вперед через всю Восточную Африку до самого Кейптауна, а также к востоку, за Ирак и через Иран, чтобы завоевать все бескрайние просторы Индии. Только тогда у британцев больше не было бы открытых фронтов, на которых они могли бы сражаться. Если бы британцы не были вытеснены немецким наступлением из Африки и из Индии и не оказались лицом к лицу с японцами на бирманской границе, они по-прежнему оспаривали бы все завоевания немцев, и далекий Триполи по-прежнему оставался бы их конечной целью.

Когда Роммель был на вершине своего успеха, зайдя глубоко в Египет в ходе летней кампании 1942 года, в России в процессе летнего наступления немцы дошли до Кавказа, и казалось, что японцы вот-вот вторгнутся в Индию, — тогда действительно существовали опасения, что силы Оси начнут согласованное наступление в масштабах, превышающих наполеоновские, чтобы соединить немецкие и японские войска где-то между Ираном и Индией. Но мы знаем, что ни такого, ни какого-либо иного плана согласованных действий у немцев и японцев не было, и воевали они скорее как товарищи по оружию, а не союзники в полном смысле этого слова. Мы также знаем, что все три наступления уже перешли кульминационную точку своего успеха. В авангарде этих впечатляющих наступлений 1942 года остались танки Роммеля, сильно уменьшившиеся в числе и испытывающие острую нехватку топлива, тонкий клин немецкой пехоты, застрявший в Кавказских горах, а также страдающие от голода японские солдаты, находящиеся в конечных точках опасно растянувшихся линий снабжения.

Но, даже если бы в этих наступлениях и была какая-то реальная сила, даже если бы они каким-то образом получали достаточно снабжения, чтобы зайти гораздо дальше, даже если бы Индия была завоевана с той или иной стороны, основные военные усилия союзников от этого не снизились бы. Все военные действия от Триполи до Индии, сколь бы они ни были масштабны, остались бы лишь промежуточной интермедией. Правда, союзники могли бы все же понести тяжелые потери: солдаты индийской армии, хорошо обученные полки которой значительно повышали силу британцев даже за пределами Индии; более сомнительный вклад китайской армии в войне с японцами; нефть Ирана и Ирака — в той мере, в которой нехватка танкеров позволяла использовать ее за пределами Ближнего Востока (сами немцы едва ли могли использовать значительное ее количество); и развивающаяся, хотя и скромная, военная промышленность самой Индии. И все же большая часть того, что Средний Восток и Индия привносили в ресурсы союзников, потреблялась на местах, в то время как обе эти области требовали силы извне для своей зашиты. Поэтому общий баланс сил и ресурсов для союзников в войне против немцев и японцев не стал бы слишком невыгодным, а возможно, события даже обернулись бы союзникам на пользу.

В соответствии с парадоксальной логикой, проигрыш на уровне театра военных действий может оказаться чистым выигрышем на уровне большой стратегии (при условии, что поражение не будет стоить слишком многих потерянных сил), тогда как любые усилия, затраченные на второстепенных театрах военных действий, все равно не принесут победы. Это относилось к обеим сторонам в ходе Второй мировой войны, но более к Германии и Японии, чем к союзникам, вследствие основополагающей асимметрии в их положении на уровне большой стратегии.

Благодаря огромному превосходству в ресурсах союзники, даже если их потери были выше, могли извлекать выгоду из любого столкновения, уменьшавшего военную силу Германии и Японии, — до тех пор, пока пропорция потерь не превышала общую пропорцию их превосходства (точнее, до тех пор, пока потери союзников не свели бы на нет разрыв в темпах роста вооруженных сил). Например, если бы Германия производила, скажем, по 500 самолетов-истребителей в месяц, а британское и американское производство истребителей, предназначенных для европейского театра военных действий, было бы в три раза больше, то даже потеря трех самолетов союзников на два немецких, в конечном счете, оказалась бы вкладом в будущую победу. Более того, для союзников такое истощение оказалось бы выгодным в любом случае: при износе не бывает никаких второстепенных интермедий.

Тем не менее союзникам нежелательно было отвлекать силы с главных театров войны. Если бы они так поступали, победа не стала бы менее вероятной, потому что кумулятивное истощение все равно продолжалось бы, но продвижение союзников к победе замедлилось бы просто потому, что на второстепенных театрах столкнуться с самыми многочисленными силами врага шансов было меньше. Более того, только на самых важных театрах военных действий, то есть в самой Германии и Японии, военную силу в вертикальном измерении стратегии можно было применить для еще большего ослабления этих стран в горизонтальном измерении, благодаря блокадам и бомбардировкам промышленных предприятий и инфраструктуры.

Немцы и японцы находились в совсем иной ситуации. Военные победы, то есть успехи в вертикальном измерении, могли помочь им выиграть войну лишь в том случае, если бы сумели перестроить ситуацию в горизонтальном измерении. Разгрома союзников в битве, как то и дело случалось в течение первых лет войны, было недостаточно. Это не умаляло главного преимущества союзников в горизонтальном измерении: их превосходящей способности поставлять своим вооруженным силам обученных людей и оборудование[190].

Силы Оси в конечном счете могли бы извлечь выгоду из военных успехов, лишь сумев подчинить себе государственные ресурсы отвоеванных у альянса территорий. В действительности так и произошло, когда Германия нанесла полное поражение Польше, Бельгии- и Франции, выведя их из войны и тем самым сильно улучшив свое положение в горизонтальном измерении. Но никаких подобных побед, одержанных вертикально, нельзя было достичь в Северной Африке, где не имелось ни союзников, которых можно было бы полностью сокрушить, ни сколько-нибудь ценных военных ресурсов.

Поэтому немецкое Высшее командование сухопутных войск (ОКН) было совершенно право, противясь авантюре Роммеля в Египте. Хотя Гитлер решил иначе, заткнув рот своим генералам, как делал часто, все же он отправил Роммелю ограниченные силы. Правда, он ценил его достижения главным образом за их рекламное значение: лихой генерал в романтической пустыне служил отличным образцом для подражания, особенно по контрасту с новостями с Русского фронта, звучавшими зловеще даже при победах[191].

