Шеломянь Аксеничев Олег

Но Кончак еще долго стоял, подняв лицо к каменной статуе на вершине обледеневшего за день кургана. Мерзлая земля поблескивала, словно насыщенная самоцветами, а грубо раскрашенный идол мертвенной серостью известняка напоминал труп, побывавший в руках сирийских бальзамировщиков.

Кончак думал о чем-то, но мысли эти остались для нас неведомы.

В Шарукани Кончака ждали гости. По столпившимся у конюшен воинам хан понял, что пожаловал кто-то из диких половцев, как с некоторой долей презрения называли тех, кто держался за обычаи старины и кочевал на границах Половецкого поля. Иногда они нападали на соседние русские крепости, но в последнее время это стало небезопасно. Молодой курский князь Всеволод, почтительно прозванный половцами Буй-Тур, Большой Господин, со своими пограничниками-кметями уже не раз устраивал облавы на беспокойных соседей, и дикие половцы всерьез подумывали откочевать в более гостеприимные места.

В приемной зале Кончака ждал Гзак, провозгласивший себя ханом диких половцев. Он, как и всегда, был в шапке, закрывавшей темные волосы, говорившие о нечистоте крови. Светловолосый и голубоглазый Кончак выглядел выходцем из другого мира рядом со смуглым Гзаком, карие раскосые глаза которого выдавали тюркских предков.

– Ты опоздал на похороны и тризну, Гзак, – с порога заявил Кончак.

Фраза содержала намеренное оскорбление, и не одно. Кроме серьезного упрека в пренебрежении одним из главных обычаев, Кончак позволил себе назвать Гзака без титула.

– К нам поздно доходят вести, хан Кончак. – Гзак выделил слово «хан», но Кончак пропустил намек мимо ушей. – А гонцы не добираются вообще. Или, возможно, их и не было?

– Гонцов направили ко всем признанным ханам. – Голос Кончака был бесстрастен.

– Значит, – стараясь не давать воли гневу, сказал Гзак, – я для тебя не хан?

– Ты – вождь, – ответил хан Кончак. – Вождей избирают люди. Титул хана дается от богов, и не нам спорить с их волей.

– Я – хан! – гордо сказал Гзак. – Боги покарали бы меня за присвоение титула, не принадлежавшего мне по праву.

– Боги не должны карать за любое прегрешение. Это излишне. Ты ведь не оплодотворяешь сам всех женщин своего племени, хотя, возможно, и физическая сила позволяет, и желание тоже есть. Но, согласись, есть занятия важнее, не так ли, вождь? Возможно, так и с богами…

– Возможно, – Гзак не рискнул втягиваться в спор с Кончаком. – Но я приехал сюда не для разговора о богах. Мои подданные собрали дары хану Кобяку. Надеюсь, ты разрешишь отвезти их к кургану?

– Это мой долг. – Весь разговор Кончак простоял, опираясь плечом о дверную притолоку. Теперь же он подошел поближе к стоявшему в центре приемной залы Гзаку. – Вам немедленно будут предоставлены провожатые. Я распоряжусь, чтобы нашли и проводников, которые выведут затем тебя и твоих людей к границе ханства кратчайшим путем.

Кончак немного склонил голову, одновременно недвусмысленно указывая Гзаку рукой на открытую дверь.

Вождь диких половцев вышел, пестуя в душе месть. Кончак не пожелал даже пригласить Гзака разделить еду. Диким дали ясно понять, что они здесь нежеланные гости, которых терпят только по обязанности.

Гзаку указали его место. По мнению урожденного хана, это конюшня или хлев, но сам Гзак надеялся в будущем доказать Кончаку обратное.

Побыть в одиночестве Кончаку было пока не суждено. Не успев выпроводить одного нежеланного гостя, хан вынужден был общаться с другим.

Во внутреннем дворе дворца, засунув зябнущий нос в меховой воротник тулупа, хана Кончака ждал долговязый человек со смуглой кожей. При появлении хана человек засуетился и быстро заговорил, с заметным акцентом произнося тюркские слова.

– Прошу благосклонного внимания досточтимого хана, – торопился гость. – Да не прогневается величайший на дерзость жалкого разоренного купца!

– Слушаю тебя, купец, – сказал заинтересованный Кончак. Слуги успели доложить, что странный с виду посетитель пришел не просто просить. У купца, по его словам, было приготовлено для продажи могучее оружие, способное облегчить штурм любого города.

– Меня зовут Абдул Аль-Хазред, – частил купец. – Меня знают многие достойные люди в Тмутаракани и Суроже. У меня есть хороший товар и надежда продать его.

