Империя должна умереть Зыгарь Михаил

Ленинцы и мартовцы

Раскол партии случился не из-за идеологических разночтений, а просто из-за личной неприязни и тяжелых характеров трех человек: авторитарного Плеханова, обидчивого Мартова и грубого, вспыльчивого Ленина. Плеханов встал на сторону Ленина, возможно, из зависти к слишком большому влиянию Мартова в «Искре». Мартов был слишком уязвлен, чтобы идти на компромисс. А Ленин бросился на противников так рьяно и яростно, как будто хотел их уничтожить.

Поначалу никто из поссорившихся не думает, что это навсегда. И слова «большевики» и «меньшевики» тоже еще не в ходу. Ленин называет противников «мартовцами» и «меньшинством», а Мартов сторонников Ленина – «ленинцами».

Через месяц после съезда Ленин даже пытается помириться. «Я спрашиваю себя: из-за чего же, в самом деле, мы разойдемся так на всю жизнь врагами? Я перебираю все события и впечатления съезда, я сознаю, что часто поступал и действовал в страшном раздражении, "бешено", я охотно готов признать пред кем угодно эту свою вину, – если следует назвать виной то, что естественно вызвано было атмосферой, реакцией, репликой, борьбой, – пишет он своему давнему другу Потресову, теперь занявшему сторону Мартова. – Но я решительно не могу видеть в результатах ничего, ровно ничего вредного для партии и абсолютно ничего обидного или оскорбительного для меньшинства. Конечно, обидно не могло не быть уже то, что пришлось остаться в меньшинстве… Мы политически (и организационно) разошлись с Мартовым, – как расходились с ним десятки раз».

Многие даже не воспринимают эту ссору всерьез. Тот же Плеханов, зная истеричность Мартова и задиристость Ленина уже не первый год, уверен, что он еще их помирит.

Политический курорт

Летом 1903 года, ровно в то же время, когда марксисты собираются в Брюсселе, к их бывшему товарищу Петру Струве из России приезжают новые друзья. Струве и его спонсор Жуковский приглашают двадцать человек: десять членов земских собраний и десять представителей творческой интеллигенции. Среди гостей – самые известные земцы страны: политики из Твери Иван Петрункевич и Федор Родичев, член Тамбовской земской управы и университетский профессор Владимир Вернадский, князья Шаховской и Долгоруков. Из творческой интеллигенции, кроме самих Струве и Жуковского, здесь знаменитые писатели и философы Николай Бердяев, Сергей Булгаков, Семен Франк.

Большая компания едет в Европу вовсе не отдыхать – они планируют создать первую в России либеральную оппозиционную партию. В качестве туроператора выступает все тот же Дмитрий Жуковский. Он наметил такой маршрут: 2 августа они встречаются в швейцарском городе Шаффхаузене, неподалеку от важной туристической достопримечательности – Рейнского водопада. Посмотрев на водопад, путешественники-либералы направляются в соседний курортный городок Зинген, уже на территории Германии. На следующий день они переезжают в Рудольфцелль, где для них тоже зарезервирован ресторан. И последний пункт – курорт Констанц на берегу Боденского озера.

Гости из России очень стараются максимально конспирироваться (хотя, конечно, их все равно выслеживают): куда тщательнее, чем, например, революционеры-марксисты. Это понятно – либералам есть что терять, они не эмигранты, живут в России, у них есть положение, работа. И они совсем не революционеры: «Надо приучать смотреть на нас как на сторонников законности и порядка», – говорит князь Долгоруков, член Московского земского собрания. При этом никто из них не ожидает скорого успеха. Когда князь Шаховской прогнозирует, что уже через два года удастся добиться введения парламента, ему никто не верит.

Либеральная оппозиция в России была всегда – умеренные противники действующей власти постоянно появлялись внутри элиты. Однако никогда прежде либералы не объединялись в партию. Несколько обедов на курортах Боденского озера в Германии летом 1903 года стали первым съездом российских либералов. Которые все же пока не рискуют учреждать партию, но договариваются создать объединение независимых кружков – Союз освобождения.

Самый обсуждаемый в те дни вопрос: как относиться к другим оппозиционерам, марксистам и эсерам? «У нас нет врагов слева», – настаивает самый авторитетный из участников съезда, 59-летний Иван Петрункевич.

Большинство хочет объединить всех противников режима; именно поэтому они и делают выбор в пользу «союза» – чтобы дать возможность прочим диссидентам присоединяться к нему, не покидая собственных партий. Против выступает Струве – его вовсю травит марксистская печать, и он считает, что с ними договориться не получится: «Начать полемику очень легко, даже очень соблазнительно. Но остановиться, начав ее, совершенно невозможно: скажут, струсили, нет доводов, разбиты. А между тем в нашем распоряжении не может быть столько ругани, как у наших противников, в особенности социал-демократов».

Разъезжаются участники съезда с чувством, что совершили историческое дело. «Союз освобождения должен идейно и организационно объединить широкие слои стремящихся к свободе и самодеятельности русских людей, – пишет Струве после окончания встречи. – Это будет не революционный кружок, а организация, неискоренимо живущая в умах всех поборников освобождения и проявляющая себя в их борьбе словом и делом за великую национальную задачу времени».

Война и Германия

Поразительно, что летом и осенью 1903 года так много знаменитых русских собираются в Германии. Это не только члены новоиспеченного Союза освобождения, путешествующие вдоль Боденского озера, и редакция «Искры», издающейся по соседству, в Мюнхене. На 300 км севернее, в Дармштадте, отдыхает и сам император Николай II – вместе с молодой женой он приехал на ее родину, навестить ее брата Эрнста Людвига, герцога Гессенского.

В Петербурге тем временем говорят о возможной войне с Германией: все упирается в вечное соперничество Германии и Франции, поэтому в случае, если между Берлином и Парижем вспыхнет искра, Россия должна будет поддержать своих союзников и кредиторов – французов.

Уже принято решение, что в случае войны с Германией великий князь Николай Николаевич, двоюродный дядя царя, станет главнокомандующим германским фронтом, а военный министр генерал Куропаткин возглавит австрийский фронт. Двое военачальников успевают даже переругаться в процессе подготовки к возможной войне: великий князь требует проведения новых железных дорог на западе страны, чтобы подвозить продовольствие войскам, а военный министр Куропаткин препятствует.

Все это не мешает отдыху императорской семьи. В сентябре Николаю II сообщают, что его троюродный брат, кайзер Вильгельм, смущен тем, что русский император так давно находится в его империи и при этом ни разу с ним не встретился. 23 октября сам Вильгельм приезжает навестить царскую семью в Дармштадт – а они даже не встречают его на вокзале.

