Стратегия Византийской империи Люттвак Эдвард

Намеренно смешивая и путая силу и договорённости, Аттила обычно предлагал мирные переговоры сразу после своего вторжения. Это также было одним из способов разделить его врагов, потому что в любом случае военная партия как в Константинополе, так и в Равенне лишалась возможности заявить о полномасштабной войне без какой-либо альтернативы.

Кроме того, частью его метода было оправдание своих требований с помощью доводов законных – или по крайней мере законнических. Когда Приск был в ставке Аттилы в 449 г., тот потребовал от Западной Римской империи набор золотых кубков, отданных в залог неким перебежчиком; эти кубки Аттила объявил собственным военным трофеем. А с Восточной Римской империи он требовал возврата некоторого числа отпущенных пленных. Едва ли имело значение то, насколько законны были аргументы Аттилы. Даже простой видимости правдоподобия было вполне достаточно, потому что он собирался не убедить суд в своей правоте, но скорее разрушить единомыслие своих оппонентов. Перед лицом Аттилы у партии мира всегда находился законнический аргумент, сколь бы слабым он ни был: лишь бы принять требования вождя гуннов.

В конце концов Аттила принял правила игры. Будучи сам приверженцем законности, он повёл себя так, будто был связан неписаным законом, который уже тогда обеспечивал неприкосновенность даже в случае крайней провокации, как мы увидим ниже.

Итак, Аттила преобразовал тактические, оперативные и стратегические преимущества своих конных лучников и германских воинов в сочетание массовой и к тому же быстрой стратегической мобильности, что для того времени было совершенно необыкновенно.

Из своей хорошо устроенной ставки, находившейся в неизвестной нам местности где-то в среднем течении Дуная в Венгрии или, скорее, в Банате в нынешней Румынии[75], он легко мог отправить свои войска в юго-восточном направлении, во Фракию и на Константинополь, находившийся километрах в восьмистах по прямой, а по реальному маршруту на местности – раза в два дальше. Либо он мог направить их на запад и напасть на Галлию, где сохранившиеся римляне продолжали вести довольно-таки роскошную жизнь, в то время как империя увядала; расстояние до Галлии было еще больше: около 1400 километров по прямой и, вероятно, около двух тысяч по реальному пути на местности. Кроме того, он мог направить войска в юго-западном направлении, в Италию, где оставалось ещё немало богатств, которые могли бы стать добычей; путь туда шёл через северо-восточный проход на Аквилею (близ современного Триеста), причём альпийская преграда, для лошадей весьма неудобная, тогда оставалась в стороне.

Наконец, располагая большими силами, чем гунны в 399 г., он мог бы повторить их куда более долгий, но чрезвычайно выгодный поход, направив войска на восток, через Днепр и Дон, через Кавказ, на Армению и Каппадокию, а затем возвратиться через Киликию до самого Константинополя. Это, безусловно, очень длинный кружной путь, минимум три тысячи километров по реальному маршруту на местности, но такая экспедиция была бы великолепной прелюдией к прямому нападению на Константинополь, она выманила бы из города его защитников. Монголы совершали и более дальние конные походы, а ведь в мобильности они не превосходили гуннов.

Только последнюю из этих возможностей Аттила не осуществил. В 441–447 гг. Аттила посылает свои войска через Дунай и захватывает плохо защищённые города-крепости от Сирмия до Сердики, как уже говорилось выше; затем он продолжает углубляться во Фракию вплоть до Аркадиополя (ныне Люле-Бургаз), находящегося в пределах сотни километров от Константинополя; после этого он резко сворачивает на юго-запад, на Каллиполь (Галлиполи, ныне Гелиболу в Турции), стоящий на знаменитом полуострове. Хотя хронология, приводимая Феофаном Исповедником, не слишком надёжна, тем не менее он, самый обстоятельный из всех византийских хронистов, сообщал об этой экспедиции и её результатах следующее:

…Аттила… напал на Фракию; это обстоятельство в особенности побудило Феодосия [II, 408–450 гг.]… отправить Аспара со вверенною ему силою, а с ним Ареобинда и Аргагискла[76], против Аттилы, который покорил уже Ратиарию, Наисс, Филиппополь [Пловдив], Аркадиополь, Констанцию [Констанцу] и множество других городов и, разбивши полководцев римских, захватил бесчисленное множество пленных и добычи. Одержавши такие победы, он раздвинул свое владычество от одного моря до другого, от Понта [Чёрного моря] до Каллиполя [Мраморное море] и Сеста [Эчеабат], покорил себе все города, кроме Адрианополя [Эдирне] и Гераклеи [Эрег-ли]… Поэтому Феодосий принуждён был отправить посольство к Аттиле, предлагая ему шесть тысяч литр золота, если он удалится, и сверх того обязываясь ежегодно платить тысячу литр, если он заключит с ним мир[77].

Таковы были итоги соглашения, заключенного в 447 г., ставшие отправной точкой для дипломатических переговоров, в которых участвовал Приск в 449 г.[78]

Влияние этих событий было очень велико. Даже в очень скудной «Хронике» Марцеллина Комита, писавшего в шестом веке, сообщается:

Война ужасная, ещё страшнее прежней, которую царь Аттила развязал против наших, опустошила почти всю Европу [то есть провинцию Европа], города и крепости были разрушены и разграблены. Жестокий царь Аттила дошёл до самого Термополя [Thermopolin; имеются в виду Фермопилы]. Военачальник Арнегискл [magister militum per Thracias, то есть командующий войсками фракийских провинций, один из местных военачальников при Аспаре], храбро сражавшийся в Дакии Прибрежной на реке Ут [ныне Вит], уничтожив много врагов [военный отряд гуннов, гружённый добычей], был убит царём Аттилой[79].

