Империя должна умереть Зыгарь Михаил
В Москве бурлит оппозиционная активность. Активисты Союза освобождения, в том числе Иван Петрункевич, пишут свой вариант российской конституции. Их основной закон предусматривает, что Россия — монархия, однако с двухпалатной законодательной Государственной думой и ответственным перед ней правительством. Отдельно прописываются пункты, особенно важные для российского подданного 1905 года — и чаще всего нарушаемые властями: все граждане равны перед законом, гарантируется тайна переписки и неприкосновенность жилища, цензура запрещена. Наконец, «каждый волен, не снабжая себя паспортом, свободно избирать или менять свое местожительство и занятие, приобретать повсюду имущество, свободно перемещаться внутри государства и выезжать за его пределы».
Проект начали обсуждать еще во время банкетной кампании в 1904 году — теперь же конституцией начинают интересоваться не только политические активисты, но и обыватели — московский высший и средний класс. На одно из обсуждений проекта конституции приходят даже Савва Морозов с женой. Зинаида иронизирует, что в зал набивается огромное количество людей, которые вообще «не знают, что такое конституция».
Она, конечно, недооценивает публику. Весной 1905 года московские купцы повально начинают интересоваться политикой — раньше все увлекались театром, сейчас в моде конституция. В начале марта по инициативе Саввы Морозова в Москве собирается совещание представителей предпринимательских организаций из всех промышленных районов России. Морозов, Рябушинский и еще несколько лидеров пишут петицию с требованием привлечь крупный бизнес к разработке закона о политической реформе.
В апреле в Москву приезжает человек, который точно знает, что такое конституция, — Павел Милюков. Бывший преподаватель Московского университета, который почти десять лет провел за границей (в Болгарии, в Италии, в Англии) с перерывом на две российские тюрьмы. Последние полгода он преподавал в Чикаго, но прервал свой контракт после Кровавого воскресенья и вернулся на родину. В Москве протест в моде, и «историк-диссидент» оказывается сразу в центре всеобщего внимания. Его зовут читать частные лекции в лучших домах города — сначала он выступает перед дворянами, потом перед студентами, наконец его ангажирует купечество. Всякий раз публика ломится. Милюков быстро оказывается в центре либеральной общественной жизни.
В апреле 1905 года в Москве собирается Второй земский съезд — продолжение тех «генеральных штатов», которые созывал осенью прошлого года в Петербурге Дмитрий Шипов. Милюков, конечно, не член земского собрания, поэтому не может участвовать в съезде, — но его, вместе с другими московскими знаменитостями, приглашают в качестве зрителя (публика сидит в соседней комнате и слушает через открытую дверь, что обсуждают земцы). Так, например, Милюков знакомится с 45-летним Михаилом Родзянко, депутатом из Екатеринослава (большую часть XX века этот город будет называться Днепропетровск). Через десять лет Родзянко и Милюков будут вместе руководить работой Государственной думы, о возникновении которой они пока только мечтают.
Милюков не участвует в съезде — зато вволю дискутирует с его участниками в неформальной обстановке. Самые жаркие споры у него разгораются с университетским товарищем, ныне депутатом Московской городской думы, Александром Гучковым. Камень преткновения — польский вопрос. «Европеец» Милюков доказывает необходимость предоставления Польше автономии, Гучков категорически против. Их споры становятся популярным светским аттракционом, симпатии большинства публики на стороне Милюкова.
У заезжей звезды Павла Милюкова появляется покровительница — богатая купеческая вдова Маргарита Морозова. До замужества она была Мамонтовой, Савве Мамонтову приходится племянницей. А ее покойный муж принадлежал к династии Морозовых — был двоюродным племянником Саввы Морозова. Морозова считается одной из первых красавиц Москвы, в нее влюблен популярный поэт Андрей Белый. У 46-летнего историка и 30-летней миллионерши начинается роман. Маргарита Морозова так увлечена гостем из Америки и его политическими взглядами, что даже выделяет ему деньги — она становится одним из первых спонсоров политической партии Милюкова. Так лектор без места, вынужденный кочевать по зарубежным университетам, становится важным политическим лидером.
Тем временем Савва Морозов, еще недавно бывший самым политическим активным московским предпринимателем, подавлен и остается в стороне от всеобщей дискуссии. Два месяца назад он писал свой план реформ — а теперь разработка проекта конституции совершенно его не увлекает.
15 апреля по настоянию матери и жены Саввы собирается врачебный консилиум, который диагностирует у промышленника «тяжёлое общее нервное расстройство, выражавшееся то в чрезмерном возбуждении, беспокойстве, бессоннице, то в подавленном состоянии, приступах тоски и прочее».
«Мать и Зинаида Григорьевна объявят его сумасшедшим и запрячут в больницу. Думала поехать к нему, но уверена, что к нему не пустят и это будет для него бесполезно. Вот Вам и крепкий человек, а не выдержал», — пишет за два дня до консилиума Мария Андреева. Однако Савву не запирают в больнице, а, наоборот, отправляют на лечение в Европу. 17 апреля Савва и Зинаида в сопровождении врача уезжают в Берлин.
«За разрушенные стены прекрасных дворцов!»
5 марта в Таврический дворец Петербурга съезжаются император с семьей и весь свет. Через год этот дворец станет местом заседания первой Государственной думы, а сейчас здесь проходит выставка русских портретов, написанных с 1805 по 1905 год. В городе, который еще помнит январскую бойню, всего через 10 дней после Мукденского поражения, высшее общество, будто бы не замечая ужасающих новостей, съезжается на вернисаж.
Чтобы собрать экспонаты, 32-летний организатор выставки Сергей Дягилев целый год ездил по старым усадьбам вокруг Москвы и Петербурга, осмотрел все частные коллекции и отобрал больше четырех тысяч картин. «Всю эту коллекцию следовало бы целиком оставить в Таврическом, и это был величайший музей в Европе портретной живописи, — пишет Валентину Серову художник Виктор Борисов-Мусатов. — За это произведение Дягилев гениален и историческое имя его стало бы бессмертным».
Выставка удается настолько, что даже враги Дягилева скупо хвалят ее. Московские друзья Дягилева — в том числе бунтари, восставшие против его диктаторских замашек, — устраивают 24 марта в его честь ужин в «Метрополе». Собираются все московские звезды: Валентин Серов, Савва Мамонтов (уже банкрот), наследник купеческой династии и коллекционер импрессионистов Сергей Щукин, молодой поэт и издатель Валерий Брюсов, архитектор Федор Шехтель.
Обсуждают и искусство, и политику. Внезапно Дягилев произносит тост, который можно было бы назвать программной политической речью, если бы не полная аполитичность Дягилева. Впрочем, даже разбирая картины XVIII века в старых дворянских усадьбах, Дягилев не может не знать, что происходит в стране, — и не рефлексировать на эту тему. Выставка в Таврическом дворце, по словам ее автора, подводит итог уходящей эпохе, блестящей, но уже абсолютно омертвевшей. Путешествуя по стране и собирая экспонаты по заколоченным имениям и ветхим дворцам, «страшным в своем великолепии», Дягилев убедился в том, что наблюдает великий перелом истории: «Мы осуждены умереть, чтобы дать воскреснуть новой культуре, которая возьмет от нас то, что останется от нашей усталой мудрости».
Речь, ставшую дягилевским «Вишневым садом», спустя несколько дней Брюсов опубликует в своем журнале «Весы». Впрочем, у Дягилева выходит значительно оптимистичнее, чем у Чехова. Для Чехова «Вишневый сад» был последней пьесой в жизни. Для Дягилева выставка в Таврическом дворце окажется последним проектом, сделанным в России, о чем в тот вечер в «Метрополе» он, конечно, не догадывается.
«Мы — свидетели величайшего исторического момента итогов и концов во имя новой неведомой культуры, которая нами возникнет, но и нас же отметет, — говорит Дягилев. — А потому без страха и неверья я подымаю бокал за разрушенные стены прекрасных дворцов, так же как и за новые заветы новой эстетики». Московская интеллигенция аплодирует.
Георгий Объединитель
Еще в марте агент Азеф сообщает в департамент полиции, что Георгий Гапон якобы получил 50 тысяч рублей[48] на организацию конференции, которая объединила бы все находящиеся за границей русские революционные партии. Источник этой огромной суммы неясен — однако Гапон очень увлекается своей новой миссией. Он рассылает приглашения участникам: у всех перед глазами успех французских социалистов; в 1905 году все социалистические партии Франции объединяются в одну под лидерством Жана Жореса. Кроме того, еще в 1904 году Социалистический интернационал потребовал от всех соцпартий Европы объединяться; таким образом, главный оппозиционер России Гапон реализует не только свою фантазию, а следует мировому тренду.