Кайзер, как обычно, подталкивает кузена Ники к более активному освоению Дальнего Востока – ведь тот – «адмирал Тихого океана». Эта идея русскому императору нравится. Успех в Китае очень воодушевил царя, он хочет славы и, если бы не активная экспансия на Дальнем Востоке, непременно начал бы думать о завоевании Индии или Турции, считает министр финансов Сергей Витте.

Экономическая экспансия вокруг Дальневосточного наместничества продолжается, сторонник освоения Желтороссии Безобразов пользуется максимальным доверием императора. Продолжаются переговоры с Японией, которая страшно уязвлена тем фактом, что Россия оккупировала Квантунскую область Китая, – но нехотя. К Японии никто не относится всерьез, ее считают маленькой отсталой страной, которая даже теоретически не может тягаться с Россией. В соответствии с этим надменным предубеждением Россия и ведет переговоры: в Токио месяцами ждут ответа из Петербурга на свои ноты. Отчасти проблема заключается в излишней самонадеянности императора и некомпетентности чиновников. Министр иностранных дел не отвечает японскому МИДу, потому что император поручил переговоры не ему, а наместнику на Дальнем Востоке. Наместник не отвечает, потому что должен согласовать свои ноты с императором. При этом наместник находится во Владивостоке, а император отдыхает в Дармштадте.

Сам факт этих переговоров в России никому не важен и не интересен, зато в Японии за ними внимательно следит пресса и негодует. Японское общество очень уязвлено тем фактом, что японские власти вынуждены вести переговоры с каким-то чиновником по фамилии Алексеев, наместником русского царя на Дальнем Востоке.

Витте вспоминает такую сплетню, объясняющую, каким образом морской офицер Евгений Алексеев добился столь высокой должности. Якобы в молодости он сопровождал великого князя Алексея (сына Александра II, дядю Николая II) в кругосветном путешествии. В марсельском борделе великий князь учинил пьяный дебош и был задержан полицией. Но на следующий день в участок явился офицер Алексеев, который уверял, что это он буянил прошлой ночью, – а полицейские просто перепутали имя Алексей и фамилию Алексеев. За это офицер был оштрафован и навсегда завоевал расположение великого князя, который в 1881 году стал главным начальником русского флота. Благодаря протекции дяди императора карьера Алексеева стремительно развивается. Сначала он становится наместником на Дальнем Востоке. Потом становится главнокомандующим, при том что, как язвительно замечает Витте, не умеет держаться верхом и боится лошадей. Есть еще одна версия, также будоражащая умы общества, будто Алексеев – внебрачный сын Александра II.

«Уф»

В начале августа 1903 года к министру финансов Сергею Витте приходит статс-секретарь Александр Безобразов, ближайший советник императора и главный вдохновитель его дальневосточных фантазий. Он доверительно сообщает, что если министру нужно встретиться с императором, то следует ехать на Путиловский завод, где Николай II скоро будет осматривать производство миноносцев. Искушенный аппаратчик Витте вдруг не сдерживается и отвечает грубостью: всегда готов увидеться с императором, но только если тот его вызовет, а по указке Безобразова никуда не поедет.

Безобразова Витте явно ненавидит – неудивительно, ведь еще несколько лет назад Витте сам считался главным специалистом по Дальнему Востоку, но уступил новому статс-секретарю былое влияние на императора и видится с ним теперь крайне редко. В воспоминаниях Витте старательно выставляет Безобразова полным идиотом. Он пишет, будто бы даже жена Безобразова публично удивлялась: «Не понимаю, как Саша мог приобрести такой политический вес, неужели никто не понимает, что он полупомешанный?» Этот пассаж в воспоминаниях Витте выглядит не очень правдоподобно и характеризует скорее самого автора, который с удовольствием пересказывает сплетню про своего политического противника.

Витте не едет на Путиловский завод, и только в середине августа император сам вызывает его к себе в Петергоф вместе с председателем Госбанка Плеске. Они оба недоумевают, зачем Николай впервые в жизни вызвал председателя Госбанка? В разговоре всплывает деталь: Эдуард Плеске в обозначенный день был на Путиловском заводе и виделся с царем.

Во время аудиенции император сообщает Витте, что решил его повысить до председателя комитета министров, а министром финансов назначить Плеске. Витте благодарит и отвечает, что намного полезнее он окажется на прежней должности. Все понимают, что председатель комитета министров – должность церемониальная, в управлении страной не играет важной роли. Комитет министров не является полноценным правительством, каждый его член самостоятельно докладывает императору о положении дел. Перевод с важнейшей должности министра финансов на церемониальную должность председателя комитета – это пенсия. То есть фактически император отправляет Сергея Витте на покой.

После разговора с Николаем II опальный министр идет к его маме – пожаловаться и попросить заступничества. Вдовствующая императрица Мария Федоровна пытается его утешить, вспоминает, что Александр III очень любил Витте, но просить за него не собирается.

Потом Витте пытается узнать, что император сказал приближенным, когда отправил его в отставку. И ему передают, что после ухода Витте Николай лишь с облегчением выдохнул: «Уф».

В воспоминаниях Витте уверяет, что был уволен исключительно из-за своих взглядов на Дальний Восток: мол, он был против войны и настаивал на переговорах с японцами.

У Витте на самом деле много влиятельных врагов: это и великий князь Сандро, и Плеве, и Безобразов. Более того, Витте уверен, что Плеве регулярно докладывает императору, что министр финансов – заговорщик и едва ли не революционер. «Плеве знал, что я не дам хода его полицейским вожделениям, крайне революционировавшим Россию, а потому, чтобы сохранить пост министра внутренних дел, он во что бы то ни стало решил меня устранить», – пишет Витте. Сам император не выносит Витте за чрезмерную амбициозность и любовь к интригам.

Перевод на незначительную должность глубоко оскорбляет Витте. Он раздосадован тем, что за особое мнение по дальневосточному вопросу наказали только его, а не его единомышленника, министра иностранных дел графа Владимира Ламздорфа. Больше всего он обижен на императора: «Коварство, молчаливая неправда, неумение сказать да или нет и затем сказанное исполнить, боязненный оптимизм – все это черты отрицательные для Государей, хотя не великих, – напишет он несколько лет спустя о Николае. – Царь, не имеющий царского характера, не может дать счастья стране».

Рождение бонапартика

Неприязнь между 35-летним Николаем II и 54-летним Витте неизбежна. Министр не уважает императора, император знает об этом и не доверяет амбициозному министру. Их личные отношения еще сыграют роль в истории России.

