Прекрасная Катрин Бенцони Жюльетта

– И говоришь ты как-то… Послушай, он наелся. Возьми его, я буду вставать!

Передав Мишеля Саре, Катрин поднялась и подошла к тазику с водой. Однако она продолжала внимательно наблюдать за цыганкой, умываясь, надевая платье и закалывая косы. Пыль? Что-то непохоже… Сара плакала, плакала не так давно, и следы слез остались на лице. Но было совершенно очевидно, что говорить о причине она не хочет. Снаружи доносились крики, бряцанье оружия, ржание лошадей, скрип тяжело груженных повозок, смех и восклицания – обычный шум, возникающий, когда многочисленное войско уже готово выступить в поход. Подойдя к окну, Катрин увидела, что шелковые палатки исчезли: их свернули и увязали на телеги. Убедилась она и в том, что Арно сдержал слово: на ветвях старого бука больше не было зловещих плодов. Весь двор был забит солдатами, которые ожидали сигнала к выступлению, приставив к ноге копья. Всадники уже сидели на лошадях…

Когда Катрин немного высунулась из окна, чтобы вдохнуть свежий утренний воздух, чтобы ощутить на лице ласковое прикосновение еще робких солнечных лучей, из часовни вышли Бернар и Арно. Оба были в полном вооружении и только шлемы держали на согнутом локте. Подойдя к скакунам, которых держали за повод конюшие, они вскочили в седло. Видимо, Арно решил проводить друга. Бернар-младший уже собирался надеть шлем, но, заметив в окне Катрин, направил к ней своего коня.

– Я не хотел будить вас, Катрин, – крикнул он, – но счастлив, что мне удалось увидеть вас до отъезда. Не забывайте меня! Я сделаю все, чтобы вы в самом скором времени украсили двор Карла VII.

– Я не забуду вас, мессир! И буду молиться за успех вашего оружия!

Жеребец Арманьяка в красно-серебряной попоне гарцевал с изяществом молоденькой танцовщицы, подчиняясь умелой руке всадника. Бернар поклонился до гривы коня, по-прежнему не отрывая глаз от Катрин, которая ослепительно ему улыбнулась. Затем поворотил скакуна и рысью двинулся к воротам, возглавив отряд своих всадников. За ним последовал Арно, которого сопровождал Фортюна, ставший отныне конюшим Монсальви. Проезжая мимо окна, Арно поднял руку в железной перчатке, приветствуя жену, и улыбнулся ей. Однако Катрин вновь почувствовала беспокойство, мимолетно охватившее ее минувшей ночью. Улыбка Арно была бесконечно грустной, а осунувшееся лицо говорило, что он так и не ложился спать.

Внезапно Катрин забыла о муже. Прямо перед ней, почти на той же высоте, на сторожевой галерее стоял вооруженный солдат, опираясь обеими руками на рукоять сверкающего меча. Из-под стального камня, закрывавшего голову и плечи, торчало широкое лицо с оливково-смуглой кожей, с поросячьими глазками чуть больше булавочной головки. Он злобно смеялся, глядя на Катрин, которая с изумлением узнала сержанта Эскорнебефа, командира гасконцев, отданных Арно Сентрайлем в Бурже, – того самого Эскорнебефа, что таинственным образом исчез из аббатства Орийяк, получив выволочку от Монсальви.

Инстинктивно отпрянув от окна, она жестом позвала Сару и показала ей солдата, стоявшего на том же месте.

– Смотри, – сказала она, – узнаешь его?

Сара, нахмурившись, пожала плечами.

– Я со вчерашнего вечера знаю, что он здесь. Я узнала его. Кажется, он направился в Карлат прямиком из Орийяка. Впрочем, ничего странного в этом нет, ибо это единственная крепость его господина, графа д'Арманьяка.

– Арно знает?

– Да. От его взгляда ничто не укроется. Но Эскорнебеф униженно просил прощения, предварительно заручившись поддержкой графа Бернара. О, я сразу поняла, что мессиру Арно это не по душе, но отказать он не мог.

– Просил прощения! – пробормотала Катрин, не сводя глаз с огромного сержанта. – Не верю ни единому его слову!

Достаточно было посмотреть на злобную ухмылку толстяка, чтобы догадаться, что мольба о прощении была хитростью, за которой пряталось неутоленное мстительное чувство.

– И я ему не верю, – отозвалась Сара. – К тому же вчера я видела, как Эскорнебеф у часовни встретился с твоей подругой Мари. Они разговаривали очень оживленно, но, увидев меня, разошлись…

– Как странно! – промолвила Катрин, крутя в руках прядь волос. – Откуда они знают друг друга?

Сара плюнула на пол с явным отвращением.

– Эта девка способна на все! – решительно заявила она. – Знаешь, я не удивлюсь, если она окажется колдуньей. Она явно почуяла в Эскорнебефе родственную душу.