Вторжение Роммеля в Египет не могло служить никакой более значительной цели. Оно было бесполезным даже с точки зрения отвлечения непропорционально больших британских сил: у Британии не имелось главного театра войны в 1941 и 1942 годах, тогда как у немцев он появился, начиная с 22 июня 1941 года, спустя всего несколько недель после прибытия Роммеля в Триполи. Только на Русском фронте Германия могла достичь решающих результатов на уровне большой стратегии. В войне с СССР у немцев была, по меньшей мере, возможность победы, поскольку вертикальный успех мог породить на этом театре военных действий горизонтальные последствия. Ведь всякое завоевание немцами населения и ресурсов уменьшало силы СССР в той же степени, в какой этого можно было бы достичь путем отвлечения от войны какого-либо союзника, используя оружие дипломатии. И в то же время завоевание советских территорий могло бы повысить силу Германии пропорционально приобретению себе нового союзника — в той мере, в какой завоеванные люди и ресурсы могли быть привлечены к военным действия немцев. Полное завоевание СССР упразднило бы величайшую ошибку Гитлера в деле государственного управления, дав Германии возможность как-то справляться с еще одной ошибкой в искусстве государственного управления, вследствие которой американцы вступили в войну на стороне британцев.

В то время как Германия, по крайней мере, очень мало вкладывала в войну в Северной Африке, имперская Япония допустила основополагающую ошибку в горизонтальном измерении — ошибку в дальновидности и в действиях разведки, рассеяв свои военные силы по второстепенным театрам войны. После атаки на Пёрл-Харбор японцы оккупировали Малайю, Сингапур и голландскую Ост-Индию, получив солидный выигрыш в горизонтальном измерении. В этих странах не было союзников, которых можно было бы разгромить и вывести из войны, зато имелись весьма значительные ресурсы, прежде всего каучук, олово и пальмовое масло Малайи, а также нефть голландской Ост-Индии. Что же касается захвата Филиппин, совершенного малыми силами, то он тоже был вполне оправдан, ибо вытеснял американцев с запада Тихого океана. На этих островах можно было устроить аэродромы для тяжелых бомбардировщиков, чтобы атаковать японцев с самого начала, а также базу для более широких контрнаступлений, проводящихся в должном порядке. Но последовавшее вторжение в Бирму, захваты островов в южной части Тихого океана, попытка захватить Новую Гвинею и, прежде всего, продолжающаяся война с Китаем — все это отвлекло весьма и весьма значительные силы, которые следовало применить на одном-единственном театре военных действий — там, где Япония теоретически могла бы выиграть войну: в самих Соединенных Штатах.

Японцы сделали за американцев то, чего они сами сделать для себя не смогли, а именно — разрешили их глубокие внутренние противоречия во взглядах на необходимость участия в войне, подтолкнув их к решению о нем. Исправить эту огромную ошибку в государственном управлении можно было, только вторгнувшись в США. Чтобы превратить свое временное превосходство во флоте и в ВВС, продемонстрированное при нападении на Пёрл-Харбор, в окончательную победу на уровне большой стратегии, японцам пришлось бы вывести из строя всю потенциальную американскую военную силу в самом ее источнике, потому что она неизбежно и значительно переросла ресурсы Японии. Ни в Китае, ни в Бирме, ни в южной части Тихого океана, ни на Новой Гвинее японцы не могли задушить мобилизацию американской мощи. Принести им победу могла единственная кампания — вторжение в Калифорнию, за которым последовало бы завоевание важнейших американских жизненных центров, что увенчалось бы навязанным миром, заключенным в Вашингтоне. Правда, силы императорской Японии, даже если их отозвали бы из Китая и вообще отовсюду, не достигли бы успеха в попытке завоевать США, пусть даже по одним только логистическим причинам, и, конечно же, о таком вторжении они даже не помышляли. Но другого способа выиграть войну не было.

Из этого следует, что единственно верным для Японии решением сразу после Пёрл-Харбора было бы просить о мире, пожертвовав способностью сопротивляться поражению в течение ближайших нескольких лет в обмен на уступки, на которые пошли бы Соединенные Штаты, желающие избежать сражений за свою победу. В ходе окончательных переговоров перед Пёрл-Харбором администрация Рузвельта предъявила к Японии значительные требования, включая вывод ее войск из Китая и французского Индокитая. После Пёрл-Харбора США, несомненно, потребовали бы гораздо больше: наверняка вплоть до ухода Японии из ее новой колонии в Маньчжурии и, весьма возможно, из более старой колонии в Корее, если не с Тайваня. Кроме того, обнаружив, насколько эффективными могут быть японские вооруженные силы, американцы начали бы настаивать на разоружении — по крайней мере, частичном. Согласиться на все это сразу было бы тем сложнее психологически и политически после блистательного успеха в битве, но иного способа уберечь Японию от верного и полного поражения не имелось.

Этим измеряется подлинное стратегическое значение громадного тактического и оперативного успеха атаки на Пёрл-Харбор: она была полным провалом. Японии было бы гораздо лучше, заблудись все ее летчики в небе над Тихим океаном или промахнись мимо цели. Если бы японские пилоты добились умиротворяющего комического эффекта, не сумев причинить никакого ущерба, то американцы были бы еще щедрее в ходе дальнейших мирных переговоров. На уровне большой стратегии слияние вертикального измерения с горизонтальным было столь неблагоприятным для Японии, что тактический и оперативный успех при Пёрл-Харборе оказался в действительности куда хуже неудачи.

Этот случай — далеко не единственный. Тактические достижения легко могут привести к прямо противоположным результатам на уровне большой стратегии. Все, что требуется для того, чтобы большее стало меньшим, — существенная дисгармония между двумя измерениями. Например, если дипломатические и пропагандистские последствия бомбардировочной кампании оказываются неблагоприятными, то бомбить больше — хуже, чем бомбить меньше, и разрушительная бомбардировка хуже неэффективной.

Когда налицо сильная дисгармония между различными уровнями вертикального измерения, военные действия просто оказываются неудачными.

Но при дисгармонии между двумя измерениями вертикальный успех может оказаться хуже поражения.