Не менее важной для будущего страны окажется неприязнь между двумя другими мужчинами. У них похожая разница в возрасте; они тоже не доверяют друг другу и все время говорят друг о друге гадости, хотя на публике пытаются изображать взаимное уважение. Это 46-летний Георгий Плеханов и 32-летний Владимир Ульянов. Пожилой «глава» российской эмиграции с подозрением смотрит на амбициозного выскочку, который не выказывает ему должного пиетета.

В августе 1903 года Плеханов принял сторону Ульянова-Ленина в его ссоре с Мартовым. Когда несколько месяцев спустя он решает помирить врагов, неожиданно оказывается, что не только Мартов способен на истерики. Плеханов пытается восстановить прошлую редакцию «Искры», но на этот раз Ленин хлопает дверью. «Плеханов изменил нам, ожесточение в нашем лагере страшное; все возмущены, – пишет Ленин одному из товарищей. – Я вышел из редакции окончательно. "Искра" может остановиться. Кризис полный и страшный. Борьба за редакцию ЦО [Центрального Органа] проиграна безвозвратно в силу измены Плеханова».

Подобная риторика характерна для революционеров: любого оппонента немедленно клеймят как предателя – раньше так называли Струве, ставшего либералом, теперь Плеханова, принявшего сторону Мартова. Ленин окончательно уходит из «Искры», и начиная с ноября 1903 года газету редактируют Мартов и его команда. Ленин проиграл – товарищи смеются над его амбициями и обзывают «бонапартиком». Однако это еще не конец игры.

Последний бал

В январе 1904 года император приезжает в Петербург, и в столице начинаются балы «как ни в чем не бывало», пишет Витте. На одном из них к председателю комитета министров вновь подходит японский посланник и просит повлиять на МИД, который неприлично тянет с ответом в столь серьезной ситуации. Витте идет к графу Ламздорфу, но тот пожимает плечами: «Ничего не могу поделать, переговоры веду не я»[31].

Вечером 26 января в Зимнем дворце очередной большой бал. Он открывается полонезом из «Евгения Онегина» Чайковского. В первой паре – императрица и старшина дипкорпуса, посол Турции, вторая пара – император и супруга французского посла, потом сам маркиз с великой княгиней Михень, женой дяди царя, великого князя Владимира. На балу появляется и военный министр Куропаткин, которого любят журналисты, но не жалует высший свет.

Царь танцует среди своих подданных в обычном красном полковничьем мундире, почти не выделяется из толпы. «Николай II не чувствует себя хозяином, а скорее гостем, отбывающим по традиции какую-то повинность», – вспоминает капитан Алексей Игнатьев, молодой офицер, который «дирижирует балом», то есть произносит команды, которые помогают кавалерам выполнять нужные фигуры во время контрданса.

Зал украшен пальмами в кадках, вокруг которых сервированы столы для ужина. Эти пальмы, обмотанные в войлок и солому, специально к балу привозят в Зимний дворец из оранжерей Ботанического и Таврического садов. «Высший петербургский свет уже пресыщен роскошью, – вспоминает Игнатьев. – Что это за бал, на котором не выносятся корзины с розами… гвоздикой и сиренью прямо из Ниццы?»

Этот императорский бал окажется последним в истории России. Ночью становится известно, что японцы без предупреждения атаковали Порт-Артур. На время войны балы отменят, а спустя несколько месяцев императорская семья переедет из Зимнего дворца в Царское Село, в 35 км за городом. Там они начнут вести жизнь затворников – императорских балов уже не будет.

Новость о том, что Порт-Артур атакован, шокирует только что танцевавших офицеров: «Может ли иностранный флот атаковать нас без предварительного объявления войны? – вспоминает тогдашние рассуждения Игнатьев. – Все это казалось столь невероятным и чудовищным, что некоторые были склонны принять произошедшее лишь как серьезный инцидент, не означающий, однако, начала войны».

Маленькая победоносная войнишка

Наутро столичных офицеров снова собирают в Зимнем дворце. Сначала молебен, потом появляется император в скромном пехотном мундире и, по воспоминаниям Игнатьева, «с обычным безразличным ко всему видом… только более бледен и более возбужденно, чем всегда» треплет в руке белую перчатку. «Мы объявляем войну Японии», – бесстрастным голосом говорит он. Раздается «ура». Правда, Игнатьев замечает, что возглас довольно казенный, очень немногие вызываются ехать на войну добровольцами. Тем же, кто вызывается, «война кажется короткой экспедицией, чуть ли не командировкой». Чтобы привлечь добровольцев, через месяц после начала войны Плеве даже выпустит указ, обещающий помилование заключенным, которые готовы идти в солдаты.

Витте вспоминает, что в этот день император и императрица едут в гости в открытой коляске и проезжают мимо его дома на Каменноостровском проспекте. Председатель комитета министров выглядывает в окно – и император, поравнявшись с домом, тоже поворачивается в сторону опального министра. «У него было выражение и осанка весьма победоносные, – вспоминает Витте. – Очевидно, произошедшему он не придавал никакого бедственного значения в смысле бедственном для России».

Каждый министр по-своему пытается завоевать расположение воюющего императора. Глава МВД Плеве приказывает немедленно организовать патриотические митинги по всей стране. А военный министр Куропаткин, давно заметивший, что он уже не в фаворе, идет ва-банк и обиженно просит уволить его – и отправить на фронт. «Как это ни странно, но в этом отношении вы, пожалуй, правы», – отвечает Николай II, который всегда больше прислушивается к советчикам, не занимающим никаких государственных постов. Во всех чиновниках он видит соперников, претендующих на часть его личной царской власти.

Витте вспоминает, что патриотические митинги Плеве не пользовались популярностью. Тем не менее Плеве остается самым влиятельным чиновником в стране. «Алексей Николаевич, вы внутреннее положение России не знаете. Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война» – так, по воспоминаниям Витте, говорит Плеве уволенному Куропаткину (по другим свидетельствам, Плеве даже произносит слово «войнишка»). По воспоминаниям одного из подчиненных Плеве, однажды на совещании в МВД министр обрушился на своего зама Лопухина, который усомнился в благоприятном исходе войны: «Неужели для вас не ясна следующая арифметическая задача: что больше, пятьдесят или полтораста миллионов населения?»

Неизвестно, произносил ли Плеве словосочетание «маленькая победоносная война», но эта фраза надолго станет определяющей в российской политике. Не исключено, что Витте это и вовсе выдумал – потому что впервые в печати она появится уже после смерти Плеве. Впрочем, хотя с японской «маленькой и победоносной» ничего и не получилось, последователи Плеве вновь и вновь будут пробовать разыграть тот же сценарий в XX и XXI веках.