Дверь без стука отворилась, и на пороге появилась Изабелла де Монсальви, вся в черном. На ней был широкий длинный плащ, а на голове черная вуаль, благодаря которой тонкое лицо казалось еще более высокомерным и замкнуто-неприступным. За спиной ее угадывалась лисья мордочка Мари. Мать Арно остановилась в дверях и, не посчитав нужным поздороваться, сухо спросила:

– Вы идете? Месса сейчас начнется…

– Иду, – коротко ответила Катрин.

Накинув на плечи плащ с капюшоном, она двинулась за свекровью, нежно поцеловав на прощанье Мишеля, которого Сара тут же уложила между двумя подушками на большой кровати.

Солнце садилось, когда Арно вернулся в замок. Вместе с Фортюна и десятком солдат он объездил окрестности, дабы убедиться, что все спокойно. Затем надолго задержался в деревне Карлат, побеседовал с нотаблями, проверил запасы продовольствия и попытался хоть немного ободрить крестьян, которые, не зная покоя уже много лет, глядели затравленно и испуганно, готовые в любой момент бежать или хвататься за оружие.

Две вещи поразили Катрин, когда Арно вошел в большую залу, очищенную от грязи и застеленную свежей соломой, где семья собралась в ожидании возвращения своего главы и ужина: то, что у него было такое озабоченное лицо, и то, что он не снял панциря. Ей показалось, что с утра он еще больше побледнел. Встревожившись, она побежала ему навстречу, уже протягивая руки, чтобы обнять, но он мягко отстранил ее:

– Нет, не надо целовать меня, дорогая! Я очень грязный, и у меня, кажется, начинается жар. Старые раны разболелись, и к тому же я простудился. Тебе надо быть осторожней и не заразиться.

– Какое мне до этого дело! – вскричала Катрин в негодовании, спиной угадывая язвительную усмешку Мари.

Арно, улыбаясь, поднял руку, чтобы положить на голову жены, но тут же остановился.

– Подумай о сыне. Ты его кормишь, ему нужна здоровая мать.

Все это звучало чрезвычайно логично, даже мудро, но у Катрин невольно сжалось сердце. Впрочем, он принес те же извинения матери: не поцеловал ее, а только поклонился и слегка кивнул Мари. Изабелла де Монсальви смотрела на сына с удивлением и некоторой тревогой.

– Почему ты не снял панцирь? Неужели ты собираешься ужинать, имея на плечах пятьдесят фунтов железа?

– Нет, матушка. Я не стану ужинать, то есть не стану ужинать здесь. Мне следует быть начеку. Крестьяне сообщили тревожные вести. По ночам какие-то подозрительные люди бродят по округе. Одни из них явно изучают укрепления, а некоторые даже пытались взобраться на скалу. Я должен познакомиться с гарнизоном замка, проверить все вооружение и боеприпасы. Несколько дней мне лучше побыть с солдатами. Я уже приказал поставить походную кровать в башне Сен-Жан, той, что ближе всего подходит к скалистому выступу…

Он повернулся к Катрин, бледной и рассерженной. Из гордости она не произнесла ни слова, но на лице ее было написано страдание. Почему он решил отдалиться от нее, лишить ее тех счастливых часов, когда они были ближе и дороже всего друг для друга?

– Мы должны быть разумными, сердце мое. Идет война, а на мне лежит тяжкая ответственность за судьбу крепости.

– Если ты хочешь перейти в башню Сен-Жан, отчего я не могу поселиться вместе с тобой?

– Оттого, что женщина не может находиться среди солдат! – сухо произнесла мать Арно. – Пора вам уже понять, что жена воина должна прежде всего уметь подчиняться!

– Неужели жена воина должна и сердце свое заковать в стальную броню? – воскликнула Катрин, глубоко задетая и словами, и тоном свекрови. – Неужели душа ее должна быть заключена в панцирь?

– Именно так! Женщины в нашем роду никогда не опускались до слабости, даже если им было очень тяжело, и особенно тогда, когда было тяжело! Впрочем, вы вряд ли разделяете подобные чувства, ибо вас воспитывали по-другому.

В словах старой дамы звучало презрение, которое она даже не считала нужным скрывать, и Катрин почувствовала, как кровь бросилась ей в голову. Она уже собиралась язвительно ответить, но ее опередил Арно:

– Оставьте ее, матушка! Если вы не способны ее понять, то старайтесь не показывать этого! Ты же, дорогая, будь мужественной, ибо иначе нельзя. Я не хочу, чтобы ты страдала от одиночества.

Он направился к двери, а Катрин изо всех сил пыталась сдержать подступающие слезы. Все, что происходило сегодня, вновь приобрело черты абсурда, о котором она уже стала забывать. Неужели Бернар-младший увез с собой беззаботное счастье, радость жизни и покой? И опять ожили старые призраки, вернулись сомнения и страхи, казалось, побежденные доводами рассудка. Катрин чувствовала, что начинает задыхаться в этих стенах, которые наклонялись, будто желая придавить ее своей тяжестью. Что делать ей в этом незнакомом замке, среди двух женщин, ненавидящих ее лютой ненавистью? Почему Арно покинул ее? Разве он не знает, что без него все теряет и вкус и цвет? Когда его нет с ней, наступает бесконечная безжалостная зима…

Холодный голос свекрови вывел ее из оцепенения.

