Те, кто уходят Хайсмит Патриция

– Еще бренди? Кофе? – спросил Коулман, садясь.

– Нет, спасибо.

– А я выпью.

Он подал знак официанту и заказал еще бренди.

Рей взял графин с водой и налил себе в чистый стакан. Никто больше не произнес ни слова, пока официант не принес заказ и не ушел.

– Я хотел поговорить с вами, – начал Рей, – потому что, как мне кажется, вы до сих пор не вполне понимаете, что… – Он помедлил всего секунду, но Коулман тут же вмешался:

– Не понимаю чего? Я понимаю, что ты был неподходящим человеком для моей дочери.

Щеки Рея порозовели.

– Может быть. Возможно, такой человек где-то существует.

– Не морочь мне голову, Рей. Я говорю на чистом американском языке.

– Мне кажется, и я тоже.

– Все эти «мне кажется», «я думаю»… Ты не знал, как с ней обращаться. Не знал, пока не стало слишком поздно, пока она не дошла до точки. – Коулман посмотрел прямо в глаза Рею, наклонив круглую лысую голову к плечу.

– Я знал, что она стала меньше работать. Но по ее поведению нельзя было сказать, что у нее депрессия. Мы по-прежнему довольно часто встречались с разными людьми, и Пегги это нравилось. За два дня до того, как это случилось, мы устроили вечеринку.

– И кого пригласили? – надменно спросил Коулман.

– Кое с кем из них вы встречались. Это не какая-нибудь шваль. Но суть в том, что у нее не было депрессии. Да, она предавалась всяким мечтам, много говорила о фруктовых садах, птицах с цветными перьями. – Рей облизнул губы. Он чувствовал, что говорит плохо, словно пересказывает фильм, начав с середины. – Я бы хотел, чтобы вы знали: она никогда не говорила о самоубийстве, ни словом не обмолвилась насчет депрессии. Как об этом можно было догадаться? Она действительно казалась счастливой. И я вам говорил в Шануансе, что в Пальме я посетил психиатра. Он мог бы принять ее не один раз – столько, сколько было бы нужно Пегги. Но она не захотела с ним встречаться.

– Значит, ты подозревал: что-то с ней неладно, иначе зачем бы стал обращаться к психиатру?

– Не совсем так. Но я бы пригласил психиатра в дом, если бы знал, в каком она плохом состоянии. Ела она нормально…

– Я это слышал.

– Мне казалось, Пегги нужно поговорить с кем-то, кроме меня, с тем, кто объяснил бы ей, что такое реальность, в которой мы живем.

– Реальность? – Голос Коулмана прозвучал рассерженно, подозрительно. – А ты не думаешь, что в браке она получила изрядную дозу этой самой реальности?

Для Рея это был нелегкий вопрос.

– Если вы имеете в виду физическую сторону…

– Имею.

– С Пегги это было и реально, и нереально. Она не боялась. Она… – Он просто не мог говорить об этом Коулману.

– Была удивлена. Может быть, потрясена.

– Вовсе нет. Трудность состояла не в этом. Может быть, в том, что она уехала от вас. После того как вы многие годы были центром ее жизни, на вашем месте вдруг появился я. – Он спешил продолжить, хотя и видел, что у Коулмана чешется язык. – Она была чрезвычайно неприспособленной, сами знаете. Всю жизнь частные школы, а на каникулах никуда от вас ни на шаг. Ясно, что вы не давали ей той свободы, какой пользуются девочки ее возраста.

– Ты думаешь, я хотел, чтобы она росла, зная всю… грязную сторону жизни, известную многим девочкам?

– Нет, конечно. Я вас понимаю. И я ценю то, что Пегги не походила на других. Но вероятно, ей хотелось больше волшебства, чем я мог дать… или больше, чем есть в браке.

– Волшебства?

Рей чувствовал смущение и неуверенность.

– Пегги была очень романтична… и в этом крылась опасность. Она считала, что брак – это нечто вроде рая или поэзии, а не продолжение обычного мира. Но место, где мы жили, и в самом деле было похоже на рай. Климат, фрукты на деревьях прямо перед нашей дверью. У нас были слуги, свободное время, солнце. Мы не были обременены детьми, не мыли с утра до вечера посуду.

– Деньги не могли сделать Пегги счастливой. Денег ей всегда хватало, – отрезал Коулман.

И Рей понял: он сказал не те слова, использовал не то сравнение, потому что наличие денег у Рея вызывало у Коулмана раздражение, хотя он бы никогда не допустил, чтобы его дочь вышла за человека необеспеченного.

– Дело, конечно, не только в деньгах. Я стараюсь описать атмосферу. Я много раз пытался поговорить с Пегги. Хотел съездить с ней ненадолго в Париж, снять там квартиру. Это стало бы шагом к реальности. Климат похуже, шум, люди, и… и в Париже нужно жить по календарю и по часам.

– Что за ерунду ты несешь про реальность? – спросил Коулман, пыхтя сигарой.

Глаза у него налились кровью.