Макаки, медведи

Русско-японская война становится одним из первых в мировой истории примеров полномасштабного информационного противоборства. Вся международная пресса изо дня в день публикует карикатуры на Николая II и изображения русского медведя, который разбушевался и полез на маленькую Японию. Особенно усердствуют американские СМИ. Никогда прежде американская печать так остро не реагировала на войну, в которой не участвуют США. Но в этом случае симпатии американской аудитории всецело на стороне японцев.

Характер карикатур меняется по ходу военных действий: сначала огромный русский медведь (или осьминог) нападает на маленькую Японию, а потом уже маленький Николай II в костюме борца сумо растерянно пытается противостоять здоровенному японскому сумоисту.

Российская пресса находится в аналогичном патриотическом угаре. Вот пример обычного стишка в сатирическом журнале:

В российской прессе японцев называют в основном «макаками», причем Витте утверждает, что это сравнение придумал сам император. Поначалу он в резолюциях своей рукой пишет, что «макаки» должны быть разбиты. Это слово подхватывают газеты, в первую очередь те, что существуют на государственные субсидии.

Патриотизмом заражаются даже русские политические эмигранты, живущие в Европе. Павел Милюков вспоминает, что в день, когда в Англию пришли первые телеграммы о нападении японцев на Порт-Артур, он приезжает в Брайтон, в гости к патриарху русской эмиграции, классику анархизма Петру Кропоткину. 61-летний Кропоткин пребывает в страшном волнении и негодовании из-за коварства японцев. «Я ожидал всего, только не этого, – вспоминает удивленный Милюков, – как могло случиться, что противник русской политики и вообще всякой войны оказался безоговорочным русским патриотом?»

Двоевластие

Ура-патриотический фон так силен, что Николай II решает отправить на фронт Куропаткина, которого привечает пресса, назначив его командующим армией. При этом император использует свою излюбленную систему сдержек и противовесов: наместника Алексеева он тоже не увольняет, тот остается главнокомандующим. То есть одновременно во время войны сосуществуют главнокомандующий и командующий армией, полномочия которых распределены очень смутно.

Витте вспоминает, что вечером накануне отъезда на Дальний Восток Куропаткин заходит к нему в гости. Сначала он рассказывает о своей тактике: поскольку Россия к войне совершенно не готова, все войска сосредоточены в европейской части, а не на границе с Китаем, армии придется отступать. И лишь когда русские отойдут к Харбину, на Дальний Восток прибудет достаточное подкрепление, армия перейдет в контрнаступление и разгромит японцев.

Витте поддерживает замысел: «Другого плана быть не может, так как мы к войне не приготовлены, а Япония к ней приготовлена». На прощание Куропаткин просит у Витте совета. «Я мог бы вам дать хороший совет, но только вы его не послушаете, – говорит Витте. – Приехавши в Мукден, я бы послал состоящих при мне офицеров к главнокомандующему [Алексееву], приказав этим офицерам арестовать главнокомандующего. Ввиду того престижа, который вы имеете в войсках, на такой ваш поступок не будут реагировать. Затем бы я посадил Алексеева в тот поезд, в котором вы приехали, и отправил бы его под арестом в Петербург и одновременно бы телеграфировал Государю Императору следующее: Ваше Величество, для успешного исполнения того громадного дела, которое на меня наложили, я счел необходимым прежде всего арестовать главнокомандующего и отправить его в Петербург, так как без этого условия успешное ведение войны немыслимо; прошу Ваше Величество за мой такой дерзкий поступок приказать меня расстрелять, или же в видах пользы родины, меня простить».

«Вот, Сергей Юльевич, вы всегда шутите», – улыбается в ответ Куропаткин. Витте продолжает, что существующее двоевластие – залог всех будущих военных неуспехов. «Вы правы», – отвечает Куропаткин. На следующий день он уезжает на Дальний Восток. Но совету Витте он, конечно, не последует.

«Зачем мы забрались сюда?»

Капитан Игнатьев, недавно дирижировавший балом в Зимнем дворце, тоже едет на Дальний Восток добровольцем. Он вспоминает, что армия совсем не подготовлена к боям: «…оказалось, что ни один из предметов военного обмундирования и снаряжения мирного времени не был приспособлен к войне». Мундиры и кителя – узкие, без карманов, к тому же белого цвета, а вовсе не хаки, как у англичан, – на поле боя офицер немедленно становится легкой мишенью. Пальто очень холодные, сапоги на тонкой подошве, они и рвутся, и скользят. Качество военной формы такое, вспоминает Игнатьев, что уже через шесть месяцев войны вся русская армия превращается в толпу оборванцев.

С продовольствием тоже проблемы. Российская пищевая промышленность не производит консервов, богатые офицеры могут себе позволить английские, но солдатам такая роскошь недоступна.

Не лучше и качество подготовки самих российских солдат. Офицер Игнатьев вспоминает, что даже он, выпускник военной академии, в Маньчжурии впервые в жизни услышал звук разрывающейся гранаты. Офицеры подготовлены по старым нормам, русские военачальники в голове все время держат схемы сражений Наполеона и пытаются их повторить. К примеру, по уставу огонь из ружей полагается открывать только при сближении с противником, перед переходом в штыковую атаку. На большей дистанции рекомендовалось беречь патроны. «Не та пуля страшна, что летит, а та, что в дуле сидит» – так учили пожилые генералы, вспоминая легендарный случай во время Бородинской битвы, когда русский отряд обратил в бегство французов, даже не поднимая ружей. Эта наука уже давно устарела и стоит российской армии огромных потерь.

Часть солдат, отправленных на войну с Японией, – неграмотные крестьяне, часть – буряты и якуты, не говорящие по-русски. Военные действия идут на территории Китая, а местные жители часто вовсе не рады оккупировавшей их землю русской армии.

«Чем больше приглядывался я к этому городку [Мукдену], тем меньше понимал: что же нас гнало сюда, в Маньчжурию? – размышляет в воспоминаниях Игнатьев. – Чем хотели мы здесь торговать, какую и кому прививать культуру? Любая китайская фанза просторнее и чище нашей русской избы, а чистоте здешних дворов и улиц могут позавидовать наши города. Какие мосты! Каменные, украшенные древними изваяниями из серого гранита! Они, как и многие другие памятники, говорят о цивилизации, которая насчитывает не сотни, а тысячи лет.

…Говорили также про недостаток соли, но и этого не было видно. Почта здесь работала лучше нашей. Правда, культура и в особенности нравы здесь были своеобразные, но при нашей тогдашней собственной культурной отсталости не нам было их переделывать. Зачем же мы забрались сюда?.. Желтый цвет зимнего маньчжурского пейзажа оживлялся в это время года небольшими темно-зелеными рощами – китайскими кладбищами. Эти рощи представляли собой для китайцев самую дорогую святыню… Невозможно было глядеть без возмущения и боли, как наши войска бесцеремонно вырубали эти рощи на дрова».