Поскольку императорская Япония потерпела поражение, прежде всего, потому, что не пошла на Вашингтон сразу после Пёрл-Харбора, в войне на Тихом океане уже не было по-настоящему решающих сражений. Единственным следствием морских и воздушных сражений в Коралловом море, возле атолла Мидуэй, на Новой Гвинее и на острове Гвадалканале стало то, что скорость сползания Японии к полному поражению изменилась. Ни одно из этих сражений, какими бы драматическими они ни были, не могло стать решающим на уровне большой стратегии, потому что ни одно из них не могло изменить исход войны, как происходило в некоторых сражениях между немецкими и советскими войсками на Восточном фронте. Даже полная победа японского флота в битве при атолле Мидуэй в 1942 году могла привести лишь к временному результату: окажись уничтоженными американские а не японские авианосцы, эта потеря не лишила бы Соединенные Штаты того преимущества в военно-морском флоте, которое к 1944 году было бы им в любом случае обеспечено благодаря масштабному производству кораблей и самолетов и выучке личного состава. И, если поражение японцев при атолле Мидуэй было бы еще страшнее, чем произошло на деле, это тоже могло бы лишь ускорить исход, который в любом случае был неизбежен с того времени, когда полностью мобилизованные военные силы США вышли на арену боевых действий.

Северные вьетнамцы, которым не пришлось пережить последствия столь самоубийственного начального военного предприятия, каким стало нападение на Пёрл-Харбор, выиграли свою войну благодаря скромным военным достижениям в вертикальном измерении, сочетавшимся с высокоэффективной пропагандой и дипломатией в горизонтальном измерении. Они никогда не смогли бы победить, продвигаясь в одном лишь вертикальном измерении, хотя были почти равны противнику на тактическом и оперативном уровнях и лишь слегка уступали ему на уровне стратегии театра военных действий[192]. Что же касается технического уровня, то уклончивый вьетнамский стиль войны снижал его значение для обеих сторон, несмотря на особый американский энтузиазм по отношению ко всякой технике, особенно новой и сколько-нибудь передовой. Когда в войну вмешались Соединенные Штаты, северные вьетнамцы уже не могли одержать победу, накапливая тактические успехи, потому что Северный Вьетнам к тому времени стал не главным театром военных действий, а лишь ареной сражений. Силы, применявшиеся против северных вьетнамцев, поступали с совсем иного театра, то есть из самих США, с начала до конца служивших источником оборудования и снабжения для южных вьетнамцев, а также для всех американских войск, действовавших во Вьетнаме с 1966 по 1972 год. Даже если бы северные вьетнамцы могли нанести поражение всем посланным против них силам по отдельности, победы в одном только вертикальном измерении всего лишь дали бы им возможность сопротивляться вплоть до прибытия еще более значительных сил, и в конце концов они проиграли бы.

Не могли северные вьетнамцы и воспрепятствовать притоку американских сил через Тихий океан. Они не имели ни подводных лодок, ни самолетов, способных действовать над открытым океаном, а их сухопутных сил в самом Вьетнаме было недостаточно для того, чтобы захватить и перекрыть южновьетнамские порты и аэродромы вплоть до окончания войны. В еще меньшей степени могли северные вьетнамцы применять силу в вертикальном измерении против самих Соединенных Штатов: в то время как американцы бомбили Северный Вьетнам всякий раз, когда принимали такое решение, вьетнамцы не могли бомбить или как-либо иначе атаковать США: они были попросту слишком далеко. Но зато дипломатия и пропаганда северных вьетнамцев оказывали безграничное стратегическое влияние: они начали с того, что испортили отношения Америки с ее главными союзниками в Европе, а затем проникли и в сами Соединенные Штаты, что привело к важнейшим последствиям.

Ни разу не нанеся поражения в битве сколько-нибудь значительной группировке солдат США, северные вьетнамцы победили, успешно используя дипломатию и пропаганду, чтобы разбить американский политический консенсус, поддерживавший войну. В итоге сначала американцы были вынуждены вывести войска, а затем последовал резкий спад в притоке оборудования и снабжения в Южный Вьетнам. Военные достижения были необходимы северным вьетнамцам, но не для того, чтобы выигрывать битвы, что в любом случае не стало бы решающим фактором, а просто для того, чтобы продлить войну, создавая такие условия, при которых дипломатия и пропаганда могли оказаться успешными.

Как показывает пример Северного Вьетнама, в слиянии, образующем большую стратегию, даже скромного достижения в вертикальном измерении может оказаться достаточно для того, чтобы принести победу, если оно гармонично сочетается с успехом в горизонтальном измерении. Такова логика военной стратегии — невозможно победить либо только на вертикальном, либо только на горизонтальном уровне (как пытался сделать Муссолини, применяя дипломатию и пропаганду, но не занимаясь строительством реальных военных сил). Но успех Анвара Садата в октябрьской войне против Израиля в 1973 году служит еще более ярким проявлением этого принципа.

Египтяне признали, что не могут одержать победу, прибегнув только к прямому военному воздействию. Они имели основания надеяться пересечь Суэцкий канал, одолев его небольшой — около 450 человек — гарнизон, но знали, что не сумеют победить израильскую армию на Синае, чтобы после этого навязать переговоры или просто двигаться вперед, вторгаясь в сам Израиль. Развернутые силы египетской армии были куда многочисленнее сил израильтян, непосредственно несших боевое дежурство. Но, если израильтяне мобилизуют своих резервистов, они смогут выставить целых семь дивизий и отправить достаточное число солдат на Синай, чтобы разбить восемь египетских дивизий, учитывая превосходство Израиля в воздухе и в маневренном бою бронетехники на оперативном уровне[193]. Иными словами, Египет не мог добиться многого в вертикальном измерении стратегии.

Напротив, в горизонтальном измерении международная ситуация в 1973 году была потенциально весьма благоприятной для Египта. Соединенные Штаты только что ушли из Вьетнама и вовсе не желали ввязываться в войну где-нибудь еще. Советский Союз был более расположен к активным действиям, чтобы в реальности мировой политики заявить о «стратегическом паритете», на который незадолго до того согласились США в договорах об ограничении стратегических вооружений от 1972 года. За пределами этого дисбаланса шла еще и «нефтяная война». Поскольку производство нефти в США падало, а других источников было мало, арабские экспортеры нефти из Персидского залива и Северной Африки стали поставщиками, диктующими свои цены. Из-за возрастающей потребности в нефти по всему миру цены стали расти, но они все еще сдерживались долгосрочными договорами о поставках и действующими соглашениями о доле в доходе между правителями и нефтяными компаниями. Только резкое снижение экспорта могло высвободить новую рыночную мощь арабских производителей нефти, чтобы установить новый уровень цен, значительно превышающий традиционную американскую цену в 1,8 доллара США за баррель. Когда Садат попросил их наложить эмбарго на все страны, дружественные по отношению к Израилю, арабские производители нефти были весьма рады угодить — вместо того, чтобы просто идти на жертвы ради арабской солидарности, они могли еще и получить от этого существенную выгоду.