Рей понял: все его усилия безнадежны, как и предупреждала Инес. И во время наступившей паузы стало заметно, что злость Коулмана снова усилилась, как это было и на Мальорке. Коулман сидел, откинувшись на спинку стула, с видом человека, который с достоинством несет бремя невосполнимой утраты. Пегги была для него смыслом жизни, единственным источником гордости, Пегги, его девочка, которую он растил сам (по крайней мере, с четырех или пяти лет), образец красоты, изящества и хорошего воспитания. Рей понимал, что сейчас все эти мысли крутятся в голове Коулмана и никакие объяснения, извинения, жертвы с его, Рея, стороны не в силах что-либо изменить. Теперь Рею стало ясно: он и на бумаге ничего не смог бы объяснить. Коулман не желал ничего слышать и видеть.

– От этих разговоров я устал до чертиков, – заявил Коулман, – так что давай заканчивать. – Он рассеянно повел глазами, словно в поисках официанта. – И пусть прошлое останется в прошлом, – пробормотал он.

Эти слова не были похожи на примирение, и Рей не воспринял их как таковое. Он надел пальто и последовал за Коулманом. Никто даже не предпринял попытки заплатить за последний бренди. Рей пошарил в левом кармане пальто, проверяя, на месте ли зажигалка. Вытащил ключ от своей комнаты в «Сегузо» (а ведь думал, что оставил его у портье), а вместе с ним и сложенный шарф. Рей засунул его назад, но Коулман насторожился:

– Это что?

Они вышли в холл.

– Ключ от моей комнаты.

– Я имею в виду шарф или платок.

Рука Рея оставалась в кармане, и он снова вытащил ее вместе с шарфом.

– Шарф.

– Это шарф Пегги. Я его возьму, если не возражаешь.

Слова Коулмана были слышны служащему за стойкой «Эксельсиора» и молодому коридорному у дверей. Коулман протянул руку, Рей помедлил мгновение – у него были все права на этот шарф, – но потом, чтобы не спорить, отдал его Коулману:

– Возьмите.

Коулман ухватил шарф за угол, и тот развернулся. Они проходили через дверь отеля, когда Коулман сказал:

– Очень похоже на Пегги. Спасибо. – Они вышли на улицу, и он добавил: – Ведь ты раздал всю ее одежду на Мальорке.

Он спрятал шарф в карман пальто.

– Не думал, что вам захотелось бы что-то взять, – ответил Рей. – Ведь вы забрали все ее работы – картины и рисунки.

Он пожалел, что в его голосе прозвучала горечь. Но шарф был своего рода обманкой, и от этого Рей почувствовал злобное удовлетворение.

Их подошвы хрустели на песчаной тропинке в том же ритме, что и три дня назад в Риме. Рей внимательно следил за Коулманом – не сделает ли тот какого-нибудь резкого движения, не вскинет ли, например, руку с пистолетом. Коулман не дал бы за его жизнь и ломаного гроша. Теперь Рей понимал это. Тесть решил его наказать. Им попались навстречу всего два человека – двое мужчин, идущих каждый сам по себе по тропинке, пересекающей остров.

– Мне необязательно ехать с вами, – пробормотал Рей. – Наверняка будет еще вапоретто.

Коулман медленно пожал плечами. Потом сказал:

– Нет проблем. Мне в ту же сторону. Вот она. «Марианна Вторая».

Он двинулся к трем катерам у пристани, расположенной под прямым углом к тропинке, по которой шли Рей и Коулман.

На корме одного из судов Рей увидел надпись: «Марианна II». Видимо, с них сняли брезентовый верх.

Коулман огляделся. Здесь не было никого, кроме группки из трех-четырех молоденьких итальянцев, ежившихся в своих куртках близ кассовой будки вапоретто в двадцати ярдах от них. Рей понял, что она закрыта, и обвел взглядом лагуну – не идет ли вапоретто, но ни одного не увидел. Его часы показывали двадцать минут второго.

– Черт бы подрал этого Коррадо. Наверно, отправился домой, – пробормотал Коулман. – Ну и бог с ним. Нам он все равно не нужен.

Коулман остановился в конце причала и неуклюже спустился по короткой лесенке на борт, в пространство на корме.

Он собирался сесть за штурвал. Рей тут же отпрянул и попытался найти предлог, чтобы не ехать, но, осознав сложность и абсурдность ситуации, в которой ему приходится искать спасения, он весело улыбнулся, и ему стало все равно.

– Вы хотите вести катер? – спросил он у Коулмана.

– Конечно. Я весь день его водил. Коррадо появляется просто так, чтобы поприсутствовать. Живет где-то на Лидо. Но я не знаю где. – Коулман выудил из кармана ключи. – Садись.

«Я смогу дать ему отпор», – подумал Рей. Второй раз Коулман уже не застанет его врасплох. А если попытается, то он ему с удовольствием вмажет. Это по меньшей мере. А то и вырубит его. Как бы то ни было, отступить сейчас было бы вопиющей трусостью. Поводом для торжества Коулмана. Рей спустился на борт. Низкие медные перила опоясывали корму, и на катере имелась закрытая рубка.

Коулман вошел в рубку, завел мотор и осторожно сдал назад. Потом развернул судно, и они стали набирать скорость. Мотор ревел немилосердно. Рей поднял воротник пальто и застегнул верхнюю пуговицу.

– Я держу курс на канал Джудекка! Высажу тебя где-нибудь на Дзаттере! – прокричал ему Коулман.