В штабе действующей армии царит страшный раздрай. Во-первых, Алексеев и Куропаткин ненавидят друг друга и пытаются друг от друга избавиться, постоянно телеграфируя в Петербург гадости. Алексееву не нравится план Куропаткина, он не хочет отступать – и это очень совпадает с настроением императора, тот тоже считает, что его солдаты должны только идти в атаку и только побеждать. При этом Николай отвечает и Куропаткину, и Алексееву, и каждому пишет свое.

Почти весь 1904 год Николай II путешествует по стране и напутствует войска, отъезжающие на фронт. Всюду он дарит полкам иконы, в том числе свежеканонизированного Серафима Саровского. По этому поводу Витте вспоминает популярную в тот момент злую шутку: «Мы японцев все хотим бить образами наших святых, а они нас лупят ядрами и бомбами, мы их образами, а они нас пулями».

31 марта, через два месяца после начала войны, на мине взрывается броненосец «Петропавловск». Гибнет около 650 человек, в том числе командующий дальневосточным флотом адмирал Степан Макаров и художник Василий Верещагин, приехавший и в эту горячую точку. Удается спасти только 80 членов экипажа, в том числе раненого великого князя Кирилла, двоюродного брата императора Николая. Через двадцать лет, уже после революции и смерти Николая, Кирилл провозгласит себя российским императором в изгнании.

Ненужная помощь земства

Российское общество болезненно реагирует на военные неудачи – никто не ожидал, что война окажется настолько сложной. В обеих столицах обсуждают плохое снабжение и отсутствие достойной медицинской помощи для раненых.

В феврале 1904 года земства выступают с инициативой – оказать помощь войскам, взять на себя сбор средств ради оказания помощи раненым и семьям убитых. Возглавляет общественную благотворительную организацию глава тульского земства князь Георгий Львов – сосед Льва Толстого, хороший друг семьи и убежденный толстовец. Он берет пример с учителя: когда двенадцатью годами ранее в Центральной России был голод, Толстой собирал пожертвования, ездил по бедствующим деревням и открывал бесплатные столовые. Львов следует примеру своего кумира. Сам Толстой японскую войну осуждает: «Я ни за Россию, ни за Японию, а за рабочий народ обеих стран, обманутый правительствами и вынужденный воевать против своего благополучия, совести и религии» – так он комментирует события газете North American. Благотворительную деятельность Львова и других земцев Толстой, конечно, поддерживает.

Благотворительная общеземская организация – начало политической карьеры князя Львова, которая сложится куда ярче, чем у большинства его коллег. Именно Львов станет в 1917 году первым главой российского Временного правительства. Однако сейчас он еще не знаменит и очень умерен в своих взглядах.

Плеве крайне недоволен этой работой, считая, что Львов и прочие земцы лезут не в свое дело. По закону им положено заниматься бытом своих районов, а война с Японией – вопрос политический, значит, земства посягают на власть государства. Плеве выпускает распоряжение, запрещающее помощь раненым без предварительного согласования с МВД. Князь Львов, который только что, в апреле 1904 года, был принят императором и получил от него благодарность за свою благотворительную работу, поражен циркуляром Плеве. Организация выступает с письмом протеста, многие земства просто игнорируют решение МВД.

Плеве глубоко уверен, что земства – источник революционной заразы, поражающей российское общество. Еще до начала войны он нанес первый удар: запретил Ивану Петрункевичу, самому известному деятелю Твери, находиться в Тверской губернии, всего в результате репрессий более ста сотрудников тверского земства были уволены с работы.

У Плеве действительно есть причина ненавидеть земцев: созданный на курортах Германии Союз освобождения развивается, и его идеи все более популярны среди земцев и российской интеллигенции. Еще в январе 1904 года в частных квартирах Петербурга прошел первый съезд этого нового либерального объединения на территории России и был избран руководящий орган – совет Союза освобождения, председателем которого стал опальный Петрункевич.

После акта неповиновения со стороны князя Львова война Плеве против земств становится тотальной. Новая жертва – лидер всех российских земцев Дмитрий Шипов. В апреле 1904 года в Москве проходят очередные выборы, и Шипов переизбран на новый срок в качестве главы московской губернской земской управы. Результат выборов по закону должен утвердить министр внутренних дел – и Плеве накладывает вето на кандидатуру Шипова.

Разражается скандал – из всех губерний Шипову идут письма. Московское земство сначала вновь избирает Шипова главой, но позже останавливается на выдвинутом им преемнике. Волнение захватывает всю страну, даже в самых отдаленных земствах идут протесты: земцы пишут смелые письма в поддержку Шипова и Львова. Меньше всего ситуация напоминает «небольшую группу смутьянов», в существование которой по-прежнему верит Плеве.

Продолжая наказывать диссидентов, глава МВД хочет отправить в ссылку ярославского земца князя Дмитрия Шаховского, известного либерала и издателя местной влиятельной газеты. Решение о высылке Шаховского не утверждает император – «из уважения к его предкам». Однако Плеве вызывает князя в Петербург и устраивает ему выволочку, говорит, что это последнее предупреждение – в следующий раз ссылка неминуема.

Журналистка Ариадна Тыркова, подруга детства Надежды Крупской и Нины Струве, в этот момент работает в журнале у Шаховского. Она вспоминает, что издатель возвращается после разговора с министром в бешенстве: «Плеве надо убить!» – повторяет он.

Молитва, чай и танцы

После ссылки Зубатова Георгий Гапон остается без покровителя и начинает действовать самостоятельно. Помимо постоянной работы священником в тюрьме, он на деньги, полученные еще от Зубатова, снимает квартиру на Выборгской стороне и устраивает клуб. Чайная работает с семи часов вечера до полуночи, в буфете действительно продаются только чай и минеральная вода, крепкие напитки запрещены. По средам и субботам рабочие собираются, чтобы обсуждать книги и статьи, иногда Гапон читает лекции о политике и экономике (на том уровне, на каком может), каждая встреча начинается и заканчивается молитвой. Свой клуб он называет «Собранием русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга». Его самого избирают председателем.

Гапон вновь решает играть с властью, опасаясь, что несанкционированную чайную закроют. Он отправляется к столичному градоначальнику, чтобы зарегистрировать собственную затею и получить поддержку. И как ни странно, получает ее – ему даже выделяют 60 рублей в месяц на книги и газеты, при условии что рабочие будут выписывать только консервативные издания.