– Где же он, твой товар? – с недоверием в голосе спросил Кончак, начинавший уже раздражаться от частого употребления купцом слова «меня».

– Он всегда при мне, – купец несколько фамильярно, с точки зрения половецкого хана, подмигнул при ответе. – Я сам – товар!

Кончак фыркнул, демонстративно разглядывая тщедушное худое тело арабского торговца.

– Если по весу, то больше стоимости барана рассчитывать тебе не на что, – заявил хан. – Не томи загадками, показывай, что у тебя есть!

– Здесь небезопасно, – забормотал араб. – Прикажи, великий хан, указать безлюдное место, там и увидишь, на что я способен! И хорошо бы еще, – голос Аль-Хазреда обогатился просительными интонациями, – чтобы при этом присутствовало поменьше свидетелей. Я опасаюсь киевских шпионов…

– Среди половцев? – обиделся хан Кончак.

– Золото может лишить чести даже гордого степного воина, – склонился в поклоне арабский купец.

Гримаса на его лице могла означать что угодно, от кривой усмешки до выражения сострадания.

– Предположим. – Кончак провел рукой по лицу, стряхивая снежинки, запутавшиеся в вислых рыжеватых усах. – Но ответь мне сначала, что ты хочешь мне показать? Пойми, я вышел из возраста, когда тратят время и силы на погоню за пустыми обещаниями.

– Я хочу показать то, против чего бессильна любая крепость! – заносчиво заявил араб. – Ничто не спасет ее защитников – ни стены, ни доспехи! Я хочу показать тебе, великий хан, духов огня, покорных моей воле и готовых броситься в любом направлении, которое ты пожелаешь указать!

Кончак внимательно посмотрел на купца. Видно было, что араб искренне верит в то, что говорит. Но это еще не означало осуществимости обещанного. Прирученные духи огня, скажите на милость…

– Взгляни-ка! – Кончак показал на небольшой сруб в глубине двора. – Могут твои духи прямо сейчас сжечь его?

– Будет большой пожар, – неуверенно сказал Аль-Хазред.

– Вот и прекрасно, – заметил Кончак. – Погреем Тэнгри-Небо, а то он совсем замерз, бедный. Прикажи своим духам сжечь сруб, араб, и я поверю тебе! А пожар большим не получится, все на отшибе…

– Хорошо! – араб сглотнул и зашептал что-то себе под нос, часто оглядываясь на хана, словно опасаясь, не подслушает ли тот слова заклинания.

Кончак скучал. После тяжелого разговора с Гзаком – все-таки этот дикарь обнаглел сверх меры! – хан надеялся, что странный араб развлечет его, но веселья не получалось. Сложенные ковшиком ладони Аль-Хазреда покрылись инеем от пара, вырывавшегося изо рта заклинателя, и Кончаку вдруг сильно захотелось в тепло изложницы.

Иней на подставленных морозу ладонях араба поблескивал в лучах слабого зимнего солнца. Некоторые искорки были так ярки, что Кончак невольно прищурился.

Откуда свет?

Небо над Шаруканью было затянуто низкими серыми облаками, так что Аль-Хазред не мог получить свет извне. Не мог он и спрятать светильник в рукав тулупа, дым и копоть сразу же выдали бы дешевый трюк.

Откуда свет?

Он разгорался все ярче, и Кончак видел, как от араба к нему тянутся по снегу две или три тени, причудливо изгибавшиеся в отблеске сияния, вырывавшегося из сложенных ладоней заклинателя. В руках араба неведомым путем оказался небольшой шар, на котором изредка поблескивали фиолетовые искорки. Шедшее от шара свечение окрасило ладони и лицо Аль-Хазреда в сине-серый цвет, и арабский купец стал походить на выкопанный из-под снега труп.

Шар оторвался от своей опоры и поднялся в морозный воздух, словно был невесомым. Но все же какой-то массой он обладал и вскоре стал клониться книзу, а затем тихо лег в снег у ног Аль-Хазреда.

Араб наклонился и подтолкнул шар, напоминая Кончаку ребенка, вышедшего во двор для того, чтобы слепить снежную бабу. Шар легко покатился в сторону деревянного сруба, не оставляя за собой следов. Хана заинтересовало даже не то, что шар был так легок и не проминал только что выпавший снег. Непонятно было другое. Кончак был готов поклясться, что температура шара достаточно высока для того, чтобы растопить хотя бы верхний слой снегового покрова. Но оказалось, что идущий от шара свет был холодным и безвредным для молодых снежинок.

Шар быстро докатился до стены сруба, ударился об нее и рассыпался на множество искр, на мгновение осветивших потемневшее дерево и угасших.