Однако российские социалисты не так просты. Среди эсеров идея объединения очень популярна, но лидер партии Михаил Гоц против. Он считает, что все прочие революционеры должны просто присоединиться к его партии, потому что эсеры после убийств Плеве и великого князя Сергея несопоставимо более влиятельны, чем любая другая российская партия.
Георгий Плеханов не хочет объединяться под руководством Гапона: знакомство со священником, начавшего с признания, что он — социал-демократ, а затем убежавшего к эсерам, разочаровало лидера российских марксистов.
Единственный партийный лидер, который с самого начала за, это Владимир Ленин. Накануне объединительной конференции лидер большевиков публично выражает поддержку Гапону и надежду, что в обозримом будущем тот присоединится к его партии.
Съезд начинается 2 апреля. Из восемнадцати приглашенных партий приезжают представители одиннадцати. Главные действующие лица: председательствующий Гапон, Виктор Чернов и Бабушка Екатерина Брешко-Брешковская от эсеров и Ленин от большевиков. Остальные участники — это оппозиционные партии, представляющие нацменьшинства Российской империи: поляков, финнов, евреев, грузин, армян, латышей, белорусов. В первый же день Ленин выступает против неравномерного состава участников — слишком мало социал-демократов, слишком много потенциальных союзников эсеров — и театрально покидает конференцию[49].
Этот факт расстраивает Гапона — он разочаровывается в российских социал-демократах, но, что любопытно, не в Ленине. В письме товарищам в Петербург он описывает активистов РСДРП примерно в таких выражениях: в социал-демократах нет единого духа, их генералы (за исключением товарища Ленина) по большей части «талмудисты, фарисеи, нередко наглые лгуны, нередко в полном смысле онанисты слов и фраз с большим самомнением».
Съезд продолжается уже без социал-демократов: остались только эсеры и национальные партии. Главной темой становится национальный вопрос. Делегаты начинают обсуждать превращение России в федерацию, и это искренне возмущает Гапона: «…все говорят о правах окраин и никто не говорит о правах России. Кончится тем, что Россию разорвут на части», — вмешивается он. Позже Гапон вмешивается еще один раз, чтобы предложить выделить евреям собственную территорию внутри Российской империи. Это 1905 год, идея создать Еврейскую автономную область на территории России появится спустя 23 года, и никто не вспомнит, что первым это предложил Гапон.
В мае Гапон кратковременно вступает в партию эсеров, но потом забывает об этом. Его ждет блистательное продолжение турне — он едет из Женевы в Лондон, где ему предложили издать книгу воспоминаний. К этому моменту к нему приезжает и гражданская жена, бывшая воспитанница Саша Уздалева. За книгу обещан гонорар 10 тысяч рублей[50] — огромная сумма, которая позволит Гапону почувствовать себя самостоятельным политическим лидером, независимым от каких-либо партий. Писать, конечно, Гапону не придется — нанятый журналист возьмет у него обширное интервью и переработает его в прямую речь.
Портрет над входом в буфет
В эти же месяцы по Европе, следуя предписанию врачей, путешествуют и Савва Морозов с женой Зинаидой: сначала Берлин, потом Виши, потом Канны.
11 мая в Виши к Морозову неожиданно приезжает глава Боевой организации РСДРП Леонид Красин и застает его в очень подавленном состоянии. Морозов принимает его втайне даже от жены и очень вовремя передает ему очередной взнос в партийную казну.
Формально Леонид Красин играет среди социал-демократов, сторонников Ленина, роль, аналогичную роли Азефа в партии социалистов-революционеров. Инженер с хорошим образованием, ведущий легальную жизнь, а не скрывающийся в подполье, Красин что-то вроде двойника-антипода Азефа. Он обаятелен, дружит с Горьким и Андреевой, тогда как у мрачного Азефа нет и не может быть друзей. Разница еще и в том, что Азеф готовит политические убийства, а Боевая группа РСДРП никого не убивает, она занята зарабатыванием денег для партии — экспроприациями, то есть грабежами. На первых порах отношения Красина с Морозовым — это нормальный фандрайзинг; миллионер охотно жертвует деньги на нужды партии. Но весной 1905 года, по версии семьи Саввы, их отношения портятся и превращаются в вымогательство.
12 мая отдыхающие переезжают в Канны, где настроение Саввы вроде бы улучшается. Именно там, в номере отеля Royal, 13 мая 1905 года находят тело застреленного Саввы Морозова. Смерть наступила вследствие проникающего ранения в левое легкое, констатируют врачи.
Примерно через сто лет станет популярной версия, источником которой будут правнуки Саввы Морозова. По ней, предприниматель был убит Леонидом Красиным. Никто из современников Саввы в воспоминаниях ни разу подобных предположений не высказал — и только в XXI веке эта теория получит распространение.
Тело везут в Москву. Хоронят его только 29 мая на Рогожском кладбище — религиозном центре старообрядцев Москвы. Это значит, семье удалось убедить старообрядческую общину, что это не суицид, иначе хоронить здесь Савву не позволили бы. Впрочем, открыто об убийстве тоже не говорят ни родственники, ни власти. Нет никакого дополнительного расследования, помимо проведенного французской полицией.
Даже спустя сорок лет в своих воспоминаниях Зинаида Морозова напишет, что самоубийства были нередким явлением среди третьего поколения купцов, внуков первых свободных крестьян-предпринимателей. Наследники купеческих династий Журавлев, Тарасов и Грибова «все застрелились (каждый в своем доме) в один день и, кажется, в один час — от скуки», — пишет она.
Андреева приезжает на похороны Саввы из Финляндии, где они живут с Горьким на даче, но простужается и на кладбище не идет. Спустя месяц она возвращается в МХТ. Станиславский счастлив, обещает ей роль Софьи в новой постановке «Горя от ума». 37-летняя Андреева скромно отвечает, что на роль 18-летней Софьи не подходит.
Еще месяц спустя Андреева пускает в ход страховой полис, выданный ей Саввой Морозовым. Зинаида Григорьевна подаст в суд и попробует отсудить положенную страховую сумму, но Андреева выиграет. Большая часть денег, 60 тысяч рублей[51], достанутся РСДРП. Андреева утверждает, что остальные деньги она выплачивает студентам, которые получали именную стипендию Морозова, — потому что вдова, по ее словам, все подобные стипендии немедленно прекратила. Именно этот судебный процесс и кладет начало взаимным обвинениям между друзьями Морозова и его семьей — которые потом почему-то примут на веру многие историки.
«Россия сошла с ума»
Несмотря на то что император выдает карт-бланш «диктатору» Трепову, столичную власть по-прежнему раздирают противоречия. Как вспоминает министр финансов Коковцов, расстрел 9 января чуть было не сорвал переговоры о французском кредите, без которого России не на что продолжать войну. Коковцов и Витте добиваются, чтобы император лично принял французского представителя и убедил его дать России денег. Николай II блестяще справляется: он обещает, что в ближайшее время будут проведены реформы, а эскадра адмирала Рожественского развернет ход войны — и Россия победит Японию. Французский банкир в восторге, деньги почти в кармане.
Тем же вечером императрица Александра приносит мужу указ, написанный кем-то из их ближайшего окружения. В нем говорится, что забастовочное движение будет жесточайше подавлено, а реформы не упоминаются вовсе. Из министров заранее об указе знает только Победоносцев. Он говорит, что текст так хорош, что не может добавить к нему ни слова. Царь подписывает указ. Министр финансов шокирован: теперь французы денег не дадут. Чтобы сгладить эффект, император подписывает второй указ, абсолютно противоположный первому, в котором он поручает разработать план создания законосовещательного органа. Этим поручено заниматься министру внутренних дел Булыгину.
14 мая случается то, чего так давно ждет император. Эскадра Рожественского наконец доходит до берегов Японии. В своих воспоминаниях Витте многократно повторяет фразу Николая II: «Серафим Саровский предсказал, что мир будет заключен в Токио, значит только одни жиды и интеллигенты могут думать противное…» Трудно сказать, насколько одинок император был в своем заблуждении, однако задним числом, в воспоминаниях, все чиновники и даже сам Рожественский уверяют, что предвидели провал. Подполковник Деникин пишет, что эта затея была очень популярна в прессе и военные якобы поддались «давлению общественного мнения». Идею послать «на убой заведомо слабейшие силы, не имевшие ни одной базы на своем пути 12 тыс. миль», Деникин называет безрассудным предприятием.
