Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль Сорокин Владимир

Фюрер тяжело вздохнул и встряхнул руками.

Свечение пропало.

Собака вздрогнула, взвизгнула и отпрянула в сторону. Отряхнувшись, словно от невидимой воды, она потянулась, зевнула и стала обильно мочиться на мраморный пол.

— Блонди! Мальчик мой! — засмеялся и захлопал в ладоши Гитлер.

Все зааплодировали.

Слуги поспешили к собаке со швабрами.

— Адольф, ты неподражаем! — искренне признался Сталин, обнимая Гитлера. — Даже когда ты трогаешь собак.

— Я многому учусь у животных, — серьезно заметил Гитлер, одним духом опустошая бокал с шампанским.

— Кстати, а где же наша Антанта? — спросил Сталин Надежду.

— Вероятно, с Сисулом.

— Как, ваша собака не с вами? — удивилась Ева. — Друзья, вы невнимательны к братьям нашим меньшим.

— Позовите, немедленно позовите Антанту! — топнул каблуком и тряхнул длинными волосами Гитлер.

Появился Сисул и впустил в зал левретку. Антанта с разбега вспрыгнула на грудь своему хозяину, Сталин подхватил ее. Левретка возбужденно облизала его щеку и впилась нежным, но сильным языком в ноздрю.

— Какая прелесть! — подошла Ева.

— Чудесная собака. — Гитлер погладил беспокойную голову левретки. — Она потомок собак фараонов, не правда ли?

— Грейхаундов? — неуверенно спросил Борман.

— Салюков, — подсказал Сталин, опуская Антанту на пол.

Левретка понеслась по залу. Дог не обратил на нее внимания, зато Негус и Штази слезли со своих подушек и с удовольствием обнюхались с ней.

— Собаки… собачки… это, знаете, господа, как птички Божии! — вдруг громко заговорил доктор Морелль. — С одной стороны, они раздражают, и иногда хочется — за ногу да об стену. Чтоб мозг так и брызнул. А с другой стороны, сожмешь сердце, погладишь собачку, приласкаешь — и сразу в голове такая ясность. Ясность, господа! Как… как… ну… в Мюнхене, когда фён уже кончился и можно снова продуктивно думать.

— Что такое фён? — спросил Хрущев.

— Фён! Вы не знаете фёна? — оживился Морелль, вплотную подходя к графу.

Хрущев вовремя отвернулся, иначе его огромный нос въехал бы в пухлую щеку лейб-доктора.

— Фён! Это ветер с Альп, ветер с юга! — закричал Морелль в ухо графу. — Когда он дует, мозги превращаются в кнедли!

— А что такое кнедли? — спросила Веста.

— Ты вовремя задаешь этот вопрос, дитя мое! — поднял палец Гитлер. — Друзья, мы заговорились. А беседа, как свидетельствовали римляне, всего лишь приправа к еде. Не наоборот. Прошу вас!

Он сделал знак дирижеру. Оркестр смолк.

— Стол! — скомандовал Гитлер.

Синий прямоугольник пола медленно опустился вниз, открывая подсвеченное подвальное пространство. Внизу послышались шорох, торопливое движение невидимых слуг, и вскоре мраморная плита поднялась со стоящим на ней столом и встала на место.

Стол был великолепно сервирован и выдержан в сине-голубых тонах: на голубой скатерти стояли синие тарелки, синие бокалы, голубые блюда с закусками; пламя трех дюжин лазуревых свечей дробилось в фиолетово-голубых стеклах графинов.

Гитлер сделал свой дирижерский пригласительный жест, и все подошли к столу.

Оркестр грянул Штрауса.

Хрущев достал платок и вытер заплеванное Мореллем ухо.

Когда все расселись по указанным синими табличками местам, Гитлер взял фиолетовый графин с мозельским и стал наполнять бокалы сидящих рядом с ним Надежды, Евы и Сталина. Он всегда делал это сам и терпеть не мог, когда вино разливали слуги. Борман и Геринг наполнили бокалы остальных гостей.