– Это все? – разочарованно спросил Кончак. Признаться, он уже настроился на невиданное до этого зрелище.

– Это только начало, – ответил Аль-Хазред, не отрывая взгляд от сарая.

Это действительно было только начало.

Как-то сразу, без знака или звука, начал таять снег на месте, где рассыпался фиолетовый шар. По бесстыдно обнажившейся земле потекли ручейки, вызывая оторопь у сильного мороза, от которого потрескивали бревна ханского дворца. С покатой крыши сруба зачастила капель, подпитывая влагой и без того раскисшую землю.

Серые бревна зашевелились, будто постройка, просыпаясь после зимнего сна, потягивалась в истоме. Кончаку показалось, что его глаза перестали четко различать предметы, блестевшая даже в зимних сумерках наледь на срубе потускнела, словно за миг на стене выросли мох или паутина.

Глаза не подвели хана, ошибся мозг, неправильно оценивший увиденное. Не мох и не паутина, пепел шевелился на стене сарая.

Подул слабый ветер, и сруб исчез. На том месте, где только что стояла добротная постройка из толстых бревен, темнела плешь лишенной снега земли, на глазах покрывавшаяся коркой льда. И лишь небольшая взвесь из крохотных частиц пепла напоминала о том, что только что здесь было.

– Интересно, – сказал Кончак. – Я готов купить твой товар, купец. Давай обговорим цену.

Нас не должны удивлять равнодушие и прагматизм, с которыми Кончак воспринял чудо, произошедшее на его глазах. Чудом в то время считали только то, что заведомо совершалось волей сверхъестественных существ. Кончак же видел только действия арабского купца, хотя тот и утверждал, что ему помогали духи…

Но мало ли что и когда мы говорим, особенно если чувствуем близкую поживу?

– Назови цену, купец, – повторил Кончак, тормоша еще не вышедшего из магического транса Аль-Хазреда.

– Ты позволишь мне забрать из покоев киевского князя все, что я смогу вынести.

Аль-Хазред на этот раз постарался не упоминать пресловутый «Некрономикон». Какое-то чувство подсказывало арабу, что частое упоминание этой книги может привлечь к ней совсем не нужное внимание.

– Неплохо. – Кончак с некоторым уважением оглядел купца. – Гривен сто ты при желании утащишь, а этого хватит и на веселую зрелость, и на спокойную старость. Видит Небо, неплохо! Но я готов пойти на сделку, если твои духи смогут расчистить дорогу моим воинам через киевские стены.

– Они смогут, – заверил Аль-Хазред, искривив лицо в гримасе то ли улыбки, то ли сильной боли. – Но – не посчитай себя оскорбленным, величайший из ханов! – я хотел бы получить документ о сделке. Сожалею, но на Руси меня отучили верить на слово.

– Здесь не Русь. Тем не менее я признаю справедливость твоей просьбы. Иди в приемную, я распоряжусь, чтобы приготовили пергамен.

– Не стоит торопиться, великий хан, – склонился в поклоне Абдул Аль-Хазред. – Пока, – араб выделил это слово, – пока мне достаточно и обещания. Теперь же я должен покинуть твой город, для этого, поверь, есть серьезные причины. Но к началу похода на Киев я вернусь, тогда и уладим все формальности.

– Как ты узнаешь о начале похода? – насторожился Кончак.

Аль-Хазред взмахнул рукой, словно отмахнувшись от чего-то невидимого.

– Кроме духов огня, – сказал он, – есть и духи воздуха. Они слышат все на свете. И они болтливы…

На мгновение Кончак увидел, как у скрывавшегося в высоком меховом воротнике правого уха арабского торговца появились огромные, в руку человека, шевелящиеся губы, и тотчас видение исчезло. Хан так и не понял, было ли это реальностью или мороком.

– Договорились, – решил Кончак. – Я предупрежу охрану, чтобы тебя пропустили ко мне в тот же час, как только ты появишься в расположении войска.

– Хорошо бы так, – заметил Аль-Хазред. – А то я три дня добиваюсь у дворцовой челяди встречи с тобой.

Часто кланяясь, араб задом попятился в сторону конюшен. Кончак вдруг снова почувствовал холод и, быстро повернувшись, заспешил во дворец, к теплу.

Сделка, заключенная им, была странной, но, с точки зрения Кончака, необычного в ней было не больше, чем в поведении Святослава Киевского, приказавшего убить пленника.

В то время как хан Кончак уже грелся у очага, Абдул Аль-Хазред ехал на жеребце, отдохнувшем за три дня, проведенных в шаруканских конюшнях. Его путь шел на юг, к купеческим факториям на берегу Меотиды. Выйти на южную дорогу можно было только в одном месте, где грузинские фортификаторы оставили проход в засеках, хранивших столицу Кончака от неожиданного нападения соседей. Давно известно, что лучшая гарантия дружбы в Степи – мощная оборона и мобильное войско.