Напротив, Израиль находился дипломатически в очень слабой позиции. У него не было ни нефти, ни каких-либо иных богатств. В ООН он оказался в изоляции перед лицом многочисленных арабских, мусульманских и коммунистических голосующих блоков, к которым присоединили свои голоса африканские государства в надежде на надлежащее вознаграждение от арабских производителей нефти. В Европе Израиль обвиняли за отказ от сотрудничества в вопросе о разрешении конфликта с Египтом, с целью нового открытия Суэцкого канала, да и соблазн арабских экспортных рынков также играл свою роль в изоляции этой страны.

Как мы видели, при неблагоприятных обстоятельствах наличие силы в вертикальном измерении может не принести особой выгоды, но сама по себе потенциальная сила в горизонтальном измерении может оказаться и вовсе невыгодной. Хотя, даже если бы Египет вообще бы ничего не делал, возрастающее дипломатическое давление, возможно, заставило бы израильтян отказаться от завоеванной территории без заключения мирного договора, которое они требовали взамен. А в долгосрочной перспективе возрастающая американская, европейская и японская зависимость от арабской нефти привела бы к еще большему дипломатическому давлению на Израиль. Однако и то и другое представляло собою процессы долгие и неопределенные: если бы Соединенные Штаты вернулись к активной позиции, оправившись от вьетнамской травмы, а Советский Союз был бы отвлечен от конфликта собственными трудностями, то арабские производители нефти не стали бы бравировать последствиями наложения эмбарго в пользу Египта. Да и их контроль над нефтяным рынком не мог бы длиться вечно.

Только военная акция могла активизировать потенциальную силу Египта в горизонтальном измерении. И это была мощь не промышленная, как в случае союзников во Второй мировой войне, но скорее дипломатическая — способность использовать силу других: и вес Советского Союза в мировых делах, и арабское «нефтяное оружие». Как мы видели, египтяне на самом деле не могли выиграть эту войну и знали об этом. Но они и не нуждались в полной победе, чтобы активизировать дипломатическое давление на Израиль. Если бы египтяне могли дойти до самого Тель-Авива, они бы не нуждались так сильно в дипломатической поддержке. Но с другой стороны, они не могли надеяться на интерес Советского Союза и Соединенных Штатов, не совершив какой-либо действительно крупной военной акции, ибо простых рейдов коммандос и артиллерийских обстрелов было недостаточно. Привлечь к себе такой интерес реально было только пересечением Суэцкого канала, причем не операцией на одну ночь, поскольку за ней последовала бы контратака израильтян, которая могла бы снова поставить египтян в униженное положение. Садату нужна была настоящая победа в сражении, даже если бы она не развилась в окончательную победу в кампании на уровне театра военных действий.

Суэцкий канал — около сотни метров спокойной воды — сам по себе не был серьезным препятствием. В любом случае израильтяне не стали укомплектовывать личным составом укрепления на своей стороне канала, рассчитывая на мобильную защиту с помощью бронетехники, основанной на быстром разворачивании усиленной танковой дивизии, направленной против любых попыток пересечь канал. И как всегда, они чрезмерно полагались на свои ВВС[194]. Поэтому египтяне могли без особого труда пересечь канал, но это не решило бы тут же встававшей перед ними проблемы, а именно схватки с контратакующими израильскими танками. В еще меньшей степени они способны были сопротивляться полной силе израильской армии, которая в течение трех дней после пересечения канала мобилизовала бы своих резервистов. А тем временем израильские ВВС, успешно состязаться с которыми в воздушном бою египетские истребители не могли, стали бы систематически атаковать египетские войска по обеим сторонам канала.

План египтян, который решил эти проблемы, казавшиеся нерешаемыми, — своего рода идеальный образец, гармоничный относительно и вертикального, и горизонтального измерений, а также взаимодействия между ними.

В горизонтальном измерении один из важных элементов был дипломатическим: сирийскую военную диктатуру, хотя отнюдь и не состоявшую с Египтом в тесных отношениях, убедили начать одновременное наступление. Поэтому Израиль вынужден был перебросить часть своих сил на Голанские высоты, а не на Синайский фронт. И действительно, две из пяти резервных танковых дивизий были отправлены на войну с Сирией в течение первой недели войны.

Столь же важный элемент этого плана в горизонтальном измерении сочетал в себе пропаганду и обман с целью достичь полной неожиданности запланированного нападения. Скрыть наличие скопления египетских войск и оборудования для наведения мостов возле канала было невозможно, но израильтян успешно убедили в том, что это всего лишь общевойсковые учения, часто проходившие раньше. Израильтяне не обращали внимания на ясные указания на то, что нападение вот-вот состоится, вплоть до раннего утра 6 октября 1973 года. Они не смогли преодолеть свои сомнения и не издали приказов о мобилизации вплоть до 9.20. Некоторым армиям требуются недели на то, чтобы призвать гражданских лиц, экипировать их и сформировать из них боевые подразделения. Израильтяне справились с этим за 24 часа или даже чуть быстрее, и еще за день полностью укомплектованные бригады бронетехники добрались до Синайского фронта. Но в 9.20 6 октября, на момент принятия решения о мобилизации, до начала войны уже оставалось менее пяти часов.

Согласно общепринятой теории, внезапность достигается, когда «сигналы», несущие правдивую информацию, маскируются «шумом» — большим количеством устаревших, ошибочных и ложных сведений; один из вариантов этой теории подчеркивает значение сознательного обмана[195]. Но в этом вопросе есть и еще более глубокая истина: обман работает только в том случае, когда налицо сильная предрасположенность к самообману. К 6 октября 1973 года израильская разведка уже в течение нескольких месяцев бдительно наблюдала за наращиванием египетских войск возле канала, точно так же, как Сталин внимательно следил за приготовлениями немцев к неожиданной атаке 22 июня 1941 года, а должностные лица США знали, что японцы где-нибудь да нападут, еще задолго до атаки на Пёрл-Харбор 7 декабря 1941-го.