– Скьявони меня устроит! – крикнул в ответ Рей.

Он сидел на низеньком сиденье на корме. Транспорт был быстрым, это точно, вот только холод пробирал. Рей хотел войти в рубку, чтобы укрыться от ветра, и в этот момент Коулман оторвался от штурвала и шагнул навстречу ему.

– Заблокировал руль! – объяснил Коулман, показывая большим пальцем за спину, в сторону мотора.

Рей кивнул, держась за верх двери, чтобы не потерять равновесия. Катер подпрыгивал на волнах. Тут и там торчали буи, кроме того, в любой момент могли появиться другие суда, и Рей подумал, что блокировать систему управления небезопасно. Он встревоженно посмотрел вперед, но не увидел ничего между катером и мигающими огоньками большой Венеции. Коулман наклонился и повернулся боком к Рею, чтобы прикурить погасшую сигару. Рей снова двинулся в рубку, а Коулман пошел ему навстречу, и Рею пришлось отступить назад, но он продолжал держаться рукой за крышу рубки. И тут Коулман, зажав сигару зубами, согнулся пополам и изо всех сил ударил Рея головой в живот. Рей упал спиной на планшир, верхняя половина его тела перевесилась через борт, но правой рукой он успел зацепиться за хлипкие медные перила. Коулман ударил его кулаком в лицо и пнул ногой в грудь. Правая рука Рея неловко изогнулась, пальцы разжались, и всей своей тяжестью он рухнул за борт.

Падение спиной вперед длилось лишь мгновение, потом Рей оказался в воде и стал тонуть. Когда он с трудом вынырнул на поверхность, катер был уже далеко, звук его мотора едва проникал сквозь залитые водой уши. Туфли и пальто, промокшие насквозь, тянули Рея на дно. Холод пробирал до костей, и он уже чувствовал приближающееся онемение. Он выругал себя за глупость. «Получай, что заслужил, идиот!» Но, повинуясь животному инстинкту, старался держаться на плаву, чтобы дышать. Он попытался скинуть туфлю, однако понял, что для этого нужно погрузиться с головой, и сосредоточился на том, чтобы остаться на поверхности, увидеть катер, остановить его. Вода была невыносимо ледяной, словно само море встало на сторону Коулмана. Катеров нигде не было видно. Венеция казалась дальше, чем с борта, но Рей знал: Лидо совсем далеко. Одно его ухо – хлюп-хлюп – прочистилось, и тогда он услышал слабый звон колокола. Колокола на буе. Несколько секунд он не мог определить направление – или увидеть огни, если они были на буе, – но решил, что звук доносится слева, в противоположной стороне от Венеции, и поплыл туда. Его барахтанье лишь с трудом можно было назвать плаванием – просто судорожные рывки ног, рук и тела, да и те он делал с опаской, боясь потерять силы. Он был неплохим пловцом, всего лишь неплохим, а в ледяной воде стал пловцом никуда не годным. Ему пришла в голову суровая мысль: вероятно, это конец.

– Помогите! – закричал он. А потом по-итальянски, теряя драгоценное дыхание: – Aiuto!

Звук колокола стал громче, но силы уходили быстрее, чем приближался звон. Рей позволил себе отдохнуть, опасаясь судороги. Он чувствовал спазм в левой голени, но ногой все еще мог двигать. Потом он увидел буй, светло-серый шар, ближе, чем он смел надеяться. Света на буе не было. Ветром уносило звук прочь от него, и Рей понадеялся, что ветер гонит волну в эту сторону. Теперь Рей старался только держаться на плаву, понемногу продвигаясь вперед.

Буй торчал застывшей каплей, наполовину ушедшей под воду. На нем не было никаких поручней, а верхушка – ряд металлических стержней, ограждающих колокол, – находилась слишком высоко над водой, чтобы дотянуться. Рей прикоснулся к бую кончиками пальцев и наконец ладонью ощутил его мощное скользкое тело. У него уходило немало сил, чтобы держаться за буй, обхватив его двумя руками, но духом он воспрял. «Буй предупреждает суда, что нужно держаться подальше от него», – подумал Рей и почувствовал в этом мрачный юмор. Он попытался нашарить ногами какую-нибудь опору, но так ничего и не нащупал. Он находился в воде по шею. Когда он поднял руки, от его пальцев до металлических стержней оставалось двенадцать дюймов. Одной рукой – другая легонько упиралась в наклонную поверхность буя – он ослабил на себе галстук, снял его и постарался набросить на один из стержней. Они стояли почти вертикально, но чуть с наклоном наружу. Рей попытался сделать бросок с той стороны, где ему помогал ветер. С четвертой или пятой попытки он закинул галстук на стержень и принялся терпеливо подталкивать вверх конец, который держал в руке. Когда оба конца выровнялись, он подпрыгнул и вцепился в них. Осторожно перенес свой вес на галстук, стараясь оставаться в воде, потом попытался ухватиться за стержень и промахнулся, отпустил галстук, чтобы не порвать его, и ушел под воду. С трудом выплыл, отдохнул несколько секунд, восстановил дыхание и попробовал еще раз. Упираясь коленями в буй и понемногу подтягиваясь, он снова рванулся к стержню и на сей раз уцепился за него. Он вскарабкался на буй, а обеими руками обхватил стержень.