Узкая дорога была пустынна. На таком морозе половцы предпочитали отсиживаться дома, греться у огня и приглядывать за скотом. Срубленные на высоте конской груди деревья, верхнюю часть которых так и оставили лежать на высоких пнях, были покрыты снегом и казались крышами заброшенных землянок, словно мороз или враг заставили вдруг тысячи людей покинуть насиженные места.

Дорога резко свернула влево, и Аль-Хазред увидел нескольких всадников. Их копья недвусмысленно были направлены на арабского торговца. Сзади тоже послышалось лошадиное фырканье, и со стороны засеки выехали еще несколько человек. Аль-Хазред пожалел, что невнимательно смотрел по сторонам: на глубоком снегу невозможно хорошо спрятать следы засады.

– Далеко собрался, Аль-Хазред? – спросил один из всадников, видимо вожак.

Арабу очень не понравилось, что его назвали по имени. В этом случае вероятность простого ограбления сводилась практически к нулю. Нежданным попутчикам были нужны не деньги, а нечто иное.

Абдул Аль-Хазред открыл рот, чтобы ответить, но в это же время щелкнула тетива лука, и стрела сбила в снег шапку торговца.

– Ни одного слова! – предостерег вожак. – Среди нас нет колдунов, но вот хороших стрелков хватает, учти это, араб! И ни одного жеста!

Упавшие сверху арканные петли надежно запеленали арабского купца. Кто-то, подъехав сзади, заткнул в рот Аль-Хазреда сложенную в несколько слоев тряпку и закрепил ее плотной повязкой, стянутой узлом на затылке.

А вот о шапке, сбитой стрелой, нападавшие не побеспокоились, и она осталась лежать в снегу.

От Царьграда к Киеву не плывут, идут бечевой, утирая пот и поминая недобрым словом кораблестроителя, подобравшего злодейским образом самые тяжелые доски для лениво отгоняющего волны встречного течения струга.

Проще зимой, когда лед превращает реки в санные пути и купеческие караваны, растянувшись на несколько полетов стрелы, гонят весь световой день от одного постоялого двора к другому.

Начало 1185 года от Рождества Христова, хотя такого летосчисления тогда еще и не было на Руси, выдалось таким морозным, что даже непокорный в обычные годы Днепр сдался и позволил заключить себя в ледяную кору, по которой проложили санный путь особо рисковые торговцы. По этому пути, оставляя за собой низкий шлейф поднятого полозьями снега, мчался небольшой купеческий караван. Он уже поравнялся с Михайловским собором Выдубиецкого монастыря, поставленным, по преданию, на том самом месте, где «выдыбал», выбрался из воды идол Перуна, сброшенный в воды Днепра повелением князя Владимира Красно Солнышко, решившего предать собственных богов в угоду политическому союзу с могущественным соседом – Византией. О судьбе идола рассказывали разное. Кто говорил, что баграми его столкнули обратно в реку и после специально назначенные князем люди гнали его до проклятого острова Хортица, языческого капища, где одни купцы благодарили русских богов за то, что те позволили живыми и нетронутыми пройти владения киевского князя, а другие – молили о милости на этом опасном пути. Кто нашептывал, что Перун сам ушел в другие земли, не желая более видеть народ, предавший старого господина. Находились и такие, кто рассказывал, будто идол Перуна схоронился выше, в пещерах, где вскоре основали монастырь святые Антоний и Феодосий. И до сих пор случается, что добровольно замуровавшие себя в пещерах схимники видели явление бесовское, прячущегося от гнева Божьего в земных глубинах языческого кумира.

Сам Киево-Печерский монастырь выступил на пути купцов неожиданно, когда после крутого изгиба Днепра караван вынесло прямо к преграждающему путь мысу, где темнели деревянные шатры стенных забрал и башен, охранявших покой и благочестивые раздумья монахов. Несмотря на мороз, за проймами бойниц поблескивали шлемы и доспехи монастырской стражи, ибо сказано: «Не мир я принес, но меч». Это верно, коли не хочешь, чтобы тебе грозили мечом, сам готовь клинок подлиннее. Княжеские усобицы и набеги кочевников сделали киевских монахов не меньшими знатоками воинского искусства, чем дружинников в пограничных крепостях и на заставах.

Ворота в город закрывали с закатом, и купцы спешили, чтобы не пришлось ночевать в пригородных харчевнях. В последние годы на постоялых дворах пошаливали, а по весне из Днепра вылавливали все больше неопознанных, раздетых донага трупов с перерезанными глотками. Кормить рыб – занятие, безусловно, гуманное, но служить кормом купцам отчего-то не хотелось.