За те полгода, что эскадра Рожественского шла из Балтики на восток, пал Порт-Артур, то есть исчез смысл ее похода — прорвать блокаду порта. Когда Николай II ставит новую задачу — «завладеть Японским морем», Рожественский решает для начала прорваться во Владивосток. В Японское море есть три входа, но адмирал выбирает Цусимский пролив. Именно там его и поджидает японский флот.
Бой в Цусимском проливе продолжается двое суток, вернее, это даже не бой, а избиение. Из 38 российских кораблей только три прорываются во Владивосток и один уходит на Мадагаскар, остальные 34 — потоплены, сдались в плен или интернированы. Потери японской стороны составляют только два маленьких миноносца.
После Цусимского разгрома дядя царя, главнокомандующий флотом великий князь Алексей подает в отставку. Его уже несколько месяцев освистывают на улице, а в его дворце регулярно бьют окна. Тем не менее на совещании у императора многие военачальники говорят, что войну надо продолжать, мол, у Японии сил остается меньше, чем у России.
Внутренняя ситуация становится все более взрывоопасной, и император назначает Дмитрия Трепова еще и заместителем главы МВД — с сохранением поста столичного генерал-губернатора.
Военное поражение, конечно, производит огромное впечатление на общество, которое привыкло считать государство неумолимой и всесильной машиной, которая способна перемолоть всё и всех. Оказалось, что военная машина Российской империи не смогла победить «макак», как называла противника официозная пропаганда еще год назад.
По словам Витте, Россия, которая, по его словам, держалась исключительно на силе армии, теперь «сошла с ума». И весьма цинично рассуждает о том, что мир не ценил ни русскую культуру, ни церковь, ни даже богатство, а только силу армии. «Он преклонялся перед нашей силой, — пишет Витте. — А когда в значительной степени преувеличенно увидели, что мы совсем не так сильны….то сразу картина изменилась, внутренние и внешние враги подняли головы».
Любопытно, что даже «реформатор» Витте употребляет словосочетание «внутренние враги» — власть в Петербурге представляется ему осажденной крепостью, чем-то вроде Мукдена, на который наступают японцы[52].
«Уезжайте обратно и плачьте»
17 апреля публикуется Закон о веротерпимости, отменяющий унизительные ограничения для мусульман, буддистов, католиков и староверов. Также выход из православия перестает быть уголовным преступлением. Московское купечество ликует, наконец старообрядчество законно, они больше не люди второго сорта. Вновь открываются старообрядческие храмы, в том числе в Рогожской слободе — духовном центре московских старообрядцев. Манифест издан за несколько дней до Пасхи, у староверов двойной праздник.
Консерваторы, напротив, воспринимают закон как очередное поражение — следующее после Цусимы. «Возмутительно утвержденное сегодня положение Комитета министров об укреплении начал веротерпимости, — негодует генеральша Богданович. — Говорят, что Витте вырвал у царя это утверждение. Говорят, что теперь окраины наши совсем уйдут из-под русского влияния». В своем дневнике она рассказывает, будто бы к императрице Марии Федоровне приехала игуменья из Западной Польши, а с ней пятеро крестьян. Они жаловались, что теперь их притесняют и требуют от них перехода в католичество, спрашивали, правда ли царь решил стать католиком. Царь говорил, что все это очень странно, и обещал не дать их в обиду. А Победоносцев, наоборот, сказал, что все пропало, ничего сделать нельзя, «уезжайте обратно и плачьте».
Победоносцев вообще находится в самом пессимистическом настроении. Вопреки его уговорам, продолжается разработка законопроекта о законосовещательном органе, рассматривают три варианта его названия: Земский собор, Государева дума и Государственная дума. Император выбирает последний. В июле 1905 года совещания министров по поводу созыва народных представителей начинают проходить чуть ли не ежедневно.
Жаркие споры вызывает вопрос, можно ли допускать в Думу неграмотных. Большинство участников обсуждения говорят: конечно да, потому что самые лояльные, самые «истовые» крестьяне — это как раз неграмотные старики, они опора режима и их должно быть как можно больше. Коковцов говорит, что «истовость не принесет никакой пользы, если будущий законодатель не сможет прочитать того, что ему будет предложено рассмотреть». Но Николай II принимает сторону неграмотных. Еще один болезненный вопрос: стоит ли разрешать евреям участвовать в выборах. Решено допустить и их.
Борщ и водка
Волнения и беспорядки распространяются по всей стране. Консерваторы недоумевают, почему цензура не запрещает о них рассказывать: в суворинском «Новом времени» даже создан специальный раздел «Беспорядки».
Мария Андреева в письме к сестре тревожится, что та с детьми остается в Петербурге. Впрочем, никакой город уже не кажется безопасным. Любопытно, что «революционерка» Андреева описывает ситуацию в стране почти в тех же выражениях, что и монархистка Александра Богданович: «Какие сейчас дела творятся в Одессе — ужас! Нет-нет увидишь кого-нибудь оттуда, так просто сердце сжимается, что так бессмысленно губится столько сил, столько жизней! Я говорю, конечно, не о результатах, а о количестве жертв…»
В Одессе всеобщая забастовка продолжается около месяца, в город вводят казачьи полки. Волнения не прекращаются и в июне. В начале месяца один из кораблей Черноморского флота, выполняющих маневры у одесского побережья, отправляет на берег шлюпку, чтобы пополнить запасы продовольствия. В городе все бастуют, поэтому свежих продуктов не достать. Кок покупает несвежее мясо — с маленькими белыми червячками. Доставляет его на борт своего корабля, который называется «Князь Потемкин-Таврический», и кладет это мясо в борщ.
Социалисты неустанно ведут агитацию на кораблях Черноморского флота, подстрекая матросов к бунту. Но как раз на команду броненосца «Князь Потемкин-Таврический» они не рассчитывают: она слабая и политически не активная.
Однако матросы «Потемкина», узнав, что в суп положили червивое мясо, начинают бастовать сами. 14 июня вся команда броненосца получает положенную на обед кружку водки, ест сухари, а от борща отказывается — его с удовольствием ест лишь один молодой матрос.
Узнав о недовольстве команды и поговорив с судовым врачом, капитан предлагает тем, кто будет есть борщ, построиться справа, а тем, кто отказывается, встать слева. Говорит, что у них есть последний шанс одуматься, и вызывает корабельную службу безопасности, чтобы она переписала фамилии зачинщиков бунта. В этот момент многие матросы перебегают из левого строя в правый, но капитан приказывает задержать перебегающих и принести брезент. Это означает, что готовится расстрел тех, кто отказался есть борщ и встал не с той стороны.
С этого начинается самый знаменитый бунт 1905 года, который через 20 лет прославит Сергей Эйзенштейн. В считаные минуты матросы убивают капитана и всех офицеров, потом еще несколько часов добивают тех, кто пытался спрятаться. А еще — судового врача, кока и того матроса, который ел борщ.
С 16 по 25 июня броненосец блуждает по Черному морю, стреляя в сторону Одессы, а посланные ему вдогонку миноносцы не могут его найти. 25 июня на корабле заканчивается запас пресной воды и продовольствия, на борту начинаются конфликты, и в итоге «Потемкин» сдается румынским властям в Констанце. Команда сходит на берег и, избежав ареста, разъезжается по Европе. Один из зачинщиков мятежа, «председатель судового комитета» матрос Афанасий Матюшенко, едет в Женеву — он мечтает встретиться с «чертовым попом», то есть с Гапоном, — и примкнуть к нему. Сам броненосец 29 июня буксируют обратно в Севастополь.
Гапоны вместо Романовых
«Европа, Англия и Америка жаждут услышать мое слово, всякое мое мнение», — хвастается Гапон перед старым другом Петром Рутенбергом, когда тот приезжает к нему в Лондон. Бывший священник даже говорит, что местные рабочие планируют поставить ему памятник при жизни. Гапон чувствует себя суперзвездой и даже пророком: «Николай II готовит себе судьбу одного из английских королей или французского короля недавних времен, …те из его династии, которые избегнут ужасов революции, в недалеком будущем будут искать себе убежища на Западе», — так заканчивается его книга воспоминаний, опубликованная в Лондоне летом 1905 года.