Гапон, посвящающий клубу рабочих все свободное время, очень доволен своей организацией: ее участники говорят до рассвета, некоторые прямо из чайной идут на работу. «Я сознавал, что теперь моя жизнь не бесцельна и не бесполезна. О себе мне некогда было думать. От пересыльной тюрьмы я получал около двух тысяч[32] жалованья [в год] и отдавал их на дело. Одежда моя была в лохмотьях, но это меня не заботило. Дело шло великолепно, и, открывая собрание, я говорил рабочим, что основание нашего союза станет эпохой в истории рабочего движения в России, и если они напрягут все усилия, то станут орудием спасения для себя и для своих товарищей», – вспоминает он.

Один из старейших рабочих просит Гапона пригласить в клуб знаменитость – Иоанна Кронштадтского – для торжественного богослужения, но это предложение отвергнуто большинством голосов, многие рабочие не верят отцу Иоанну, потому что он «изображает из себя чудотворца».

Гапон разделяет скепсис в отношении Иоанна Кронштадтского, особенно его смущает предпринимательская деятельность популярного батюшки. По словам Гапона, отца Иоанна сопровождают «12 барынь, большинство которых были жены или незамужние дочери купцов», оказывающие на него дурное влияние. «Каждая из них дежурит при нем по неделе и в это время направляет жизнь отца Иоанна, стараясь заручиться возможно большим числом богатых домов, посещение которых оплачивалось по очень высокой цене. Таким образом, его молитвы были чисто коммерческим предприятием; бедных же он посещал очень редко. Не думаю, чтобы это была его вина; но, как человек ограниченный, он стал орудием, в политическом смысле этого слова, в руках правящих классов. Он очень чувствителен к рекламе и хотя и раздает большие суммы, но очень богат, – вспоминает Гапон, – его щедрость и его влияние на толпу были развращающими. Особенно поражало его равнодушие ко всем предложениям выработать радикальные меры к улучшению быта нуждающихся и обездоленных».

Гапон рассказывает, что несколько раз он служил вместе с отцом Иоанном. Однажды после литургии священников позвали обедать: «Отец Иоанн и я сели, а толпа стала кругом нас на колени. Иоанн ел и пил с большим аппетитом, нисколько не стесняясь. Я также был голоден, но мое внимание было вскоре отвлечено тем, что, окончив тарелку или выпив стакан, отец Иоанн снова наполнял их и передавал их ближайшему к нему лицу, которое, благоговейно попробовав, передавало его следующему; таким образом тарелки и стаканы отца Иоанна обходили всю комнату. Зрелище это казалось мне унизительным».

Вскоре Гапон ссорится и со столичным митрополитом Антонием, своим покровителем, который сначала восстановил его в академии, а потом, в трудную минуту, после высылки Зубатова, нашел ему работу в тюремной церкви. С самого начала Антоний не одобрял идею чайной и даже хотел запретить Гапону становиться председателем этой организации

«Я знаю, – говорит Антоний, – что они хотят устраивать музыкальные вечера с танцами, и как можете вы, как священник и член церкви, иметь что-либо общее с такими затеями?» Гапон спорит: «Вы не можете отрицать того, что жизнь наших рабочих ужасна: у них нет никаких радостей, и они принимаются за пьянство. Надо им дать какие-либо здоровые развлечения, если мы хотим их сделать трезвыми и нравственными… Помощь народу – задача церкви. Я должен откровенно сказать, что если церковь не сблизится с народом, то пастырь скоро останется без паствы. Уже почти вся интеллигенция, имеющая влияние на народ, оставила церковь, и, если мы теперь не поможем массам, они также от нас уйдут».

Это не убеждает митрополита. Никто из духовенства на собрания рабочих не приходит. Зато с полицейскими и городским начальством у Гапона ладится лучше – новый градоначальник Иван Фуллон сам приезжает посмотреть на рабочую чайную и даже позирует вместе с Гапоном и рабочими для парадной фотографии.

Полиция не сомневается в лояльности Гапона – ему предлагают крупную сумму на содержание организации, открытие филиалов по всей столице. «Как мне ни горько было принять даже и часть, но, чтобы отвлечь подозрения, я взял четыреста рублей[33] и внес эту сумму в наши книги как анонимный дар. Эти деньги были взяты из народного кармана и я их только возвращал тому, кому они принадлежали», – вспоминает Гапон.

Смертный приговор

Гершуни ждет суда недалеко от Петербурга в Шлиссельбургской крепости – главной тюрьме для особо опасных политических преступников. Несколько месяцев он мучительно готовится к встрече с предателями во время процесса и обдумывает, как себя вести с ними.

Из-за отказа Гершуни давать показания следствие затягивается, а дело начинает рассыпаться. Плеве приказывает сократить прописанную законом процедуру судебного следствия и ограничиться только жандармским дознанием. Судьи шокированы, получив дознание, и посылают все дело обратно, требуя нормального следствия. Только в феврале 1904 года, после девяти месяцев одиночного заключения, к Гершуни допускают адвоката Николая Карабчевского:

– Плеве еще у власти? Жив?

– Да. Но есть большие новости: вы знаете, что объявлена война?

– Война?! С кем?

– С Японией. Наши крейсеры взрываются, мы уже терпим поражения!..

– Вторая Крымская кампания? Порт-Артур – Севастополь?

– Похоже на то.

– А как страна, охвачена «патриотическим» угаром, жаждет сплотится с «державным вождем»?

– Да, не без того, конечно. Но все в значительной степени вздуто и искусственно. Война непопулярна. Никто ее не ждал и никто ее не хочет.

18 февраля начинается суд, который моментально вгоняет Гершуни в депрессию: «Душа кипит и к бою рвется… Слова, отравленные жгучим ядом народной ненависти, бросишь им в лицо и громко скажешь им то, чего они слушать не хотели, когда мы говорили там, на воле… На скамью поднимаешься, как на трибуну… Начинаешь оглядывать зал… Ни одного осмысленного, ни одного вдумчивого лица. Ни сочувствия, ни ненависти, ни злобы. Просто любопытство: вялое, холодное любопытство обывателя. В душу прокрадываются пустота и уныние. Настроение начинает падать. И это-то враги?.. Перед вами холодные, равнодушные люди, по долгу службы пошедшие на "суд" и мечтающие только о том, чтобы как можно скорее все это кончилось… "Судьи" скучают и рисуют лошадок… Неимоверных усилий требуется, чтобы заставить себя принимать участие в деле. К языку точно гири привешены и с громадным трудом выжимаешь из себя слова».

Процесс длится восемь дней. Григорьев и Качура дают показания против Гершуни. Он молчит.

В зале присутствует и один необычный гость – великий князь Андрей, двоюродный брат царя. Он единственный член царской семьи, который из любопытства приходит на процесс, чтобы понять, что движет террористами. Гершуни великий князь раздражает: «Бессменно сидит всю неделю и постоянно сосет какие-то леденцы», – вспоминает подсудимый. Но на князя Андрея прения производят глубокое впечатление. После них он подолгу разговаривает с адвокатом Карабчевским. «Я понял, что они не злодеи, а искренне верят в то, что делают», – делится великий князь.