Связка мехов, перекочевавшая в руки начальника караула, сделала приворотную стражу несколько любезнее, чем обычно. Лениво ткнув древком копья в несколько мешков, набросанных в сани, один из сторожей махнул рукой, показывая, что можно проезжать.

И купцы, пугая разбойничьим присвистом замешкавшихся на улицах прохожих, не замедлили воспользоваться приглашением. Только вот никому не пришло на ум спросить у сидевшего в одном из мешков Абдула Аль-Хазреда о его желании вновь увидеть мать городов русских, как по причине плохого владения русским языком назвал свою новую столицу, завоеванную у конунга Аскольда, ярл Хельги, больше известный нам по летописям как Вещий Олег.

Аль-Хазред, извиваясь в искусно наложенных путах, старался гнать воспоминание об обещании, данном несколько лет назад тысяцким Лазарем, отправить купца, если он осмелится вернуться в Киев, на крюк скотобойни. Надежда была, правда, не на забывчивость Лазаря, а на то, что тысяцкого нет в городе.

Так Аль-Хазред попал в Киев, но не среди победителей, как рассчитывал после переговоров с Кончаком, а пленником неведомых врагов. Но араб был жив, и судьба могла еще прихотливо сменить настроение. Аль-Хазред верил в судьбу.

Кисмет, как говорится.

Постоялый двор, где остановились купцы на ночлег, не отличался особыми удобствами. Однако толстые стены надежно ограждали от незваных гостей снаружи, а гулкий лай сторожевых собак, доносившийся с псарни, внушал надежду на безмятежный, насколько это вообще возможно с набитой калитой в чужом городе, отдых и сон.

Юркий сынишка хозяина провел купцов в помещение, где их уже ждал горячий ужин. Брошенные на лавку под присмотр слуг шубы вскоре наполнили харчевню запахом прелого меха и влажной кожи. Но еще сильнее был пряный дух, шедший от огромных братин с дымившимся медовым напитком и гордо выпятившихся деревянных подносов, на которых лежали крупно распластованные куски мяса.

– Угодил, хозяин!

– Если и ночлег будет под стать ужину – наградим, как басилевса!

Купцы шумно высказывали свое одобрение, не забывая расправляться с яствами, стоящими на столе. Содержимое братин оказалось частью на полу, но в основном в объемистых животах торговцев. На крепких зубах протестующе захрустели мозговые кости.

Втайне от содержателя постоялого двора Аль-Хазред был извлечен из мешка и отправлен в комнату для слуг. Один из похитителей, молчавший всю дорогу, так что араб подумал было, что он немой, вынул кляп и начал кормить Аль-Хазреда с рук, как младенца или немощного. Развязывая стягивавшую кляп повязку, похититель сказал на приличном арабском:

– Ешь тихо, торговец! Мне отданы распоряжения зарезать тебя при первом же звуке, и видит Христос, я исполню приказ!

Аль-Хазред хотел спросить, чем вызваны такие предосторожности, но разумно рассудил, что любопытство неуместно в такой ситуации, и промолчал.

Похититель торопился. Араб не успевал прожевать жесткий хлеб и давился застрявшими в глотке кусками, но связанные за спиной руки не позволяли даже жестом показать недовольство. Да и не ясно, прислушался бы страж к желаниям своего пленника.

Протянутая к губам Аль-Хазреда вода в глиняной чашке наполовину выплеснулась ему в лицо, а стекавшие по свалявшейся бороде капли намочили ворот зипуна. Все же часть воды попала по назначению, и арабский торговец понял, как все это время ему хотелось пить.

Его привезли в Киев. Его оставили в живых. Его накормили.

Зачем?

Аль-Хазред надеялся получить ответы после ночлега.

Жизнь любого средневекового города, и Киев здесь не исключение, зависела от солнечного света. С наступлением сумерек жители стремились в свои дома, а приезжие – на постоялые дворы, под защиту стен и заборов. Вечерние, более того, ночные гости – редкость, и ничего удивительного здесь не было. Должно случиться нечто особенное, чтобы человек решился рисковать жизнью ради разговора или встречи.

Тем необычней было появление на постоялом дворе двоих посетителей. Хозяин двора на всякий случай оглаживал и без того до блеска отполированное ладонями топорище, с некоторой опаской разглядывая новых гостей.

Один из них явно был телохранителем. Толстый шерстяной плащ не сковывал движений сильного тела.