— Друзья! — поднял синий бокал Гитлер. — Вы знаете, я не люблю и не умею говорить тосты. Но сегодня мне приятно сделать усилие над собой. Не так давно мы с партайгеноссе Борманом были в Ирландии. Это замечательная страна. И очень неглупый народ. Гостеприимный, непосредственный. Англичане безумцы. Они ненавидели национал-социализм, ненавидели коммунизм. Что же они любили? Свою островную плутократию. Что они пестовали в себе? Типично английскую шизофрению. И что же они получили от внешнего мира? Атомную бомбу. А мудрые ирландцы, над простотой и доверчивостью которых потешались чопорные англичане, открыли нам границу. Еще задолго до англо-немецкого кризиса. На что похожа теперь Англия? На сожженное осиное гнездо. А Ирландия? На цветущий вишневый сад. Так вот. В Дублине, во время нашего визита, был открыт памятник. Вы думаете — мне? Ошибаетесь, друзья! Это был памятник Иосифу Сталину. На центральной площади Дублина. Бронзовый Сталин со своим знаменитым золотым шприцем.

Гитлер помолчал, сосредоточенно глядя на ровно горящие свечи.

— Я всегда был честолюбив, но не тщеславен, — продолжил он. — В отличие от Ленина, Ганди и Рузвельта, я равнодушен к моим изваяниям. Поэтому я искренне аплодировал бронзовому дублинскому Иосифу. И так же искренне спросил мэра Дублина: по каким соображениям вы, целиком зависящие от Великой Германии, ставите памятник Сталину? И вот что мне ответил этот мудрый человек: господин рейхсканцлер, Германию мы любим как мать. Матери нет нужды ставить памятник, так как она у нас всегда в сердце, она всегда с нами. Сталин же для нас — символ свободы человека. А свободе стоит поставить памятник, так как она не всегда с нами. Свобода приходит и уходит. Не правда ли, друзья, замечательно сказано?

Гости одобрительно закивали.

— Иосиф! — Гитлер выше поднял бокал. — Если я разбудил Германию, то вы с Лениным разбудили человечество. Свобода приходит и уходит. Но вожди остаются. За тебя, мой бесценный друг!

Все встали.

Сталин подошел к Гитлеру, прижался щекой к его щеке и опустошил свой бокал. Гитлер выпил и метнул бокал через плечо. Все последовали его примеру, и несравненная музыка бьющегося хрусталя вплелась в ажурную вязь штраусовского «Голубого Дуная».

Гитлер простер над столом руки, две короткие молнии вспыхнули и погасли.

— Жрите, друзья мои! — воскликнул он, садясь.

Гости сели.

На столе преобладали мясные закуски, так как фюрер терпеть не мог овощей и фруктов. Ел он всегда много.

Подхватив вазу с салатом из дичи, Гитлер бухнул себе в тарелку добрую половину, полил салат соусом из дроздов, поперчил, выжал два лимона, взял ложку и стал быстро не поедать, а именно жрать эту аппетитную кучу.

Сталин положил себе телячьей головы — старого баварского блюда, напоминающего подогретый студень.

Надежда подцепила вилкой фаршированную картошку. Веста плюхнула себе в тарелку пласт заливной форели. Сидящий рядом с ней Геринг с улыбкой зачерпнул свиных мозгов. Василий ковырял что-то венгерское, кроваво-красное. Яков потрошил огромного моллюска.

— Мой фюрер, это курица? — Доктор Морелль показал насаженный на вилку кусок белого мяса.

Гитлер ел, не обращая на него внимания.

— Вот-вот. — Морелль положил кусок назад, в большое блюдо. — А я думал — кролик… Знаете, господа, со мной этим летом престранная вещь приключилась. Наш фюрер подсказал мне гениальную идею — провести летний отпуск в Венеции. Раньше я там ни разу не был. Не верите? — обиженно посмотрел он на Хрущева.

— Отчего же. — Граф угрюмо жевал петушиные потроха.