Сейчас все зависело от его мышечной силы: как долго он сумеет продержаться, прежде чем потеряет сознание, или замерзнет, или уснет, или с ним случится еще что-нибудь. Но теперь, по крайней мере, он выбрался из воды, и к тому же в таком положении у него увеличивались шансы увидеть приближающееся судно.

Вскоре Рей заметил одно в четверти мили от буя – вроде бы грузовую баржу с мотором на корме.

– Aiuto! – закричал он. – Soccorso![18] Soccorso!

Баржа не изменила курса.

Он закричал снова. Но было ясно: на судне его не слышат.

Рей почувствовал разочарование, понимая, что судьба не благоволит к человеку дважды. Им овладело странное ощущение, будто его это особо и не волнует, во всяком случае не так, как пять минут назад, когда он находился в воде. Но он понимал: угроза его жизни ничуть не уменьшилась. Идея снять пальто и привязать им себя к бую была слишком сложной в осуществлении, и Рей отказался от нее. Но движение баржи мимо него казалось вопиющим пренебрежением, бесстыдным (потому что у баржи не было ни малейшей потребности испытывать стыд) отрицанием его права на жизнь. На несколько секунд он погрузился в сонливое состояние, наклонил голову против ветра, но тем не менее еще крепче ухватился за стержень. Боль в ушах от холода стала сильнее, а позвякивание колокола – глуше.

Рей поднял голову и снова огляделся, увидел вдали слева какой-то мелькающий свет, который затем исчез. Но Рей не сводил глаз с того места, и свет появился снова.

Он собрался с силами и закричал:

– Эй, там!

Ответа не было, но не раздавался и звук мотора, что повышало шансы быть услышанным. Или это просто буй с фонарем вместо колокола? Далеко позади этого пятнышка света что-то похожее на вапоретто двигалось в направлении Лидо, но надежда докричаться до него была не больше, чем если бы оно находилось на расстоянии в миллион миль.

– Эй, там! Soccorso! – закричал Рей в сторону огонька, который – теперь это было несомненно – все же двигался.

Темный буй Рея раскачивался и звонил, отгоняя проходящие суда. Трудно было сказать, в какую сторону движется свет – к Рею или наискось от него.

– Soccorso!

Его горло саднило от холода и соленой воды.

– Ah-ool! – донесся до него голос со стороны пятнышка света. Крик гондольера. – Тут кто-то есть?

Рей не знал, как по-итальянски «буй».

– Колокол! Sulla campana! Veni, per favore![19]

– La campana! – раздался твердый, ободряющий отклик.

Рей понял, что спасен. Его руки внезапно совсем ослабели. Гондольер греб к нему. Это могло продолжаться еще добрых десять минут. Рей не хотел смотреть на его медленное приближение и уронил голову на грудь.

– Ah-ool! – Крик звучал почти автоматически, естественно, как кошачье мяуканье, крик совы, ржание коня.

Рей услышал всплеск, словно гондольер сделал неудачный гребок или по его веслу ударила волна.

– Qua[20], – произнес Рей слабеющим, хриплым голосом.

– Vengo[21], vengo, – ответил низкий голос совсем рядом.

Рей взглянул туда и увидел за носовым фонарем человека, он стоял на корме слегка покачивающейся гондолы и греб.

– Ай-ай!.. Что случилось? Выпали из лодки?

Человек говорил на диалекте, и Рей едва его понимал.

– Меня столкнули.

Именно это Рей и собирался сказать: его в шутку столкнул приятель. Но у него не было сил говорить. Неуверенной ногой он нащупал борт гондолы и отпустил стержень. Сильные руки итальянца не дали ему упасть за борт и втащили в лодку. Рей беспомощно свернулся калачиком на дне гондолы. Ощущать ее жесткие ребра было так же приятно, как твердую землю.

Итальянец склонился над ним, помянул нескольких святых и спросил:

– Вас столкнули? Сколько же вы тут пробыли?

– Не знаю… – Зубы Рея выбивали дробь, голос срывался на фальцет. – Может быть, десять минут. Холодно.

– Аh, si! Un momento![22] – Итальянец проворно прошел мимо Рея, открыл шкафчик на носу гондолы и вытащил сложенное одеяло и бутылку. Потом повернулся, задев Рея по носу туфлей, и наклонился: – Вот. Глотните из бутылки. Коньяк!

Рей поднес бутылку к открытому рту, стараясь не касаться стекла зубами. Один большой глоток – и его желудок ответил рвотным спазмом. Однако алкоголь остался на месте, плохой и разведенный бренди.

– Вам лучше войти внутрь, – сказал итальянец.

Заметив, что Рей не может двигаться, он забрал у него бутылку, вставил пробку и положил на днище. Потом подхватил Рея под мышки и потащил в укрытую часть гондолы, на двухместную скамью. Рей бессильно распростерся там, чувствуя себя немного виноватым. Он вдруг понял, что его правая рука, неподвижно вытянувшаяся на коврике сиденья, совсем ничего не ощущает, словно омертвела.

– Санта-Мария, ну и друзья! Вот так шутки, да еще в такую ночь! – Итальянец снова подал Рею бутылку. Плотное одеяло он набросил на него еще раньше. – Вам куда? К Сан-Марко? У вас есть номер в отеле?

– К Сан-Марко, – ответил Рей, не способный соображать.

– Номер в отеле есть?

Рей молчал.

Итальянец, жилистый, облаченный в черное человек с маленькой квадратной головой, на мгновение замер в проеме низкой серой двери гондолы, потом вышел и направился на нос лодки. Раздался плеск воды о весло, и Рей почувствовал движение. Он отер лицо и волосы кончиком одеяла. Силы понемногу возвращались к нему, но стало холоднее. Нужно было сказать человеку, чтобы высадил его у Академии. С другой стороны, от Сан-Марко ближе и там можно найти бар, холл отеля, чтобы согреться. Путь им пересек вапоретто, он сверкал огнями и, казалось, излучал тепло, заполненный спокойными, удобно устроившимися пассажирами.

– У вас есть номер в отеле? – еще раз спросил гондольер.

«Нужно будет дать ему огромные чаевые», – подумал Рей, и его онемевшая рука потянулась к внутреннему карману, но не смогла расстегнуть пуговицы пальто. Он пощупал карман снаружи, и, хотя полной уверенности не было, ему показалось, что бумажник все еще на месте.

– Мой отель близ Сан-Марко, – сказал Рей. – Кажется, я смогу дойти, спасибо.

Гондола с легким шелестом продвигалась вперед, преодолевая расстояние мягкими рывками. Ветер врывался внутрь кабинки, но Рей уже не чувствовал его обжигающего прикосновения. Вероятно, никто еще не совершал таких неромантических путешествий на гондоле. Он отжал подол пальто, потом манжеты на брюках. Сан-Марко вырисовывался все отчетливее. Они направлялись к Пьяццетте[23] между Дворцом дожей и высокой башней колокольни.

– Извините, с меня столько воды натекло в гондолу, – сказал Рей.

– О, «Розита» непассажирская лодка. Во всяком случае, сейчас. Зимой она перевозит масло и овощи. Это прибыльнее, чем возить туристов, которых нет.

Рей разобрал не все слова.

– Вы… – хриплым голосом начал он, – так поздно заканчиваете работу?

В ответ раздался смех.

– Нет, начинаю. Иду на железнодорожную станцию. Немного сплю в лодке, поднимаюсь около половины шестого – шести.

Рей притопнул ногой, оценивая свои возможности. Он надеялся, что ему удастся дойти от Сан-Марко до отеля «Луна».

– Ну и шутники ваши друзья. Тоже американцы?

– Да, – ответил Рей. Земля была уже совсем близко. – Вот здесь можно причалить. Я вам очень благодарен. Вы спасли мне жизнь.

– Ну, подвернулась бы другая лодка, – сказал итальянец. – Вам нужно принять горячую ванну, выпить побольше коньяка, иначе вы…

Остального Рей не понял, но, видимо, итальянец сказал, что иначе Рею конец.

Выкрашенный золотой краской нос гондолы прошел в опасной близости от кормы большой прогулочной лодки, аккуратно проскользнул в пространство между двумя полосатыми шестами. Гондола притормозила, покачиваясь, нос тихонько коснулся пристани. Итальянец ухватился за что-то на пристани, поставил ноги пошире, развернул лодку боком, продвинул вперед, и слева от них появились ступени. Рей поднялся на дрожащих ногах, потом на четвереньках выбрался на берег, сначала поставив на каменные ступени ладони. Отличное зрелище для дожей!

Итальянец рассмеялся, озабоченный:

– Вы доберетесь? Может, вас проводить?

Рей отказался. Он встал на надежных ровных камнях, широко расставив ноги.

– Я вам бесконечно благодарен. – После отчаянной борьбы с пуговицами он вытащил из кармана бумажник, приблизительно подсчитал, что у него там штук двадцать банкнот, и отделил половину. – Огромное спасибо. А это вам еще на одну бутылку коньяка.

– Ah, signor, troppo![24]

Он взмахнул рукой, рассмеялся, но деньги взял, и его лицо, на котором проступала седая щетина, расплылось в улыбке.

– Ничуть не многовато. Спасибо вам еще раз. Addio.

– Addio, signor. – Он крепко пожал руку Рею. – Желаю вам здоровья.

Рей повернулся и пошел прочь, заметив, как двое мужчин приостановились и уставились на него. Рей даже не взглянул на них. Он шел медленно, то и дело встряхивая одежду, чтобы не прилипала к телу, и его немилосердно трясло. На Сан-Марко, похоже, все было закрыто, только в двух-трех местах горел свет, но и они уже закрылись, и там шла уборка. Рей повернул направо, в сторону «Луны». Но вдруг вспомнил, что в «Луне» холл слишком большой и открытый. На него обратят внимание, спросят, что он здесь делает. Внезапно Рей свернул в маленький кафе-бар. Он подошел к стойке, попросил капучино и коньяк. Мальчик-официант налил ему «Сток». Рей не любил «Сток», но возражать не стал. В ожидании кофе он вдруг почувствовал острый приступ ненависти к Коулману, словно смертельно опасные события последнего часа каким-то образом сдерживали его эмоции. Это ощущение продолжалось несколько секунд и сошло на нет, как и силы Рея. Парнишка за стойкой время от времени поглядывал на него пустыми глазами. Рей поднял повыше воротник пальто. Пальто было новое, влагонепроницаемое, и оно постепенно принимало пристойный вид. Но туфли и манжеты брюк выглядели ужасно. Рей решил остановиться в каком-нибудь небольшом отеле поблизости, где у него не станут требовать паспорт, который он оставил в «Сегузо». Он заказал еще капучино, еще порцию коньяка, купил сигареты и спички. Металлическая дверь бара с грохотом опустилась. В ней была дверь поменьше, чтобы он мог выйти. Из скважины торчал ключ с колечком, на котором болтались другие ключи. Рей расплатился и вышел.

Минуту спустя в узком проулке он увидел отель, какой ему требовался: на короткой резной доске высвечивалась синей лампой надпись «Альберго интернационале» или что-то в этом роде. Холл был оформлен в старовенецианском стиле. У бара слева от входа сидели и разговаривали два итальянца.

– Что вы хотите, сэр?

Облаченный в белое бармен подошел к пустующей стойке портье.

– Номер на одну ночь, – ответил Рей.

– С ванной, сэр?

– Да. Горячая вода есть?

– Да, сэр.

Через несколько минут он оказался один в маленьком номере, без багажа. Что там сказал парнишка? «Зарегистрироваться можете завтра утром. Менеджер запер стол». Он выдал Рею пустой бланк, который постояльцы должны были заполнять для полиции. В ванной комнате Рей повернул кран и улыбнулся, увидев пар, поднимающийся из ванны. Он разделся и погрузился в воду, которую предусмотрительно сделал не слишком горячей. Его стали одолевать сон или слабость, поэтому он выбрался из ванны и очень быстро вытерся маленьким полотенцем. На штанге висела в сложенном виде громадная простыня, но Рей не нашел в себе сил возиться с ней. Потом он аккуратно повесил свою одежду, делая это медленно, потому что совершенно изнемог, и голым забрался под одеяло. Горло у него уже побаливало, и он не знал, что его ждет.

Утром он сел, протер глаза и вспомнил, где находится. Оказывается, он спал с включенным светом. Рей погасил его. Горло у него горело огнем, голова была легкой и пустой, словно с ним случился обморок. Рей был напуган, и не только тем, что у него, возможно, пневмония. Страх был безымянный, неопределенный и сочетался со стыдом. Брюки еще не высохли. Рей посмотрел на часы (они тикали, потому что он купил водонепроницаемые): девять двадцать. В голове у него постеенно выстроился маленький план, такой маленький, что он почувствовал себя идиотом, находя в этом удовольствие: заказать завтрак, отдать костюм в глажку, попытаться поспать еще. Он надел пальто – влажность в нем сохранилась лишь в подкладке, да и то незначительная, – снял телефонную трубку и сделал заказ. Потом обнаружил какой-то комок справа и вспомнил, что у него там в застегнутом кармане лежат дорожные чеки. Рей вытащил их. Хорошо, что в Пальме он сунул их в карман и не доставал оттуда. Чеки на две тысячи стодолларовыми купюрами. В пансионе была еще книжка дорожных чеков на меньшую сумму, она осталась со времен их с Пегги жизни в Шануансе, всего несколько сотен, если он не ошибался. Рей разгладил чековую книжку. Чеки были подписаны его авторучкой, заряженной тушью, и подписи не размылись. Но страницы слиплись. Он положил чековую книжку на четырехсекционный радиатор отопления.

Принесли завтрак, и Рей вручил девушке свой влажный костюм и рубашку. Она удивленно посмотрела на него, но ничего не сказала.

После завтрака он заполнил бланк – написал вымышленные имя и номер паспорта, потому что по непонятной причине стыдился открыть правду.

Его разбудили в одиннадцать – принесли костюм. Рей повесил его в стенной шкаф и снова улегся в постель, собираясь проснуться в час, покинуть отель и хорошо поесть где-нибудь. Он проснулся в четверть первого и оделся. Галстука у него не было, и не помешало бы побриться, но это были самые малые из его проблем. Рей подошел к окну, из которого были видны черепичные крыши, кроны нескольких деревьев и виноград в частных садах; такой же вид открывался из окон Флоренции и многих других итальянских городов, и Рей опять почувствовал непонятный, парализующий страх, ощущение беспомощности и поражения. «Ты мог уже умереть. Почему ты еще жив?» Рея передернуло. Он почти слышал этот голос. И вероятно, Коулман опять считал его мертвым. И Коулману опять было наплевать, его ничуть не интересовало, жив Рей или мертв. «Потому что ты просто не имеешь никакого значения». Рей заставил себя думать о том, что ему делать дальше. Сначала оплатить счет здесь. В «Сегузо» он не хотел возвращаться. Это ясно. Нужно несколько дней изображать мертвеца. Посмотреть, что будет делать Коулман. Эта мысль принесла ему странное облегчение. Некое подобие плана готово.