Лица человека, которого сопровождал телохранитель, было невозможно разглядеть. Высокая шапка, по краю отороченная мехом, низко надвинута на лоб, так что скрывала глаза незнакомца. Нижняя часть лица этого человека утонула в богатом воротнике расшитой прихотливыми узорами шубы.

– Неласково встречаешь, хозяин, – заметил телохранитель, переминаясь с ноги на ногу. – В сенях гостей не держат!

– Все гости уже собрались, – угрюмо ответил владелец постоялого двора. – Добрым людям время дома сидеть, а не беспокоить моих постояльцев.

– Ужели не приглянулись? – с усмешкой спросил второй незнакомец.

– Чтобы приглянуться, – осторожно ответил хозяин, – не лишним будет хоть лицо показать…

– Лицо, говоришь? – продолжал веселиться незнакомец. – Вот это как раз лишнее. У нас кое-что получше есть!

Незнакомец запустил руку под шубу. Хозяин насторожился.

– Не балуй! – предупредил он, вытягивая перед собой топор. – Сейчас людей крикну!

– Людей? Люди – тоже лишнее, – произнес незнакомец и вытащил блеснувший в отраженном снегом свете металлический предмет. Хозяин с облегчением увидел, что это не оружие.

– Взгляни поближе, – предложил незнакомец.

На руке хозяина постоялого двора лежал увесистый золотой кругляш. На первый взгляд показалось, что это оберег-змеевик, который многие богатые киевляне предпочитали носить вместо так и не прижившегося пока на Руси христианского креста. Но когда хозяин, продолжая с недоверием глядеть на незваных гостей, отступил два шага к висевшей над входом под защитой сенного настила масляной лампе, то понял, что ошибся.

Перед ним была личная печать Святослава Всеволодича, и только один человек мог осмелиться носить ее, не опасаясь княжеской кары. Это был ближний боярин киевского князя, полководец и дипломат Роман Нездилович.

Рука боярина сняла с ладони хозяина гостиницы золотой слиток, и по виду Романа Нездиловича было видно, что он не привык надолго расставаться с этой вещью.

– Узнал, хозяин?

– Да, господин… – хозяин пресекся, заметив недвусмысленный жест телохранителя.

– Не нужно имен, – пожелал боярин. – Стены имеют уши, и их не всегда можно заткнуть или отсечь. Скажи лучше, прибыли ли к тебе сегодня черниговские купцы?

– Да, господин. Как раз в то время, когда запирают городские ворота. Сейчас они ужинают, а моя жена готовит им наверху ночлег… Что-то не так, господин?..

– Не нужно вопросов, хозяин…

Казалось, потребности боярина были сведены к минимуму. Не желал Роман Нездилович ничего, кроме ответов на вопросы, четко поставленные им, но не ему.

– Можешь показать их мне, но только так, чтобы никто не заметил? – спросил боярин.

– Постараюсь. Да что же я вас все время в сенях держу, вот невежа! Вот сюда проходите, здесь стена теплая, с другой стороны печь топится.

Телохранитель не заставил себя ждать, но боярин не желал терять времени даром.

– Веди к купцам, хозяин, не тяни время!

– Конечно, – угодливо закивал тот.

Кроме широкого коридора, по которому в харчевню проходили желавшие поесть гости, был еще один, для прислуги. По нему и провел боярина хозяин постоялого двора.

Двери между коридором и харчевней не было, она мешала сновавшим с тяжелыми подносами и кувшинами слугам. Только легкая занавесь отделяла поэтому боярина от пировавших купцов.

– Хозяин, – шепотом подозвал Роман Нездилович. – Взгляни-ка на того купца, у которого серый кафтан с синими птицами по рукавам. Видишь?

Тот боялся вымолвить слово, лишь усердно замотал головой.

– Подойди к нему и тихо, чтобы не слышали другие, скажи: «Привет от Романа!» Когда купец кивнет, скажи еще, что ждать его будут у сеней, пускай идет немедля. Все понял?

Трактирщик мотал головой так отчаянно, что Роман Нездилович не на шутку забеспокоился, как бы не оборвалась шея от непосильной нагрузки.

Прячась за нехитрой матерчатой преградой, боярин наблюдал за тем, как трактирщик прошел к купцу, одетому в серый кафтан, и зашептал ему что-то в ухо. Боярин с одобрением заметил, что хозяин постоялого двора перед этим забрал у одного из слуг кувшин с вином и обставил свое появление просто как дань уважения щедрым гостям. Роман Нездилович увидел, как купец кивнул, и понял, что послание передано. Темным коридором боярин отправился обратно, где, прислонившись к теплой стене, его ждал телохранитель.