На восьмой день суда оглашают приговор: смертная казнь. Ожидая ее, Гершуни читает Салтыкова-Щедрина, который поднимает ему настроение: «Какой бесконечный источник бодрости, любви и ненависти. Главное – жгучей, непримиримой, проникающей все существо ненависти к старому строю и беспредельной любви к страдальцу этого строя – трудовому народу. И непримиримость, хвалебный гимн непримиримой борьбе».

Через три недели в камеру приезжает председатель суда и сообщает приговоренному, что ему дарована жизнь. Гершуни в ужасе: «Когда все существо, все чувства и мысли после больших стараний направлены в известную сторону, в момент наивысшего напряжения и ожидания именно этой стороны, – вас поворачивают сразу, без предупреждения, в другую. Перейти неожиданно от смерти к жизни, быть может, еще более трудно, чем от жизни к смерти».

Предатель где-то рядом

За судом над Гершуни внимательно следят товарищи по партии в Женеве. Его арест ставит перед эсерами вопрос: кто теперь возглавит Боевую организацию? Гоц хочет взяться за дело сам, передав «Революционную Россию» и остальные оргвопросы Чернову, но остальные против: здоровье Гоца сильно пошатнулось после двух месяцев в сырой неаполитанской тюрьме.

Гоц давно рвется в Россию: «Я не выдержу этой жизни, – говорит он, – вы лишаете меня счастья умереть на эшафоте, и заставляете умереть здесь, на мирной койке, что будет незаслуженным мной несчастьем».

Однако Гершуни тоже считал, что Гоц важнее в Ницце, и перед отъездом говорил, что, «на всякий пожарный случай», если его арестуют, Боевую организацию должен возглавить его помощник Евгений Азеф.

И вот «пожарный случай» наступает. Виктор Чернов вспоминает, что Гоц очень переживает за судьбу партии и Боевой организации. Новый руководитель, Евгений Азеф, кажется ему «прыжком в неизвестность». В какой-то момент он даже предлагает всем ближайшим товарищам исходить из предположения, что в рядах партии есть предатель, а значит, всех нужно бесстрастно проверить: «каждый всех и все – каждого». Гоц чувствует неладное, но не подозревает никого конкретно. Тем более он не может заподозрить Азефа, которого «временным руководителем» назначил его любимый друг Гершуни.

В июле 1903 года, пока Гершуни сидит в Шлиссельбургской крепости, из Вологды за границу бежит ссыльный Борис Савинков. Образованный юноша и зять популярного писателя Глеба Успенского. Еще в 1902 году его осудили за участие в петербургской подпольной организации «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» – и сослали в Вологду. Там-то и началась его настоящая революционная карьера. Сначала он познакомился с Бабушкой и вступил в партию эсеров. Новые товарищи помогли ему добраться до Архангельска, там он сел на пароход, доехал до Норвегии, через Осло и Антверпен добрался до Женевы и пришел к Гоцу.

24-летний Савинков говорит ему, что хочет принимать участие в терроре, потому что считает его самой важной частью революционной борьбы. Гоц предлагает Савинкову пожить в Женеве и подождать: Боевая организация после ареста Гершуни разгромлена, никакой террористической деятельности эсеры не ведут.

Савинков снимает квартиру в Женеве и терпеливо ждет несколько месяцев, изредка его навещает Бабушка, тоже переехавшая за границу. И вот, наконец, в августе 1903 года к нему приходит «человек лет тридцати трех, очень полный, с широким, равнодушным, точно налитым камнем, лицом, с большими карими глазами». Это Евгений Филиппович Азеф.

«Он протянул мне руку, сел и сказал, лениво роняя слова: "Мне сказали, вы хотите работать в терроре? Почему именно в терроре?"» – вспоминает Савинков.

Савинков рассказывает Азефу, что считает важнейшей задачей убийство министра внутренних дел Плеве. После первого свидания Азеф регулярно заходит к Савинкову, задает ему много вопросов, но сам молчит. Несколько месяцев спустя он дает ему команду возвращаться в Россию.

Убить Плеве

Именно Азеф разрабатывает план покушения на Плеве, который принципиально отличается от всех прежних операций Гершуни. Бойцы Гершуни, как правило, стреляли в своих жертв – и часто промахивались. Азеф решает действовать наверняка и использовать только взрывчатку, а от убийц-одиночек переходит к формированию сложных групп, которые тщательно выслеживают своих жертв. Фактически Азеф перенимает схему работы полиции, применяемую Плеве и Зубатовым, с ее тайными агентами и наружным наблюдением.

План состоит в следующем: известно, что Плеве живет в здании департамента полиции (Фонтанка, 16) и еженедельно ездит с докладом к царю, в Зимний дворец, Царское Село или Петергоф, в зависимости от времени года. Так как убить Плеве дома, очевидно, труднее, чем на улице, решено установить за ним постоянное наблюдение, чтобы вычислить, во сколько Плеве обычно выезжает и какими маршрутами ездит. После этого предполагается взорвать карету министра на улице бомбой. К слежке за министром привлекается несколько человек: один покупает пролетку и лошадь и устраивается в Петербурге легковым извозчиком, другой получает патент на продажу вразнос табачных изделий, чтобы продавать папиросы. Савинков становится руководителем группы.

Участники Боевой организации собираются в Петербурге. Но подготовка затягивается. Сначала исчезает Азеф – пообещав приехать из-за границы в течение нескольких дней, он не появляется больше месяца. Потом Савинков замечает слежку, вновь бежит за границу, ищет там Азефа. Встречаются Савинков и Азеф в Москве несколько месяцев спустя. Вот как описывает Савинков их встречу:

«– Как вы смели уехать из Петербурга?

Я отвечал, что уехал потому, что не было от него известий, и еще потому, что мой паспорт был установлен полицией.

Он нахмурился и сказал:

– Вы все-таки не имели права уехать.

– А вы имели право, сказав, что приедете через три дня, оставаться за границей месяц и больше?

Он молчал!

– Я был занят за границей делами.

– Мне все равно чем, но вы нас бросили в Петербурге.

Он молчал еще.

– Ваша обязанность была ждать меня и следить за Плеве. Вы следили?

Я рассказал ему то, что мы узнали о Плеве.

– Это очень немного. Извольте ехать назад в Петербург».

Первая попытка убить Плеве, 18 марта 1904 года, оказывается неудачной. Карету министра поджидают одновременно три террориста. Но никто не успевает бросить бомбу в тот момент, когда карета проезжает мимо.