Под обаяние Гапона попадает патриарх «русского Лондона» Петр Кропоткин. Классик мирового анархизма пишет большую статью о «Русском рабочем союзе», новой организации, которую начинает создавать Гапон. Петр Струве, издатель «Освобождения», тоже ищет встречи с ним.
В Лондоне Гапон разрабатывает план похода на Петербург и революции в России: на частные пожертвования, собранные в Европе и Америке, закупить оружие, погрузить его на купленный пароход, доплыть до Финского залива, вооружить членов «Русского рабочего союза» и потом повторить 9 января, только наоборот — теперь вооруженные рабочие пойдут на Дворцовую и возьмут власть. «Чем династия Готторпов лучше династии Гапонов? — так один из новых друзей цитирует слова, произнесенные бывшим священником в запальчивости. — Пора в России быть мужицкому царю, а во мне течет кровь чисто мужицкая, притом хохлацкая!»
Гапон пишет в Петербург, и его товарищи, выжившие 9 января, начинают воссоздавать разгромленную структуру. Она насчитывает пока лишь десятки человек. Штабом будущего похода на Петербург становится лондонская квартира 55-летнего Николая Чайковского, эсера и эмигранта с 30-летним стажем. За сбор «иностранных пожертвований» отвечает финский сепаратист Конни Циллиакус, за закупку оружия — Евгений Азеф. Ни ветеран подполья Чайковский, ни молодой вождь оппозиции Гапон, ни другие участники процесса не подозревают, что имеют дело с двумя агентами: японской разведки и российской тайной полиции.
Тем временем Циллиакус находит деньги. Гапону он говорит, что их пожертвовал американский миллиардер, впрочем, Гапон никогда не был щепетилен в вопросе происхождения денег. Не менее циничны и другие революционеры, вряд ли их смутило бы известие, что деньги на революцию в России выделил японский генштаб.
О готовящейся революции узнает Ленин — и пытается присоединиться к проекту Гапона. В начале июля, когда Гапон приезжает из Лондона в Женеву, лидер большевиков ведет его в пивную и ласково просит пустить их в кружок заговорщиков, дать возможность поучаствовать в захвате Петербурга. Гапон-объединитель щедро соглашается и берет с собой в Лондон большевика Николая Буренина, которого Ленин отправляет в качестве представителя. Ленин, который всегда — и до и после — будет против любых объединений и за единоличные действия, сейчас изо всех сил старается не оказаться за бортом. Поэтому большевики обращаются к Максиму Горькому, чтобы тот убедил великого Гапона сотрудничать с ними.
В середине августа Горький впервые в жизни пишет письмо Ленину. Правда, Ленин вовсе не адресат, а скорее почтальон — он должен передать письмо Гапону. Горький очень возбужден гапоновским планом привезти в Петербург оружие и поднять восстание.
«В единении — сила, товарищ! — пишет Горький. — Не самостоятельную партию, разъединенную с интеллигенцией, надо создавать, а нужно влить в партию наибольшее количество сознательных рабочих». В конце письма Горький предлагает Гапону использовать именно большевиков в качестве основных союзников при захвате Петербурга, предполагая, что гапоновский «Рабочий союз» самостоятельно поднять восстание не может.
Гапон, который считает себя ключевой фигурой и объединителем всех революционеров, вовсе не против большевиков. Но против них финн Циллиакус, а поскольку именно он достал деньги, его позиция — решающая.
Осмысленные мечтания
В России тем временем действительно все объединяются. Многочисленные профсоюзы объединяются в Союз союзов — всероссийское объединение представителей всех возможных профессий, тон в котором задают, конечно, либералы из Союза освобождения. Председателем избирают историка Павла Милюкова.
Полиция негодует, генералу Трепову приносят доклады о том, что это альтернативное правительство и Союз союзов покушается на государственную власть. Но Трепов пока не дает санкции на арест членов Союза союзов.
В конце мая Союз союзов проводит съезд в Москве. Его участники (а это больше 200 человек) предлагают всем вместе отправиться к царю — и потребовать, чтобы после позорного поражения в войне с Японией он уволил свое коррумпированное окружение и созвал парламент. Идея революционная — но собравшиеся считают, что после Цусимы ничто другое уже не спасет.
В итоге Союз решает все же отправить к императору небольшую делегацию земцев — а Трепов уговаривает царя ее принять. Все знают, что министр внутренних дел Булыгин создал комиссию для разработки проекта законосовещательного органа — поэтому не грех обсудить его и с либералами. Происходит невиданное: 6 июня лидер Союза освобождения и автор проекта конституции Иван Петрункевич, лидеры земства князь Шаховской и князь Долгоруков, и даже пресловутый Федор Родичев из Твери, пожелания которого Николай II обозвал «бессмысленными мечтаниями», — все они приходят к императору. Главу Союза союзов Милюкова на встречу не зовут.
Говорят о необходимости народного представительства, и Николай II вроде бы даже соглашается: «Отбросьте ваши сомнения, — уверяет он, — моя воля, воля царская, созвать выборных от народа — непреклонна; привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно».
Правда, месяц спустя Николай II принимает совсем другую делегацию — от консервативного крыла дворянства. Они говорят ему, что очень опасаются нового избирательного закона, переживают, как бы он не занес в Россию парламентаризм, в котором и на Западе уже разочаровались (в этом просители уверены). Царь их успокаивает: «Только то государство и сильно и крепко, которое свято хранит заветы прошлого».
Московские предприниматели шокированы смертью Саввы Морозова — но их борьба только начинается. Все лето купцы обсуждают планы по созданию новой Думы — среди промышленников начинается конфликт поколений. Активная молодежь выступает за переход к конституционной монархии — пожилые банкиры-старообрядцы, конечно, ратуют за традиции и самодержавие.
4 июля в Москве собирается Торгово-промышленный съезд. Самый авторитетный московский купец, глава Биржевого комитета Николай Найденов выступает за законосовещательную Думу и очень раздосадован, когда против его воли участники съезда начинают обсуждать «необходимость введения в России конституционного строя». Найденов пишет донос московскому генерал-губернатору о том, что «представители промышленности существенно уклонились от подлежащего рассмотрению вопроса», и спешно уезжает в Петербург. Власти тут же запрещают съезд. Но большая часть миллионеров вовсе не думают разъезжаться по домам — на второй день они собираются в особняке молодого миллионера Павла Рябушинского.
Купцы даже формируют свою политическую программу. В ней говорится, что существующий порядок не может гарантировать предпринимателям права собственности, поэтому они хотят «содействовать установлению в России прочного правопорядка и спокойного течения гражданской и экономической жизни» — по образцу конституционных западных государств Европы. И поскольку промышленники против «насильственно-революционного участия народа в государственном управлении», они требуют всеобщего избирательного права и создания полноценного парламента — правда, с предоставлением императору права вето.
С этого момента банкир Рябушинский становится очевидным лидером капиталистов-оппозиционеров. Его избирают в бюро, которое должно подготовить проведение следующего съезда промышленников в Петербурге в августе.
Американские гастроли
В конце июня 1905 года, через месяц после Цусимы, американский президент Теодор Рузвельт выступает с инициативой провести мирные переговоры между Россией и Японией. На них отправляется Витте, которому император в напутствие говорит, что желает мира, но не желает уступать ни пяди земли и ни копейки контрибуции. Зато «возможно уступить часть того, что мы сами в благоприятные времена награбили», — добавляет морской министр Бирилёв.
Перспективы продолжения наземной операции (по оценке самого опытного военачальника в царской семье, великого князя Николая Николаевича) таковы: можно вернуть Ляодунский полуостров и Корею, но на это потребуется еще примерно год и миллиард рублей. На море шансов нет. При этом (по оценке самого Витте) средства закончились, кредит России никто не даст, единственным источником денег может быть только печатный станок.
В конце июля Витте отправляется в США через Париж и чувствует себя признанным миротворцем: «В то время все европейские державы почему-то имели обо мне высокое мнение, и все правительства единогласно выражали мнение, что если кто-либо сумеет заключить мир, то это только один Витте».