— Ни разу, ни разу не был! А ведь все рядом, все под рукой — Адриатика! И вот, поехал я в Венецию. Вернее — поплыл. Остановился в самой дорогой гостинице. Кажется, называлась «Венецианское стекло». Да. Просыпаюсь утром. Думаю, сейчас поплыву, как Улисс. Уж поплыву так поплыву! Венеция ведь. Сан-Марко, дворец Дожей, кладбища подводные. Вот. Ну, умылся, вычистил зубы, покакал в туалете. Потом опять умылся… Я всегда, после того, как покакаю, сразу умываюсь. Вот. Ну и уже оделся. Но захотел есть, как всякий честный немец. Думаю — спуститься вниз, позавтракать? Гнусно! Рожи какие-то утром видеть — гнусно! Гнусно! — Он зажмурился, потряс головой. — И решил заказать себе в номер. Но не завтрак этот свинский, кофе с булочкой да сыр вонючий, а нормальный обед. Позвонил, спросил меню. Выбрал кролика в белом вине. И приносят мне кролика в белом вине. Целого. И как я, господа, увидал этого кролика, я просто совсем забыл, где я и что я. Лежит на таком блюде совсем как гусь рождественский. Но это не гусь, а кролик! Вот в чем штука! Я прямо руками взял его и стал есть. Съел прямо с костями. То есть я их не глотал, конечно. А жевал отдельно, тщательным образом жевал, жевал и проглатывал, когда они уже размягчались. Таким образом съел всего кролика. Вот. И заказал второго. И самое поразительное! Приносят мне точно такого же кролика! И вкус точно такой же! Я снова руками за него взялся, а жир так и потек. Так и потек. И вот, господа, съел я обе задние ноги, берусь за переднюю. И вдруг вижу в этой ноге отверстие. А из этого отверстия…

— Иосиф, я давно тебя хотел спросить, — перебил Морелля жующий Гитлер, — почему в России никогда не было философов с мировым именем?

Сталин пожал плечами:

— Не знаю. Я никогда профессионально не занимался философией. Спроси моего друга графа Хрущева. Он профессиональный философ.

Гитлер посмотрел на графа.

— Вопрос серьезный, господин рейхсканцлер, — вытер плотоядные губы граф. — В России не может быть философии по определению.

— Почему?

— Нет разницы между феноменальным и ноуменальным. В такой ситуации философу делать нечего.

— Что же ему остается делать, если он родился философом? — поднял брови Гитлер.

— Мечтать! — ответил за Хрущева фон Риббентроп. — Русские философы не философствуют, а мечтают. Мой фюрер, я пытался читать Соловьева и Бердяева. Это литература, а не философия.

— Зато у русских замечательные писатели! — воскликнула Рифеншталь. — И музыка! Музыка! Я обожаю Скрябина!

— А я Рахманинова, — захрустела Ева сушеной уткой. — Его прелюдии бесподобны.

— И все-таки странно, что в такой великой стране нет философии. — Гитлер задумчиво оторвал голову у заливного поросенка, посмотрел на нее и откусил пятачок.

— Какой прок в философии! — дернула плечами Лени. — Я ни разу в жизни не открыла Канта! Но сняла три великих фильма!

— О да. Это правда, — кивнула Надежда, расправляясь с налимьей молокой. — Лени, милая, я не могу забыть этой сцены из «Триумфа воли»… когда фюрер трогает штурмовиков на стадионе. Эти молнии из рук как драконы! И тысячи, тысячи штурмовиков стоят неподвижно! Жаль, что тогда не было цветного кино.

— Я не люблю цвет в кинематографе, госпожа Аллилуева. Цвет убивает тайну.

— Эйзенштейн говорит то же самое, — вставил Яков.

— Эйзенштейн? — спросил Геринг. — Он жив?

— Конечно, — улыбнулась Надежда. — Наш великий Эйзенштейн жив, здоров и полон новых замыслов. Он хочет снимать «Преступление и наказание».