– Давайте ужинать! – сказала Изабелла де Монсальви. – Больше ожидать некого.

– Прошу простить меня, – произнесла Катрин, – но я не хочу есть. Вы прекрасно поужинаете и без меня. Желаю спокойной ночи.

Быстро поклонившись, она вышла из залы. На лестнице ощущение удушья исчезло. Решительно, ей дышалось гораздо лучше вдали от Изабеллы и Мари. Она подобрала тяжелые юбки, чтобы быстрее подняться к себе, почти бегом преодолела последние ступени и упала в объятия Сары, уже уложившей Мишеля. Дрожа от холода и одновременно от горя, молодая женщина прижалась к верной служанке, инстинктивно ища спасения и утешения в этих теплых руках.

– Если мне придется постоянно находиться с этими двумя женщинами, Сара, я не выдержу! От них обеих исходит такая ненависть, такое презрение, что их, кажется, можно потрогать рукой. Завтра же, как только я увижу Арно, я скажу ему, что он должен выбрать, что…

– Ты ничего не скажешь! – твердо заявила Сара. – Стыдись, ты ведешь себя как девчонка. И все почему? Потому что у мужа есть другие заботы и он не может себе позволить ворковать весь день возле тебя? Какое ребячество! Он мужчина, у него своя мужская жизнь. А ты обязана быть ему опорой. Бывают минуты, когда это тяжело, ужасно тяжело. Но надо иметь мужество.

– Мужество! Мужество! – со стоном произнесла Катрин. – Настанет ли день, когда от меня перестанут требовать мужества? У меня его больше нет, слышишь, нет!

– Неправда!

Сара, с материнской нежностью обняв молодую женщину, усадила ее на скамеечку. Золотоволосая голова тут же прильнула к плечу цыганки.

– Малышка моя, тебе понадобится очень много мужества, больше, чем ты думаешь, но ты все преодолеешь, потому что ты его любишь, потому что ты его жена.

Катрин закрыла глаза, пока нежная рука гладила ее по волосам, и не видела, как по темным щекам цыганки вновь полились слезы. Она не слышала немую молитву, которую беззвучно шептали толстые губы, – страстную молитву о том, чтобы миновала ее великая беда, чтобы хватило у нее сил пережить ужасное несчастье…

– Благородная госпожа, – крикнул с порога запыхавшийся солдат, – мессир Арно зовет вас! Скорее… это очень срочно! Вы нужны ему… Он болен!

– Болен?

Катрин, швырнув на пол пряжу и веретено, рванулась к двери.

– Что с ним? Где он?

– В донжоне. Он осматривал бойницы. Вдруг ему стало плохо… он упал. Пойдемте, госпожа, пойдемте скорее!

Катрин не стала терять времени на вопросы. Бросив последний взгляд на сына, мирно спавшего в колыбели, и решив не звать Сару, которая должна была вот-вот вернуться с кухни, она подобрала юбки и побежала за солдатом. Едва она ступила за порог замка, налетел порыв ветра, хлестнувший ее прямо в лицо. Юбка облепила ноги, словно мокрая простыня. Впереди возвышался донжон в клубах тумана, которые кружились на ветру, как в бешеном танце. Катрин инстинктивно пригнулась и упрямо двинулась к массивной башне. Она изнемогала от беспокойства и в то же время испытывала какую-то странную радость. Наконец-то он позвал ее! Наконец-то она ему понадобилась!

Вот уже неделю, с тех пор как он переселился в башню Сен-Жан, она почти не видела его. По утрам и по вечерам он приходил в замок, чтобы поздороваться с матерью и женой, но не целовал их. Горло побаливает, объяснял он, и мучает кашель. По той же причине он отказывался подходить к сыну. Встревоженная Катрин призвала к себе Фортюна и, расспросив его, забеспокоилась не на шутку. Арно почти ничего не ел, ночами не ложился и без конца расхаживал по своей комнате.

– Когда слышишь ночью эти шаги, то можно свихнуться! – признался маленький гасконец. – Что-то мучает монсеньора, но говорить об этом он не желает.

Несколько раз Катрин предпринимала попытки остаться с супругом наедине, однако со страхом обнаружила, что он старается избегать ее даже больше, чем прочих. Казалось, его интересовало только одно: оборонительные укрепления Карлата и безопасность его обитателей. Катрин чувствовала, что он сознательно обходит стороной замок, где жили три женщины и маленький ребенок. Он словно не замечал, как нарастает вражда между матерью, женой и кузиной, а они исподтишка следили друг за другом, подстерегали каждый опрометчивый или неосторожный шаг, чтобы в удобный момент нанести удар. В этом безжалостном турнире Мари, бесспорно, имела все преимущества, ибо Катрин не могла думать ни о чем другом, как только о муже. Терзаясь, она задавала себе бесконечные вопросы, пытаясь понять, что произошло, разглядеть то неуловимое, что отвратило от нее Арно. Теперь же, когда она бежала по двору, нагнув голову, как упрямый бычок, под порывами южного ветра, она говорила себе, что муж наконец-то решился открыть терзавшую его тайну. Даже если он еще колеблется, она от него не отстанет и заставит сказать правду!