У портье он попросил счет. Номер восемьдесят четыре. Имя Томпсон. Рей протянул карточку. Заплатил четыре тысячи шестьсот шестьдесят лир. Паспорта у него не потребовали. Рей вышел из отеля и сразу же понял, что не хочет встречаться с Коулманом. И с Инес, и с Антонио. Он пожалел, что не посмотрел через стеклянную дверь, прежде чем выйти, и теперь шел скованно и так часто поглядывал на прохожих, что привлек к себе внимание некоторых из них, так что пришлось взять себя в руки. Магазины уже закрывались на долгий дневной перерыв. Рей зашел в один из еще открытых и купил светло-голубую рубашку и галстук в красно-синюю полоску. В магазине была примерочная, и он облачился в новую рубашку и галстук.

Рей с опаской вышел на улицу, где находился отель «Бауэр-Грюнвальд», и повернул налево, в сторону от отеля. Ни Коулмена, ни Инес, только поток прохожих, не обращавших на него никакого внимания. Рей зашел в тратторию под названием «Читта ди Витторио» – заведение, слишком скромное для Инес и Коулмана, но все же, открыв дверь, он огляделся. Купил газету. Ел он медленно, пытался съесть все, что заказал, но ему это не удалось. Щеки у него горели, а лицо было розовым еще в зеркале магазина. К несчастью, болезнь его одолевала. Забавно было думать, что, возможно, теперь он получит нечто такое, что приведет к фатальному результату, – этакий контрольный выстрел от Коулмана. Может, стоит сходить к доктору, сделать укол пенициллина? «Ночью я упал в канал и…»

К доктору Рей пошел около четырех часов, в старое пыльное здание на Калле-Фиубера, за часовой башней. Доктор измерил у него температуру, сказал, что у него жар, инъекцию пенициллина делать не стал, но дал пакетик больших белых таблеток и велел идти домой и лечь в постель.

День стоял холодный и серый, но дождя не было. Рей пошел в портновскую мастерскую и забрал пальто, которое отдавал в починку. Это была странная акция, словно одна жизнь перешла в другую, а пальто стало мостиком между двумя существованиями. Но отверстия от пули Коулмана исчезли, стерлись, пальто стало как новое, и Рей надел его. Хорошее пальто из Парижа, на шелковой подкладке. Он зашел в бар выпить кофе и выкурить сигарету. Нужно было подумать, что делать дальше, – приближался вечер. Рей принял две большие таблетки, запив их водой из стакана и запрокинув голову. Он вспомнил, как заболел однажды в Париже, еще ребенком, ему тогда дали большую таблетку, и он спросил у доктора по-французски: «Почему она такая большая?» – «Чтобы медсестра не уронила», – ответил доктор, словно это было очевидно, и Рей по сей день помнил то потрясение и ощущение несправедливости, которое он испытал: почему о пальцах медсестры заботятся больше, чем о его горле. Доктор в Венеции велел ему принимать по шесть штук в день. После восхитительного, воодушевляющего кофе Рей чувствовал, что полон идей, и все казалось ему возможным. Можно завязать знакомство с какой-нибудь девушкой, рассказать ей интересную историю, она пригласит его к себе домой и позволит остаться, особенно если он даст ей денег. Или можно найти каких-нибудь американцев и рассказать им, что он прячется от девушки, итальянки, которая обзванивает все венецианские отели в поисках его. Но он понимал, что будет нелегко найти американцев, которые а) имеют квартиру в Венеции и б) ведут настолько богемный образ жизни, что готовы пустить к себе незнакомого человека. Рей снова погрузился в размышления, постарался рассуждать логичнее. И на третий раз ему на ум пришла девушка с нежным персиковым лицом из кафе-бара к северу от Сан-Марко. Хорошая девушка, это видно с первого взгляда. Придется рассказать ей убедительную историю. Лучше всего держаться ближе к правде, по крайней мере, так ему всегда говорили. Он задаст ей абсолютно пристойный вопрос: не знает ли она какое-нибудь место, какую-нибудь семью или человека, которые смогли бы принять его на несколько дней, если он заплатит? В частных домах не станут спрашивать у него паспорт, потому что не сообщают о доходах от постояльцев.

Рей вышел из бара и отправился на поиски парикмахерской. В парикмахерской, где десятилетний парнишка валялся на скамье с транзистором, слушая довольно неплохой американский джаз в старом стиле, Рей попросил оставить ему усы и короткую бородку. Он не пытался изменить внешность, и борода ничуть этому не способствовала. Просто он хотел перемен. На Мальорке он несколько месяцев носил такую бороду. Пегги поначалу нравилось, потом разонравилось, и Рей сбрил ее. Зеркало в парикмахерской было длинное и чистое, на полстены. Рей глядел на себя над двумя рядами бутылок с укрепляющими средствами для волос и лосьонами, глаза его горели – видимо, жар достиг пика, – но смотрели уверенно.