В дороге он формулирует основные правила своего поведения во время переговоров: «Имея в виду громадную роль прессы в Америке, держать себя особливо предупредительно и доступно ко всем ее представителям». То есть максимально играть на публику. На пароходе он дает интервью корреспонденту The Times, затем, уже на суше, устраивает большую пресс-конференцию. Он фотографируется со всеми желающими и никому не отказывает в автографе. Выходя из поезда, он всякий раз жмет руку машинисту, демонстрируя демократичность. И это приносит плоды — все газеты пишут, что представитель русского царя «еще более прост, более доступен, нежели самый демократичный президент Рузвельт». Наконец, Витте требует, чтобы переговоры были открыты для прессы. Это чистый блеф, японцы, разумеется, отказываются, но в итоге журналисты начинают симпатизировать представителю России.
Рождение Думы
Все лето в Петергофе мучительно обсуждают манифест о созыве Государственной думы. Все члены правительства (без Витте, который уехал в Америку, но с Треповым) плюс к этому вся семья — целых пять великих князей, на подмогу вызывают даже самого известного историка Российского государства Василия Ключевского. Обсуждают не столько Думу, сколько избирательный закон — как бы его написать так, чтобы отсечь от участия в выборах интеллигенцию. Дядя царя великий князь Владимир упирает на то, что даже дворянству доверять нельзя — оно породило всяких там Петрункевичей, Шаховских и Долгоруковых, которые возглавили оппозицию. Академик Ключевский внимательно слушает — а потом возвращается в Москву и отправляет все материалы своему любимому ученику, Павлу Милюкову.
6 августа 1905 года император наконец подписывает манифест о создании Государственной думы, которая почти не имеет никаких прав и не может принимать законы. Нет почти ни одного довольного: консерваторы видят в нем уступку, либералы считают, что некомпетентное царское правительство бездарно проиграло войну, а теперь пытается отвлечь внимание бессмысленным манифестом. Он не предусматривает и малой доли того, о чем мечтали либералы в своей «конституции». Многие считают, что эту Думу надо бойкотировать, — хотя Милюков говорит, что и ей надо воспользоваться, чтобы создать в стране публичную политику.
Впрочем, уже на следующее утро к нему домой приходит полиция. У Милюкова сидят руководители Союза союзов — как раз обсуждают, бойкотировать выборы в законосовещательную Думу или нет. Всех участников совещания арестовывают и отправляют в столичную тюрьму Кресты. Это Трепов наконец поддался на уговоры своих подчиненных и приказал арестовать «заговорщиков» из Союза союзов — правда, поставил им условие: должны быть найдены неопровержимые доказательства их преступной деятельности. Глава тайной полиции Александр Герасимов, который сам всей душой одобряет арест, вспоминает тем не менее, что рядовым полицейским очень неудобно арестовывать таких знаменитых и уважаемых граждан.
Одновременно министр финансов Коковцов обращается к Трепову с просьбой помешать проведению очередного съезда промышленников в столице. Московские купцы собираются за закрытыми дверями в своих особняках и обсуждают иные методы борьбы: отказ от уплаты налогов и даже закрытие предприятий. Впрочем, решают, что бойкотировать Думу не будут.
«Джон Графтон»: начало
В конце августа, когда Витте продолжает переговоры в Америке, Гапон вовсю разрабатывает свой план. Он считает, что, объединив все силы подпольной оппозиции, сможет захватить власть в России. Эсеры же, которым как раз не хватает популярного лидера, уверены, что смогут использовать Гапона в своих целях. В результате в подготовке участвуют финские националисты, Боевая организация эсеров во главе с Азефом, Боевая организация РСДРП во главе с Красиным и «Русский рабочий союз» Гапона.
Гапон едет в Стокгольм и готовится оттуда отправиться в Финляндию встречать пароход с оружием, который должны снарядить эсеры Азеф и Чайковский. Покупая оружие, Азеф, конечно, докладывает об этом своему полицейскому начальству в Петербург, но очень дозированно. Российская полиция не знает, что ее ценнейший агент Раскин — ни много ни мало руководитель Боевой организации эсеров, полагая, что он всего лишь рядовой революционер, пешка. Чтобы не разочаровывать Петербург, Азеф сильно преуменьшает степень своей осведомленности.
В Лондоне заговорщики покупают 315-тонный пароход «Джон Графтон». Он должен дойти до побережья Финляндии, зайти в один из фьордов на побережье Финского залива неподалеку от Хельсинки (тогда Гельсингфорс), там его разгрузят, и 12 тысяч гапоновских рабочих с оружием в руках смогут отправиться на штурм Петербурга.
Снарядив «Джона Графтона», Азеф должен ехать в Петербург, чтобы фактически руководить штабом вооруженного восстания. В решающий момент он исчезает. Все остальные заговорщики на своих местах, товарищи ищут его по всем адресам — и нигде не находят. Они думают, что Азефа арестовали. Или наоборот, что, почувствовав слежку, он решил залечь на дно. Савинков вспоминает, что такие исчезновения Азеф практиковал регулярно — и всякий раз, появившись, объяснял, что был вынужден скрываться от полиции.
3 августа происходит вторая осечка — арестован Петр Рутенберг, правая рука и самое доверенное лицо Гапона. Однако операция продолжается, «Джон Графтон» доходит до территории нынешней Латвии и выгружает первую партию оружия около Вентспилса (тогда Виндава). Никому не сообщая о своих намерениях, большевики, воспользовавшись потерями в рядах эсеров, готовятся принимать новую порцию: они вырывают ямы для хранения оружия в Финляндии и создают тайник под плитой на Волковом кладбище[53] в Петербурге.
Но, несмотря на все усилия, принять вторую партию оружия они не успевают. «Джон Графтон» подходит в условленное место — неподалеку от Выборга — и ждет встречающих. Никто за оружием не приходит. Прождав несколько дней, команда «Джона Графтона» решает вернуться в Копенгаген.
Гапон по плану не должен был встречать корабль, он слишком важная фигура для такой технической задачи; его роль — руководить, поднимать боевой дух восставших. Поэтому он в этот момент все еще сидит в Стокгольме, ожидая благополучного момента. В середине августа Конни Циллиакус организует для Гапона прогулочную яхту и отправляет его в Финляндию: «Смотрите, зажигайте там, в Питере, скорее, нужна горячая искра. Жертв не бойтесь. Вставай, подымайся, рабочий народ. Не убыток, если повалится пять сотен пролетариев, свободу добудут. Всем свободу», — говорит финский сепаратист и японский агент Циллиакус.
На борту прогулочной яхты Гапон рассуждает, что «видит насквозь этих шведов и чухон», понимает, что они хотят его использовать, но на самом деле собирается использовать их. «Ни одним русским рабочим не пожертвую я ради их буржуазных затей», — говорит Гапон.
Всего в нескольких десятках километров от этой яхты плывет другая, более комфортабельная, под названием «Штандарт». На ее борту отдыхает император Николай II с семьей, дожидаясь итога мирных переговоров в Америке.
Американцы плачут
Переговоры между российской и японской делегациями проходят в маленьком прибрежном городке Портсмут, штат Нью-Йорк. Все время Витте чувствует себя как актер на сцене — даже его гостиничный номер расположен так, что он отлично просматривается снаружи и под окнами все время стоят журналисты и простые американцы, которые фотографируют каждый шаг «российского премьера». Витте никому не отказывает и всем улыбается.
Витте вспоминает, что благодаря его открытости на сторону России склоняется не только американское общественное мнение, прежде сочувствовавшее маленькой Японии, но и сам Рузвельт.
Воспоминания Витте о поездке к Рузвельту на дачу исполнены изумления. Его поражают маленький дом президента, очень простой завтрак, стол без скатерти, отсутствие вина («одна ледяная вода»). Еще больше удивляет признание Рузвельта, что тот не хочет переизбираться на президентский пост, а предпочел бы возглавить Гарвардский университет. Витте даже из любопытства едет в Гарвард.
Еще одно сильное впечатление Витте — это евреи, переехавшие в США из России. На вокзале в Бостоне, чтобы пообщаться с российским министром, собирается целая толпа эмигрантов. Все остаются довольны: евреи говорят Витте, что хоть они и ненавидят царский режим, но скучают по России и будут молиться за его успех на переговорах.
Самый спорный вопрос переговоров: половина острова Сахалин. Де-факто она уже оккупирована японцами, поэтому Николай II посылает Витте телеграмму, соглашаясь уступить эту территорию. Одновременно идет напряженная переписка между представителем Японии Комурой и Токио — сам глава японского МИДа не хочет соглашаться на предложения Витте, а предлагает требовать контрибуции. Но на него давит Рузвельт — не из симпатии к России, а просто потому, что он заинтересован в успешном исходе переговоров. В итоге японский император приказывает подписать договор.