— Странно… — Геринг переглянулся с Гитлером. — А я думал…

— Что он погиб во время прошлогоднего еврейского погрома? — Сталин запил кусок цапли рейнским.

— Я… что-то слышал подобное, — кивнул Геринг.

— Это «утка», запущенная нашими врагами, — заметил Сталин.

— Пуритане всего оставшегося мира клевещут на вас, Иосиф, — заметил Гитлер. — Еврейский вопрос в России и твое нестандартное решение его не дает им покоя.

— Решение еврейского вопроса, Адольф, требует деликатности. Оно не должно сводиться к тупому уничтожению евреев, — проговорил Сталин.

— Скажи это мяснику Рузвельту, — усмехнулся Гитлер.

Сталин внимательно посмотрел на него:

— Придет время, друг мой, и мы вместе с тобой скажем ему это. Но не словами. А водородными бомбами.

— Я не против, Иосиф. Но у нас всего восемь водородных бомб.

— И у нас четыре.

— Пока этого недостаточно, друг мой. Чтобы преподать урок здравого смысла такой самовлюбленной стране, как Америка, нужен массированный удар.

— Сколько же?

— Двадцать, Иосиф, — убежденно проговорил Гитлер и положил себе половину индейки, фаршированной говяжьей печенью и имбирными сухарями, вымоченными в мадере.

— Двадцать? — наморщил лоб Сталин, глядя на пламя синей свечи.

— Двадцать, Иосиф. Я часто вижу во сне эти двадцать шампиньонов, вырастающих над Америкой.

— Не знаю, Адольф. — Сталин откинулся на спинку стула. — Мне кажется, довольно и двенадцати. Я рассуждаю так: если мы наносим удар по главным городам США, то в принципе этих городов как раз и… — Он вдруг вздрогнул и, сжав кулаки, громко с шипением выдохнул: — Извини. Мне надо.

— Ах, конечно, мой друг, — Гитлер сделал знак слуге.

Четверо ниндзя и Сисул внесли осколок колонны со шприцем.

За столом все стихли.

Сталин сделал себе укол под язык, помолчал минуту, провел рукой по розовеющему лицу:

— Прости, Адольф… О чем мы говорили?

— Сначала — о еврейском вопросе. А потом я…

— Не надо делать культ из еврейского вопроса! — резко заговорил Сталин. — Американцы уничтожили 6 миллионов евреев. К чему это привело? К мифу о 6 миллионах жертвенных овечек, унижающему каждого еврея. Евреи никогда не были невинными овечками. Они не цыгане. И не австралийские бушмены. Они активные преобразователи планеты. За это я так люблю их. Это чрезвычайно активная и талантливая нация. Вклад ее в русскую революцию огромен. Поэтому мы расстреливаем не более пятидесяти тысяч евреев ежегодно. Одновременно строим новые синагоги, еврейские школы, интернаты для сирот холокоста. У нас в принципе нет антисемитизма. Но мы гибки в еврейском вопросе. Например, недавно завершился процесс по делу так называемого «Антифашистского комитета», куда входили наши известные евреи — писатели, актеры, ученые. Чем же они занимались в этом комитете? Составлением «Черной книги» о жертвах холокоста. Составили, собрали материалы и передали во Францию, где книга была опубликована и стала бестселлером.

— Мы с женой читали с большим интересом! — воскликнул доктор Морелль, высасывая мозг из головы омара.

— Что советский народ сделал с этим «Антифашистским комитетом»? — спросил Сталин у сидящих и тут же сам ответил: — Естественно — повесил, как паршивых псов.

— «Антифашистский комитет»… это не «дело врачей»? — спросила Ева.

Русские гости недоумевающе зашевелились:

— Что ты, Ева!

— Как можно сравнивать!

— «Дело врачей»… это ни с чем не спутаешь…

— «Дело врачей»!

— Да… «дело врачей»… — покачала головой Надежда. — Ева, дорогая. Ты представить не можешь, сколько мы пережили в те роковые дни. «Дело врачей»… Я не спала тогда трое суток. Это… просто невероятно! Врач, который давно уже стал членом семьи, оказывается беспощадным, хладнокровным убийцей.