Вскоре туда же подошел купец, сопровождаемый услужливым трактирщиком. В его руках Роман Нездилович заметил шубу, купец был готов к путешествию по темным ночным улицам Киева.

Уже в санях, ожидавших во дворе перед крепкими выездными воротами, купец и боярин обменялись первыми словами.

– Здрав будь, боярин Роман Нездилович, – сказал черниговский купец.

– Здрав будь и ты, боярин Ольстин Олексич, – по обыкновению усмехаясь, ответил на приветствие приближенный киевского князя.

Князь Святослав Киевский не спал, ожидая позднего гостя. Роман Нездилович провел мнимого купца через стражу. Черниговский боярин прятал лицо в подбитом мехом плаще, явно не желая быть узнанным даже по случайности.

Перед дверями в княжеские покои Роман Нездилович оставил Ольстина Олексича на несколько минут в одиночестве, отправившись доложить о визите. Вскоре двери снова открылись, и боярин увидел киевского князя.

– Здрав будь, боярин, – первым заговорил Святослав. – Необычно ты появился, это нуждается в достойном объяснении. Я жду его.

– Слава тебе, князь киевский! – по дипломатическому протоколу напыщенно ответил Ольстин Олексич. – Бог тебе в помощь! Брат твой, князь Ярослав Черниговский, шлет тебе поклон и заверения в искренней дружбе и союзе.

– Достойные слова, – одобрил Святослав Киевский. – Но не понимаю, почему они нуждаются в такой секретности?!

– Церковь учит, что благие дела не требуют громогласия. Кроме того, есть обстоятельства, когда добрый поступок может навредить тому, кто его совершает. Отсюда и просьба о сохранении этого разговора в тайне. Мой князь не хотел бы, чтобы стало известно о нашей помощи Киеву.

– Слышу слова, но помощи пока не вижу. А ты, боярин Роман?

Роман Нездилович, улыбаясь, развел руками:

– Слова сами по себе могут быть помощью. Особенно если в них откровение. Не буду тянуть время, князь Святослав. Дозволь сказать то, что приказал передать мой господин!

– Говори.

– Не секрет, что половецкий хан Кончак готовит большой поход на Киев, желая отомстить за предательскую, с его точки зрения, гибель в плену хана Кобяка.

– Не секрет, – эхом откликнулся Святослав Киевский.

– Мне удалось найти предлог, чтобы самому убедиться в серьезности намерений Кончака. И несколько дней назад я беседовал с ним в Шарукани, после того как прах Кобяка был захоронен в кургане рядом с предками Кончака.

– И что же?..

В голосе Святослава слышалось безразличие, но Ольстин Олексич знал, что смог привлечь внимание киевского князя.

– Кончак не хочет ждать лета, чтобы идти в поход. Половцы двинутся на Киев уже в конце зимы!

– Невероятно! Безумие идти в поход на ослабленных после зимы конях!

Это вступил в разговор Роман Нездилович, тотчас стушевавшийся под взглядом своего князя. Было неприлично высказаться без позволения и вперед господина, кроме того, эмоции вообще неуместны при переговорах, когда каждая из сторон считает свою выгоду и старается сыграть на чужих ошибках.

– Боярин Роман прав, – постарался исправить ошибку своего приближенного князь Святослав. – С трудом верится, что Кончак настолько обезумел, чтобы поставить себя в такие невыгодные условия. Наши кони, получающие всю зиму отборный овес и хорошо просушенное сено, куда сильнее половецких. Кроме того, войску Кончака предстоит сражаться на чужой территории, где нам окажет помощь любая крепость, а половцы не могут пробиться даже через частокол, окружающий окольную часть городов.

– Так было раньше. Я своими глазами видел у Кончака тяжелые осадные машины, способные разрушить не только частокол посада, но и стены киевского детинца. Угроза сильна, великий князь, и мой господин призывает к бдительности и осторожности.

– Черниговский князь хочет помощи?

– Нет. Кончак дал ясно понять, что его интересуют только Переяславль и Киев. И Ярослав Всеволодич сильно рискует, предупреждая вас, киевлян, об угрозе. Узнав об этом, половцы могут повернуть и на наши земли.

– Что ж… Передай князю Ярославу мою благодарность. Скажи, что я ценю то, что он сделал, хотя не могу понять, почему в такое время вижу перед собой тайного посла, а не черниговскую дружину.

– Возможно, разговор с еще одним собеседником сможет развеять недоумение великого князя?..

– Стоит ли твой человек, боярин, того, чтобы я не спал полночи?

– Я уверен в этом, иначе не осмелился бы затягивать разговор.

– Вели звать!

Ольстин Олексич вышел из княжеских покоев, чтобы отдать необходимые распоряжения. Князь Святослав и боярин Роман обменялись недоуменными взглядами.