После подписания мирного соглашения Витте идет в церковь, где вместе служат православный, католический и протестантский священники. «Все время многие молящиеся плакали, — вспоминает Витте. — Видя американцев, благодарящих со слезами Бога за дарование мира, у меня явился вопрос — что им до нашего Портсмутского мира? И на это у меня явился ясный ответ: да ведь мы все христиане».
Витте очень нравится в Америке, ему хочется совершить путешествие по американским городам, что ему предлагает сделать российский посол в Вашингтоне. Однако эту поездку, по словам Витте, запрещает император, опасающийся чрезмерной популярности чиновника.
Еще во время переговоров Витте заболевает (по его словам, из-за некачественной американской пищи) — и поддерживает себя в форме исключительно «строжайшей диэтой и усиленными смазываниями кокаином». Вернувшись на родину, Витте 17 сентября едет к Финскому заливу — там на яхте «Штандарт» отдыхает император с семьей. Довольный исходом переговоров, он жалует Витте графский титул. Растроганный Витте говорит, что очень рад, что на царя не повлияли все те наветы, которые передавали ему о Витте в последние годы. «Я никогда не верил этим наветам», — благосклонно отвечает Николай II.
Трепов тем временем наконец решает отпустить Милюкова и его коллег, руководителей Союза союзов, из Крестов. Его подчиненные так и не нашли никаких признаков того, что эти почтенные господа, профессора, инженеры, врачи и адвокаты, планировали какой-либо заговор.
«Джон Графтон»: финал
В первых числах сентября Гапон приезжает в Хельсинки, чтобы организовать восстание рабочих. Для начала он вызывает к себе руководителей «Рабочего союза» — чтобы обсудить с ними ближайшие планы. Гапон делает все, чтобы доказать товарищам, что именно он — настоящий лидер революции, а не лидеры эсеров или социал-демократов: «Нет у них заботы о трудовом народе, а есть дележка революционного пирога. Из-за него они и дерутся, и все жиды… Даже во главе боевой организации у них стоит — жид, и еще какой жирный…» — имея в виду ненавистного Азефа.
Но главное, Гапон начинает совсем новую проповедь: он больше не апологет мирного протеста, в Европе он увлекся террором. Вообще террор, говорят соратники Гапона, не рабочее дело, на то есть боевики. Впрочем, все дело в том, какую мишень выбрать. Предложение Гапона убить Витте рабочим не нравится, а вот Трепова — другое дело.
Тем временем «Джон Графтон» возвращается из Копенгагена в Финляндию и продолжает разгрузку. На этот раз ее осуществляют более организованные финны. Но до тайника на кладбище оружие пока не добирается. 7 сентября, во время третьего рейса «Джона Графтона», корабль садится на мель в Ботническом заливе.
Корабль, груженный оружием, стоит на мели и не может сдвинуться с места. Команда ожидает подмоги из Копенгагена. Заметив бедствие, к кораблю подплывает шлюпка с опытными лоцманами. Они предлагают свою помощь — команда отказывается. Лоцманы уплывают — и тут моряки понимают, что они в ловушке. Скорее всего, непрошеные помощники доложат о странном судне в полицию. А она поинтересуется о грузе и обнаружит гигантский арсенал на борту.
Когда Гапон узнает о случившемся, он приходит в ярость. «Пришли на пароход два чиновника, а они их с миром отпустили, словно прося донести. Я бы ткнул этим чиновникам в бок кинжал и выбросил за борт. Вот как должен действовать настоящий революционер», — кричит вчерашний толстовец.
Команда покидает судно, пересев в шлюпки, взрывает «Джона Графтона» и плывет в Швецию. На следующий день к месту крушения «Джона Графтона» действительно подплывает полиция. Впрочем, корабль уничтожен не полностью — и даже не целиком ушел под воду. Полицейские находят оружие — и начинают методично выгружать его.
Швейцарские эмигранты, узнав о провале операции, впадают в прострацию. Ленин, по словам его жены, тоже очень подавлен.
«Скверное дело», — говорит Николай II, узнав о том, что у него под боком, оказывается, разгуливал плавучий арсенал. На самом деле императору невероятно повезло. Если бы не неопытность команды «Джона Графтона», предстоящее вооруженное восстание, которые все революционеры усиленно готовят, могло бы пойти совсем по-другому.
Впрочем, Гапон не теряет веру в переворот. Подготовка продолжается.
Глава 7
В которой черносотенец Александр Дубровин создает первую в истории страны партию власти, а противник режима Максим Горький просит Запад перестать давать России деньги
Добрый доктор
Александр Иванович Дубровин рассержен. Популярный петербургский детский врач, внимательно следящий за политикой, он презирает председателя комитета министров Сергея Юльевича Витте — и новость о заключении Портсмутского мира кажется ему ужасной. Он считает Витте предателем, который работает в интересах «мирового жидовства». Дубровин возмущен подписанным договором с Японией: он уверен, что обессиленная японская армия дольше не смогла бы воевать, а российские войска остановили в самом начале победоносного шествия. Еще сильнее он негодует по поводу наград, посыпавшихся на Витте, отдавшего врагам половину острова Сахалин. Граф Полусахалинский — только так теперь он называет ненавистного политика.
Доктор Дубровин совсем не одинок в своих убеждениях: к этому моменту в России существуют десятки монархических организаций, но ни одной массовой. Объединяет эти организации не только любовь к самодержавному строю, но и ненависть к евреям и другим инородцам. А называют их черной сотней.
Сам доктор уже пять лет состоит в «Русском собрании» — патриотическом обществе, которое ставит своей целью спасти империю от происков евреев, поляков и других врагов русского народа. Членами «Русского собрания» были и покойный глава МВД Плеве, и вдова Достоевского Анна Григорьевна, и издатель «Нового времени» Суворин, и вдохновитель кишиневского погрома Крушеван. Но и «Русское собрание» скорее великосветский клуб, в который входит не больше полутора тысяч человек.
Дубровин же хочет создать многочисленное, по-настоящему народное патриотическое движение. Спустя годы он будет вспоминать, что поворотным моментом для него стало Кровавое воскресенье. Он пишет, что весь день 9 января ездил по городу, а когда вернулся домой, увидел, что вся его карета — в крови. Дубровин, разумеется, винит в трагедии революционеров и евреев, которые интригуют против царя и русского народа. И уверяет, что именно в этот день впервые задумался о том, что пора объединить «истинно русских людей».
То же самое пишут в своих воспоминаниях еще около десятка людей: видимо, в 1905 году мысль создать монархическую партию в противовес революционным носилась в воздухе. Но возможным это стало, только когда к процессу подключилось государство.
Очень много монархистов в Москве. Например, Владимир Грингмут, издатель газеты «Московские ведомости», крещеный еврей и пламенный антисемит. Он идет дальше, чем Дубровин, — тот только мечтает, а Грингмут объявляет о создании монархической партии. В своей газете он пишет: «"Россия — для русских", — таков лозунг Русской Монархической партии, ясно понимающей, что если предоставить Россию иноплеменникам, иноверцам и иностранцам, — то не только в России не будет Самодержавной Монархии, но не будет и самой России»[54].
Еще в Москве существуют «Общество хоругвеносцев», «Народная охрана» — но все это воспринимается в столице как нечто провинциальное и диковинное. Московские активисты то и дело приезжают в Петербург, их даже регулярно принимает император. Но только летом 1905 года министерство внутренних дел наконец решает создать полноценную организацию. Сначала все это фикция: «Состоялось два или три собрания. Примыкало простонародье, рабочие, приказчики, извозчики, банщики. Послали телеграмму Государю, где говорили о 1500 собравшихся (было не более 350)», — констатирует бывший сотрудник МВД Борис Никольский.
Дубровин счастлив — ведь проходят собрания у него дома. Никольскому Дубровин не нравится: «Противное, грубое животное, на которого никто не обращал внимание, он оказался единственным зажиточным интеллигентом. Помешанный на желании играть роль, он заискивал у всех, старался изо всех сил, и был выбран председателем». Но так или иначе дело пошло.