Согнувшись, она нырнула в низкую дверь донжона и устремилась к лестнице. Ни один факел не горел, что было странно. Впрочем, в башне гуляли сквозняки, вероятно, огни погасли от порыва ветра, проникавшего сквозь бойницы. Катрин пришлось замедлить шаг. Опершись одной рукой о влажные камни стены, она нащупывала ногой стертые ступени. Мало-помалу глаза ее привыкли к почти полной темноте этого каменного мешка, освещенного только сумрачным вечерним светом, проходящим сквозь узкие прорези наверху. Внезапно она почувствовала себя одинокой и брошенной. Башня была пуста. Ни одного солдата, ни одного слуги! В самом конце лестницы что-то громыхало, как будто молния ударяла в вершину огромной башни, как будто кто-то выбивал дробь на громадном барабане.

Только сейчас Катрин заметила, что пришедший за ней солдат исчез. Поглощенная своими мыслями, она не обращала на него внимания. Как, однако, странно, что болезнь Арно не вызвала обычной в таких случаях суматохи! И вдобавок эта лестница, которой не видно было конца!

Она достигла дверей первой залы и остановилась, чтобы перевести дух. Сердце от напряжения готово было выскочить из груди, и она прислонилась к липкой стене. Перед глазами оказалась узкая бойница, и она инстинктивно заглянула в нее… Это было невероятно! Она отшатнулась, вскрикнув от изумления, а затем снова припала к бойнице. Лоб ее покрылся потом. Во дворе она увидела Арно, одетого и вооруженного как обычно. Он бережно поддерживал старого сира де Кабана, вместе с которым вышел из старой кордегардии. Катрин сощурила глаза, чтобы лучше видеть. Нет, сомнений не оставалось: это действительно был Арно!

Она подняла голову, стараясь разглядеть верхнюю часть башни, где странный грохот вдруг прекратился. И в наступившей тишине явственно услышала тяжелое дыхание человека, поднимавшегося по лестнице. Еще не успев испугаться по-настоящему, она просунула руку в бойницу и закричала как можно громче:

– Арно! Арно!

Слишком далеко и слишком высоко! Монсальви не услышал ее зова. Даже не повернув головы, он вошел в кузницу вместе с Жаном де Кабаном.

Пожав плечами, Катрин двинулась вниз. Здесь было темнее, и она, поскользнувшись, неудачно переступила ступеньку. Застонав от боли, опять прислонилась к стене и в этот момент увидела багровое лицо Эскорнебефа, внезапно выступившее из темноты. Гасконец поднимался медленно, выставив вперед руки и тараща глаза, сотрясаясь от беззвучного смеха. Кровь застыла в жилах Катрин. Она наконец осознала, что попала в ловушку. Однако гордость не позволила ей отступить перед опасностью. Огромный сержант полностью загораживал узкую лестницу и явно не собирался посторониться.

– Изволь-ка пропустить меня! – сказала она повелительно.

Не ответив, он продолжал подниматься. Его дыхание, шумное, как кузнечные мехи, оглушило Катрин. Эти вытаращенные глаза, этот полубезумный злобный смех! Она попятилась, поднялась на одну ступеньку, а тот уже наклонился, вытянув руки, чтобы схватить ее… Ужас охватил молодую женщину. Только сейчас она поняла, что в башне никого нет, что она в полной власти этого грубого негодяя, чьи намерения были даже слишком ясны. Издав сдавленный крик, она бросилась наверх… У нее оставалась только одна надежда на спасение: надо было добраться до второго этажа и закрыться в круглой комнате Жана де Кабана. Она помнила эту комнату с массивной дверью и прочными запорами. Но ей не удалось как следует отдышаться, и она чувствовала, что слабеет. Тяжелое дыхание приближалось: гасконец тоже бежал. А на этой проклятой лестнице было так темно! Где же спасительная дверь? На глазах у нее выступили слезы бессильной ярости.

Над головой вдруг раздался грохот, будто старая башня решила наконец обвалиться. С ужасным треском рухнула дверь, а затем послышалось рычание. В проем хлынула волна света, и Катрин, которая уже устремилась к двери, открывшейся чудесным образом, отступила назад так резко, что ударилась плечом о стену. Между ней и комнатой, на пороге которой в клубах пыли вдруг появился взбешенный Готье, была пустота… ужасающая черная пустота… Чья-то преступная рука вынула съемные доски, которые были уложены на каждом лестничном пролете донжона. Это были ловушки, предназначенные для тех, кто решил бы штурмовать башню. Если бы она сделала в темноте еще один шаг, то полетела бы вниз, в подземелье.