Но израильтяне не предприняли атаки с целью прервать приготовления египтян. Правда, тогда действовало соглашение о прекращении огня, население наслаждалось спокойствием, а дипломатическое положение Израиля было слабым: атака вызвала бы ожесточенную критику и, возможно, суровое наказание. В таких обстоятельствах только полная уверенность, что египтяне вот-вот нападут, могла бы убедить израильское правительство издать приказ об упреждающей атаке[196]. Когда врагу по тем или иным причинам позволяют подготовиться к атаке, то неизменно появляются и выглядящие убедительными объяснения, призванные оправдать такое бездействие. По мнению израильтян, в 1973 году Садат всего лишь блефовал, как он уже не раз блефовал и прежде. По мнению Сталина в 1941 году, Гитлер должен был бы предъявить ультиматум или выдвинуть территориальные требования, прежде чем начать атаку, которую Сталин предотвратил бы, приняв требования Гитлера и даже при необходимости уступив Украину (в таком случае вся тяжесть разгрома Германии легла бы на плечи британцев, а в дальнейшем и американцев). По мнению Рузвельта в декабре 1941-го, бездействие оправдывалось сознательным расчетом на то, что японцы должны будут начать войну ради объединения страны, — хотя, конечно, он не ожидал атаки на флот США при Пёрл-Харборе (атаки ждали в других местах).

Но здесь есть и кое-что еще. Когда достоверные предупреждения не игнорируются вследствие политических запретов и не отвергаются из-за теорий, сбивающих с толку, их превращают в ложные предупреждения уже после случившегося. Это тоже один из реверсивных ходов стратегии. Если бы израильтяне поместили микрофон в стол Садата, чтобы подслушать его приказы о начале атаки 6 октября 1973 года, и, мобилизовав свои резервы, послали три или четыре дивизии на фронт, то Садат (в свою очередь, обнаружив эти маневры) мог бы отменить свой приказ о наступлении. В таком случае 6 октября 1973 года, возможно, ничего не произошло бы, и это превратило бы достоверные предупреждения в ложную информацию. Впоследствии источник мог бы все-таки быть оправдан, но скорее был бы дискредитирован как ложный (таков стандартный прием применения себе на пользу найденных подслушивающих устройств противника). В следующий же раз внезапности возможно было бы достичь, потому что однажды это не удалось.

Благоразумные советники Садата, составлявшие для него план, не верили, что египетские войска смогут противостоять полномасштабной контратаке, когда несколько запоздавшая израильская мобилизация завершится, даже в том случае, если часть израильской армии будет брошена на сирийский фронт. Для этой, казалось бы, непреодолимой проблемы было найдено еще одно решение в горизонтальном измерении: через несколько дней сражений, когда активизировались бы и «нефтяное оружие», и советская дипломатическая поддержка, а Соединенные Штаты встревожились бы надлежащим образом, Египет стал бы добиваться договора о прекращении огня в Совете безопасности ООН, чтобы заморозить рубежи, достигнутые после 6 октября, и утвердить свои приобретения.

Даже несмотря на то, что мобилизация израильских резервных сил несколько запоздала из-за внезапности, египтяне все же вынуждены были схватиться и с израильскими ВВС, и с примерно двумя сотнями израильских танков гарнизона, стоящего на канале. Хотя их было мало, египтяне сохранили горькие воспоминания о том, что быстро передвигающиеся и быстро думающие израильские бронетанковые войска сделали с их большой, но не гибкой армией. Гармония измерений здесь не помогла бы: египтянам нужно было найти военное решение в одном лишь вертикальном измерении.

Советники Садата справились и с этим вызовом, дав на него тщательно скоординированный многоуровневый ответ. Самым очевидным средством было разворачивание большого количества противотанкового и противовоздушного оружия, то есть решение на техническом уровне. Специализированные противотанковые пехотные отряды, снаряженные и переносными РПГ, и переносными ракетами, управляемыми по проводам, были добавлены к каждому стандартному подразделению; в то же время египтяне последовали советскому образцу, преобразовав свои войска ПВО в отдельную службу, а также вооружили пехоту множеством переносных противовоздушных ракет. Случилось так, что противовоздушные ракеты оказались гораздо успешнее, чем ожидалось, да и противотанковое оружие также превзошло все ожидания — по крайней мере, в самом начале войны.

И все же оружия самого по себе было недостаточно. Египтяне дали ответ контратакующим израильским танкам (то есть непосредственному источнику угрозы, с которым им довелось столкнуться) и на тактическом уровне. Были созданы отряды пехотинцев, вооруженных переносными ракетами, для охоты за танками, которые предполагалось атаковать с тыльной стороны насыпей на огневых позициях, используя нехватку у израильтян пехотного сопровождения для прикрытия атакующих танков. В действительности израильские танки опаздывали в выдвижении на свои позиции, так что находящиеся в засаде в ожидании их прибытия египетские отряды оказывались даже в более благоприятном для них положении, чем ожидалось.

Еще важнее было решение на оперативном уровне, нацеленное и на ВВС Израиля, и на его бронетехнику. Вопреки руководствам по военному делу, говорящим, что при переправе через реки во время атаки требуется по большей части бронетехника (специализация, в которой сильно преуспела Советская армия), египтяне послали через канал в основном обычную пехоту и мотострелков, а не танковые подразделения. Тем самым советники Садата надеялись лишить израильские танки излюбленной цели для их пушек, а также снизить эффективность израильских ударов с воздуха. В ходе событий израильские танки вынуждены были вести огонь по пехоте немногочисленными бронебойными снарядами, быстро израсходовав и разрывные снаряды, и патроны для пулеметов. Что же касается израильских истребителей-бомбардировщиков, то они, не имея возможности атаковать стройные ряды бронетехники, вынуждены были попусту тратить бомбы на рассредоточенную пехоту, считаясь с постоянной угрозой, исходящей от противовоздушных ракет.