Летом 1905 глава столичного охранного отделения Герасимов спрашивает коллегу, замглавы департамента полиции Петра Рачковского: почему власти не пытаются создать организацию, которая «противодействовала бы вредному влиянию революционеров на народные массы». «Ну почему же», — отвечает Рачковский и обещает познакомить его с доктором Дубровиным, «который взял на себя инициативу создания монархической организации». Так усилиями Дубровина и МВД аморфная черная сотня постепенно становится государственным институтом.
Власть в руках Трепова
Самый влиятельный человек в стране по-прежнему генерал Трепов, полицейский, который знал, как правильно разгонять толпу после трагедии 9 января. Простая манера общения помогла ему сблизиться с царем — фактически Николай II сделал Трепова посредником между собой и всем остальным миром, углубившись в семейные дела. Если почитать дневник императора за 1905 год, он пишет только о детях и охоте, всем остальным занимается верный Трепов.
Впрочем, навыков профессионального полицейского недостаточно, чтобы управлять государством, и Трепов это понимает. У него не просто нет никакой политической программы — он не очень представляет, как в принципе совладать с попавшей в его управление государственной машиной. Московский губернатор Джунковский вспоминает, что летом 1905 года он заходит в кабинет к Трепову и застает его растерянно стоящим перед громадным столом, на котором лежит груда бумаг. На вопрос, что это за бумаги, Трепов отвечает: «Все ругаюсь со всеми губернаторами».
Трепову нужен надежный советник, и он, разумеется, обращается к знакомому ему кругу — силовикам. Наибольшее доверие вызывает у него Петр Рачковский, опытный агент тайной полиции, фактически руководивший внешней разведкой России: он был резидентом в Париже и одновременно координатором всех остальных агентов в Западной Европе. Трепов полагает, что человек с большим опытом жизни за границей, тем более в республиканской Франции, будет надежным проводником в сложный период, когда все вокруг говорят о конституции.
Рачковский — давний фаворит Витте, он был уволен из МВД при Плеве, поэтому имеет хорошие отношения с первым и дурную память о втором. Внимая советам Рачковского, Трепов все чаще общается с Витте и вскоре начинает постоянно — даже в разговорах с императором — говорить, что Витте — единственный человек, который может улучшить отношения между властью и обществом. А именно это, считает Трепов, нужно, чтобы не допустить новых волнений.
Бесконтрольная свобода
Трепов видит, что проект Булыгина о создании законосовещательной Думы никого не устраивает. Ситуация продолжает накаляться, манифест только увеличил число недовольных.
В конце лета 1905 года Трепов вытаскивает свой решающий козырь, чтобы переманить интеллигенцию на сторону власти. Он выполняет одно из требований либералов — вводит автономию университетов (которые, впрочем, и так к этому моменту почти уже не контролируются государством и бесконечно митингуют). Фактически это одновременно свобода слова и свобода собраний — но только для людей с высшим образованием. Трепов уверен, что теперь интеллектуальные элиты столиц разом успокоятся.
По новым «временным правилам», которые приняты 27 августа 1905 года, высшие учебные заведения могут сами выбирать своих ректоров, полиция не может заходить на территорию университета. То есть вводится демократия для, наверное, самого шумного и политизированного профсоюза — «профессорского», того самого, который придумал Вернадский и с которого началось размножение Союзов. Ректором Московского университета избирается Сергей Трубецкой, один из активных членов Союза освобождения.
План Трепова не срабатывает. В стране, где свобода собраний запрещена, а любые митинги разгоняются, введение университетской автономии приводит к обратному результату — учебные заведения становятся местом свободных собраний для всех слоев общества.
«Начинается совершенно невероятная кутерьма, — вспоминает глава столичной тайной полиции Герасимов. — В актовых залах идут массовые политические митинги. В отдельных аудиториях — собрания по профессиям. Повсюду плакаты: "здесь собрание кухарок", "здесь собрание сапожников", "здесь собрание портных" и так далее. У аудитории, отведенной под собрание полицейских, висит плакат: "Товарищи городовые, собирайтесь поговорить о своих нуждах"».
Трепов и его советники изумлены и даже глубоко разочарованы черной неблагодарностью интеллигенции. Они рассчитывали, что студенты и профессора будут разговаривать только на положенные темы — но никак не о политике.
«Автономия была самочинно истолкована студенчеством не в смысле самостоятельного обсуждения академических и научных вопросов, а в смысле бесконтрольной свободы», — негодует московский губернатор Джунковский.
Витте, возвращаясь из США, где ему так понравилось, не узнает Петербурга. Здесь куда более свободная и раскованная атмосфера, чем до его отъезда. Однако все то, что импонировало Витте в Америке, очень пугает его на родине. Об отечественной свободе слова любимец американских журналистов вспоминает с ужасом: «Пресса совсем разнуздалась, и не только либеральная, но и консервативная… Обратилась в революционную, в том или другом направлении, но с тождественным мотивом "долой подлое и бездарное правительство, или бюрократию, или существующей режим, доведший Poccию до такого позора"». Цензуру вроде бы никто не отменял, но СМИ просто перестают обращать на нее внимание, констатирует Витте. И его это возмущает.
«Ну, уезжайте, а мы погибнем»
Успех переговоров с японцами вскружил Витте голову. По мнению министра финансов Коковцова, из Америки обласканный мировым общественным мнением председатель комитета министров возвращается с мыслью о том, что «он спас Россию и призван быть теперь единственным вершителем всех ее судеб». Интересно, что собственные воспоминания Витте без ложной скромности подтверждают характеристику Коковцова.
«Вернувшись из Америки, я застал Россию в полном волнении, причем революция из подполья начинала всюду вырываться наружу; правительство потеряло силу действия, все или бездействовали, или шли врознь, а авторитет действующего режима и его верховного носителя был совершенно затоптан», — пишет Витте. В своих воспоминаниях он очень подробно описывает, насколько тяжелой оказывается политическая ситуация, причем обвиняет в происходящем буквально всех. Глава МВД Булыгин, по его словам, «пребывает в полной апатии», Трепов «дергает то направо, то налево», пресса «совсем изолгалась», общественные организации «не брезгуют никакими приемами, в особенности же заведомою ложью». Регионы, по словам Витте, уже взбунтовались: «Царство Польское находилось почти в открытом восстании»; Сибирь «находилась в полной смуте»; «Одесса также была совершенно революционизирована, потому что большинство ее жителей — евреи, которые полагали, что, пользуясь общею суматохою и падением престижа власти, они добудут себе равноправие путем революционным».
Еще Витте описывает, что в высшем свете популярны какие-то фантастические планы переворота (любопытно, что никто другой такого не помнит). Например, по словам Витте, некоторые монархисты обсуждают вопрос замены царя Николая II на его 14-летнего двоюродного брата, великого князя Дмитрия при регентстве его тетки, великой княгини Эллы. Республиканцы, пишет Витте, хотят сделать князя Петра Долгорукова, одного из лидеров Союза освобождения, президентом России. Наконец, самые консервативные журналисты, в том числе князь Мещерский, будто бы приходят к Витте и высказываются за введение конституции. Спустя всего лишь месяц Мещерский станет самым рьяным критиком конституционной монархии. Трудно сказать, то ли он резко поменял свои взгляды, то ли граф Витте выдумал свои воспоминания.
В этой ситуации всеобщей неразберихи, по словам Витте, к нему приходят самые разные государственные мужи и общественные деятели и просят спасти страну. Так, Витте вспоминает разговор с престарелым председателем Государственного совета графом Дмитрием Сольским. «Вы только один можете спасти положение», — будто бы говорит Сольский. А когда Витте отвечает, что нездоров и хочет поехать за границу, председатель Госсовета начинает плакать и говорит: «Ну, уезжайте, а мы погибнем».
Заклятый враг графа Витте, министр финансов Коковцов, наоборот, вспоминает, что в тот момент под руководством графа Сольского проходит совещание по административной реформе: объединение министерств в полноценное правительство европейского типа с премьер-министром во главе. И почти все участники этого совещания, уверяет Коковцов, в ужасе — они боятся, что именно Витте, которого все считают интриганом, вот-вот станет новым «великим визирем». Впрочем, у Витте есть важный поклонник — это генерал Трепов, самый близкий к царю человек.
«Повесят?»
После долгого перерыва в августе 1905 года Боевая организация эсеров снова возвращается в Россию: и Савинков, и Азеф, и новые члены приезжают по подложным документам; главная цель прежняя — убить Трепова.