Катрин поняла, что Готье спас ее, выбив дверь и осветив тем самым лестницу. Через несколько секунд она лежала бы на дне пропасти, и никто никогда не нашел бы ее тело. Достаточно было положить на место съемные доски… Голова у нее закружилась, и она инстинктивно протянула дрожащую руку нормандцу, почти потеряв сознание от страха. Готье был ужасен. Лицо его исказилось от безумного гнева, который она хорошо знала. Плечо под разорванным кожаным колетом кровоточило… в крови были и руки…

– Не двигайтесь, госпожа Катрин! – задыхаясь, произнес он. – Теперь я понимаю, почему меня заперли наверху!

В эту секунду перед ними возник Эскорнебеф. Он с такой яростью преследовал Катрин, что не сразу заметил нормандца. С радостным хрюканьем он бросился к молодой женщине, но Готье крикнул громким голосом:

– На этот раз ты от меня не уйдешь, скотина!

Катрин не успела посторониться. Одним прыжком Готье перемахнул через черную дыру, и она отлетела, оглушенная страшным ударом. Нормандец же всей своей тяжестью обрушился на Эскорнебефа, и оба они, сцепившись, покатились по лестнице до первого пролета.

Катрин, едва не потеряв сознание, очнулась, прикоснувшись к холодным влажным камням. Сжав зубы, она выпрямилась, невзирая на боль, пронзившую позвоночник, и на подгибающихся ногах стала спускаться туда, где в смертельной схватке сцепились два гиганта. Они боролись с таким ожесточением, что было невозможно что-либо различить в этом сплетении рук и ног. Каждый пытался подмять соперника под себя: то гасконец, то нормандец оказывался наверху.

Катрин с трепещущим сердцем возносила к Небу безмолвную, но страстную мольбу. Только победа Готье могла спасти их обоих, а поражение означало неминуемую гибель. Однако гасконец не уступал своему сопернику в силе, и нормандцу приходилось нелегко, поскольку он еще не вполне оправился от раны… К тому же, выбив ценой сверхчеловеческих усилий тяжелую дверь, он разбередил незажившее плечо, которое начало кровоточить… А Катрин не могла побежать за помощью, ибо узкую лестницу загораживали тела бойцов. Ей ничего не оставалось, как крикнуть:

– Ко мне! Помогите!

– Молчите! – прохрипел Готье. – Одному дьяволу известно, кто явится на ваш крик! Я сам… сам справлюсь!

Действительно, ему удалось наконец прижать гасконца к полу. Схватив того за горло, он сжимал пальцы, не обращая внимания на сыпавшиеся удары. Гасконец стал задыхаться, глаза его вылезли из орбит, а кулаки чаще попадали в воздух, чем в Готье. Нормандец приподнял голову Эскорнебефа и несколько раз ударил о землю, так что тот наконец захрипел.

– Пощади… Не убивай меня!

– Сначала все расскажешь, потом посмотрим. Кто запер меня в комнате наверху?

– Я! Мне приказали.

– Кто?

– Мадемуазель… Мари де Конборн!

– Значит, ты знал ее прежде? – спросила Катрин, постепенно приходя в себя.

Лицо Эскорнебефа стало багровым, словно забродившее вино. Широко разинутый рот жадно ловил воздух, и он напоминал рыбу, вытащенную из воды. Нормандец слегка ослабил хватку.

– Да, – произнес гасконец, чуть отдышавшись. – Я служил наемником у ее брата в Конборне. Она обещала мне… отдать драгоценности матери… и еще переспать со мной, если я убью вас обоих!

– Кто снял доски? – свирепо спросил Готье.

– Тоже я! Мне удалось это сделать, пока мессир Арно и мессир Жан обходили посты. Потом… я послал одного из солдат за госпожой Катрин. Увидев, что она побежала к донжону, я пошел следом. Я хотел… нет! Не надо!

Последние слова гасконец выкрикнул, позеленев от страха, ибо лицо Готье исказилось от ярости, а пальцы вновь сдавили горло врага.

– Ты хотел столкнуть ее, да? Даже если бы она чудом увидела пропасть…

Эскорнебеф угадал свою смерть в яростном голосе Готье и умоляюще, почти по-детски сложил руки. Говорить он не мог.

– Он попросил пощады… – заикнулась было Катрин. Готье поднял на нее серые глаза, в которых выразилось глубочайшее удивление.

– Клянусь Одином! Неужели вам стало его жалко? Что же прикажете мне делать?

Катрин хотела ответить, но нормандец был настолько изумлен, что невольно разжал пальцы. Эскорнебеф был слишком опытным воином, чтобы упустить единственный шанс. Вложив всю силу в отчаянный рывок, он оттолкнул Готье, и тот покатился по лестнице, а полузадушенный гасконец, перескочив через него, помчался вниз. Башмаки его застучали по лестнице, затем хлопнула входная дверь. Готье с ворчанием поднялся:

– Он ускользнул от меня! Но далеко не уйдет…

Катрин быстро схватила его за руку.

– Не надо, прошу тебя! Оставь его… Не бросай меня здесь одну! Мне… мне так страшно!

В сумраке башни ее лицо напоминало белый цветок. Она дрожала, и нормандец услышал, как она стучит зубами. Инстинктивно она прижалась к нему, ища защиты, и ее ладонь легла на раненое плечо. Она испуганно отпрянула и подняла к глазам пальцы, испачканные кровью.