Ослабление израильских войск было достигнуто на уровне стратегии театра военных действий, потому что египтяне не сосредоточили свои силы так, как предписывается военными руководствами, а совершили переправу во многих точках на всем семидесятимильном протяжении Суэцкого канала. Израильские ВВС, уже столкнувшиеся с аморфными пехотными силами, которые едва ли возможно было бомбить с пользой для дела, не могли добиться успеха и при атаке на средства переправы. Летчикам пришлось атаковать не несколько крупных мостов, которые было бы несложно увидеть и разрушить, но трудно восстановить, а множество легких понтонных мостов, разрушенные секции которых можно было заменить за считаные минуты, и большое количество лодок и десантных машин, которые вообще едва ли стоило бы бомбить.

Начало нападения Садата прошло ровно так, как было запланировано — редкий случай в военной истории! Переправа через Суэцкий канал была надлежащим образом завершена в течение нескольких часов 6 октября 1973 года, и египетские войска без особого труда сопротивлялись контратакующим израильским танкам и ВВС, истребителей которых донимали многочисленные противовоздушные ракеты. Находясь на восходящей кривой своего успеха, египтяне нанесли поражение первым мобилизованным израильским резервным силам, прибывшим на поле боя 8 октября[197]. К тому времени «нефтяное оружие» уже активизировалось, по мере того как арабские производители один за другим останавливали загрузку танкеров, и Соединенные Штаты надлежащим образом встревожились, а Советский Союз начал играть отведенную ему роль, осудив израильскую агрессию и потребовав вывода израильтян со всего Синайского полуострова.

Но, достигнув значительных успехов, египтяне, успешно сопротивлявшиеся и танкам, и самолетам, не смогли устоять перед искушением. Сирийцы, которых после короткой полосы успехов к тому времени сильно теснили израильтяне, призывали Садата попытаться немедленно заключить договор о прекращении огня, дабы удержать за собой приобретенные территории. Но вместо этого Садат рискнул испытать военную удачу, превзойдя благоразумные пределы первоначального плана. 14 октября египетская армия начала наступление бронетехники вглубь Синая, пытаясь вести маневренную войну, превосходящую уровень ее компетентности и перейдя кульминационную точку своего успеха. Много египетских танков было уничтожено, тогда как потери израильтян оказались незначительны. Неудача этого наступления знаменовала собою поворотную точку в ходе кампании. Следующей ночью израильтяне подошли к Суэцкому каналу и начали переправляться через него, воспользовавшись разрывом между египетскими войсковыми соединениями и дерзко высылая вперед отряды бронетехники, которые проезжали за спиной египетских войск на синайской стороне. Многие египетские пункты расположения противовоздушных ракет были подавлены, что позволило израильским ВВС действовать эффективнее, чем прежде. В течение недели египтяне оказались вынуждены просить о немедленном прекращении огня, причем значительная часть их армии оставалась в окружении, тогда как израильтяне были уже в 70 милях от Каира. Это было блистательное военное достижение, но оно представляло собою победу лишь на оперативном уровне, а не на уровне большой стратегии, потому что израильтяне не смогли продвигаться далее, чтобы оккупировать Каир и навязать мир на своих условиях. Советский Союз грозил вмешаться, Соединенные Штаты требовали прекращения огня, и в любом случае у израильтян не было ни сил, ни воли на завоевание Египта.

Садат же одержал на уровне большой стратегии определенную, хотя и строго ограниченную победу, формально признанную соглашением о разъединении от 1974 года, по которому Египет сохранял контроль над обоими берегами Суэцкого канала. Дипломатическое превосходство Египта, достигнутое благодаря союзу с производителями нефти, советской поддержке и заинтересованности Америки в том, чтобы стать его новой покровительницей, возобладало над военным превосходством Израиля. Израильтяне пережили поначалу неудачу, чтобы затем одержать впечатляющие победы, но опять-таки: достижения в одном лишь вертикальном измерении не могут преодолеть слабости в измерении горизонтальном. Подобные противоречия куда более обычны, чем сочетание превосходства в обоих измерениях, наблюдавшееся в войнах в Персидском заливе в 1991 году и в Косове в 1999-м, которые вели США и многочисленные союзники против изолированных враждебных им государств.

Когда огромное военное превосходство сочетается с огромным дипломатическим, не остается места для сомнений в исходе войны, и не так уж много места остается для стратегии. Бомбардировки Ирака в 1991 году и Сербии в 1999-м были по большей части односторонними сражениями с врагом, почти не способным реагировать. Это было скорее управленческой задачей, нежели военной акцией, поскольку враг в большинстве случаев представал в виде череды пассивных объектов, скудную защиту которых составляли малокалиберные зенитки и нескоординированные друг с другом ракетные батареи. О войне в Косове можно сказать, что было бы хорошо, если бы стоимость упаковки и перевозки ракет оправдало указание запускать их прямо с позиций их дислокации.

Если враг не может реагировать, парадоксальная логика утрачивает свою движущую силу — хотя и не полностью. Она проявилась в достаточной мере, чтобы спасти и Саддама Хусейна, и Слободана Милошевича: именно потому, что Соединенные Штаты были гораздо сильнее Ирака или Сербии, не способных им угрожать, у них не было моральной решимости для того, чтобы рисковать жизнями своих солдат, попытавшись отстранить Хусейна и Милошевича от власти посредством завоевания. Оба они продолжали беспрепятственно править странами, которые безрассудно разрушили.

Глава 16

Может ли стратегия приносить пользу?

Моя цель заключалась в том, чтобы вскрыть механизмы действия парадоксальной логики на пяти ее уровнях и в двух измерениях, предлагая в процессе этого исследования общую теорию стратегии. Возможно, читатели сочтут, что она объясняет превратности истории убедительнее и с меньшими нестыковками, чем простой здравый смысл, хотя, конечно же, истинный критерий верности любой теории — ее способность предсказывать будущее при наличии достаточного объема информации. Единственное, чего не может сделать ни одна теория, — предписать, что надлежит делать, ибо это зависит от моральных ценностей и целей. Я предоставляю выработку правил поведения, практических схем действий и вообще всю большую стратегию тем, кто облечен властью принимать решения в данное время и в данном месте. Теория может лишь дать совет относительно того, как нужно принимать решения: не суживать сложные реальности, чтобы найти простые шаги и лучшие ответы на каждую отдельно взятую проблему, а учитывать все пять уровней в обоих измерениях, чтобы найти решения, приводящие к гармонии между всеми ними. Тогда достаточно просто быть адекватным, чтобы одержать верх, не испытывая нужды в превосходящей силе или мастерстве. Все величайшие полководцы мировой истории, от Александра Великого до Наполеона и далее, терпели поражение от врагов не столь славных — точно так же, как блистательный Роммель потерпел поражение от бесконечно заурядного Монтгомери.