Веста вздохнула:

— Я до сих пор вздрагиваю, когда слышу эти фамилии: Виноградов, Вовси, Зеленин.

— Зеленин! — горько ухмыльнулся Яков. — Он лично подмешивал Щербакову стрихнин в кокаиновые капли. А Горькому в опийный коктейль — ртутные соли. А братья Коганы! Как они пытали Тимашук электрическим паяльником…

— Страшные люди, — тяжело вздохнула Надежда.

— Кого они успели убить? — спросила Ева.

— Горького, Щербакова и Жданова, — ответил Сталин. — И еще двух сотрудников аппарата ЦК, отказавшихся на них работать.

— Я помню этот процесс, — задумчиво проглотил горсть маслин Гитлер.

— Какое героическое, возвышенное и красивое лицо у этой медсестры Тимашук! — воскликнула Лени Рифеншталь. — Она не побоялась их угроз, вынесла все пытки… как я люблю таких русских женщин!

— Она украинка, — заметил Сталин и перевел взгляд на свой золотой шприц. — Да. У Виноградова уже был заготовлен дубликат. И шприца и колонны. Оставалось только наполнить мой шприц нужным содержимым.

— Их всех повесили, не так ли? — спросила Эмми Геринг.

— Да! На Красной площади! — закивала Лени. — Я видела хронику. Это потрясает, хотя я не любительница показательных казней. Дюжина дергается на виселицах, а тысячная толпа пляшет и поет. И радостно смеется. Русские умеют смеяться.

— А евреи — плакать, — неожиданно произнес Сталин.

— Врачи-убийцы работали на сионистский «Джойнт», — сумрачно произнес Хрущев.

Помолчали.

— Мне кажется, у евреев есть одна существенная национальная слабость, — заговорил Гитлер, наливая себе вина. — Они патологически боятся смерти. Поэтому они так покорны холокосту.

— Ты считаешь это недостатком, дорогой? — спросила Ева.

— Безусловно. Это ограничивает.

— Да, да! — Доктор Морелль выплюнул кусок обсосанной клешни омара. — Мой фюрер, знаете, на что похожа эта еврейская национальная черта? У меня дома три ванны. И одна, еще дедушкина, имеет одно странное свойство! Когда я в ней сижу и прижимаюсь низом спины к ванне, она присасывается! Да! Присасывается, как огромная присоска! Когда сидишь, это, знаете ли, приятно. Но когда хочешь встать, ванна не пускает тебя! Держит, держит! Как живое существо! И это… очень неприятное чувство. Очень!

— С холокостом тоже много проблем, — произнес Сталин, беря веточку укропа и вертя ею, словно крошечным пропеллером.

— А был ли холокост? — спросил Геринг.

— Ну, все-таки 6 миллионов, — заметил фон Риббентроп.

— Это цифра американцев, — сказал Гитлер. — А все их данные во всех областях, кроме производства кока-колы, надо делить на 3. Хотя что такое 6 миллионов? В нашей войне мы потеряли 42.

— 45, господин рейхсканцлер, — вставил Хрущев.

— Я придерживаюсь немецкой статистики, — сухо заметил Гитлер.

Возникла натянутая пауза.

— Ну вот, всегда так, — вздохнула Ева. — Опять мужчины съехали на политику. Адольф! Ты забываешь, что у женщин не только другие половые органы, но и другой тип мышления. Хотя бы за ужином мы можем быть свободными от политики?

— Это иллюзия, Ева, — ответил за Гитлера Сталин. — От политики нельзя быть свободным даже на унитазе. Даже в сладкие секунды оргазма я не забываю, кто я.

— А я забываю! — взвизгнула Ева. — Забываю! Забываю!

Все замерли.

Сталин медленно вытер губы голубой салфеткой, бросил ее на тарелку с недоеденной бычьей селезенкой.