– Твоя рана… – произнесла она, глядя на него с ужасом.

– Пустяки! Рана закроется. Позвольте мне отнести вас вниз. Вы не сможете спуститься по этой проклятой лестнице.

С этими словами он поднял ее, и она припала к его груди, как испуганный ребенок.

– Ты спас меня, – пролепетала она со вздохом облегчения, – ты снова спас меня.

Он добродушно рассмеялся.

– Для этого я и состою при вас. Вы ведь слышали, что сказала Мари? Я ваш сторожевой пес!

Катрин ничего не ответила, но внезапно, почти не сознавая, что делает, обхватила руками мощную шею нормандца и прижалась губами к его губам. Он уже почти донес ее до входной двери, но тут остановился, словно натолкнувшись на невидимое препятствие. В первый момент губы его не дрогнули. Неожиданный поцелуй подействовал на него как удар молнии. Затем он привлек к себе молодую женщину и впился в ее губы со страстью, которой она не ожидала. Его мясистые губы были теплыми и нежными, как у ребенка. Катрин почувствовала смятение. В этом поцелуе таилась какая-то неведомая ей сладость, ибо был он по-мужски пылким и одновременно трепетно-преданным. В нем была чистота первой любви, и Катрин в объятиях Готье вдруг вспомнила своего друга детства Ландри, который с отчаянья постригся в монахи. Ландри любил ее безнадежно, безответно и безоглядно, и в Готье она угадывала то же чувство. А еще она узнавала в нем существо той же породы, что и она сама. В любви его не было гордости, он отдавался ей целиком. Он любил ее, как дышал, и любовь его походила на полет птицы, на журчанье ручья, на шелест листьев в лесу…

Неожиданно он опустил ее на землю и отпрыгнул назад. Лицо его было искажено мукой. Стараясь не смотреть на нее, он хрипло проговорил:

– Не делайте так больше… молю вас! Никогда больше так не делайте!

– Я только хотела поблагодарить тебя за то, что…

Он ссутулился, поник лохматой головой. Разорванный колет топорщился у него на спине.

– Вы можете свести меня с ума и хорошо это знаете.

Не дожидаясь ответа, он ринулся в открытую дверь донжона, не обращая внимания на шквальный ветер с дождем. Катрин вышла следом и инстинктивно прикрыла лицо ладонью. Он уходил в сторону конюшен, опустив плечи, и она понимала, что нанесла ему глубокую рану. Но ведь она не хотела этого. Впрочем, она и сама не смогла бы сказать, отчего вдруг поцеловала его. А он, конечно, решил, что это милостыня, поданная из жалости. Она вспомнила слова странной песни, которую он любил напевать, – эту балладу Харальда Смелого, что пришла из глубины веков:

Она чувствовала, что Готье близок ей. Как и она, он был частицей гордого терпеливого народа Франции. Но удастся ли ей когда-нибудь до конца понять этого сына нормандских лесов?

Катрин задумчиво шла к замку. Голова у нее гудела, мысли путались. Дождь хлестал по лицу, однако это доставляло ей какое-то странное удовольствие. Может быть, ливень смоет и унесет все сомнения, все страхи? А пока она должна немедленно найти Арно и заставить его выслушать, что она скажет. Если он хочет сохранить ее, то ему придется расстаться с Мари де Конборн. Завтра же этой девицы не должно быть в Карлате.

– Ни дня не останусь под одной с ней крышей, – повторяла молодая женщина, стиснув зубы. – Пусть он выбирает!

Она содрогнулась, представив, что могло случиться, если бы не Готье. Сейчас она валялась бы со сломанной шеей в какой-нибудь вонючей дыре… с раздробленными костями, в луже крови! Сжав кулаки, она закусила губы. Сегодня это не удалось, но что будет в следующий раз? Она чудом избегла смерти, потому что рядом оказался Готье… А завтра? Смерть поджидает ее за каждым углом, крадется за ней в темноте, и она, возможно, даже не успеет понять, откуда ей нанесли удар.

Катрин невольно ускорила шаг, и вдруг гневное восклицание сорвалось с ее губ. Она увидела, как из замка, крадучись, выскользнула Мари и, оглядываясь, чтобы убедиться, что за ней никто не следит, побежала в тот конец двора, где располагались баня и парильня. Молодая женщина хотела уже броситься за ней, но внезапно вспомнила, что оставила маленького Мишеля одного, когда полетела на зов Арно. Наверное, Сара уже поднялась из кухни, а может быть, Изабелла вернулась из деревни, куда ходила раздавать милостыню крестьянам. Однако следовало все-таки взглянуть на малыша, прежде чем свести счеты с Мари. В стенах крепости эта девка никуда от нее не денется. С недоброй улыбкой Катрин сказала себе, что сумеет разыскать убийцу, где бы та ни затаилась…

По лестнице она взлетела вихрем, чувствуя, что ей необходимо увидеть ребенка. Наверное, надо и переодеться: мокрое платье неприятно холодило тело, отяжелевшая от воды юбка путалась в ногах. Она вошла в комнату, направилась к дубовой колыбели и вдруг застыла с остановившимся сердцем. Ребенка не было видно. Чья-то жестокая рука накрыла его подушкой и одеялами… Из кроватки не доносилось ни единого звука.