И все же есть веские причины для того, чтобы проявлять осторожность даже в применении столь великой мудрости. Начнем с того, что существует очевидная сложность в достижении требуемой гармонизации. Она превращает даже выбор одного-единственного вида оружия в нелегкое предприятие. Оценок стоимости и технических испытаний, которые сами по себе весьма сложны, уже недостаточно. Оружие нужно оценить также на тактическом уровне, чтобы рассмотреть, как оно будет применено первоначально, затем предвосхитить реакции врага и, наконец, определить его ценность на последующем этапе. И это лишь прелюдия к анализу на оперативном уровне, а затем и на уровне стратегии театра военных действий, — причем этот анализ, возможно, придется повторять заново для каждого из театров военных действий, представляющих интерес. Если новое оружие достаточно значимо благодаря своим новаторским характеристикам, впечатляющей эффектности или масштабам воздействия, возможные реакции и союзников, и врагов также нужно учитывать в горизонтальном измерении, прежде чем принимать окончательное решение о производстве этого оружия на уровне большой стратегии. Это применимо, например, к предлагавшемуся развертыванию «незначительных» средств защиты от баллистических ракет, должного обеспечить оборону от атак государств-изгоев, купивших несколько баллистических ракет или ухитрившихся изобрести их самостоятельно. Может ли это осуществляемое США развертывание локальных средств защиты привести к новой гонке вооружений с Российской Федерацией или даже с Китаем (хотя эти страны вовсе не были запланированными целями)? Вынудит ли это государства-изгои запрятать свое ядерное оружие или биологические вирусу в чемоданчики, предназначенные для ручной доставки, и тем самым создать угрозу, контролировать которую куда сложнее, даже в их собственных целях? Поссорит ли эта мера защищенные США с их незащищенными союзниками — или же, напротив, приободрит последних, потому что США смогут эффективнее отстаивать их интересы? Только в том случае, когда есть ответы на эти вопросы, стоит привлекать инженеров, чтобы они определили, насколько успешными могут быть меры защиты от баллистических ракет, и бухгалтеров, чтобы те подсчитали стоимость этих ракет.

Предполагается, что все подобные подсчеты уже включены в процесс принятия решения. Но на практике мы обычно наблюдаем другое — согласованность между различными уровнями и измерениями стратегии, предусмотренная теорией, отсутствует. Очень часто происходит следующее: и защитники, и критики того или иного решения сосредоточиваются всего лишь на одном или двух уровнях, которые соответствуют их познаниям и на которых анализ может дать нужные им результаты.

Вот почему анналы военной истории насчитывают столько случаев технически внушительного оружия, которое никогда не было бы произведено, если бы принимались в расчет самые элементарные тактические реакции. Например, в битве под Курском в 1943 году немцы потеряли множество дорогостоящих тяжелых САУ «Фердинанд», потому что на них не были установлены пулеметы, предназначенные для уничтожения русской пехоты, — а ведь последствия этого промаха мог бы предсказать любой солдат, воевавший на данном фронте. Мы можем указать на множество подобных случаев, когда разрабатывалось технически и тактически успешное оружие, решительной оперативной неудачи которого следовало бы ожидать заранее. Например, США потратили огромные средства на специализированные противотанковые самолеты, необходимые только для боев с массированной бронетехникой, но эти самолеты никогда не применялись, потому что в таких случаях непременно присутствуют и массированные скопления зенитных установок. А ведь этот итог вполне можно было предсказать заранее. Возникают ситуации, когда оружие, успешно действующее на всех военных уровнях, оказывается вредоносным на уровне большой стратегии, потому что оно приводит к проигрышу в горизонтальном измерении. Необыкновенно передовые для своего времени линкоры, которые Германия начала строить еще до 1914 года, хорошо зарекомендовали себя в битве, но стране принесли лишь смертельную вражду британцев, что опять же было вполне предсказуемым итогом[198].

Гораздо более серьезные осложнения возникают тогда, когда теорию нужно использовать для того, чтобы выстроить цельную схему большой стратегии. Прежде всего — это ее цели, которые должны быть последовательными, определяются ли они традицией, бюрократическим компромиссом, капризом диктатора или демократическим выбором. Независимо от того, разумны они или нет по чьему-либо мнению, эти цели не могут взаимно исключать друг друга или выстраиваться непоследовательно, так как в этом случае формулирование большой стратегии даже не может начаться. Далее, должны быть выработаны точные нормы реализации как для вертикального, так и для горизонтального уровня стратегии. Сколь бы ни была эта схема изящна и изобретательна, ее воплощение зависит от бесчисленных детальных бюрократических решений. В военной политике специфические приоритеты, определенные схемой, неизбежно столкнутся с сопротивлением различных родов и видов вооруженных сил, потому что никогда не бывает так, чтобы всем всего хватало. Например, все попытки перестроить, а не просто численно уменьшить вооруженные силы США после окончания «холодной войны» были блокированы военными, настойчиво утверждавшими, что сокращение бюджетных расходов надо распределять равномерно. Было вполне очевидно, что сухопутным силам и морской пехоте, лишившимся своих гарнизонных обязанностей времен «холодной войны», следует непропорционально урезать финансирование, чтобы больше тратить на ВВС, но все попытки добиться этого встретили упорное и успешное сопротивление. Благодаря этому Объединенный комитет начальников штабов избежал малоприятных распрей — но, когда США вели войну в Косове, нехватка военно-воздушных сил ощущалась очень остро, тогда как сухопутных войск, которые не использовались, да и не могли использоваться, оставалось еще более чем достаточно.

Прежде всего, любая схема большой стратегии потребует координированных действий в области дипломатии, пропаганды, секретных операций в экономической сфере, также как и в военной политике. Даже если в стране отсутствует избранный парламент, способный противостоять исполнительной власти и предложенной ею схеме большой стратегии, даже при отсутствии каких-либо заинтересованных групп, способных противиться принятой политике, широко разветвленный бюрократический аппарат современных государств сам по себе является главным препятствием воплощению любой всеобъемлющей схемы большой стратегии. Каждый гражданский и военный департамент устроен так, чтобы преследовать собственные особые цели, у каждого из них есть своя учрежденческая культура. Осознанно или нет, но отдельные департаменты будут, скорее всего, сопротивляться согласованной схеме всякий раз, когда она натолкнется на их частные бюрократические интересы, привычки и цели. Организация современных государств представляет собою необходимое орудие, но одновременно с этим — и мощное препятствие воплощению в жизнь нормативной большой стратегии.