Участники Боевой организации разъезжаются из Петербурга и начинают готовиться ко второй попытке, постоянно переезжая из одного города в другой, чтобы запутать следы. Савинков уезжает в Киев и там узнает, что член Боевой организации Алексей Покотилов подорвался в своем гостиничном номере. Ночью, собирая бомбу, он нечаянно разбил колбу с зажигательной смесью. Боевая организация лишается трех четвертей своего запаса взрывчатки, так что оставшегося хватит только на одну бомбу.

К этому моменту Азеф уже несколько недель не выходит на связь. Савинков уверен, что его арестовали, и решает бросить затею с покушением на Плеве – сделать это с одной бомбой невозможно, уверен он, – и вместо этого надо попробовать убить бывшего петербургского градоначальника, а теперь киевского генерал-губернатора Клейгельса, виновника «битвы у Казанского собора» 1901 года.

И тут к Савинкову неожиданно приходит Азеф. Он, как обычно, взбешен: «Что вы затеяли? К чему это покушение на Клейгельса? И почему вы не в Петербурге? Какое право имеете вы своей властью изменять решения центрального комитета?»

Савинков оправдывается, говоря, что Боевая организация молчит уже год, с ареста Гершуни, правительство считает ее разбитой, и если в партии нет сил для центрального террора, то необходимо делать, по крайней мере, террор местный, как его делал Гершуни в Харькове и Уфе. «Что вы мне говорите? – горячится Азеф. – Как нет сил для убийства Плеве? Смерть Покотилова? Но вы должны быть готовы ко всяким несчастиям. Вы должны быть готовы к гибели всей организации до последнего человека. Что вас смущает? Если нет людей – их нужно найти. Если нет динамита, его необходимо сделать. Но бросать дело нельзя никогда. Плеве во всяком случае будет убит. Если мы его не убьем – его не убьет никто».

Террористы и поэты

Савинков возвращается в Петербург. Теперь он играет роль богатого англичанина, революционерка из Киева, 25-летняя еврейка Дора Бриллиант, изображает его жену, 25-летний эсер Егор Сазонов – лакея. Одноклассник Савинкова, 27-летний Иван Каляев, и еще несколько человек изображают извозчиков и торговцев папиросами. Все члены Боевой организации свято верят в то, что делают благое дело.

«Молчаливая, скромная и застенчивая Дора жила только одним – своей верой в террор, – вспоминает Савинков. – Любя революцию, мучаясь ее неудачами, признавая необходимость убийства Плеве, она вместе с тем боялась этого убийства. Она не могла примириться с кровью, ей было легче умереть, чем убить. И все-таки ее неизменная просьба была – дать ей бомбу… Она считала своим долгом переступить тот порог, где начинается непосредственное участие в деле: террор для нее, как и для Каляева, окрашивался прежде всею той жертвой, которую приносит террорист. Эта дисгармония между сознанием и чувством глубоко женственной чертой ложилась на ее характер. Вопросы программы ее не интересовали».

А вот воспоминания Савинкова о своем друге Каляеве: «Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят ее только те, кто отдает за нее жизнь. Но, прирожденный поэт, он любил искусство. Когда не было революционных совещаний, он подолгу и с увлечением говорил о литературе… Имена Брюсова, Бальмонта, Блока, чуждые тогда революционерам, были для него родными. Он не мог понять ни равнодушия к их литературным исканиям, ни тем менее отрицательного к ним отношения: для него они были революционерами в искусстве… К террору он пришел своим особенным, оригинальным путем и видел в нем не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву».

Егор Сазонов, по словам Савинкова, также верил в победу и ждал ее: «Для него террор тоже, прежде всего был личной жертвой, подвигом. Но он шел на этот подвиг радостно и спокойно, точно не думая о нем, как он не думал о Плеве. Он не имел ни сомнений, ни колебаний. Смерть Плеве была необходима для России, для революции, для торжества социализма. Перед этой необходимостью бледнели все моральные вопросы на тему о "не убий"».

Вечер был чудный

Все члены Боевой организации собираются в Москве. Азеф разрабатывает план нового покушения, метать бомбы поручено Каляеву и Сазонову. Во время обсуждения Каляев, поначалу молчавший и слушавший Азефа, говорит:

– Есть способ не промахнуться.

– Какой?

– Броситься под ноги лошадям.

– Как броситься под ноги лошадям? – спрашивает Азеф.

– Едет карета. Я с бомбой кидаюсь под лошадей. Или взорвется бомба, и тогда остановка, или, если бомба не разорвется, лошади испугаются, – значит, опять остановка. Тогда уже дело второго метальщика.

Все молчат. Наконец, Азеф говорит:

– Но ведь вас наверно взорвет.

– Конечно.

План Каляева действительно гарантирует удачу, но Азеф против: «План хорош, но я думаю, что он не нужен. Если можно добежать до лошадей, значит, можно добежать и до кареты, – значит, можно бросить бомбу и под карету или в окно. Тогда, пожалуй, справится и один».

После этого Савинков и Сазонов идут гулять по Москве. Долго бродят, наконец садятся на скамейке в сквере у храма Христа Спасителя. «"Вот, вы пойдете и наверно не вернетесь, – начинает Савинков. – Скажите, как вы думаете, что будем мы чувствовать после… после убийства?" – "Гордость и радость", – отвечает Сазонов. "Только?" – "Конечно, только"».

Покушение назначено на 9 июля 1904 года, но оно срывается: Сазонов опаздывает. Следующая попытка – 15 июля. Сразу четыре террориста занимают места по маршруту следования Плеве. Сазонов бросает бомбу в карету.

Раздается взрыв – Савинков бежит к месту преступления. Он видит лежащего на земле Сазонова в луже крови. Ему кажется, что товарищ убит, а Плеве жив.

Император Николай II проводит этот день в Петергофе. В своем дневнике он записывает, что ранним утром ему сообщили «тяжелое известие об убийстве Плеве». Обычно сдержанный, в этот раз император даже фиксирует несколько своих мыслей: «Смерть была мгновенная. Кроме него убит его кучер и ранены семь человек, в том числе командир моей роты Семеновского полка – тяжело. В лице доброго Плеве я потерял друга и незаменимого министра внутренних дел. Строго Господь посещает нас Своим гневом. В такое короткое время потерять двух столь преданных и полезных слуг! На то Его святая воля! Тетя Маруся завтракала. Принял Муравьева, с подробностями этого мерзкого случая. Гуляли с Мам. Покатался с Мишей в море. Обедали на балконе – вечер был чудный».

Глава 5

В которой императрица Александра и императрица Мария спорят, кто из них будет хозяйкой во дворце и в России