Из груди Катрин вырвалось звериное рычание. Так кричит волчица, увидев опустевшее логово. Этот отчаянный крик потряс стены старого замка, проникнув в самые удаленные его уголки, заставив вздрогнуть Сару, которая задержалась на кухне, и часовых, стоящих на страже у бойниц. Заслышав его, испуганно перекрестился крестьянин, сгружавший солому со своей грубой деревянной повозки. Катрин в комнате наверху ринулась к колыбели, сорвала одеяла и подушку, схватила Мишеля. Личико ребенка посинело, головка бессильно заваливалась назад… Катрин рухнула на колени.

– Нет, Господи! Нет! Только не это!

Задыхаясь от горя, она осыпала поцелуями безжизненное тельце ребенка… Случилось самое худшее, что только можно было себе представить! Это чудовищное преступление повергло ее в ужас… Не было сил выносить эту муку, и она кричала, кричала, как раненый зверь… В комнату вбежала Сара и, увидев лежащую на полу Катрин, вырвала у нее из рук ребенка.

– Что такое?

– Убили! Убили… убили моего маленького! Задушили в колыбели! Господи! Господи, за что?

Но Сара уже не слушала ее, срывая розовые банты с пеленок, поспешно разматывая их. Она вынула голенького ребенка, безжизненного, похожего на искусно сделанную куклу, несколько раз звучно хлопнула малыша по попке, а затем, уложив на кровать и открыв маленький ротик, стала осторожно дуть в него… Катрин, застыв, словно статуя, неотрывно следила за ее руками, и, казалось, только глаза жили на этом окаменевшем лице.

– Что… ты делаешь? – пролепетала она наконец.

– Пытаюсь оживить его. У себя в таборе я часто видела младенцев, которые рождались с пуповиной, обмотавшей шею. Они выглядели точь-в-точь как твой сын сейчас. Но наши женщины умели вернуть им жизнь…

Она снова склонилась над Мишелем. Ноги Катрин как будто приросли к земле. Она не смогла бы сделать и шага, только смотрела с замиранием сердца на цыганку. Внезапно перед ней выросла чья-то черная тень, и гневный голос Изабеллы де Монсальви произнес:

– Что ты делаешь, безумная, с моим внуком? – В бешенстве она схватила Сару за плечи и стала трясти. Тогда Катрин внезапно ожила, бросилась к свекрови и резко оттолкнула ее. Старая дама попятилась в изумлении, а молодая женщина закричала, сверкая глазами, которые от ярости стали фиолетовыми:

– Она пытается его спасти! И я приказываю вам не трогать ее! Моего сына убили, слышите? Убили в колыбели… Я нашла его бездыханного под подушкой и одеялами! Вы убили его!

Изабелла де Монсальви побледнела как смерть. Шатаясь, она ухватилась за стену. В одно мгновение ее плечи согнулись, и Катрин увидела перед собой столетнюю старуху. Бескровными губами она даже не прошептала, а прошелестела:

– Убили? Задушили?

Она повторяла эти ужасные слова, словно пытаясь понять их значение. Черты лица у нее заострились, как перед смертью, и она смотрела на Катрин невидящими глазами.

– Кто его убил? – пролепетала она. – Почему вы говорите, что это я? Я убила моего маленького Мишеля? Вы сошли с ума!

Она произносила эти слова без гнева, почти спокойно, но в них звучало столько истинной муки, что Катрин почувствовала, как утихает ярость, уступая место страданию. Внезапно она ощутила ужасную усталость.

– Простите, – прошептала она. – Я не должна была так говорить. Но если бы вы не удержали при себе вашу проклятую Мари, против воли Арно и моей, то этого бы не случилось. Это она преступной рукой…

Озарение пришло внезапно, и Катрин сама была поражена открывшейся ей истиной. Она словно вновь увидела Мари, которая, крадучись, выскользнула за порог замка… Кто здесь ненавидел ее настолько, чтобы поднять руку на ребенка? Только эта ядовитая гадина могла совершить подобное преступление! Однако на лице Изабеллы де Монсальви появилось недоверчивое выражение.

– Это невозможно! Она не могла сделать этого. Вы ненавидите ее, потому что она любит моего сына. Но она всегда любила его… и винить ее нельзя. Никто не властен над своим сердцем!

Катрин пожала плечами. Сара, согнувшись над ребенком, продолжала растирать его и дуть ему в рот.

– Это она ненавидит меня так сильно, что способна на все. Всего лишь час назад она пыталась убить и меня тоже! Если бы не Готье, я лежала бы с раздробленными костями в подземелье донжона. Она не могла этого сделать, говорите вы? Она сделает и не такое, лишь бы стереть меня с лица земли и изгнать даже память обо мне из души моего сеньора.