Гитлер пристально посмотрел на Еву. Сталин угрюмо переглянулся с Хрущевым. Побледневшая Надежда поймала насмешливый взгляд Якова. Геринг осторожно покосился на фон Риббентропа. Борман, покусывая тонкие губы, смотрел на Гитлера. Доктор Морелль непонимающе уставился на Эмми Геринг, но она, презрительно отвернув породистую голову на тонкой шее, глубоко заглянула в азиатские глаза Лени Рифеншталь.

Пауза угрожающе затягивалась.

Серые глаза Евы наполнялись слезами.

Подрагивая иссушенными кокаином ноздрями, она подняла взор вверх и стала неотрывно смотреть на вращающуюся стальную свастику.

— А можно… я вам спою? — неожиданно спросила Веста.

— Конечно! — улыбнулся Гитлер, и все облегченно выдохнули.

— Только мне нужен рояль. — Веста встала.

Гитлер сделал знак оркестру, играющему Вивальди. Оркестр смолк.

— Рояль! — громко приказал фюрер.

Кусок пола перед дирижером поехал вниз и вернулся с синим роялем.

— Прошу тебя, милое дитя. — Гитлер сделал плавный жест рукой в сторону рояля.

Веста подошла к роялю и опустилась на синего бархата стул без спинки. Она была в чайного цвета платье с шиншилловой, простеганной золотыми нитями накидкой на плечах. Черные густые волосы дочери советского вождя были распущены и перехвачены тонким бриллиантовым обручем, увенчанным спереди изумительным гранатом неправильной формы.

Веста подняла свои еще по-детски угловатые руки, опустила их на клавиши и запела нежно-грубым, неповторимым голосом подростка:

Взяв последний аккорд, Веста встала.

И сразу же резко встал Гитлер. Лицо его было бледнее обычного, глаза сверкали.

Собравшиеся аплодировать гости замерли.

Гитлер смотрел на Весту. Она сделала шаг, положила руку на угол рояля, непонимающе глянула на молчащих и на Гитлера.

— Иосиф, я хочу твою дочь, — произнес Гитлер.

Все посмотрели на фюрера.

— Мой друг, почему ты говоришь об этом мне? — сдержанно улыбнулся Сталин.

Гитлер порывисто подошел к Весте, взял ее лицо в руки и мучительно поцеловал в губы. Слабый стон вырвался из ее груди. Пошатнувшись, она потеряла равновесие, но Гитлер подхватил ее за не очень тонкую полудетскую талию. Лица их разошлись. Из прокушенной губы Весты текла кровь. Гитлер выхватил из рукава кружевной платок, приложил к ее губам, но тут же резко отшвырнул прочь, схватил Весту за руку и потащил к дверям.

Спотыкаясь, она спешила за ним, как девочка за разгневанным отцом.

— Адольф! — встала Надежда.

Гремя каблуками и шпорами, Гитлер выволок Весту из зала.

— Адольф! — Надежда, опрокинув стул, кинулась за ними.

— Надя, не делай глупости, — сказал Сталин по-русски.

Надежда выбежала из зала.

Гитлер подвел Весту к двери, охраняемой эсэсовцами. Дверь распахнулась, и он дернул Весту за собой — в открывшуюся анфиладу комнат.

Надежда догнала их:

— Адольф, надеюсь, тебе понятно материнское чувство?

— Конечно, дорогая, — не оборачиваясь, пробормотал он.

— Мама… — прошептала окровавленными губами Веста.

Дойдя до просторной гостиной с мягкой позолоченной мебелью и бронзовыми фигурами рабочих, Гитлер повернул Весту к себе и с силой взял за плечи.

Надежда остановилась у двери.

Веста опустила голову.

— Посмотри мне в глаза, дитя мое, — сурово потребовал он.

Веста подняла свое прелестное лицо. Он дернул шиншилловую накидку за плечи, золотая цепочка, скрепляющая ворот, разорвалась, легкая как пух накидка упала к ногам Весты.

Она осталась стоять в узком платье без рукавов.