Приехав, Савинков и Азеф тут же замечают слежку и начинают привычно путать следы, договорившись вновь увидеться через три недели. Савинков едет в Финляндию, на дачу к своему тестю, знаменитому писателю Глебу Успенскому, и раздумывает, как бы найти Азефа. Вдруг к нему приезжает один из эсеровских активистов со странными новостями. Во-первых, Азеф уехал за границу, а вовсе не ждет Савинкова в столице. А еще приходила незнакомая дама и принесла анонимное письмо. В нем говорится, что «инженер Азеф» и «бывший ссыльный Т.» (то есть еще один член ЦК партии, Николай Татаров) — агенты тайной полиции. В том же письме перечисляются имена активистов, которых арестовали по их доносам.
Савинков, конечно, не верит: «Уже не говоря об Азефе, я и Татарова не мог заподозрить в провокации». Подозревая, что письмо — дело рук сыщиков, Савинков едет в Швейцарию — «советоваться с Гоцем и Азефом».
По дороге, в Хельсинки (тогда Гельсингфорс), он заходит в квартиру, где под усиленной охраной местных революционеров живет Гапон.
— Как ты думаешь, меня повесят? — такими, уверяет Савинков, словами приветствует его Гапон.
— Вероятно.
Дальше он описывает довольно комический диалог (в котором Гапон, конечно, смешон, а сам Савинков серьезен):
— А может быть в каторгу? А?
— Не думаю.
— А в Петербург можно мне ехать?
— Зачем тебе в Петербург?
— Рабочие ждут. Можно?
— Пути всего одна ночь.
— А не опасно?
— Может быть и опасно.
— Как ты думаешь, если вызвать рабочих сюда или в Выборг? Паспорт у тебя есть?
— Есть.
— Дай мне.
— У меня один.
— Все равно. Дай.
— Ведь мне самому нужен.
— Ничего. Дай.
— Слушай, не могу же я остаться без паспорта.
— Дай.
Савинков дает Гапону фальшивый паспорт на имя Феликса Рыбницкого. Дальше, по словам Савинкова, диалог продолжается:
— Так ты думаешь — повесят?
— Повесят.
— Плохо. Живым не сдамся! — заканчивает разговор Гапон, хватая лежащий у постели заряженный браунинг.
Свои воспоминания Савинков напишет много лет спустя — очевидно, что в 1905 году он намного более вежлив с Гапоном. Более того, Гапон для него — неоспоримый авторитет, поэтому он и отдает ему беспрекословно свой единственный фальшивый паспорт.
Савинков добирается до Женевы даже без паспорта. После недолгого совещания с Гоцем руководители партии решают, что обвинение против Азефа — клевета, а Татаров и правда шпион. Они его допрашивают, и он окончательно закапывает себя, путается в показаниях да еще к тому же пытается обвинить Азефа. Савинков берет организацию убийства Татарова на себя. Он оскорблен и возмущен. Савинков уверен, что это из-за предателя в терроре случился вынужденный перерыв — за полгода Боевой организации не удалось никого уничтожить.
Уже получив санкцию на убийство, он встречает на улице Афанасия Матюшенко, бывшего зачинщика восстания на броненосце «Потемкин». Матрос недавно виделся с Гапоном и восторженно рассказывает Савинкову, что «батюшка снарядил» корабль, который вез оружие в Петербург, «во время взрыва на корабле находился, едва-едва жив остался». А после этого, говорит Матюшенко, Гапон два месяца прожил в Петербурге и создал там «Рабочий союз». Из этого простодушный матрос делает такой вывод: «Эсэры… Эсдеки… Надоели мне эти споры, одно трепание языком. Да и силы в вас настоящей нету. Вот у батюшки дела так дела…»
Савинков взбешен. Он знает, что Гапона не было на судне во время взрыва. И что в Петербурге Гапон не был, а, прожив в Финляндии дней десять, вернулся за границу, так и не учредив никакого «Рабочего союза».
Через несколько дней Савинков встречает в Женеве самого Гапона — и сразу же начинает орать на него, обвиняя его в обмане.
«Как ты смеешь говорить мне, Гапону, что я лгу?» — возмущается Гапон. И требует у ЦК партии эсеров организовать третейский суд между ним и Савинковым. Савинков отказывается.
Рождение Советов
Для нескольких сотен искренних фанатов Гапон, конечно, остается самым любимым персонажем, но его уже давно нет в Петербурге, и у рабочих появляются новые герои. Один из них — тезка Гапона, адвокат Георгий Носарь, специалист по трудовым конфликтам. Летом он знакомится с членами Союза освобождения и Союза союзов, пытается создать новый рабочий кружок по гапоновской модели — и его на два месяца арестовывают. Это резко увеличивает его популярность. Носарь моложе Гапона, ему всего 28 лет.
Другая восходящая звезда — 25-летний Лев Бронштейн, социал-демократ по кличке Перо. До 9 января 1905 года он живет в Женеве, пишет для «Искры». Но после Кровавого воскресенья срывается и едет в Россию — то есть проделывает путь, обратный путешествию Гапона. Самый респектабельный из российских революционеров, живущий в Москве инженер Красин снабжает его фальшивыми документами — теперь у него паспорт на имя Петра Петровича Викентьева, товарищи по партии знают его по фамилии Яновский, а статьи он пишет под псевдонимом Троцкий. Троцкий, хотя и сохранил приятельские отношения с Лениным, после раскола считает себя меньшевиком — как и едва ли не все живущие в России марксисты.
После провала «Джона Графтона» никто не ждет быстрого развития событий. Полномасштабные протесты запланированы на зиму — к годовщине Кровавого воскресенья. Жену Троцкого арестовали на тайной сходке в лесу еще 1 мая, поэтому в сентябре он отсиживается в Финляндии, в пансионе «Рауха» («Покой»). Пока он там живет, погода портится, постояльцы разъезжаются, хозяйка умирает, и он остается совсем один. Пишет, гуляет, в соседней комнате лежит тело мертвой хозяйки, которое совсем не нарушает покоя Троцкого. Так продолжается до тех пор, пока не приезжает почтальон со свежими газетами. Троцкий узнает о начале забастовок и немедленно «покидает свой "Покой" навстречу лавине» — уже вечером он выступает в Петербурге, в актовом зале Политехнического института.
Троцкий присоединяется к только что созданному Петербургскому совету рабочих депутатов — организации, которая должна взять на себя руководство забастовкой столичных рабочих. Год назад председателем Совета наверняка был бы выбран Гапон. Если бы Троцкий приехал на день раньше — председателем, скорее всего, стал бы он. Но он опоздал — накануне его приезда Совет проголосовал за скромного рабочего Петра Хрусталева. Под этим псевдонимом скрывается только что вышедший из Петропавловской крепости адвокат Носарь.
Между Бронштейном-Троцким и Носарем-Хрусталевым немедленно возникнет острое соперничество, которое, впрочем, вскоре сойдет на нет — Троцкий быстро перехватывает у председателя инициативу, и уже не важно, кто номинально у руля.
Спустя годы Носарь будет утверждать, что он создал организацию под названием «Совет рабочих депутатов» еще в январе 1905 года — очевидно, это всего лишь попытка преувеличить свою роль задним числом. Тем не менее главный вклад Носаря в историю — это придуманное им название. Все последующие «Советы», равно как и название «Советский Союз» произошли от этого самого «Петербургского совета».
Московский инсульт
Забастовка, которая выдернула Троцкого из его покоя, началась стихийно и никем не была запланирована. 20 сентября начинают бастовать две московские типографии, через три дня останавливаются уже 89 типографий. Перестают выходить газеты. Потом к забастовке присоединяются сотрудники трамвайного парка, булочники, кондитеры — все бастующие собираются на митинги на территории Московского университета.
23 сентября власти закрывают университет — и тогда студенты и другие митингующие выходят на улицу с политическими лозунгами. Многотысячная демонстрация тянется от здания университета, на Манежной площади, вверх по Тверской, к дому генерал-губернатора — с лозунгами «Долой самодержавие!», «Да здравствует революция!», «Да здравствует республика!». Казаки пытаются разогнать митинг, но в них летит град камней. Забастовка разрастается — бастует почти весь город.
29 сентября демократически избранный ректор университета Сергей Трубецкой едет в Петербург. Он семь часов сидит у министра просвещения и прямо во время разговора у 43-летнего Трубецкого случается инсульт. Он умирает.
Читать бесплатно другие книги:
