Стратегия Византийской империи Люттвак Эдвард

«Военные предписания» (“Praecepta militaria”) императора Никифора II Фоки

Руководство по военному делу, известное как «Военные предписания» (“Praecepta Militaria”), греческое название которого в английском переводе звучит так: «Изложение и сочинение о военном деле императора Никифора» (“Presentation and Composition on Warfare of the Emperor Nikephoros”), действительно приписывается его авторитетным издателем императору Никифору II Фоке (963–969 гг.)[643]. Контекстом этого труда служит наступательная война против мусульман, особенно против всё более победоносного Али ибн-Хамдана Сайфа ад-Даула, независимого правителя нынешней Сирии и других областей, номинально подчинявшегося аббасидскому халифу. Прежде весьма успешный воин джихада, войска которого совершали глубокие набеги в Анатолию, Сайф ад-Даула был неоднократно разгромлен Никифором и его боевым командиром и преемником Иоанном Цимисхием, потеряв плодородные земли Киликии и значительный город Антиохию.

Потому этот труд представляет собою прямую противоположность сочинению «О стычках» (“De velitatione”): последний посвящён той же географической арене, то есть восточной Анатолии и прежде всего плодородной Киликии, и враги в нём те же, но его стратегическая ориентация – полностью оборонительная, хотя в нём и предлагаются некоторые откровенно наступательные тактические ходы.

Начинается это сочинение с предписаний о том, что необходимо пехоте – то есть «тяжёлой» пехоте для ближнего боя (в тексте «гоплиты»): имеются в виду ромейские или армянские новобранцы моложе сорока лет, рослые, обученные надлежащим образом действовать щитом и копьём, служащие под началом десятников (декархов), пятидесятников (пентиконтархов) и сотников (экатонтархов), вроде современных ротных командиров, если только не учитывать того, что, судя по общему контексту, они были скорее кем-то вроде сержантов, пусть и старших.

Должное внимание уделяется сплочённости: люди должны держаться вместе со своими друзьями и родными в контубернии, что в старой римской армии обозначало группу из восьми человек, а в византийской эта цифра колебалась от пяти до шестнадцати, но суть заключалась в том, что эти люди должны были жить, совершать марши и сражаться вместе.

Автор имеет в виду весьма специфическое полевое войско, насчитывающее точно 11 200 тяжёлых пехотинцев, не считая лёгкой пехоты. Их снаряжение с экономической точки зрения бедно, с набивными туниками (кавадии) вместо нагрудных доспехов из металла или хотя бы из вываренной кожи, с высокими башмаками, если это возможно, а в ином случае с «сандалиями, то есть с музакиями или цервулиями», о которых известно, что они служили обувью беднякам, женщинам и монахам[644]. Металлический шлем отсутствует, есть лишь толстая фетровая шляпа – эта особая «тяжёлая» пехота названа так из-за её тактики, хотя она вовсе не облачена в доспехи, в противоположность, например, римским легионерам.

Но на оружие здесь не скупятся. В войсках Хамданидов, которые были предполагаемым врагом, было много конницы, как лёгкой, предназначенной для стычек и набегов (аравиты, по их бедуинскому происхождению), так и тяжеловооружённой (катафракты), предназначенной для атаки. Соответственно этому «Военные предписания» (“Praecepta Militaria”) указывают, что тяжёлая пехота должна быть вооружена толстыми, прочными и длинными пиками (контарии) длиной в 25–30 спифам (5,85—7,02 метра)[645]; издатель считает такие размеры «невероятными» (прим. 29–31, р. 63), что, безусловно, верно для большего из приводимых размеров; но, как и в случае сариссы Филиппа и Александра, их длина позволяла сдерживать натиск конницы, тогда как неудобство их переноски на марше смягчалось тем обстоятельством, что это оружие собиралось из двух половин, скреплявшихся хомутиком, – к чему, возможно, имеет отношение и упомянутая куспия (прим. 32, р. 63). Перечень предписываемого вооружения продолжается «мечами, крепящимися к поясу, топорами или железными палицами, дабы один мог сражаться одним оружием, другой – другим, соответственно мастерству каждого»[646]. Уточняется также, что за поясами у них должны быть пращи, чтобы они могли производить неожиданные броски с расстояния, прежде чем подойти на дистанцию ближнего боя со своими копьями или мечами; пращи обычно дополняли луки у бойцов лёгкой пехоты и были особенно полезны в сырую погоду. Автор предписывает использовать большие щиты (шесть спифам = 1,4 метра), «а по возможности даже больше». За этим стоит отсутствие нательных доспехов и необходимость защиты от града стрел, которыми могли осыпать византийцев люди Сайфа ад-Даулы.

Со всем этим снаряжением тяжёлая пехота действительно должна была быть тяжела, даже слишком тяжела. В связи с этим текст предписывает, чтобы «при каждой группе из четырёх [тяжеловооружённых пехотинцев] находился один человек (анфропос), который должен был во время битвы присматривать за их конями, грузом и съестными припасами»[647].

Наряду с 11 200 тяжёлыми пехотинцами в войске должно быть 4800 «искусных лучников». В «Военных предписаниях» (“Praecepta militaria”) лёгкая пехота приравнивается к лучникам, а в действительности к искусным лучникам, причём уточняется, что у каждого из них должны быть «два колчана, один на сорок стрел, другой на шестьдесят, а также два лука, четыре тетивы и небольшой ручной щит, меч на поясе и топор; кроме того, за поясом у них должна быть праща»[648].

Вопреки своему буквальному смыслу этот пассаж должен описывать стандартно изготовляемое снаряжение, а не то, что люди действительно должны были нести на себе в битву, – с мечом и топором, двумя луками и сотней длинных стрел пехотинец едва ли мог быть лёгким и подвижным. Гораздо вероятнее, что часть снаряжения везли вьючные животные и обозная прислуга.

И тут автор упоминает смешанное тактическое построение из конницы и пехоты, использовавшееся с эпохи античности, в котором двенадцать отдельных пехотных формирований оставляют между собой коридоры, из которых небольшие кавалерийские отряды из 10–15 всадников могут делать вылазки и в которые они могут возвращаться. Кроме того, если имеются метатели дротиков (иностранные наёмники, как отмечено выше в описании допустимых потерь), то они могут стоять за каре пехоты, готовые перекрыть коридор, чтобы не пропустить конницу врага. Лучники и пращники, наличие которых обязательно (ведь без них не будет ни стрельбы, ни метания снарядов), стоят за тяжёлой пехотой каждого формирования. В движении, когда вражеская конница преследует византийскую между формированиями, метатели дротиков должны выступить и сдержать врага при поддержке лучников и пращников. Это позволит византийской коннице атаковать, не думая о своей защите, ибо пехота обеспечивает прикрытие, когда оно требуется.

Колонны, составляющие каждое формирование, строятся глубиной в семь человек, причём троих лучников окаймляли двумя пехотинцами с одного конца и ещё двумя – с другого, так что формирование, выстроенное таким образом, может с равным успехом действовать в обоих направлениях. У таксиархов (= тысяцких) сто таких шеренг в их формировании, а остальные триста человек состоят из двухсот метателей дротиков и пращников (более дешёвой и не столь искусной пехоты, снаряжённой дешёвым оружием) и сотни пехотинцев совсем иного рода, отборных воинов, снаряжённых совершенно особым оружием, имевшим немалое значение в прошлом: это тяжёлое колющее копьё, называвшееся по-латински hasta, а по-гречески менавлий (мн. ч.: менавлиа)[649].

Его особое предназначение заключалось в том, чтобы защищать пехотные формирования от атак конницы – эту роль пикинёры, или копейщики, продолжали исполнять в европейских пехотных полках вплоть до распространения штыка. Более же общее его предназначение – служить сильным оружием особо сильных людей, образующих подразделения менавлатов, чья задача – удерживать строй под напором яростной атаки или же, напротив, рваться вперёд, нанося колющие удары по ожесточённо сопротивляющемуся врагу. Как таковой менавлий был оружием элитных воинов, как любая пика (то есть оружием людей, встречающих атаку тяжёлой конницы и противостоящих ей); кроме того, копейщики-менавлаты могли обладать высоким социальным статусом, как это нередко бывало с пикинёрами. В шекспировском «Генрихе V» пьяница Пистоль спрашивает переодетого Генриха V, кто он такой. «Я дворянин – командую отрядом», – отвечает тот, подразумевая, что он дворянин-доброволец. «Орудуешь копьём?» – спрашивает Пистоль. Король отвечает: «Вот именно». Это было оружие людей уважаемых, даже дворян; оно было куда престижнее мушкета.

В качестве hasta она служила оружием воинов самого зрелого третьего эшелона (триариев) в легионах Римской республики гораздо ранее; под классическим, хотя и сбивающим с толку названием «сарисса» она упоминается как оружие, употреблявшееся пехотой в шестом веке[650], но особое внимание уделено ей в «Военных предписаниях» (“Praecepta militaria”), где уточняется, что менавлий

…нужно делать не из обрезков дерева, а из цельных стволов молодых дубков, кизила или так называемой ацекидии. Если невозможно найти цельный ствол, тогда нужно собирать древки из обрезков, но они должны быть из твёрдого дерева и такой толщины, чтобы удобно было держать древко в руках. Сами же менавлаты должны быть храбры и сильны[651].

Длина этого оружия указана в главе 56 энциклопедической «Тактики» Никифора Урана (см. ниже): полторы-две оргии для древка, полтора-два спифама для наконечника, то есть 2,7 до 3,6 метра и от 35 до 47 сантиметров[652].

Повторим, что их особая задача состояла в сопротивлении атакам тяжёлой кавалерии, в данном случае тяжёлой кавалерии войска Хамданидов; в трактате мимоходом разъясняется различие между этим более прочным оружием и обычными копьями (контариями):

Менавлаты должны занять место в передней линии пехоты… если случится так (надеемся, что этого не будет!), что копья пехотинцев будут сломаны вражескими катафрактами, тогда менавлаты, твёрдо решившись, храбро отстаивают свои позиции, чтобы принять на себя атаку катафрактов и отбить их[653].

Более общая задача состояла в том, чтобы придать силы в лобовой атаке: «удар пикой» (push of pike), который ещё мог быть решающим в английской гражданской войне, или же в том, чтобы поддержать все пехотные формирования в неблагоприятных обстоятельствах:

…когда начинается сражение, <…> [отряды] могут выстроиться беспрепятственно и без помех [под защитой менавлатов]… С другой стороны, изнемогшие и раненые могут возвратиться, чтобы получить облегчение под их защитой[654].

После этого опять же становится ясно, что менавлий служил для угрозы и для колющих выпадов, а не для метания, а потому в корне отличался от классического римского пилума, тяжёлого метательного копья, не говоря уж о дротиках, как бы они ни назывались. Есть неустранимые различия между длинным колющим оружием, слишком длинным для метания (это пика, менавлий, hasta), метательным оружием, слишком хрупким для того, чтобы им можно было наносить колющие удары и устрашить атакующую конницу (дротики, аконтии, монокопии), колющими копьями для конницы (контус и т. д.) и тяжёлыми копьями, которые легионеры метали на небольшие расстояния (пилум); последние использовались в качестве колющего оружия лишь вынужденно, поскольку меч, гладиум, иногда оказывался слишком коротким[655].

В предписываемом построении только трое из десяти воинов являются лучниками, а в предусматриваемом войске есть 4800 лучников и 11 200 тяжёлых пехотинцев – та же самая пропорция, что предусмотрена для укреплённых лагерей в трактате «Организация и тактика кампании» (“Campaign Organization and Tactics”).

Вполне очевидно, что эти силы были сформированы для нападения, успех которого обеспечивался главным образом шоковой атакой конницы (как мы увидим ниже), и лучники используются гораздо меньше, чем в оборонительных силах. В армии Римской империи стрельба из лука была маргинальной по той же причине, и конечно же, у римлян не было действительно мощных луков. Но, хотя в византийском войске в десятом веке лук играл гораздо более скромную роль, чем в шестом, он всё ещё был достаточно важен для того, чтобы определить особые меры по поставке нового запаса стрел. Учитывая скорость стрельбы хорошо обученных лучников, ста стрел, которые нёс каждый, не могло хватить надолго. Соответственно этому ещё 15 000 стрел, то есть по 50 на каждого лучника, нужно было перевозить на животных, сопровождавших войско в битву (не в основном обозе), и показательно, что хилиарху (= тысяцкому), то есть офицеру в звании подполковника, если переводить на современный язык, приказывают

…пересчитать их предварительно и изготовить связки по пятьдесят штук, а потом сложить в ёмкости… Нужно выделить восемь-десять человек в каждом подразделении (из тысячи), чтобы снабжать стрелами лучников, дабы они могли не покидать своих [боевых позиций][656].

Пятьдесят дополнительных стрел на каждого лучника – это, казалось бы, не так уж много, если учесть, что сотня их уже была выпущена, но в битве не все лучники могли успешно пускать стрелы во всё время сражения: они должны были располагаться там, куда враг подходил на расстояние выстрела, что вовсе не обязательно происходило с некоторыми или даже со многими из них. Таким образом, 15 000 запасных стрел можно было считать большим запасом, если их вручали активным лучникам, а не просто раздавали по 50 на каждого.

Затем речь заходит об особом оружии, которое также должен иметь командующий войском: «малые хироманганы, три элакатии, труба на вертлюге для жидкого огня и ручной насос…» Как орудия поддержки они не эквивалентны современным пулемётам и мортирам, которые столь же универсальны, как пехотная винтовка; их можно сравнить скорее с таким оружием, как противотанковые ракеты и гранатомёты, каждая разновидность которого узко специализирована, крайне полезна в определённых обстоятельствах, но в бою в основном бездействует, дожидаясь своего часа. Греческий огонь, который нельзя было затушить водой, мог сжигать и ужасать врагов лишь в пределах малой зоны действия сифонов или огнемётов, приводимых в действие ручным насосом, – скажем, максимум 10 метров; поэтому его можно было применять лишь в том случае, если атакующий враг был у самой линии боя, – но и тогда он поражал лишь тех, кто оказывался в радиусе его действия и на досягаемом для него расстоянии.

Что же касается хироманган, то авторитетный издатель предположительно определяет это оружие как переносной стреломёт, подобный гастрафету, или тяжёлому арбалету[657]. Но номенклатура римской и византийской артиллерии была, как известно, переменчивой: в течение четвёртого века название «катапульта» перешло с камнемёта на стреломёт, тогда как слово «баллиста» изменило значение «по противоположной траектории», если такой каламбур здесь уместен, и, скорее всего, это был небольшой мобильный требушет[658].

Поскольку это более позднее французское название определяет специфику оружия, оно стало условным названием устройства, которое в византийских текстах выступает под разными именами, подчас перенесёнными на него с совсем иных артиллерийских устройств античных инженеров; эти устройства действовали благодаря силе скручивания и натяжения, но с появлением требушета они по большей части устарели. Таковы были «градобор» (элеполь), «камнемёт» (петровол, лифовол), алакатий, ламбдария, манган, манганик, петрария, тетрария, а также сами хироманганы. Требушет мог быть довольно большим для того, чтобы уничтожить самые прочные стены с тактически выгодных дистанций в 200 метров и более, далеко за пределами дальнобойности лука, или же довольно маленьким, чтобы его мог легко переносить и управляться с ним один человек, как, возможно, и обстояло дело с хироманганами. Один авторитет в этой области предположил, что византийцы осознали пользу малого, мобильного хиромангана после битвы при Анзене в июле 838 г., когда войска Аббасидов применили требушеты на тяге, чтобы обрушить град камней на византийских бойцов, которые внесли панику в ряды арабов, после того как из-за проливного дождя вышли из строя луки конных лучников-тюрок мусульманского войска[659].

В любом случае это орудие состояло из балки, вращающейся вокруг оси, поддерживаемой относительно высокой рамой; у балки были неравные плечи: длинное и короткое. Снаряд помещался в гнездо или в гибкую пращу, прикреплённую к концу длинного рычага, тогда как натяжные канаты крепились к короткому плечу. Чтобы запустить снаряд, короткое плечо резко оттягивалось вниз: либо посредством мускульного усилия людей, либо под действием силы тяжести благодаря высвобождению противовеса, либо за счёт комбинации того и другого. Обычно полагают, что византийские требушеты десятого века были основаны на тяге или же были гибридными, тогда как более мощные требушеты, действующие за счёт силы тяжести, впервые стали сооружаться и использоваться Иоанном II Комнином (1118–1143 гг.)[660].

Здесь происходила очень долгая эволюция или, скорее, очень медленная диффузия, если верно, что китайцы применяли требушеты гораздо раньше. В действительности авары, которые, согласно документальным свидетельствам, впервые применили его, могли научиться этому у китайцев, прежде чем прийти на Запад, хотя Феофилакт Симокатта («История», II. 16. 10–11) передаёт рассказ о пленном византийском воине по имени Вусас, который научил авар сооружать «градобор» (элеполь); авторитет в данном вопросе переводит это слово именно как «требушет»[661]. Но оно могло означать любую боевую машину, включая исконный «градобор» (элеполь), то есть передвижную осадную башню. Кроме того, Симокатта изображает авар технически невежественными, тогда как в «Стратегиконе», как мы видели, неоднократно даётся совет пользоваться аварской технологией. Как бы то ни было, при осаде Фессалоники в 597 г. авары применили пятьдесят требушетов, что привело к страшным разрушениям; именно тогда существование требушетов было впервые засвидетельствовано в знаменитых воспоминаниях архиепископа Иоанна I:

У этих камнемётов [петроволы = требушеты] была четырёхсторонняя рама, которая была шире у основания и постепенно сужалась кверху. К этим машинам крепились толстые оси, обложенные на концах железными пластинами, и к ним были прибиты гвоздями деревянные брусья, как балки большого дома. С задней стороны этих брусьев свисали пращи, а с передней – крепкие канаты, посредством которых, оттягивая вниз и затем высвобождая пращу, они выпускают камни, летящие высоко и с сильным шумом. И они выпускают много больших камней, так что ни земля, ни людские постройки не могут сопротивляться их ударам.

Кроме того, они покрывали эти четырёхсторонние камнемёты досками с трёх сторон, чтобы люди, находившиеся внутри и приводившие их в действие, не были ранены стрелами, [выпущенными] теми, кто находился на стенах. Поскольку же один из них, вместе с досками, был сожжён огнём от зажигательной стрелы, они отступили, увозя с собою машины. На другой день они снова подкатили эти камнемёты [петроволы = требушеты], покрытые свежеснятыми бычьими шкурами и досками, и поставили их ближе к городским стенам; производя выстрелы, они обрушили на нас целые горы валунов. Ибо как ещё можно назвать эти огромные камни?[662]

Затем автор переходит к гоплитам, то есть к тяжёлой пехоте, отмечая, что на двоих должен быть один мул, чтобы перевозить на себе их щиты, копья и съестные припасы, а в каждой четвёрке должен быть «человек» (антропос, не слуга и не боец), надзирающий за этим имуществом, пока воины заняты битвой. Следующий комментарий напоминает о том, что битвы следует проводить там, где есть источник воды[663]. Эти разрозненные наблюдения типичны для текста, сводящегося к ряду практических замечаний, оставленных практиком его преемникам.

Конница, упоминаемая в этом тексте десятого века, не играет такой преобладающей роли, как в «Стратегиконе», относящемся к шестому веку. Очевидная причина заключается в том, что в войске, сформированном с целью одержать победу и удержать за собою территорию, а не обойти манёвром и сдержать врага, должна быть пехота, способная отстоять свои позиции. Кроме того, в десятом веке конница отличалась значительным разнообразием в сравнении с той конницей, вооружённой луками и копьями, что изображена в «Стратегиконе», которая была, безусловно, универсальна, но однотипна. Причина опять же проста: на Востоке византийцы столкнулись с врагом, конница которого также была значительно дифференцирована. В ней были бедуинские лёгкие наездники с мечами и копьями, отлично подходившие для набегов, которых можно было (хотя и не с такой степенью надёжности) использовать для разведки и рекогносцировки, тюркские конные лучники, всё в большей степени заменявшие собою арабов и бедуинов в качестве главных действующих лиц джихада, и броненосная конница, перенятая из войска Сасанидов, которой римляне прежде подражали, введя у себя кливанариев.

Первый тип конницы, упоминаемый в «Военных наставлениях» (“Praecepta militaria”) – это прокурсаторы, обычное название для лёгкой кавалерии, предназначенной для разведки, рейдов и рекогносцировки, а также для того, чтобы мешать противнику заниматься тем же самым. Уточняется, что они должны носить кливании; это слово в течение веков явно изменило своё значение, потому что стало относиться не к цельному, пластинчатому или какому-либо иному панцирю, а, видимо, к лёгким доспехам, изготовленным из кожи, из плотной ткани или из чего-нибудь ещё, потому что о прокурсаторах говорится, что они «не вооружены тяжело, но легки и подвижны»[664].

Полевая разведка по определению ограничивается наблюдением без боя, и именно эта роль предположительно отводилась прокурсаторам. Сколь бы важна она ни была, всё же ещё более значительная их роль заключалась в рекогносцировке в современном смысле этого слова, то есть в намеренном провоцировании вражеских войск, пусть и осторожном, чтобы заставить их раскрыться, прощупать их силу, взять языков, ослабить их внезапными атаками или засадами – или же отогнать вражеских прокурсаторов, которые сами заняты разведкой или рекогносцировкой. В любом случае, если им приходилось сталкиваться с превосходящей силой или с любым видом решительной боевой операции, их задача состояла не в том, чтобы сражаться, а в том, чтобы ускользнуть, потому что они могли принести больше пользы, действуя совместно с другими, дабы снабжать сведениями своих и скрывать их от врагов.

Мы можем с уверенностью утверждать вышесказанное из-за организации и снаряжения, предписываемого автором для прокурсаторов. Он предусматривает их общую численность в 500 человек, 110–120 из которых должны быть искусными лучниками в доспехах (кливаниях или лорикиях) и шлемах, вооружёнными также мечами и палицами, а все остальные должны быть копейщиками – идеальное оружие для рейдов на лёгких лошадях. У каждого должен быть при нём запасной конь, когда он в рейде (не в запланированном бою); этой практике обучились уже давно у степных кочевников, и она была особенно полезна для того, чтобы быстро уйти после битвы. Автор определяет настоящее тактическое формирование, которое при случае могло сражаться в полном составе под началом одного командира, а не выступать как сугубо административная единица, – и отмечает, что в том случае, если войско меньшей численности, это формирование должно состоять из трёхсот человек, включая шестьдесят лучников[665].

Второй тип конницы – это более специализированные катафракты, всадники в латах на защищённых доспехами конях, выстроенные тесной массой соответственно своей задаче: смять неприятеля и привести его в шок.

Если армия достаточно велика, автор текста рекомендует построение треугольным клином из 504 человек с колоннами по двенадцать в глубину, с 20 всадниками в первой шеренге, 24 во второй, 28 в третьей, 32 в четвёртой, 36 в пятой и так далее, вплоть до двенадцатой шеренги из 64 всадников, что в целом даёт 504 человека. Если катафрактов меньше, то уточняется, как их нужно выстроить в меньший клин в 384 всадника.

Это немалые числа, поскольку за ними стоят не одни только бойцы. Всадники в дорогих доспехах на дорогих конях – эквивалент бронированных машин в современную эпоху; на время написания настоящей книги во всей британской армии насчитывается 382 танка. На благоприятной местности решительная атака 504 или даже 384 всадников в доспехах может быть устрашающей; она способна рассеять любого врага, кроме самого упорного, в силу простого психологического шока, даже без настоящего вооружённого столкновения.

Но катафракты были полностью вооружены и для самого ближнего боя, поскольку самый первый из перечисленных здесь видов оружия – не копьё, а классическое оружие для стычки:

…железные палицы [сидероравдии = железные посохи] с набалдашниками из железа (на набалдашниках должны быть железные шипы) – либо другие [прямые] палицы или сабли (парамерии). У всех должны быть мечи (спафии). Они должны держать железные палицы и сабли в руках, а также иметь другие железные палицы: либо за поясом, либо на сёдлах. <…> Первая шеренга, то есть фронт формирования, вторая, третья и четвёртая шеренги должны иметь такое же дополнительное вооружение, но начиная с пятой шеренги и глубже катафракты с флангов должны выстраиваться так: один человек, вооружённый копьём, и один, вооружённый палицей, или же один из людей, вооружённых саблей[666].

Всё вышеперечисленное имеет прямой тактический смысл: так намечается синергетическая комбинация разных видов оружия. Тяжёлые железные палицы, к тому же снабжённые шипами, приспособлены для ближнего боя с врагами, которые также могли носить тяжёлые доспехи и потому были неуязвимы для более лёгких ударов. «Другие палицы» – более лёгкие разновидности, но утыканные лезвиями; их можно было также метать (вардукион, мацукион); в искусных руках они были весьма грозным оружием и обычно использовались также для конной охоты, предположительно в ближайших окрестностях (см. сцену в Мадридской иллюстрированной рукописи Скилицы XII века, изображающую Василия I (867–886 гг.), который убивает вардукионом волка, размозжив ему голову). Вот почему этим людям предписывается иметь ещё одну палицу за поясом – иначе не было бы смысла её носить.

Сабли, парамерии, с одним лезвием для рубки и, возможно, искривлённые, чтобы меньше цеплялись при рубке, предназначались для тех, кто неуверенно обращался с тяжёлыми палицами и не обладал особыми навыками, необходимым для метания палицы.

Все должны были иметь мечи, спафии – это слово всегда служило названием оружия длиной по меньшей мере в 90 см, а потому пригодного и для атаки.

Копья (контарии) в других местах не упоминаются, но они должны были выдаваться всем, потому что были главным оружием для атаки и притом не слишком обременительным – в «Стратегиконе» они достаточно легки для того, чтобы можно было закрепить их ремнём за спиной.

У самих катафрактов не было метательного оружия, кроме нескольких палиц для метания, но оставлять их совсем без этого вида вооружения значило бы чрезмерно ограничить их возможности. Поэтому автор предписывает наличие конных лучников – третьей разновидности конницы – численностью в 150 человек для формирования из 504 катафрактов или в 80 для 384. Их нужно защитить, поставив за четвёртой шеренгой конных латников[667]. Таким образом, формирование могло принять участие в сражении ещё до этапа рукопашной схватки – например, выпустив укрывающихся за ним лучников вперёд, на расстояние убойного выстрела: ведь всадники в первых шеренгах были защищены от вражеских стрел и снарядов своими доспехами.

Таково достоинство бронированных войск в войсках любых эпох: превосходная мобильность на поле боя, то есть способность перемещаться, несмотря на вражеский огонь (в данном случае имеются в виду стрелы), позволявшая более медленным всадникам в доспехах продвигаться вперёд быстрее, чем это могли делать легковооружённые всадники, которым, казалось бы, ничто не мешает: ведь тем нужно было оставаться за пределами убойной дальности вражеских стрел, точно так же как нынешние медленные танки могут продвигаться вперед несравненно быстрее лёгких машин без брони, когда кругом свистят пули.

Упоминаемые доспехи определяются в тексте очень точно. Каждый всадник должен быть облачён в кливаний с рукавами до локтей, в юбку и в наручные щитки; кливаний изготовлялся из грубого шёлка или хлопка, настолько толстого, насколько толстой может быть простёганная ткань, и покрыт сверху завами, чешуйчатой бронёй[668]. Ясно, что такие кливании изготовлялись из металлической брони, пластинок или чего-то ещё, ибо рекомендуется также безрукавная эпилорика из грубого шёлка или хлопка; и не только потому, что буквально это слово означает «напанцирник» (это нельзя назвать убедительным доказательством, если учесть все изменения значения), но и потому, что именно металлические доспехи нуждаются в защите от ржавчины во влажную погоду.

Шлемы изготовлены из железа и значительно усилены, так что лицо покрыто завами в два или три слоя, «чтобы видны были только глаза»; предписываются также щитки для ног наряду со щитами. Доспех не должен быть непременно совершенным или полным, чтобы помогать в битве, потому что даже слабая защита может предохранить от стрел, выпускаемых с дальнего расстояния и обладающих малой ударной силой; по мере возрастания прочности доспехов растёт и их способность отражать более мощные выстрелы. Всадник в доспехах мог сражаться спешившись, чтобы защитить себя, но его главная цель, а именно натиск, требовала наличия живых коней, а их тоже нужно было защищать от стрел. На деле верхние части их тела также следовало «покрывать доспехами» из войлока и вываренной кожи, вплоть до колен, чтобы только «глаза и ноздри» оставались открыты; возможны были также нагрудные щитки из шкуры зубра – вероятно, это был европейский зубр (Bison bonasus), тогда ещё обычный на Кавказе, а также в лесах по всей Европе[669].

Конечно, лучникам предписываются более лёгкие доспехи (они, несомненно, должны избегать ближнего боя, чтобы успешно пользоваться своим оружием), но они тоже должны носить кливании и шлемы, а их лошади должны быть защищены плотной тканью (кавадием).

Автор предусматривает различные комбинации этих трёх видов конницы, которые в действительности подразделяются и дальше, потому что только некоторые из катафрактов могут взять на себя роль копейщиков. Основное боевое подразделение для всех них (и блок для постройки более крупных тактических формирований) – это ванда из пятидесяти человек, собранных на основе родственных связей или дружбы; они «должны по возможности разделять друг с другом место проживания и повседневные заботы»[670].

Как всякий серьёзный военачальник, автор знает, что сплочённое подразделение численностью в пятьдесят человек и более обладает боевой мощью, во много раз превышающей боевую мощь пятидесяти бойцов, взятых по отдельности; знает он и о том, как добиваться такой сплочённости: бойцы должны делить друг с другом и радости, и горести. Между прочим, пятьдесят человек – это почти максимальное число людей, при котором возможно установление близких отношений и сплочённости: в современных армиях такой основной боевой единицей является взвод из тридцати человек или около того. Разумеется, важно поддерживать единство подразделения, даже если его численность оказывается помехой, когда людей чуть больше или чуть меньше, чем действительно необходимо.

Но сплочённость – самое главное. Когда автор перечисляет различные тактические построения, пригодные для различных обстоятельств, строительным «блоком» всегда выступает ванда из пятидесяти человек, так что собственное боевое подразделение командира (здесь, как и в трактате «О стычках» [“De velitatione”], оно называется германским словом «фулкон») должно насчитывать 150 человек, три банды из общего числа в 500 человек; если же общая численность составляет всего 300 человек, тогда в фулконе должно насчитываться 100 – две ванды[671]. И в том, и в другом случае всем остальным людям (или, скорее, вандам) нужно поручить рекогносцировку: поскольку численность со всех сторон была в обычном случае слишком мала, византийские войска и их враги проводили большую часть времени, отнимаемого кампанией, в поисках друг друга.

Схожим образом обстоит дело и в определении основного боевого строя: силы с правого фланга должны насчитывать 100 человек, как копейщиков, так и лучников, то есть две ванды; на левом крыле также должно быть 100 человек, «чтобы отражать врага, заходящего с фланга»; в основных блоках должно насчитываться по 500 человек, по 300 копейщиков и 200 лучников, то есть шесть ванд и четыре ванды[672]. Только формирование катафрактов из 504 человек не полностью подходит под это правило пятидесяти.

Однородность боевых подразделений, каждое из которых состоит из бойцов одной специальности ради обеспечения сплочённости, в войске, которое описывается в «Военных предписаниях» (“Praecepta militaria”), существует наряду с разнородностью его формирований, состоящих из тяжёлой и лёгкой пехоты, лёгкой конницы, конных лучников и панцирной конницы, причём именно различия между ними создают возможности для их успешного взаимодействия.

Например, грозный треугольный клин из 504 катафрактов может атаковать боевой строй врага и успешно смять его ряды, обратив его конницу в паническое бегство, воспользоваться которым по-настоящему могут лишь быстрые прокурсаторы, пустившись в погоню, чтобы заколоть врагов копьями и зарубить саблями. Если в бегство обращается и вражеская пехота, тогда сами катафракты могут учинить бойню мечами и палицами, а конные лучники могут воспользоваться своими длинными мечами.

Для катафрактов это было бы блистательным успехом, и он, как мы увидим далее, временами достигался; но это, конечно, были особые случаи, как и все сокрушительные победы во все времена. Однако гораздо чаще 504 катафракта (или, в другом случае, 384) могли достичь более прозаического, но всё же весьма полезного результата: они могли вынудить врагов оставаться в очень тесных формированиях, ощетинившись пиками и копьями, чтобы отразить атаку или скорее отказаться от мысли о ней: ведь обычно конники не станут атаковать плотный строй внушительно выглядящей пехоты с длинными острыми копьями, направленными прямо на них. Но чем теснее построение врага, тем более удобной мишенью оно выступает для лучников (если только это не римская «черепаха», testudo, с поднятыми вверх щитами, образующая совершенную форму): им уже не нужно целить в отдельные мишени, зато они могут открыть быструю ураганную стрельбу, успешную с расстояния до 250 ярдов (около 227 метров) для лучших составных луков с обратным изгибом и для искусных лучников, вследствие которой они убьют немногих, но ранят многих, а к тому же выведут из строя многих лошадей; с расстояния же в сто ярдов (примерно 91 метр) лучшие луки и стрелы могут пробивать большинство разновидностей панцирей, сильно повышая потери в рядах врага.

Никифор II Фока (или кто-то другой, написавший этот текст) обладал здравым пониманием психологии битвы. Часто бывает весьма полезно испугать врага «криками и боевыми кличами», как рекомендуется в особом месте трактата «О стычках» (“De velitatione”). Барабаны, трубы, фейерверки (у китайцев) и пронзительные вопли широко применялись в древних битвах, чтобы испугать врага. Но даже во время Второй мировой войны оглушительных взрывов и непрерывного гула скорострельной артиллерии кое-кому показалось недостаточно; поэтому немецкие военно-воздушные силы (Люфтваффе) вооружили некоторые из своих пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-87» (Sturzkampfflugzeug, Stuka, «Штука») сиренами, производившими при пикировании невыносимый вой (за что русские прозвали их «певунами»), а красноармейские «Катюши» выпускали ракеты с душераздирающим воем, за что немцы, быстро обучившиеся их ненавидеть, прозвали эти установки «сталинскими органами».

Шум пугает и может стать одним из факторов, способных сломить боевой дух врага. Но этого же можно добиться и с помощью тишины в тех верно избранных обстоятельствах, когда она становится мёртвой. Именно это и предписывает автор текста: «Когда враг приближается, всё войско должно прочесть неодолимую христианскую молитву: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь» – и таким образом пусть они начнут наступать на врага, продвигаясь тихо, соблюдая формирования, на предписанной скорости, не производя ни малейшего шума, ни звука»[673]. Вполне можно представить себе эффект: войско тяжеловооружённых всадников, движущееся вперёд в совершенном порядке и полной тишине, покажется ещё более неумолимым.

В «Военных наставлениях» (“Praecepta militaria”) содержится самое сжатое выражение византийского стиля ведения войны. Это не гомеровская война за личную славу, не великое воинское предприятие Александра Македонского и не беспощадное уничтожение врага, характерное для классического римского стиля ведения войны. Византийский боевой командир, изображённый в этом тексте, – не приверженец священной войны, равно довольный как победой, так и славным мученичеством, и не искатель приключений, рассчитывающий на удачу. Его задача состоит в том, чтобы провести кампанию успешно, иногда благодаря проведённым битвам, но по большей части – нет; он должен вступать только в победоносные битвы, а это такая цель, достичь которой можно было, избегая всего того, что похоже на честный бой: «Избегай вражеского войска, не только превосходящего силою твоё, но и равного твоему по силе»[674].

Разведку, шпионов и рекогносцировку силами лёгкой конницы следует применять в полном объёме и непрерывно, чтобы оценить материальную и моральную силу врага, из которых последняя, как всегда, гораздо важнее, в три раза важнее, согласно Наполеону, с которым согласился бы автор трактата. Стратегемы и засады представляют собою альтернативы битвам, которых можно было бы не вести, потому что так можно со временем деморализовать врага, а затем наконец вступить в битву, чтобы одержать верную победу[675].

«Тактика» Никифора Урана

Никифор Уран, бесспорный автор последнего труда, относящегося к эпохе византийского военного возрождения в десятом веке, не был императором, как авторы обсуждавшихся выше пособий по военному делу, но был фигурой достаточно выдающейся. Впервые он упоминается как придворный военный советник (веста), отправленный в Багдад, чтобы вести переговоры о выдаче Варды Склира, который перебежал к арабам после своего поражения в 979 г.[676]

Никифор Уран увяз в нескончаемых переговорах, завершившихся его же заключением в тюрьму, откуда его пришлось выкупить в 986 г. Но, несмотря на свою неудачу, он был повышен в должности и в звании магистра назначен на очень высокий пост доместика схол Запада, то есть буквально начальником гвардии, но в действительности – командующим действующей армией; в этой должности он одержал впечатляющую победу в битве на реке Сперхий в 997 г. В течение двух лет царь Самуил возглавлял болгар в удачных грабительских экспедициях через всю Грецию вплоть до Аттики, предварительно разбив византийский гарнизон в Фессалонике, и как раз возвращаясь победителем, обременённый добычей, он встал лагерем у реки в Фессалии (центральная Греция), которая и поныне называется Сперхием. Византийские войска под началом Никифора вышли к противоположному берегу реки ускоренным маршем:

С неба лил проливной дождь; река разлилась и вышла из берегов, так что не возникало даже мысли о том, чтобы вступить в битву. Но магистр [Никифор], пройдя вверх и вниз по реке, нашёл место, где, по его мнению, можно было переправиться [т. е. брод]. Он поднял войско ночью, перешёл через реку и совершенно неожиданно напал на спящих бойцов Самуила. Лучшие из них были перебиты, никто не решился даже подумать о сопротивлении. И Самуил, и Роман, его сын, получили тяжёлые ранения, и спастись им удалось, лишь спрятавшись среди мертвецов…[677]

Как отмечал Дэн (Dain), руководства по военному делу всегда рекомендовали нечто вроде этого, то есть искусный манёвр, позволяющий добиться полной неожиданности, которая парализует врага и потому может свести на нет даже значительную разницу в численности и в боевой силе; но руководства обещали лишь тактические преимущества, а на реке Сперхий Никифор Уран одержал стратегическую победу[678]. Потери болгар были столь тяжелы, что Самуил уже больше никогда не угрожал Греции, он был решительно ослаблен, хотя его военная сила и его царство не были окончательно уничтожены вплоть до битвы в проходе Клеидион в июле 1014 г.

Труд Никифора Урана был столь же полномасштабным: не менее 178 глав, что дало бы 500 больших страниц на греческом, – но этот труд как целое никогда не был опубликован, хотя Дэн (Dain) реконструировал текст по восемнадцати различным рукописям разного времени, начиная с 1350 г. и далее. Одна из них, константинопольская (Constantinopolitanus gr. 36), содержащая 33 главы, была обнаружена лишь в 1887 г. немецким учёным Фредериком Блассом (Blass), который нашёл её в малоподходящем месте: во дворце Топкапы Сарай, в Серале, над которым витают пылкие образы гаремной жизни, хотя в действительности это была просто резиденция и штаб-квартира османских султанов до 1853 г. (именно их переезд в новый дворец Долмабахче позволил учёному-иностранцу порыться в библиотеке)[679]. Именно из этой рукописи взято заглавие «Тактика», открывающее собою длинное, в целый параграф, оглавление этого труда.

Первая часть, включающая в себя главы 1—55, представляет собою парафразу «Тактических конституций» упоминавшегося выше Льва VI Философа (886–912 гг.), которые и сами большей частью основываются на более ранних трудах; так, начало «Тактики» Никифора Урана, о качествах хорошего военачальника, основывается на второй конституции, которая, в свою очередь, сама взята из трактата «Военачальник» («Стратигикос») упоминавшегося выше Онасандра, что Дэн убедительно доказывает, приведя четыре параллельных отрывка[680].

Главы 56–74 представляют собою парафразу «Военных предписаний» (“Praecepta militaria”), рассмотренных выше, от которых до нас дошло лишь шесть глав: утраченный текст можно частично реконструировать по Никифору Урану, который доступен в одном современном издании, включающем главы 56–65, и в другом, куда вошли главы 63–74[681]. В них описывается пехота, конница и особенно катафракты, тяжеловооружённая кавалерия, а затем автор переходит к описанию обычных военных операций: стычки, рейды, осады, а также (поскольку совсем избежать лобовых сражений на открытой местности невозможно) указания о том, как выигрывать сражения.

В третью, самую пространную, часть «Тактики» Никифора, включающую в себя главы 75—175, входят главы 112–118 о том, как вести тайную переписку, 119–123 о морских сражениях, опубликованные самим Дэном в 1943 г. в его «Навмахике», и главы 123–171, содержащие нескончаемый перечень военных хитростей, почерпнутых в конечном счёте из «Стратегики» Полиэна.

В 999 г. Никифор Уран был назначен командующим в Киликии и близлежащей Сирии со ставкой в Антиохии (современная Антакия), некогда бывшей третьим по значению городом Римской империи и отвоёванной у арабов в 969 г. Сильно окрепшим византийцам не приходилось бояться ежегодных вторжений воинов джихада, как было в прошлом, но мира на границе не было: продолжались набеги, ответные набеги и более масштабные вторжения. Они являются предметом глав 63–65 «Тактики», отражающих практические военные познания опытного боевого командира.

Набеги отличаются от вторжений тем, что в них не ставится целью завоевание территории; но, как и полномасштабные вторжения, они нуждаются в полномасштабной разведывательной подготовке, поскольку силы, участвующие в набеге, невелики и потому по определению уязвимы, и выживание их зависит от способности захватить врага врасплох, никогда не оказываясь в таком положении. А это, в свою очередь, требует превосходящих знаний о враге и о его расположении:

Командующий войском должен сначала провести сбор сведений посредством шпионов, пленных и [перебежчиков] и понять, каково положение в каждом из мест, занятых врагами, в их поселениях и крепостях, а также численность и характер их военных сил[682].

Когда собраны разведывательные данные и составлен план, должным образом учитывающий субтропический климат этой местности, где летом нужно избегать низин и где реки, разливающиеся весной, перекрывают путь, следующей ближайшей задачей будет секретность.

О том, что секретность важна, говорят всегда, но ею обычно жертвуют ради того, чтобы собрать превосходящие силы: часто лучше располагать дополнительными силами на линии битвы, даже если их перемещение к фронту невозможно полностью скрыть от врага. Враг, предупреждённый заранее, причиняет больше потерь, но дополнительные силы могут восстановить равновесие и тем самым обеспечить победу. Иначе дело обстоит с набегами и вторжениями. Там подобные замены невозможны: если враг располагает предварительными сведениями, достаточными для того, чтобы подготовить соответствующую по силам засаду на пути продвижения войска, тогда вполне возможно полное уничтожение. Поэтому полная секретность – не просто одна из целей, как бывает при масштабных операциях, но абсолютно необходимое требование.

Ничем не выдавать себя – это существенно важно, но недостаточно, потому что приготовления всё же могут раскрыться, а намерения – быть разгаданы. Поэтому необходим активный обман, чтобы отвлечь внимание от истинных сведений или затемнить их значение, предлагая ложные интерпретации (suppresio veri, suggestio falsi), а обман, в свою очередь, требует ответной бдительности:

[Командующий] должен совершенно увериться в том, что он никому, даже [обычным] поверенным своих секретов, не выдал ни своих намерений, ни того, в какую область он собирается вторгнуться. Вместо этого ему нужно обмолвиться, что он собирается направиться в какое-то иное место, и выйти маршем, направляясь якобы именно в это, указанное им, место, но держа свои истинные намерения в тайне. Если он видит, что никаких мер предосторожности не предпринимается, ему следует произвести все надлежащие приготовления, а затем внезапно со всей поспешностью выступить в ту область, куда он действительно намеревался отправиться[683].

При подготовке более масштабного вторжения пехота и обоз должны создавать тыл, защищённый лишь немногими катафрактами, тяжеловооружёнными всадниками. Более лёгкие подразделения конницы с их конными лучниками составляют основную силу вторжения, и их численность нельзя уменьшать, удерживая конницу в тылу для защиты пехоты; напротив, их число следует увеличить:

[Командующий] должен приказать каждому из офицеров выделить сто или сто пятьдесят своих лёгких пехотинцев, превратив их в кавалеристов (каваллариев), дабы они сопровождали силы конницы… Схожим образом нужно выделить сорок или пятьдесят, которые оставят свои доспехи и защитные покрытия своих лошадей в обозе и выступят вместе с другими лёгкими конниками[684].

Автор текста утверждает, что целевой причиной этого является более справедливое распределение добычи, но предполагаемая тактическая схема заключалась в том, чтобы как можно больше бойцов находились в рядах лёгкой кавалерии для захвата добычи и пленных (такова непосредственная цель вторжения), тогда как пехота и катафракты суть, так сказать, затраты на ведение дела: они обеспечивают главную боевую силу, чтобы при необходимости поддержать лёгкую кавалерию.

Если конники, участвующие в рейде, встречаются с решительным сопротивлением, мешающим их продвижению, то основные боевые силы могут выступить вперёд, чтобы пробиться сквозь ряды врага в ближнем бою; если враг контратакует, то лёгкая кавалерия может искать защиты у главных боевых сил, которые защищают также мулов и повозки обоза с запасом стрел, снаряжения и продовольствия.

Разведывательные данные были существенно важны для того, чтобы планировать вторжение, но свежие разведывательные данные становятся необходимы, как только оно начинается:

Когда войско подходит к области, занятой врагом, <…> дукатор [командир] должен прежде всего не медлить и сразу послать людей, чтобы [взять языков] для получения точных сведений. Неожиданные вторжения во вражескую землю часто оказываются для войска весьма рискованными. Ибо часто случается так, что за день или за два до начала набега к врагу откуда-нибудь прибывает подкрепление…[685] Это обесценивает разведывательные данные, собранные ранее, если они были добыты всего неделю или четыре дня тому назад; кроме того, такой поворот событий отнюдь не объясняется случайностью: когда войско передвигается, до врага доходят слухи об этом, и он высылает подкрепления, чтобы усилить оборону по предполагаемому пути его продвижения.

Если вторжение, производимое конницей, оказывается успешным, причём врагу не удаётся мобилизовать и отправить свои силы в область, подвергшуюся нападению, тогда можно устроить «возвратный» набег. Сначала и животным, и людям нужно отдохнуть в течение трёх или более дней. Затем византийская армия должна продолжать своё продвижение по обратному пути, чтобы отвести все подозрения, пока не настанет подходящий момент, когда оно может обратиться вспять и напасть снова.

Вторжение – это наступательная операция, но она нуждается также в оборонительной стороне ради безопасности: необходим сторожевой фронт лёгкой конницы и фланговая стража для защиты собственно грабителей, тогда как основные силы следуют сзади по направлению продвижения, готовые послать подкрепления силам лёгкой конницы, попавшим в переделку. Основные боевые силы должны оставаться в тесном порядке ради быстрой передачи сообщений, чтобы можно было быстро послать отряды в дело, если это понадобится.

Захват добычи и пленных был для бойцов важным стимулом сражаться, и Никифор Уран должным образом предписывает, что грабящие должны делить добычу честно, дабы что-то досталось и бойцам, оставшимся позади, чтобы защитить их тыл, а также тем, кто находился в лагере и в обозе.

Стратегическая цель вторжения заключалась в том, чтобы деморализовать арабов и ослабить их материально, отчасти за счёт разорения их сельскохозяйственной экономической базы: «По пути через вражескую территорию… сжигай жилища, хлеб на корню и пастбища…»[686] Это служило предупреждающей мерой, не позволяющей врагу воспользоваться своими ресурсами, причём пастбища были особенно важны, если учесть преобладающую роль конницы в войсках с обеих сторон. Отсутствие пастбищ (или сожжённые пастбища) означало отсутствие лошадей, то есть, для той эпохи, отсутствие войска, потому что пехота играла явно второстепенную роль, тогда как конница могла нести с собой запас фуража в лучшем случае на два дня, набив чересседельные сумки и нагрузив до отказа запасных лошадей и мулов.

До сих пор предполагалось достижение стратегической неожиданности, но, конечно же, может случиться и так, что враг предвосхитит вторжение:

…если враг находится близко к укреплённому лагерю, если его войско многочисленно, и он… ищет битвы, нашему войску не следует сниматься с лагеря и выступать маршем. Оно должно, напротив, оставаться в лагере, а пехотным подразделениям… нужно готовиться к битве… Подразделениям конницы следует выступить из лагеря и развернуться для сражения. <…> Пешие метатели дротиков, лучники и пращники стоят за подразделениями конницы, но не слишком далеко от [тяжёлой] пехоты".

Если враг остаётся на месте и при этом слаб, нет нужды использовать лагерь в качестве базы, охраняемой пехотой: тогда всё войско в полном составе может выдвинуться, чтобы схватиться с врагом и рассеять его. Если вражеское войско слабо и остаётся на расстоянии, тогда его присутствие не должно отвлекать византийское войско от намеченной ранее линии выдвижения: нужно спокойно продолжать марш, выставив передовую стражу, а также фланговую и тыловую (снова сака), чтобы образовать мобильный защитный периметр вокруг основного войска; можно предположить и наличие обоза, хотя он и не упоминается. Внешний контур этого подвижного периметра должен, конечно, состоять из подразделений лёгкой конницы, тогда как пехота образует внутренний слой. Таким образом, пехоту не нужно обременять личными доспехами и более тяжёлым оружием, которое следует перевозить на ослах, лошадях и мулах сил сопровождения. На марше бойцы должны идти со своим подразделением, под командованием десятника, пятидесятника и сотника (декарха, пентиконтарха, экатонтарха):

…так что, если случается внезапная атака… каждый должен быть на отведённом ему месте… они быстро возьмут своё снаряжение и встанут в строй, каждый на своём месте[687].

В данном случае враг слаб, слишком слаб для того, чтобы вынудить войско сменить направление продвижения, но не настолько слаб, что не способен устроить внезапные наскоки, которые могут причинить болезненные потери, если надлежащие меры предосторожности останутся в небрежении. Патрули и пикеты лёгкой конницы необходимы вокруг всей колонны на марше, чтобы загодя обнаружить атакующего врага и по возможности перехватить его, предупредив основные силы о том, что им нужно занять боевые позиции вне марша.

Особые меры предосторожности предписываются для преодоления узких проходов, даже если нет никаких признаков присутствия неприятеля. В сущности, пехота должна обезопасить и вход, и выход, прежде чем в проход отважится войти конница, по определению более уязвимая для засад. Конечно, всё гораздо хуже, если враг действительно защищает горный проход, обойти который невозможно. Можно считать само собой разумеющимся, что в том случае, если вражеское войско действительно налицо, то его основные пешие и конные силы будут сражаться перед началом прохода: ведь они не могут сражаться внутри него, где нет пространства для того, чтобы развернуться, а от конницы в любом случае мало толку. Если эти главные силы разгромлены и обращены в бегство, то меньшие силы, стоящие в самом проходе или стерегущие дороги вдоль него с более возвышенных позиций, могут сами обратиться в бегство. Если они этого не сделают, ожесточённое сражение будет неизбежно:

Если [вражеские войска] расположены высоко на крутых склонах и стерегут дороги внизу тогда отправь метателей дротиков, лучников и пращников [= лёгкую пехоту], а по возможности и некоторых из менавлатов, чтобы они окружили эти крутые склоны и подошли к ним напрямую с низменных, равнинных мест[688]. Цель состоит в том, чтобы вынудить врага отступить, дабы избежать окружения, оставляя тактически превосходящие, но изолированные позиции, которые могут превратиться в ловушки в том случае, если византийцам всё же удастся преодолеть проход или обойти его стороной.

Что же касается менавлатов, то на крутых склонах они кажутся неуместными, ибо их главная роль – действовать пикой против атакующей конницы, но эти крепкие люди с крепким оружием были полезны и в боевых действиях в горных условиях: небольшое их число может противостоять многим, если происходит внезапная атака на лёгкую пехоту в такой местности, где конница не может прийти ей на помощь; а менавлаты могли своим внушительным видом придать духу силам окружения, задачей которых было вынудить защитников отступить.

Но если вражеские войска прочно стоят на месте, или же, скорее, в том случае, если они продолжают держаться на своих крутых и естественно сильных позициях, лобовые атаки не нужны: «Не рвись в битву и не задирай их без нужды, потому что местность помогает врагам, но выходи на них с разных сторон и досаждай им с помощью вышеупомянутых метателей дротиков, лучников и пращников…»[689]. Опять же в качестве ответа выступает скорее манёвр, нежели лобовые схватки на уничтожение, но если и он терпит крах, тогда нет иной альтернативы, кроме как выбивать врага пехотными подразделениями – конечно, с помощью Божией.

Осадные операции выступают предметом главы 65, которая значительно длиннее предыдущих глав. Хотя в ней используется общее обозначение любого укрепления, кастрон, предполагается при этом, что целью выступает не просто крепостца, но скорее крупная крепость – или, скорее, хорошо укреплённый город. Если крепость выстроена прочно и в ней находится очень большой гарнизон, немедленной атаки предпринимать не следует. Вместо этого рекомендуется кампания набегов с целью сжечь хлеба на корню и уничтожить урожай на расстоянии одного-двух путей от крепости. Это должно продолжаться до тех пор, пока крепость не будет ослаблена вследствие недостатка съестных припасов и соответствующего упадка духа её гарнизона. Только тогда войску следует подойти к крепости, чтобы либо принять её сдачу, либо взять её приступом.

Всё это происходит в северной Сирии, где византийцы ведут наступательные боевые действия против арабов-мусульман, и Никифор Уран наставляет пограничных стратигов (командующих, отвечающих за различные участки границы) в том, что они должны пресекать любые поставки средств врагу. Хотя прежнего энтузиазма поубавилось, джихад всё ещё идёт, причём особенно ожесточённо – в обороне:

Ибо враг, угнетаемый нехваткой съестных припасов, посылал во внутренние области Сирии, в города и веси, и объявлял верным [матабада, от арабского мутаабида, или множ. число мута’абиддун] в мечетях об обрушившихся на них бедствиях и о терзающих их муках голода. Они говорят им: «Если наши крепости попадут в руки ромеев, это будет гибелью для всех земель сарацин!», из-за чего сарацины поднимаются на защиту своих братьев и своей веры… и собирают «пожертвования», как они это называют, то есть деньги, большие запасы зерна и другие припасы… в частности, они шлют им много денег[690].

Деньги – главная угроза: если плата достаточно высока («одна номисма [4,5 грамма золота] за два или три модия, а то и за один модий [12,8 кг]» зерна), то даже добрые христиане, живущие в пределах империи, даже высокопоставленные, найдут возможность контрабандой переправить в укреплённый город зерно, а также сыр и овец, причём в изрядных количествах. Предлагаются меры устрашения и суровые наказания, чтобы отвадить их от этой предательской коммерции, тогда как караваны, везущие съестные припасы из внутренней Сирии, должны тщательно перехватываться пограничными войсками.

Взяточничество также представляет собою проблему: из текста следует, что даже византийские офицеры были ему подвержены; автор не взывает к верности долгу, он предлагает другое средство – превзойти врага в цене:

Необходимо поддерживать моральный дух офицеров, охраняющих дороги, а также их подчинённых, обещаниями, наградами и подарками, чтобы все служили в полную силу… дабы люди, охраняющие дороги… не пропускали съестные припасы… Тех, кто будет поступать вопреки этому из сочувствия к врагам или из нерадивости, следует подвергать суровым взысканиям и наказаниям[691].

Из вышесказанного можно сделать вывод, что преданность могла двоиться. Крепость – это малый или крупный город, значительную часть жителей которого составляют христиане под мусульманским правлением, и они тоже страдают от голода при блокаде; византийские фемные войска, охраняющие дороги, набираются из местных жителей, а у них могут быть родственники на вражеской стороне – или по крайней мере они могут сочувствовать осаждённым.

Предположим, что крепость значительна и ожидается долгая осада; в таком случае нужны меры предосторожности против атак извне, со стороны вражеских войск, прибывших, чтобы снять осаду.

Если ожидается крупная атака врага, то войска нельзя рассеивать вокруг всей осаждаемой крепости. Должен быть хорошо устроенный лагерь, снабжаемый водой, окружённый по периметру рвами и по возможности дополнительно защищённый от атак вражеской конницы «головками чеснока» и треножниками (трискелиями) с копьевидными шипами (ципаты), аналогичными рогаткам, применявшимся ещё во время Гражданской войны в Америке; устроены они просто: это брёвна, пробитые насквозь двумя рядами шипов, расположенных под углом в 90 градусов друг к другу, так что два острия из четырёх всегда торчат вверх под углом в 45 градусов к земле.

Если приближается вражеское войско, чтобы снять осаду, то нужно предпринять последнее усилие добиться сдачи крепости, произведя демонстрацию силы и заявив о своих намерениях. Во-первых, каждое формирование, подразделение и часть подразделения (фема, тагма, турма, вандон) нужно вывести на отведённую ему позицию вокруг крепости. Затем следует предложение: «Если вы хотите сдать нам крепость добровольно, вы сохраните своё имущество. Первый из вас получит от нас подарки. Если вы этого не сделаете [сейчас], а впоследствии согласитесь на это, то ваша просьба не будет принята: ромейское войско заберёт с собой и ваше имущество, и вас самих как рабов»[692]. Чтобы усилить давление, нужно сделать ещё одно заявление: «Все магариты, армяне и сирийцы в крепости, которые не перейдут на нашу сторону до её взятия, будут обезглавлены». По логике вещей, эти разряды врагов, которых нужно скорее обезглавить, чем взять в плен, должны быть предателями-христианами, а не воинами джихада, которые могут искупить свою вину, перейдя на сторону осаждающих (в сохранившихся документах, начиная со знаменитого греко-арабского папируса от 642 г., хранящегося в настоящее время в Вене (PERF 558), слово «магариты» означает «мусульманские воины», не обязательно бывшие христиане, обратившиеся в ислам; но это слово, несомненно, изменило значение с ходом времени). Никифор Уран был слишком опытен для того, чтобы ожидать слишком многого от простых слов; но, даже если не удастся добиться сдачи, возможно иное преимущество: «разногласия и распри в рядах врагов».

Осадные операции требовали особого снаряжения, а также артиллерии, и совершенно очевидно, что всё это невозможно было перевозить в обозе – просто из-за размеров и тяжести. Поэтому бойцы должны изготавливать то, что им необходимо, прямо на месте, начиная с лес, которые плелись из лозы или веток, для защиты от стрел, как уже упоминалось выше; но здесь речь идёт скорее о разработанной их форме в виде домиков с остроконечными крышами, с верандой, закрытой щитами, и двумя дверьми, «на пятнадцать-двадцать человек», нежели о простых плоских щитах. Упоминаются и ещё более тщательно разработанные разновидности лес с четырьмя дверьми, но и они должны быть достаточно лёгкими для переноски, что было вполне достижимо, потому что они плелись из лозы и тонких веток. Они не способны были по-настоящему сдержать стрелы, пока они не потеряли силу в полёте; но за лесами могли укрываться бойцы, так что лучникам уже не удавалось целиться в них – и, конечно же, большинство стрел они отражали.

Эти переносные домики нужно было доставить к самым стенам – на расстояние пяти или десяти оргий, то есть около 18 метров; это, как представляется, действительно очень близко, даже слишком близко, – так что бойцы, укрывающиеся за ними, могут поражать защитников из луков и пращей. Другие бойцы должны использовать камнемёты (требушеты) против стен или же атаковать их напрямую, с помощью молотов и таранов.

Следует также начать подкопы под крепостные стены, чтобы их разрушить. Туннель должен быть глубоким, чтобы защитить от контртуннеля. Если подкоп ведут в мягкой земле, то потолок туннеля нужно прикрыть циновками, держащимися на столбах. Чтобы разрушить крепостные стены точно в необходимый момент, применяется стандартный метод: сначала камни, лежащие в основании стены, заменяют на деревянные опоры, затем полость заполняют сухим деревом, которое можно поджечь, когда уже всё готово, чтобы сжечь опоры и обрушить стену. Натиск должен продолжаться круглосуточно, для чего войско следует разделить на три части: две из них могут отдыхать в любое время, пока третья ведёт боевые действия.

Никифор Уран был, несомненно, знаком с классическими руководствами по осадному делу, в которых описывалось изощрённое снаряжение эллинистической эпохи: передвижные башни, навесные осадные лестницы, «черепахи» и многое другое, «чего наше поколение и не видывало». Но, прибавив несколько неуместное замечание о том, что все эти приспособления были недавно опробованы, он утверждает, что подкоп эффективнее всех этих устройств, если вести его надлежащим образом.

Если осадные операции идут успешно, то осаждённый враг может попытаться сдаться, выдвинув свои условия, то есть сдать крепость и уйти невредимым. Это предложение следует принять лишь в том случае, если приближается вражеское войско, чтобы снять осаду, а гарнизон многочислен и силён. В противном случае крепость нужно взять приступом, чтобы деморализовать защитников других фортов и крепостей: «…об этом станет известно повсюду, и другие крепости в Сирии, на которые ты намереваешься напасть, [сдадутся] без боя»[693].

Далее, в главе 66, Никифор Уран рассматривает тактику лёгкой пехоты: лучников, метателей дротиков и пращников, которые обычно располагаются позади тяжёлой пехоты, чтобы воспользоваться её защитой и вместе с тем поддержать её своими стрелами и снарядами. Но лёгкая пехота может располагаться и с фланга, чтобы предотвратить попытки окружения, занять удобную местность или захватить её, если позволят обстоятельства. Она также может располагаться на одном фланге или на обоих, если тяжёлая пехота выстроена глубокими колоннами, чтобы стрелы и снаряды лёгкой пехоты, расположенной за ней, не причинили братоубийственных потерь. Наконец, лёгкая пехота может выступить перед тяжёлой, чтобы отбить вражескую конницу своими стрелами и снарядами[694].

Ключевой тактический выбор в расположении конницы для битвы – это соотношение шеренг и колонн. Глубоким и узким построением можно скрыть истинную численность войска, а также дать возможность провести атаку на прорыв вражеской линии; кроме того, она может преодолевать узкие проходы, оставаясь при этом не столь заметной. Формирование, лишённое глубины и состоящее из одной-единственной линии, полезно для того, чтобы захватить пленных и добычу в незащищённой местности, но совершенно бесполезно в битве[695].

В тексте мы встречаем виглаторов, «бдителей», что в данном случае означает скорее часовых, нежели членов полка императорской стражи, носившего название «вигла» (это название восходит к латинскому vigiles, как называли в Риме совсем иные, вовсе не элитные части муниципальной стражи и пожарных). Эти часовые должны располагаться довольно далеко от лагеря, чтобы находиться ближе к противнику и следить за его приближением; у них должны быть холощёные кони, которые гораздо спокойнее. Поскольку эти часовые находятся вдали от лагеря, они сами могут стать мишенью для врага, который попытается их захватить, и они должны быть готовы к этому[696].

Лишь немногие сражения заканчиваются потому, что проигравшие физически уничтожены или полностью окружены, так что их выбор ограничивается либо сдачей, либо гибелью. В большинстве случаев именно проигравшие решают исход сражений, приняв решение отступить, чтобы не нести дальнейших потерь, когда никакой успех уже не представляется возможным. Это с наибольшей вероятностью происходит тогда, когда битва длилась в течение некоторого времени, силы с обеих сторон истощились, бойцы утомились, и вдруг к одной из сторон неожиданно приходит свежее подкрепление. (Современным примером тому может служить эпическое оборонительное сражение седьмой бригады израильской армии с частями четырёх наступающих сирийских дивизий в октябрьской войне 1973 г.: после почти 70 часов непрерывной битвы сирийцы внезапно прекратили атаку, когда всего лишь семь танков пришли на помощь израильтянам, которые к тому времени уже почти не могли держаться на ногах.)

Соотношение сил восстанавливают порой материальные, порой психологические факторы, хотя чаще – и те, и другие; вот почему все толковые военачальники всегда держат некоторые силы в резерве, как бы скромны они ни были, даже если при этом ослабляются остальные боевые силы; вводя в битву свежие силы, особенно неожиданно, можно достичь гораздо больших результатов, чем в том случае, если с самого начала ввести эти силы в действие.

Никифор Уран рекомендует стратегему, которая использует это различие. Если стратиг (здесь – командующий войском) ожидает подкрепления, а оно никак не приходит, ему нужно выделить некий контингент и тайком отослать его на некоторое расстояние. В ходе битвы этот отряд можно вызвать обратно, чтобы он вступил в битву «с пылом». Враг решит, что прибыло подкрепление, и может отступить с поля боя[697].

Совет военачальнику накануне битвы является отзвуком литературного вымысла Онасандра, но он прошёл через фильтр весьма значительного боевого опыта автора. Ночью стратиг должен послать несколько боевых единиц конницы (в тексте тагмата, но явно не в смысле регулярных отрядов) в тыл врага, чтобы утром неприятель пришёл в замешательство, увидев их[698].

«Стратегикон» Кекавмена

Согласно Альфонсу Дэну и Де Фуко, последний рассматриваемый здесь труд, «Стратегикон» Кекавмена, относящийся к одиннадцатому веку, даже не входит в канон византийских сочинений по стратегии, относясь скорее к жанру сборников советов на все случаи жизни, поскольку он лишь частично посвящён военным вопросам[699]. Это верно, и заглавие «Стратегикон» – не единственное в этой рукописи[700].

Отсутствие других рукописных свидетельств особенно прискорбно, потому что эта рукопись была скопирована, скорее всего, писцом-монахом, явно не понимавшим того, что он пишет, вследствие чего дальнейшим издателям пришлось столкнуться с массой грубых ошибок и даже со строчками, состоящими из бессмысленного набора букв[701].

Композиция текста сама по себе столь же проблематична, поскольку автор перескакивает с одной темы на другую, возвращаясь обратно и допуская множество повторов; с другой стороны, он написан на разговорном греческом языке того времени, не обременённом вымученным классицизмом, свойственным столь многим византийским текстам и неизбежно выливающимся в неясности.

Но самая интересная характеристика книги – это её точка зрения: как и прочие руководства, она адресована стратигу, то есть командующему действующими войсками или фемой; но уникальным образом главный предмет заботы автора – не мощь и слава империи, а скорее личная карьера и почести: это советы доброго дядюшки своему молодому родственнику[702].

Например, его вариант семейной беседы начинается определённым образом: да, стратиг должен быть осторожен, но непростительно малодушие, которое оправдывается заботой о безопасности войск: «Если ты хотел сохранить в целости своё войско, зачем же ты пришёл во вражескую землю?»[703]

Но данный затем совет заключается не в том, чтобы следовать «срединному пути» между предосторожностью и отвагой (таков мудрый совет Онасандра и ему подобных), а скорее в том, чтобы сосредоточить свои усилия на действительно важных вещах: это твоя личная репутация, твоя личная честь[704]. Избегай упрёков в чрезмерной робости или чрезмерной дерзновенности, снарядив несколько рискованных, но хитро спланированных операций, которые принесут тебе репутацию военачальника, которого следует опасаться. Предполагается, что эти операции должны быть небольшими, в то время как с основным составом войска следует обращаться бережно.

И опять же, когда обсуждается вопрос о том, как стратигу, когда он стоит во главе фемы, нужно справляться со своими гражданскими задачами, Кекавмен высказывается категорично: «Никогда не принимай должности, предполагающей обязанность собирать налоги: нельзя служить одновременно Богу и маммоне…»[705]; однако собирать налоги требовала империя.

Та же самая мотивация налицо, когда Кекавмен даёт советы относительно чтения: «Читай книги: исторические, церковные. И не возражай: “Какую пользу воин может извлечь из догм и книг Церкви?” – пользу они принесут наверняка». Затем Кекавмен отмечает, что в Библии много стратегических советов и даже в Новом Завете есть предписания на сей счёт. Но затем он переходит к действительному обоснованию: «Я хочу, чтобы ты вызывал у каждого восхищение своей храбростью, рассудительностью и образованностью»[706].

Кекавмен был циником, жившим не в эпоху Просвещения, а в византийскую эпоху, и потому в его сочинении содержится полный набор чистосердечных и, несомненно, искренних обращений к Богу, но ясно и другое: ничтоже сумняшеся он пишет так, будто судьба всей империи не так важна, как личный успех его ученика, – и притом отдаёт себе полный отчёт в этом: «Таких советов в другом руководстве по стратегии ты не найдёшь»[707].

Возможно, это объяснение сугубо личное, но оно могло и отражать тогдашние обстоятельства: ведь империя пребывала в упадке. Последний издатель датирует этот труд очень точно, между 1075 и 1078 годами, потому что в качестве правящего императора в нём упоминается Михаил VII Дука (1071–1078 гг.), а в качестве патриарха Константинопольского – Иоанн Ксифилин (1065–1075 гг.), к тому времени уже усопший[708].

За полвека до этого, когда в 1025 г. умер Василий II, он оставил после себя победоносную империю, распространившуюся во всех направлениях: к северу и к западу – на Балканы и в Италию, к востоку – в Месопотамию и на Кавказ, планировалось и вторжение на Сицилию. Но пятьдесят лет – долгий срок для международной политики, особенно для византийцев, которым всегда грозили всё новые вторжения из Центральной Азии. В течение веков тюркские народы двигались к западу по степному коридору к северу от Чёрного моря, угрожая дунайской границе и иногда переходя её, но совсем недавно они двинулись на юг, к богатствам Ирана и Месопотамии, по пути обращаясь в ислам. Некоторые из них присоединились к джихаду против христианской империи в качестве наёмников, гулямов, то есть рабов-солдат, и энтузиастов, предводительствуемых арабами. Но затем произошла смена караула, когда тюркские военные вожди постепенно перехватили власть у арабских правителей в центральных странах ислама, от Афганистана до Египта. Алп Арслан из правящей семьми тюрок-огузов уже завладел Ираном и Месопотамией от Окса (Амударьи) до Евфрата, когда разбил и взял в плен Романа IV Диогена (1067–1071 гг.) при Манцикерте в августе 1071 г., открыв путь в Анатолию множеству своих последователей-турок.

Если датировка 1075–1078 годами верна, то Кекавмен писал своё сочинение в катастрофические времена, ибо Анатолия составляла значительную часть империи, и почти вся она, кроме западных её окраин, подпала под власть сельджуков[709].

Несмотря на свой решительно нелитературный стиль, труд Кекавмена, возможно, представляет собою всего лишь литературу, почерпнутую из литературы, а не из жизни. Но, начиная с первых пассажей стратегической части (в главе 24), книга, по-видимому, отражает действительный военный опыт: разведывательные данные относительно возможностей и намерений врага совершенно необходимы – ведь без них невозможно достичь успеха.

Стратигу, возглавляющему войско, предписывается поэтому прежде всего нанять значительное количество «надёжных и проворных» шпионов. Здесь используется слово «консарий», восходящее к использовавшимся в более ранних текстах словам «курсаторы» или «протокурса-торы», как назывались отряды лёгкой кавалерии, предназначенные для разведки или для набегов, хотя в данном случае предполагается, что эти люди действуют в качестве тайных агентов; и действительно, далее в тексте уточняется, что каждый из них должен действовать отдельно, не зная лично других, чтобы не погибли все, если одного схватят (и успешно допросят)[710]. Шпионов недостаточно, должны быть также лазутчики (синодики) в подразделениях по восемь, девять, десять человек или более. Только шпионы могут питать надежду на то, что им удастся пробраться во вражескую штаб-квартиру или в царский дворец, чтобы похитить или хотя бы подслушать планы войны, но нужны и лазутчики для того, чтобы обнаружить действия врага, проследить за ними и сообщить о них прямо на месте, когда они уже вовсю выполняются. Стратигу даётся совет: не жалеть подарков для своих лазутчиков, если они действуют хорошо, и часто беседовать с ними, чтобы отметить, кто из них искренен, а кто лжив. Но делиться с ними своими планами не следует.

Следующий совет отражает горький опыт, включая битву при Манцикерте – хотя исход её решили предательство и отпадение, свою роль сыграл и недостаток сведений; поэтому ежедневно делай всё возможное для того, чтобы узнать, где находится враг и что он делает.

Даже если враг не слишком хитроумен, нельзя его недооценивать: действуй так, как будто он изобретателен[711].

Когда дело доходит до оперативного метода ведения войны, Кекавмен проявляет себя строго ортодоксальным и повторяет совет, содержащийся во всех прежних руководствах по военному делу, начиная со «Стратегикона» Маврикия, совет, содержащий в себе самую суть особого византийского стиля ведения войны: постоянно собирай разведывательные данные повсюду, веди кампанию энергично, но сражайся лишь в малых масштабах, избегая полноценных битв с целью одержать решающую победу, потому что таковой не бывает: возможна лишь краткая передышка до появления следующего врага, когда о вчерашних потерях, причём с обеих сторон, придётся горько пожалеть.

Но если ты вступил в битву, пути к отступлению нет, ибо оно может деморализовать бойцов. Поэтому врага нужно проверить и испытать перед битвой посредством мелких атак, чтобы определить его силу, а также понять, как он сражается, – ведь это мог быть совсем новый враг, с которым империя раньше никогда не воевала. Кекавмен хорошо знал классических авторов книг по военному делу и предполагал, что его читатели тоже с ними знакомы, – во всяком случае, именно так он объясняет своё нежелание писать о боевых построениях[712].

Вместо этого стратига призывают установить этническую принадлежность врага, прежде чем разворачивать свои силы, потому что некоторые народы традиционно сражаются в единственной фаланге, другие – в двух, некоторые – в открытом порядке. Автор пишет, что лучшее боевое построение – римское, но не приводит никаких обоснований этого суждения, скорее всего, потому, что превосходство римлян во всём, что связано с войной, считалось само собой разумеющимся.

В книге царит благодушный тон, но в одном вопросе автор проявляет жестокость: он высказывается в пользу смертной казни для командира, которого застигло врасплох вражеское нападение на его лагерь. Вокруг лагеря нужно расставить много часовых, даже если атака кажется невозможной, ибо стратигу не пристало оправдываться: «Я не ожидал атаки на эту часть [периметра]», на что отвечают так: «У тебя был враг? Если так, то как же ты не подумал о том, что может случиться худшее?»[713] В этом пассаже слышны отзвуки более ранних руководств, но в нём может отразиться и личный опыт: я по себе знаю, что гораздо проще расставить часовых, чем добиться того, чтобы они бодрствовали ночь за ночью, особенно если ничего не происходит, – конечно, за исключением той единственной ночи, когда часовые спят.

Далее следует ряд предписаний (глава 32): нельзя недооценивать врагов просто потому, что они варвары (в оригинале эфники, а не варвары), ведь у них тоже есть сила разума, прирождённая мудрость и хитроумие; если встретишься с неожиданностью, веди себя храбро, чтобы придать смелости своим подчинённым; если ты впал в панику, кто сможет поднять в бой и приободрить войско (глава 33)? Не убегай с поля боя, не ищи личной безопасности, потому что многие, пустившись по неопытности в бегство, ввергали войско в катастрофу. Сражайся, не сдаваясь, и добьёшься успеха.

Что же касается обращения с послами, прибывающими в лагерь, то Кекавмен пересказывает хорошо знакомые методы византийцев:

послы должны встать лагерем в низменном месте, и с ними должен находиться надёжный человек, чтобы они не могли шпионить за твоим войском. Им нельзя ни разгуливать туда-сюда, ни говорить ни с кем без разрешения. Кроме того, если предстоит что-то действительно важное, вообще не принимай их, а просто прочти их письмо и отошли их обратно с роскошными дарами… и они восхвалят тебя[714].

Всё это очень хорошо знакомые темы, но у Кекавмена налицо также очень интересный призыв к оригинальному мышлению, что представляет собою самую избитую банальность для современного человека, которому всегда говорят, что нужно всё время снова и снова всё изобретать – для византийской культуры это весьма необычно:

Если ты уверен в том, что предводитель народа, с которым ты сражаешься, хитроумен, тогда будь бдителен и опасайся вражеских уловок. Самому тебе тоже нужно принимать ответные меры, причём не только те, что ты узнал от древних: изобретай новые! И не отговаривайся тем, что от древних это не дошло…[715]

Кекавмен так же чтил древних, как и всякий другой, но вполне очевидно, что он считал необходимым «дать волю» своему читателю.

И снова Кекавмен перечит неким неопределённым «древним» (на сей раз это не Онасандр), возражая против совета, по которому войско, бежавшее с поля боя, нельзя допускать до военных действий в течение трёх лет:

Если сразу же, в тот же самый день, когда произошёл разгром, ты можешь собрать хотя бы четверть своего войска, не празднуй труса, подобно зайцу, а возьми тех, кого тебе удалось собрать, и с ними обрушься на врага. Но, конечно, не в лоб, а для начала с тыла или с флангов, будь то днём или ночью.

Это отличный совет, потому что, как отмечает Кекавмен, враг, выигравший битву, утратит бдительность, его легко будет захватить врасплох, и тогда поражение может обернуться победой[716]. (Именно так немецкой армии, которая, начиная с 1943 г., получала всё меньше поддержки с воздуха и в которой становилось всё меньше танков и грузовых машин, удалось продлить сопротивление наступающей Красной армии вплоть до горького итога. Прямо в соответствии с пожеланиями Кекавмена немецкая армия оказывалась в состоянии предпринимать контратаки сразу после того, как она потерпела, казалось бы, сокрушительное поражение. Нет ничего труднее как материально, так и психологически: солдаты деморализованы, подразделения разваливаются, уцелевшие тяжёлые орудия срочно нуждаются в ремонте, – но нет и ничего более эффективного, потому что такая тактика подрывает наступательный порыв, который предположительно должны порождать победы на поле боя. Бойцы Красной армии, бросавшиеся вперёд после прорыва, подвергались смертельным контратакам тех самых солдат, которых они в последний раз видели пустившимися в паническое бегство. Офицеры, вытащив из кобуры пистолет, собирали вокруг себя этих самых солдат, формировали из них импровизированные «отряды быстрого реагирования» (Alarmheiten), захватывали любое вооружённое транспортное средство или противотанковое ружьё, оказавшееся в зоне досягаемости, и не ждали особых указаний, чтобы предпринять контратаки с флангов, которые часто приводили к непропорциональным потерям в рядах врага или по меньшей мере замедляли наступление Красной армии. Таким образом превосходные офицеры немецкой армии выигрывали время для своих коллег из карательных войск, которые в последний год войны убивали почти всех своих жертв, когда они одержали победу благодаря своему тактическому искусству и простому упорству).

Уже один этот совет показывает, что Кекавмен, кем бы он ни был и обладал ли он боевым опытом или не обладал, всё же понимал динамику битвы.

Хладнокровный реализм, царящий на этих страницах, лучше всего иллюстрируется советом о том, как обращаться с вражескими послами, которые требуют золота, угрожая атакой: заплати им, потому что затраты будут меньше потерь, которые понесёт территория империи; кроме того, битва – это всегда азартная игра с непредсказуемым исходом (gamble)[717]. Как мы видели, даже когда ромеи были очень сильны, они всегда были готовы откупиться от врагов, если это оказывалось дешевле, чем сражаться с ними. Так что не для них был лозунг «Миллионы – на оборону, но ни цента – на дань!», выдвинутый конгрессменом Робертом Гудлоу Харпером (а ведь после того как он произнёс эти слова 18 июня 1798 г., много миллионов действительно было потрачено!). Римляне и византийцы были не столь романтичны, но Кекавмен заходит ещё дальше: отвергай все требования врага сдать территории, если только… он не согласится стать твоим вассалом и платить дань (феодальная субсидиарность, если можно так выразиться) – или, что хуже, когда подстёгивает необходимость. Иными словами: «да», если ты вынужден[718].

Кекавмен проявляет куда больший оптимизм, когда речь заходит о нападении, если враг укрывается в укреплённом городе: «Если тебе неизвестна численность его сил, то поверь мне, что у него мало людей и нехватка сил». Его совет заключается в том, чтобы отправлять консариев (более поздний вариант всё тех же курсаторов/прокурсаторов), чтобы найти путь в укреплённый город: «…и не верь никому, кто скажет, что такого пути нет: как можно полностью охранять такую большую площадь?» Когда путь обнаружен, не иди по нему, но сохраняй строй перед лицом врага, отправив нескольких людей, хорошо знающих дорогу; оказавшись внутри, они должны подать сигнал огнём. Затем нападай[719].

В ряду византийских авторов, оставивших сочинения о стратегии, Кекавмен остаётся фигурой второстепенной, но его книга, несмотря на то что её автор перескакивает с пятого на десятое, всё же доказывает, что существовала живая военная культура, в рамках которой предполагалось, что государственные люди читают руководства по военному делу или даже пишут таковые. Это обеспечивало византийцам реальное превосходство в превратностях их бесконечных войн: они располагали более широким набором приёмов, тактических ходов и оперативных методов, чем тот, что был у их врагов, благодаря чему они реже оказывались застигнуты врасплох, нежели им самим удавалось застать врасплох своих врагов, применив какой-нибудь из тактических или оперативных методов либо стратегему, о которых последним не было известно.

Глава 15

Стратегический манёвр: Ираклий побеждает Персию

Самый глубокомысленный и дерзновенный манёвр на уровне театра военных действий, когда-либо предпринимавшийся в византийской истории, был совершён в самых отчаянных обстоятельствах, дабы спасти империю от грозящего ей уничтожения. Завершился он полным разгромом Сасанидской Персии.

В 603 г. шах Хосров II (590–628 гг.) предпринял самое амбициозное и самое успешное из всех сасанидских вторжений. Все предыдущие войны, начиная с основания династии Сасанидов в 224 г. Ардаширом, внуком зороастрийского жреца Сасана, велись за контроль над землями на границе двух империй: за историческую Армению, ныне расположенную по большей части в северо-восточной Турции, за кавказские области и (что было всего важнее для обеих империй) за верхнюю Месопотамию по обеим сторонам Тигра и Евфрата (ныне в юго-восточной Турции). На месопотамском фронте прочно укреплённые города – Эдесса (ныне Шанлыурфа или Урфа), Нисибин (Нусайбин), Дара (Огуз) и Амида (Диярбакыр) – в череде войн переходили из рук в руки. Совокупность свидетельств показывает, что, несмотря на хвастовство и притязания (так, у Аммиана Марцеллина (XVII. 5. 5) Шапур II (309–379 гг.) пишет Констанцию II, заявляя, что персы имеют право на земли вплоть до реки Стримон и границ Македонии по праву древнего завоевания), в действительности сасанидские правители по большей части проявляли умеренность в своих военных притязаниях[720]. Несмотря на сильные подозрения, они тоже признавали Римскую и Византийскую империи своим цивилизованным соседом, уничтожать которого не следовало, – поэтому, отправляясь на войну, они по большей части довольствовались ограниченными захватами земель в Месопотамии.

Карта № 12. Сасанидская империя ок. 226 —ок. 651 г.

Но Хосров II был несравненно амбициознее. Он прямо заявил о своей цели: устранить и заменить императора Фоку (602–610 гг.), которого он осуждал как выскочку и узурпатора – а Фока, несомненно, был и тем, и другим, ибо он захватил власть путём мятежа, когда был экатонтархом, сотником – выражаясь по-современному, капитаном или, может быть, сержант-майором. Ещё одним мотивом, о котором заявил шах, была месть за убийство предшественника Фоки, Маврикия (582–602 гг.), которого Хосров, и опять же оправданно, называл своим покровителем и политическим отцом: в юности он нашёл в императорском дворце в Константинополе убежище от смертоносных интриг сасанидской придворной политики. Наконец, ещё одной целью, о которой прямо заявил Хосров, было распространение древней зороастрийской религии Персии и Ирана, дуалистического культа Ахурамазды, бога света и добра: одно время зороастризм был ближайшим соперником христианства в пределах Римской империи, когда старые языческие культы стали угасать.

Масштабы побед Хосрова соответствовали его амбициям. В 610–611 гг. сасанидские войска вторглись в Сирию и завоевали Антиохию, один из крупнейших городов империи[721]. Тогда же они взяли богатый торговый город Эдессу – церкви города принесли добычу в 112 000 фунтов серебра[722].

В 613 г. Сасаниды взяли Эмесу (совр. Хомс, Химс) и Дамаск, затем пошли на юг, чтобы в мае 614 г. взять Иерусалим, где они завладели знаменитой частью Истинного Креста. Египет, важнейший для Византии источник налоговых поступлений и поставщик зерна, был следующим: в 619 г. пала Александрия, что довершило завоевания Сасанидов.

Персидские войска угрожали империи уже и напрямую, проникая в её глубинные земли, на территорию самой Анатолии. К 611 г. они одержали крупную победу при Кесарии Каппадокийской (Кайсери), а в 626 г. сасанидское войско дошло на западе до азиатского берега Босфора, прямо напротив Константинополя, где ширина пролива не составляет и мили.

Византийцы не могли сосредоточить все свои силы против персов, потому что другой грозный враг двигался через Балканы во Фракию и по направлению к тому самому полуострову, на котором стоит Константинополь. Именно в ответ на вторжение гуннов двумя веками раньше была возведена Феодосиева стена для защиты города, со рвом, стенами и боевыми башнями. Представлявшая собою ранее непреодолимое препятствие для многих вражеских нашествий, Феодосиева стена не могла дать таких гарантий против врага, который расположился перед ней лагерем в июле 626 г.

Аварский каганат уже разбил наголову несколько византийских полевых армий и брал хорошо укреплённые города перед своим вторжением во Фракию в 618–619 гг.; от авар уже откупались в 620 и 623 гг. перед их новым нападением на Константинополь в 626 г. Как и их предшественники, гунны, аварские конные лучники могли поражать цели с дальних дистанций стрелами из своих составных луков, но они были отнюдь не только лёгкой конницей – они могли сражаться и как тяжёлая конница, атакуя копьями. Поэтому они могли проводить атаки в два этапа: сначала загнать врагов в тесные сплочённые формирования, угрожая им атакой или действительно атакуя, а затем применить луки, обрушивая град стрел на тесно скучившуюся массу. Кроме того, вдобавок к важным усовершенствованиям гуннского кавалерийского вооружения и тактики, которым византийцы, как мы убедились, усердно подражали, авары были также знатоками в осадной технике и постройке артиллерийских орудий – по крайней мере высокоэффективных требушетов. В «Пасхальной хронике» (“Chronicon paschale”), современной описываемой в ней событиям, мы читаем, что при осаде Константинополя в 626 г. авары выдвинули:

множество осадных машин, вплотную одна к другой… он [ «богомерзкий хаган»] связал свои камнемёты [для прочности при стрельбе тяжёлыми снарядами] и покрыл их шкурами [для защиты от стрел]. И распорядился… установить двенадцать высоких [передвижных] осадных башен, доходивших почти до передовых укреплений, и покрыл их шкурами.

Существовали и средства защиты от таких осадных башен: моряки, находившиеся в городе, пришли на помощь защитникам стен, и один из них «соорудил мачту и навесил на неё лодочку, намереваясь с её помощью поджечь осадные башни врагов»[723].

Далее из того же источника мы узнаём, что авары построили также палисад в качестве линии укреплений, лишавшей осаждённых всякой возможности предпринять контратаку, и воздвигли стену из щитов, то есть из деревянных рам, обтянутых шкурами, для защиты осаждающих от стрел и метательных снарядов (СР, р. 179). Вот достаточное свидетельство тому, что авары в отличие от большинства кочевников владели технологией разрушения фортификационных сооружений.

Кроме того, как Аттила до него и как многие степные владыки после него, аварский каган, подошедший к стенам Константинополя в 626 г., собрал гораздо большую массу воинов из других народов вокруг элитного ядра своей аварской конницы, в данном случае некоторое количество германцев-гепидов и множество славян. Наконец, каган и сам, очевидно, был наделён дарованиями в области разведки и дипломатии, потому что он прибыл с целью взять Константинополь с европейской стороны именно в тот момент, когда сасанидское войско, дошедшее до западной оконечности Анатолии, расположилось лагерем на азиатском берегу, на другой стороне Босфора, прямо напротив города. В «Пасхальной хронике» (“Chronicon paschale”) содержится упоминание о том, как делегация вышла из города на переговоры с аварами:

…Хаган вывел им на обозрение троих персов, облачённых в одежды, целиком изготовленные из шёлка, отправленных к нему Салваром [Шахрваразом, командующим сасанидекой армией]. И он распорядился, чтобы они сели рядом с ним, а наши послы встали поблизости. И сказал он: «Вот, персы направили посольство ко мне, выказав готовность дать мне три тысячи человек в соратники. Посему, если каждый из вас, находящихся в городе, желает [выйти из него], взяв лишь накидку и рубашку, давайте заключим союз с Салваром: ведь он мой друг; так перейдите к нему, и он вас не обидит, а мне оставьте город и своё имущество. Иного пути к спасению у вас нет [ибо авары и персы держали под контролем всю землю по обе стороны Босфора]: разве что вам придётся превратиться в рыб и уйти по морю либо в птиц и подняться в небо[724].

С того самого момента, когда Ираклий отнял власть у Фоки в 610 г., он пытался сопротивляться нападениям Хосрова II, то выигрывая, то проигрывая битвы, и дважды был вынужден полностью отступить, чтобы сдержать авар. Окончательным итогом стало то, что к 622 г. весь остаток империи за пределами её столицы, а также Греции и Анатолии, представлял собою разбросанные там и тут острова, полоски побережья и города с небольшими гарнизонами в северной Африке, на

Сицилии, в Италии и на побережье Далмации; но ни одно из этих владений не было ценным источником доходов или новобранцев. В итоге императорская казна истощилась, что в дальнейшем усугубилось тщетными попытками умилостивить аварского кагана данью. Перед лицом смертельной и притом близкой угрозы совместного нападения на Константинополь со стороны авар, которым сопутствовала масса воинов-славян, и персов-сасанидов деньги, необходимые для поддержания войны, истощились. В записи под 6113 г. от сотворения мира (622 г.) в «Хронографии» Феофана содержится упоминание о крайних мерах, принятых Ираклием:

По недостатку в деньгах он… взял также из великой церкви паникадила и другие церковные сосуды, перелил в крупные и мелкие деньги [номисмы, золотые монеты, 72 на фунт, и миларисии, серебряные, которые обменивали по 12 за номисму][725].

С самого начала сасанидского вторжения девятнадцатью годами ранее, в 603 г., византийское войско раз за разом терпело поражения, бывало разбито, отступало, а оборона границ и городов терпела полный крах. Но, видимо, уцелевшие подразделения, фрагменты подразделений, отдельные ветераны и новобранцы стекались к Ираклию, способности которого вести их к победе были ещё ничем не доказаны, но который, конечно, мог им заплатить:

Но нашедши в воинах беспечность, робость, беспорядок, неустройство, как в собранных из разных земель, он привел в одно стройное тело[726].

Способностей поднять моральный дух обычным способом, то есть упирая на несправедливость врагов, Ираклий не был лишён, если верить Феофану, который цитирует его речь к воинам, где император обращается к ним очень по-свойски, что для самодержца было необычно; остаётся предположить, что он подстрекал их, взывая к их религиозному негодованию:

Вы видите, братья и дети, как враги Божьи попрали нашу страну, опустошили города, пожгли храмы… и церкви, неприступные для страстей, осквернили преступными удовольствиями.

Но самым важным делом была тренировка, предполагавшая обретение индивидуальных боевых навыков, что приводило к полномасштабным боевым учениям в укомплектованных формированиях, реализм которых, очевидно, произвёл глубокое впечатление на источник сведений Феофана – если только он не полагался на личный опыт свидетеля войсковых учений в своё время (он умер в 818 г.), а они, конечно, проводились в столь же реалистической манере:

[Ираклий построил войско]… в две колонны, и явились трубы, фаланги из щитов, и в латах воины, ряды мужественно стояли, и царь велел им сделать вид сражения: пошли сильные снёмы [схватки] и взаимные столкновения, будто на действительной войне, представилось страшное зрелище без убийства и опасности, взаимные угрозы убийственные без кровопролития… (Там же.)

Позже в этом же году новое войско Ираклия выиграло несколько мелких битв (или, возможно, всего лишь стычек) у сасанидских сил в юго-восточной Анатолии, но в 623 г. ещё одно наступление авар на Константинополь вынудило его возвратиться, вследствие чего его едва не взяли в плен, когда он попытался вести переговоры с аварским каганом. Пригороды Константинополя были разорены аварами, и, несомненно, производилась блокада с суши, но о решительных атаках ничего не известно. А 25 марта 624 г. Ираклий решился на свою первую серьёзную контратаку против Сасанидской Персии.

К тому времени все другие средства уже были испробованы, включая попытку уладить дела с более сильной Персией, сдавшись ей на оговорённых условиях. Согласно «Пасхальной хронике» (“Chronicon Paschale”), в 615 г., после крупного поражения под стенами Антиохии, после утраты Сирии и падения Иерусалима, когда персидское вторжение впервые достигло берега Мраморного моря напротив Константинополя, Хосрову II было отправлено письмо, в котором практически признавалось его господство, то есть Византия превращалась в зависимое государство по традиционной персидской системе непрямого управления:

Мы же… дерзновенно уповая… на Бога и на Ваше Величество, отпустили рабов Ваших: Олимпия, самого славного из [бывших] консулов, патрикия и префекта преториев, и Леонтия, самого славного из [бывших] консулов, патрикия и эпарха города, а также Анастасия, боголюбезнейшего пресвитера [собора святой Софии] и синкелла; и мы смиренно ожидаем, что Ваша превосходящая власть примет их так, как ей подобает, и отпустит их к нам… Также просим Вашу кротость считать Вашим родным сыном нашего благочестивейшего царя Ираклия, во всём с охотою готового преклоняться перед Вашею Безмятежностью[727].

Согласно армянской хронике, приписываемой Себеосу, сам Ираклий лично послал письмо Шахину, действующему военачальнику Сасанидов, выражая готовность признать любого, кого назначит Хосров: «Если он скажет: “Я назначу тебе царя”, пусть назначит кого пожелает, и мы примем его» (СР, р. 161). В данном случае эти мирные инициативы потерпели крушение, но в 615 г. на Константинополь не нападали, потому что войска Хосрова были заняты вторжением в Египет, который экономически был ценнее разбитого и осаждённого Константинополя, да и завоевать его было намного легче.

Поэтому о предполагаемом ответе Хосрова ничего не известно вплоть до 622 г. Текст, содержащийся в армянской истории Себеоса, был, видимо, придуман для того, чтобы возбудить религиозное негодование; возможно, он был намеренно искажён, а то и подделан самим Ираклием в пропагандистских целях, дабы укрепить византийское сопротивление.

Что это письмо было пропагандистской подделкой или по крайней мере содержало в себе дезинформацию, доказывает тот факт, что в нём есть цитаты из книги Исаии и из Псалмов, а таким языком уж никак не воспользовался бы Хосров, подчёркивавший религиозную сторону своей войны, в которой он видел борьбу зороастрийцев, поклонявшихся Ахурамазде, богу света, с христианской империей[728]:

Любимец богов, владетель и царь всей земли, рождение великого Арамазда, Хосров – Ираклу, безумному и ничтожному нашему рабу.

…собрав шайку разбойников, [ты] не даешь мне покоя. Не я ли истребил греков? А ты, говоришь, уповаешь на своего бога. Зачем он не спас Кесарию, Иерусалим и великую Антиохию от моих рук? Разве и до сих пор ты не понимаешь, что я покорил и море и сушу? Разве не могу я срыть и Константинополь?[729]

Заставляя лишь укрепиться в предположении о подделке, следующий пассаж в этом письме был, как представляется, сфабрикован, чтобы повысить авторитет Ираклия как военачальника, потому что щедрое предложение, обращённое им к самому себе, предполагает, что воюет он бескорыстно:

И все же я прощаю тебе все твои преступления. Встань, возьми жену и детей и приходи сюда. Я дам тебе поместья, виноградники, оливковые сады, чтобы ты жил [Исаия 36, 16–17]… Да не обманет тебя тщетная ваша надежда[730].

Дипломатия потерпела неудачу, равно как и оборонительные операции, что позволило аварскому и сасанидскому войскам с разных сторон подойти к Константинополю. Поэтому 25 марта 624 г. Ираклий со своим заново обученным войском начал контрнаступление.

Самым простым и надёжным решением было бы следующее: шаг за шагом теснить сасанидские войска, заставляя их отступать во всей Анатолии назад, в Месопотамию. Правда, всей священной утвари и всех сосудов из константинопольских церквей не хватило бы на оплату войска, достаточно крупного для того, чтобы продвигаться вперёд, полагаясь исключительно на свою силу в лобовом наступлении.

Кроме того, даже если поначалу лобовое наступление могло быть успешным (что, впрочем, маловероятно, если учесть соотношение сил), оно всё равно не могло продлиться достаточно долго, потому что при этом Хосров получил бы возможность принять меры предосторожности и достаточно времени для того, чтобы призвать сасанидские гарнизоны, рассеянные по Египту и Сирии, на подкрепление своим войскам, которым предстояла встреча с Ираклием.

Пойдя на изрядный риск, то есть предоставив Константинополю защищаться самому, Ираклий повёл свои войска в глубокое наступление или, если угодно, в стратегический рейд на восток через тогдашнюю Армению, а ныне северо-восточную Турцию, чтобы дойти до исконных земель Сасанидов в нынешнем северо-восточном Иране. Это великое дерзновение было вознаграждено полной неожиданностью нападения.

По-видимому, войско Ираклия столкнулось лишь со слабым сопротивлением на пути к Феодосиополю (Эрзеруму) и к провинции Айрарат; оно взяло и разграбило Двин и Нахичевань в Персидской Армении, а затем разрушило великий зороастрийский храм в Тахт-и-Сулейман, затушив вечный огонь Вшнасп, как называет его Себеос, а вернее – Адур-Гушнасп[731], возле города Гандзак (греч. Газака), столицы Средней Атропатены, возле современного города Такаб в западном Азербайджане, ныне в границах Ирана.

Это была, несомненно, месть за сожжение иерусалимских церквей в 614 г., но невозможно поверить в то, что эта акция не была также хорошо рассчитанным ходом, призванным спровоцировать Хосрова на необдуманный и слабо подготовленный ответ, ибо Адур-Гушнасп был во многом его династическим святилищем[732]. Именно так и случилось в действительности: разрозненные и нескоординированные сасанидские войска были отправлены, чтобы перехватить Ираклия, и его люди разбили по меньшей мере одно из них, во главе которого стоял самый выдающийся из сасанидских боевых командиров, Шахрвараз; затем войско Ираклия встало лагерем на зиму.

В марте 625 г. Ираклий спешно отступил из Армении на более тёплые равнины юго-восточной Анатолии, преодолев горный проход Киликийские ворота (ущелье Гюлек-Богази в нынешней Турции). В определённый момент Шахрвараз снова решил преследовать его, но все усилия персов объединить силы против весьма подвижного войска Ираклия потерпели неудачу. Этот поход стал крайне длительным и особо успешным воплощением того оперативного метода, который рекомендуется для сил, находящихся в меньшинстве, вышеупомянутым руководством «О стратегии» (“Пери стратигикис”).