Гитлер задумчиво потрогал основание ее шеи, нащупал ключицы, завел указательные пальцы под бретельки платья и рванул в стороны. Шелк треснул, разрываясь вдоль угловатой фигуры Весты.

Надежда прижалась щекой к дверному косяку и полуприкрыла глаза. Ее простоволосая дочь стояла перед Гитлером. Розовый лифчик облегал ее маленькую грудь, к длинным розовым трусикам были пристегнуты белые капроновые чулки.

Гитлер прижал Весту к себе, заглянул ей за спину и осторожно расстегнул лифчик. Она нервно повела широкими плечами, не то помогая, не то препятствуя ему.

— Какие они… — Рухнув на колени, Гитлер потянулся губами к ее соскам.

Руками он дернул ее за предплечья, наклоняя к себе. Волосы Весты накрыли его. Он стал подробно сосать ее грудь. Веста смотрела в сторону на бронзового рабочего, гнущего винтовку о мускулистое колено. Гитлер разорвал на ней трусики, толкнул. Она упала на диван с сиренево-бело-золотистой обивкой. Адольф подполз к ней на коленях, развел ей ноги и беспощадно растянул пальцами половые губы, покрытые не очень густыми волосиками. Орлиный нос его жадно втянул запах ее гениталий, коснулся неразвитого клитора и тут же уступил место языку. Гитлер прошелся им по раскрытой раковине Весты снизу вверх, потом сверху вниз, впился в узкое влагалище. Но вдруг язык фюрера разочарованно отпрянул за его неровные зубы.

— Тебя уже проткнули! — воскликнул он, вводя палец во влагалище. — Свинство! Я сжег бы этого мерзавца на площади! Ах ты, похотливый ангел!

Рывком он перевернул ее, словно куклу, поставил на колени перед диваном, расстегнул свои брюки. Его длинный, слегка кривоватый член вырвался на свободу. Гитлер впился пальцами в маленькие ягодицы Весты, разломил их, словно жареного цыпленка, и стал насаживать на член.

Веста вскрикнула.

Головка члена скрылась в ее анусе. Гилер схватил Весту за плечи и рывком вогнал в нее свой член по самый корень. Душераздирающий крик вырвался из ее уст, отзываясь многократным эхом в анфиладе.

— Деточка моя… — Надежда закрыла глаза, сильней прижавшись щекой к дверному косяку.

— Кричи, кричи, ангел мой. — Гитлер обнял трепещущее тело девочки.

Ее крики перешли в рыдание, но она зажала себе рот и лишь тяжело, нутряно взвизгивала после каждого толчка члена.

— Вот так бодается тевтонский единорог, — шептал Адольф в ее темя.

Его сгорбленная фигура тяжело нависала над беззащитным телом Весты. Напряженная, дергающаяся от боли дочь советского вождя перестала взвизгивать и покорно отдавалась ритмичным толчкам.

— Доверься мне. — Гитлер шлепнул ее по втянутому животу, выпрямился, откинув голову, и простер руки над спиной Весты.

Зеленое свечение пронизало его пальцы. Он взял ее руками за бедра. Она дернулась, как от разряда тока, и засмеялась.

— В жизни нет ничего страшного, — произнес он и задвигался сильнее.

Веста всхлипывала и смеялась.

— Но нет… — вдруг пробормотал он и со звуком отлипающей присоски вышел из нее.

Руки его погасли.

— Не сразу… не просто… — Он схватил ее за волосы и ввел член ей в рот.

— Адольф, осторожней, умоляю! — воскликнула Надежда.

Он сделал два мучительных движения ногами, выхватил член изо рта девочки и сжал его вновь засветившимися руками:

— Здесь и теперь!

Струя спермы брызнула Весте в левый глаз.

— Здесь и теперь!! — закричал Гитлер срывающимся голосом, пошатнулся и как сомнамбула побрел прочь с торчащим членом.

— Весточка… — вздохнула Надежда.

Золотые шпоры Гитлера гремели по анфиладе.

— Мама, выйди, — произнесла стоящая на коленях Веста, прижимая ладонь к глазу.