У него были густые темные брови, широкий прямой рот, губы скорее полные, чем тонкие. Крупный прямой нос, более тяжелая версия материнского, правда у матери нос был последним штрихом, делающим ее красавицей. Рыжевато-каштановые волосы он унаследовал не от родителей, волосы такого цвета были у брата матери – Рейбурна, в честь которого он и был назван. Когда Рей получал письма, адресованные Реймонду Гаррету, это означало, что отправитель плохо его знает. От отца, в молодости рабочего-нефтяника, который сделал состояние и теперь владел собственной нефтяной компанией, Рею достались широкие скулы. Лицо было американское, довольно привлекательное, безнадежно испорченное неопределенностью, рассудительностью, склонностью к перемене решений, а то и вообще неспособностью принимать таковые. Рею не нравилась собственная внешность, он всегда слегка наклонялся вперед, словно прислушивался к тихо говорящему человеку или заранее раболепно сгибался, готовый сдать свои позиции. Он понимал, что жизнь давалась ему слишком легко из-за родительских денег. Все еще считалось, что брать деньги у родителей не по-американски. Встречаясь с друзьями, многие из которых были художниками без особых средств к существованию, Рей с радостью оплачивал бы все счета, но это тоже запрещалось: его сочли бы позером. Рея постоянно мучило ощущение, будто он плетется где-то по обочине жизни, потому что ему не нужно было работать. И когда ему приходилось расплачиваться по счетам вместе с друзьями, они чересчур скрупулезно высчитывали долю каждого, кроме тех случаев, когда он, выпив пару порций, решал, что может поступить так, как ему хочется, то есть сказать: «Сегодня плачу я».

Сидя в кресле парикмахерской, Рей вспомнил один случай из детства, выделявшийся своей нелепостью и возникавший перед его мысленным взором по меньшей мере два раза в год. Когда ему было девять или десять, он побывал в гостях у одного из школьных приятелей, жившего в многоквартирном доме. Он узнал, что квартира не принадлежит родителям друга, что они только арендуют ее и до них здесь жили чужие люди. А потом это жилье займут другие. Вечером он заговорил об этом с отцом: «Наш дом всегда принадлежал нам, правда?» – «Конечно. Я сам его построил», – ответил отец. (Рей подумал тогда, что его отец построил дом своими руками еще до рождения Рея, потому что отец мог все.) Рей почувствовал себя исключительным, особенным, но ему вовсе не хотелось быть таким. Ему хотелось жить в доме или в квартире, где до них жил кто-то другой. Рею казалось, что со стороны его родных просто некрасиво наслаждаться жизнью в доме, который они сами построили и которым владели. Квартира его школьного приятеля ни в коем случае не выглядела бедной, скорее даже роскошной. Но годы спустя, и даже вплоть до настоящего времени, при виде ряда особняков в Нью-Йорке или обычных фасадов домов здесь, в Венеции, он вспоминал то происшествие, и к нему возвращалось прежнее тревожное ощущение: другие люди жили, будто наслаиваясь друг на друга во времени и истории; у его же семьи был всего лишь тонкий, пусть и богато обустроенный участок земной поверхности. И поэтому Рею казалось, что ему не на что опереться.

В двадцать лет, будучи студентом Принстона, Рей обручился с девушкой из Сент-Луиса, которую знал с восемнадцати лет. Он думал, что влюблен в нее, но не очень понимал, каким образом все это произошло. Нет, он, конечно, сделал предложение, но по инициативе девушки, а оба семейства оказали определенное давление, просто одобрив их отношения. Год спустя, перед выпуском, Рей понял, что вовсе не любит ее, и ему пришлось разорвать их связь. Это сопровождалось душевными страданиями. Рей с трудом сдал экзамены. Он чувствовал себя последним мерзавцем, считая, что разрушил мир своей подруги, и одно из самых счастливых мгновений в его жизни случилось по окончании университета, когда он узнал, что девушка вышла замуж. Он понял, что она ничуть не страдала. Его родители, по-видимому, понятия не имели о его переживаниях последнего университетского года, хотя и очень интересовались отметками, хотели знать, с кем он водит знакомство, счастлив ли он, доволен ли жизнью.

Он слушал (с большим удовольствием, чем обычно слушал джаз, от которого на Мальорке чуть не спятил) свободную и легкую музыку, льющуюся из приемника мальчика, которую, казалось, вовсе не слышали ни парикмахер, подстригавший его волосы, ни два других мастера и их клиенты, и Рей чувствовал, что способен достичь всего, чего бы он ни захотел в этом мире. Теоретически такое было возможно и правильно. Но в то же время он ощущал, что ему не хватает решимости, чтобы воплотить все это в жизнь, и что сама эта мысль пришла ему в голову благодаря джазу и высокой температуре. Он был человеком робким в отличие от своего отца, чье слово было законом; его отец одним рубящим ударом делал то, что хочет, или то, что считал нужным. Рей ненавидел собственное самоуничижение, которое иногда заставляло его заискивать перед незнакомыми людьми. Он с пренебрежением относился к своим деньгам, но всегда находились места, где от них легко было избавиться, и Рей использовал эти возможности: поддерживал двух-трех художников в Нью-Йорке, помогал анонимными дарами (небольшими в сравнении с подарками миллионеров, но он еще не владел состоянием отца) разорившимся церквям в Англии, комитетам помощи итальянским и австрийским деревням, попавшим под сели, нескольким организациям, занимающимся улучшением расовых отношений. Денег у Рея могло быть даже больше. Он дал распоряжение банкирам своего трастового фонда отчислять ему сумму, которая представлялась ему адекватной, но, поскольку он не тратил всех получаемых денег, они накапливались, прирастая ежедневно, невзирая на налоговые вычеты и его периодические просьбы выслать то пять тысяч долларов на покупку машины, то десять тысяч на катер, который они с Пегги приобрели на Мальорке.