В любом случае нелегко находить гармоничные стратегические решения, которые действительно превосходили бы сугубо прагматические импровизации. Осознание парадоксальной логики на пяти ее уровнях и в двух ее измерениях без труда вскрывает ошибочность решений, подходящих только для одного из уровней, но не принимающих во внимание реакции, которые последуют на других уровнях. Чтобы перейти от негатива к позитиву, необходимо перебрать все соответствующие аспекты, на всех уровнях и в обоих измерениях — сначала для того, чтобы понять ситуацию и принять адекватное решение, а потом для того, чтобы действовать. Возникающие при этом сложности оставляют широкий простор для ошибок. Поэтому теоретическое превосходство или верное стратегическое поведение на практике могут быть ниспровержены, точно так же как на войне умный и сложный маневр может оказаться гораздо хуже простой грубой лобовой атаки, потому что этот маневр рискует быть загубленным чрезмерным организационным трением.

В общественной жизни часто раздаются призывы к «связной» или «последовательной» национальной политике. Зачастую принимается как данность, что все части правительства должны действовать в строгой координации, чтобы сформировать эту самую национальную политику: логичную с точки зрения здравого смысла. Это хорошо для экономической или социальной политики, но когда дело доходит до области конфликта в международных отношениях, а тем более до прямой войны, только внешне противоречивая политика может обойти стороной саморазрушительные последствия парадоксальной логики. Если, например, при разработке большой стратегии возникает понимание необходимости повышения готовности к войне, но при этом оказывается невозможным повысить общие затраты на военные нужды, тогда имеет смысл сконцентрировать затраты на подготовку живой силы, количество припасов и интенсивность тренировок личного состава, в ущерб долгосрочным разработкам нового оружия и его производству. Задача состоит в том, чтобы увеличить наличную силу за счет будущей, но такая военная политика потребует более примирительной внешней политики ради смягчения будущего конфликта: сдержанности в проведении внешнеполитических операций или даже ощутимых уступок. Подверженная воздействию многих переменных, которые здесь не упоминаются, «твердая» военная политика накопления наличной силы может потребовать «мягкой» внешней политики. В итоге может показаться, что национальная политика в целом проводится несвязно и непоследовательно — именно потому, что она достигает гармонии в обоих измерениях стратегии.

Этот частный пример указывает на еще одно серьезное препятствие разумному стратегическому поведению на национальном уровне: демократическим политическим лидерам сложно осуществлять такую политику, которую можно легко заклеймить как нелогичную и противоречивую; кроме того, их часто обвиняют в чрезмерной уступчивости. Говоря более обобщенно, трудно сохранять общественную поддержку парадоксальной политики, если последнюю неизбежно приходится объяснять через враждебное ей посредство дискурса, основанного на здравом смысле. Только диктатуры могут проводить внешне противоречивую политику, ограничиваясь лишь немногими объяснениями или вовсе обходясь без них. Нередко они сочетают умиротворяющую дипломатию или даже уступки, призванные притупить бдительность противников, с ускоренными мерами по наращиванию вооружений. Они могут метать громы и молнии и разражаться угрозами в одном направлении, готовясь действовать в другом; могут прибегать к внезапным атакам — даже самым широкомасштабным. Демократические правительства тоже наращивают свои военные силы, но не имеют возможности маскировать их, поскольку общественность должна быть осведомлена, чтобы подготовиться к сопряженным с этим жертвам. Они тоже могут угрожать другим странам или даже впрямую нападать на них, как они напали в 1999 году на остатки былой югославской федерации в составе Сербии и Черногории, но, опять-таки, любое подобное действие должно быть оправдано заранее, что исключает всякую политическую, а зачастую — даже тактическую внезапность.

Демократии не могут действовать как хитроумный воин, выслеживающий своих врагов по ночам. Равным образом современные плюралистские демократии не могут достичь последовательности в своей внешней политике, ибо последняя формируется соперничающими силами отдельных групп, оказывающих давление на правительство, организованными лобби, состязающимися друг с другом бюрократическими учреждениями и политическими партиями. И все же еще многое можно сказать о возникающей в силу этого непоследовательности. Рассмотрим, к примеру, ситуацию в США после окончания «холодной войны». Несомненно, внешняя политика США впадала в многочисленные противоречия по мере расширения НАТО, вплоть до того, что стали предприниматься попытки культивировать дружбу с Россией, тогда как Китай расценивали то как союзника, то как врага. Лишь в том случае, если бы всякая непоследовательность и всякие противоречия были устранены, США могли бы добиваться последовательных приоритетов в своих отношениях с каждой из стран, в каждом отдельном месте и по каждому отдельному вопросу, всякий раз сочетая обещания с угрозами, наказания с приманками, чтобы добиться для себя наибольшей пользы.

Таков результат, на который предположительно рассчитывают критики непоследовательности. Действительную мощь США на мировой арене, несомненно, можно было бы увеличить, используя потенциал их нынешнего экономического, технологического, военного и информационного первенства гораздо успешнее, чем это делается сейчас. Иными словами, США должны были бы стать самой могущественной великой державой во всей истории, обладающей гораздо большим контролем над мировыми событиями, чем тот, о котором любой из их предшественников мог только мечтать.

Однако такое распределение не сохранялось бы слишком долго. В годы «холодной войны», когда у США была последовательная стратегия, нацеленная на повышение их мощи, СССР также выступал на мировой арене, чтобы поглощать значительную часть этой мощи и противостоять ей посредством собственных инициатив и ответных ходов. В итоге сложилось некоторое равновесие.

Кроме того, несмотря на явное превосходство двух величайших держав над всеми остальными, условия «холодной войны» создали модели взаимозависимости. Союзники США нуждались в их покровительстве, но и сами США неизменно нуждались в постоянном сотрудничестве со своими союзниками. Что же касается СССР, то он всегда был готов заигрывать со всяким дружелюбным по отношению к нему государством, которое не мог контролировать напрямую.