– Замолчите! Я запрещаю вам обвинять Мари. Она моей крови. Я почти воспитала ее.

– Примите мои поздравления! – с горечью сказала Катрин. – Я, впрочем, и не надеялась, что вы поверите мне. Но клянусь вам, что сегодня же вечером эта особа покинет замок. Или его покину я! В сущности, вы всегда желали именно этого, а теперь, когда мой мальчик…

Словно бы в ответ раздалось торжествующее восклицание Сары:

– Он ожил! Дышит!

В едином порыве мать и бабушка бросились к ребенку, которого держала в сильных руках цыганка. Исчезла трагическая синева лица. Малыш разевал ротик, как рыба, вытащенная из воды, и слабо двигал ручками. Сара через плечо бросила Изабелле:

– Согрейте пеленки над огнем!

Гордая графиня со всех ног кинулась выполнять распоряжение служанки. Глаза ее были полны слез, но при этом лучились светом.

– Жив! – лепетала она. – Господи! Благодарю тебя, Господи!

Стоя на коленях у кровати, Катрин смеялась и плакала одновременно. Мишель оживал на глазах, поскольку Сара продолжала легонько похлопывать его. Вероятно, эта процедура успела ему надоесть, он побагровел и возмущенно завопил. Катрин с наслаждением слушала рев, который казался ей чудесной музыкой, а Сара, поспешно взяв из рук Изабеллы теплые пеленки, стала заворачивать в них малыша. Катрин, поймав на лету руку верной подруги, прижалась к ней мокрым от слез лицом.

– Ты спасла его! – всхлипывая, говорила она. – Ты вернула мне сына! Благодарю тебя! Да благословит тебя Господь!

Сара глядела на нее с нежностью, затем, быстро наклонившись, поцеловала в лоб и отняла руку.

– Ну будет, будет! – сказала она ворчливо. – Не надо плакать. Все позади.

Запеленав Мишеля, она подала его матери. Катрин прижала к себе сына, чувствуя, как изнутри поднимается к сердцу теплая волна. Никогда еще она не испытывала подобного счастья. Словно сама жизнь, отхлынув, теперь возвращалась к ней вместе с сильными толчками сердца. Судорожно целуя шелковистые светлые волосики, она вдруг поймала взгляд Изабеллы. Бабушка стояла по другую сторону кровати, безнадежно опустив руки, и смотрела на мать с ребенком голодным взглядом. Катрин почувствовала, как в ней шевельнулась жалость. Она была так счастлива, что без труда уступила порыву великодушия и, ослепительно улыбнувшись, протянула малыша Изабелле.

– Возьмите его, – сказала она ласково, – теперь ваша очередь.

Что-то дрогнуло в неподвижном лице старой графини. Протянув к ребенку дрожащие руки, она взглянула в лицо Катрин, затем открыла рот, однако ничего не произнесла. Неуверенная улыбка тронула ее губы, и, прижав мальчика к груди, как драгоценное сокровище, она медленно отошла к камину, села, подвинув скамеечку, поближе к огню. Несколько мгновений Катрин смотрела на эту мадонну в трауре, склонившуюся над ребенком, который, успокоившись, агукал и пускал пузыри. Затем молодая женщина отвернулась и, не обращая больше внимания на Изабеллу, стала стаскивать с себя мокрое платье. Переодевшись в сухое, она распустила волосы, расчесала их и заплела, обернув голову косами, как короной. Затем накинула плащ на зеленое шерстяное платье с черными бархатными бантами – то самое платье, в котором венчалась с Арно. Сара глядела на нее безмолвно и, только когда Катрин уже собралась, спросила:

– Куда ты идешь?

– Я должна все выяснить до конца и свести все счеты. То, что произошло сегодня, не должно повториться.

Сара украдкой посмотрела на Изабеллу и спросила, понизив голос:

– С кем ты хочешь свести счеты? С этой девкой?

– Нет. Ее достаточно просто прогнать. Я должна объясниться с Арно. Пусть он узнает, что случилось со мной и с Мишелем. Думаю, на сей раз он согласится выслушать меня, если только не кинется бежать при одном моем появлении, как это уже бывало.

В голосе Катрин звучала такая горечь, что у Сары дрогнуло сердце. Обняв молодую женщину за плечи, она прижала ее к себе с такой силой, что та почувствовала, как бьется жилка на шее. Уткнувшись лицом в плечо верной подруги, Катрин дала волю чувствам.

– Я не знаю, что думать, Сара. Как я должна все это понимать? Он стал такой странный в последнее время. Что я ему сделала? Отчего он избегает меня?

– Но ведь не только тебя?

– Да, не только. Однако от меня он просто бежит. Я слишком люблю его, чтобы не понять этого. Почему, почему?

Несколько секунд Сара молчала. На лице ее было написано сострадание. Она прикоснулась губами к бархатистой коже щеки и сказала со вздохом:

– Возможно, он бежит вовсе не от тебя. Бывает иногда, что мужчина пытается убежать от себя самого, а это гораздо хуже!