– Не понимаю, – признался боярин. – Я привез только черниговского ковуя.

– Может, речь идет об одном из наших людей? – предположил князь.

– Сомневаюсь, великий князь. За Ольстином Олексичем постоянно следили. Он не общался ни с кем в княжеских палатах.

Позолоченные двери распахнулись, и, сопровождаемые черниговским боярином, вошли два гридня, с явной натугой несшие большой грязноватый мешок. Его с глухим стуком бросили на покрытый глазурованной плиткой пол, и гридни с поклоном удалились.

Мешок шевелился. Внутри него явно находилось живое существо.

– Медвежонок? – с интересом спросил Роман Нездилович, снова опередив своего князя.

– Человек, – ответил Ольстин Олексич и развязал веревку, стягивавшую горловину мешка.

В полутемных княжеских покоях Абдул Аль-Хазред выглядел подобно монаху-пустыннику. Мятый темный халат легко можно было спутать с рясой, а всклокоченные волосы и изможденное лицо, на котором выделялись только большие птичьи глаза и тонкая змеиная бородка, вполне могли послужить источником вдохновения греческого или русского иконописца.

Ольстин Олексич положил правую руку на плечо араба, заставив того встать на колени перед киевским князем. Затем он быстро распутал узлы, крепившие путы, которые стягивали за спиной руки Аль-Хазреда, и вытянул из его рта несвежий кляп.

– Это, великий князь, тоже оружие Кончака, – сказал Ольстин Олексич. – И, как мне показалось, опаснее любого камнемета. А теперь он готов служить Киеву…

– Этот человек? – с недоверием спросил князь Святослав, неспешно обходя коленопреклоненного араба. – Он так убог! Неужели это ничтожество может внушать страх? Мне казалось, что черниговского ковуя не так просто напугать.

– Ковуи – лучшие воины Чернигова! – не без гордости сказал Ольстин Олексич. – И мы не боимся войны! Но есть вещи, которые сильнее боевого искусства, и этот поганец владеет ими.

Напомню между делом, что первоначальное значение слова «поганец» – язычник, и предлагаю вернуться к Ольстину Олексичу.

– Это колдун, – продолжал тот, – и моим людям пришлось на весь путь до Киева заткнуть ему глотку кляпом, чтобы он не смог произнести ни слова. Есть заклятия, от которых нет спасения, и это, на мой взгляд, истина, которую стоит уважать.

– Что он пообещал Кончаку?

– Управляемый огонь.

– Византийский секрет? Тот огонь, что сжег когда-то ладьи конунга Ингвара?

– Если бы так! Ромеи владеют детской игрушкой по сравнению со способностями этого колдуна!

– Ты узнал состав его огня? Мы сможем сами делать его?

– Боюсь, о величайший среди великих, – раздался скрипучий голос Аль-Хазреда, – что достойнейший боярин так и не смог объяснить главного. Я, и только я, способен зажечь огонь смерти и управлять слугами Великого Ктугху, Того-Кто-Огонь.

– Ты знаешь наш язык?

Князь Святослав посмотрел в лицо Аль-Хазреду и замолчал, вспоминая.

– Я видел тебя раньше, колдун?

– Скорее нет, чем да, о светоч среди христиан. Просто для вашего народа мы, правоверные, все кажемся на одно лицо, хотя это и является прискорбным заблуждением…

– Может, так и есть, колдун. Объясни мне тогда, если уж ты владеешь нашим языком, что это за огонь смерти, о котором так странно говорили боярин и ты?

– Рассказать сложно… Видел ли ты, о великий, шаровую молнию? Если да, то она в наибольшей мере похожа на появление слуг Ктугху. Я могу их призвать, и Путешественник Звезд Итаква, Тот-У-Кого-Есть-И-Нет-Тела, донесет огонь смерти в любое место, куда укажет ему мое слово.

– Ты безумен, араб!

Князь Святослав не знал, на кого ему надо больше гневаться, на Ольстина Олексича, притащившего посреди ночи сумасшедшего, или на себя, сразу не прекратившего этот разговор. Годы брали свое, и престарелый князь не мог уже, как раньше, не спать сутками. Отяжелевшие веки сами собой сползали на глаза, и странные имена, названные арабом, напоминали отчего-то волшебные сказки, которые рассказывала многие годы назад юному княжичу Святославу толстая, как надутая воловья шкура, няня.

– Надеюсь, нет, – араб не собирался соглашаться с князем. – Кончак мне тоже не поверил, но все разъяснилось, как только я показал свое умение.

– Ты готов доказать свои слова?

– Хоть сейчас, великий господин!