Этот рейд причинил немалый политический и стратегический ущерб. Граждане, и без того обложенные тяжкими налогами, оказались беззащитны. Аттила нанёс огромный ущерб. И только впоследствии, уже слишком поздно, ему заплатили, уверив его, что с разорённых земель будут собраны дополнительные налоги. Выводы для политики были очевидны: либо отказаться платить Аттиле и разбить его в подлинно римском стиле, с помощью масштабной и дорогостоящей экспедиции, либо заплатить ему до того, как он нападёт снова.

Разорительный поход на Запад состоялся в 451 г.[80] Войска Аттилы опустошили земли современных Германии и Франции, перейдя через Рейн в апреле и собираясь, вероятно, напасть на Вестготское королевство в Тулузе. Эта история переплетается со знаменитым рассказом о притязаниях Аттилы на половину Западной империи, поскольку именно тогда сестра императора Запада Валентиниана III (425–455 гг.), Юста Грата Гонория, предположительно послала ему своё кольцо, стремясь избежать принудительного брака с одним почтенным занудой после скандального эпизода с её слугой Евгением, казнённым за свою наглость. В этой истории есть всё: любовный скандал и вероломная интрига, замышлявшаяся в унылом заточении в Равенне, столице клонящейся к закату империи. Даже самые знаменитые историки не устояли против кажущегося неотразимым обаяния этой истории – отчасти потому, что мать Гонории, Галла Плацидия, о которой сохранилось больше документированных свидетельств, действительно была фигурой значительной; но всё это, увы, следует отбросить как византийскую дворцовую сплетню[81].

Зато другая история более последовательна: Аттила отправляется в поход на галлов «с войском, насчитывавшим, как говорили, пятьсот тысяч человек». Наш источник, Иордан, или же его источник, Приск, позаботился вставить словечко «сказывали» (ferebatur). Но истинная численность войска была, вероятно, исключительно велика, хоть это было и не войско (exercitus) в точном смысле слова, а скорее формирование из множества гуннских, аланских и германских банд. Все они находились под стратегическим управлением Аттилы (вот поэтому они и пришли в Галлию), но под оперативным его командованием были только его собственные военные силы, упомянутые Иорданом.

Это было вызвано не отсутствием субординации, а необходимостью: при такой численности войск некоторые колонны должны были отделяться и объезжать обширные пространства, чтобы обеспечить себя достаточным количеством провианта и фуража. Иордан пишет: «Был он мужем, рождённым на свет для потрясения народов, ужасом всех стран, который… наводил на всё трепет, широко известный повсюду страшным о нём представлением»[82].

Цель была такова: запугать, причём лучше так, чтобы враг оставил всякую мысль о сопротивлении. Во-первых, так можно было сберечь силы, а во-вторых, любой Аттила предпочтёт получить золото, тщательно упакованное и доставленное ему послами, которые умоляют его отступить, нежели отнимать то же золото по крупицам у удачливых грабителей из числа своих приспешников. Если же это не удавалось и противник не оставлял мысли о сопротивлении, тогда цель заключалась в том, чтобы путём устрашения деморализовать его, дабы тот искал спасения в бегстве, а не стоял на пути. Кажется, Аттиле всё же удалось запугать Галлию – или по крайней мере поэта Аполлинария Сидония:

  • …внезапно нагрянув,
  • Хлынули в земли твои арктических Варваров рати,
  • Галлия; Ругу вослед, за коим Гелон поспешает,
  • Рвётся свирепый Гепид, а Скира таранит Бургундом
  • Гунн и Бастерн, Беллонот и Невр, и Бруктер, и Тюринг.
  • Коего земли влажнит затянутый ряскою Неккар,
  • Выступил Франк. Топором подрубленный, пал ради лодок
  • Лес Герцинский, и Рейн долблёнками густо покрылся.
  • Вот и Аттила уже со своей наводящею ужас
  • Конной ордою поля затопил твои, Бел г, беспощадно…[83]

Охваченный паникой (хотя, скорее, в целях сугубо поэтических) Сидоний причислил к войску Аттилы давно исчезнувших бастарнов, бруктеров, гелонов и невров, а также беллонотов, которых вовсе никогда не существовало.

Вот тогда-то и должна была бы прибыть из Италии мощная армия, чтобы сразиться с Аттилой, но римских армий более не существовало. Вместо них прибыл только главнокомандующий войсками (magister militum), военачальник Западной империи, Флавий Аэций, который перевалил через Альпы и вошёл в Галлию, «…за собою ведя ненадёжную, малую силу / Из вспомогательных войск, без настоящих бойцов (sine milite)».

Так мы впервые встречаемся с Аэцием, чей образ также был сильно романтизирован («Последний из римлян»). Он появляется ранним летом 451 г. с небольшим отрядом плохо обученных воинов, чтобы разбить куда более многочисленного и сильного врага. Одна из его сильных сторон заключалась в том, что он был подлинным знатоком гуннов. В юности Аэций находился в заложниках у гуннов, при дворе Аттилы, а впоследствии набрал гуннских наёмников и успешно командовал ими, вследствие чего знал их тактические приёмы и хитрости[84]. И вот теперь Аэций, очевидно, надеется завербовать союзников из числа тех, кто прежде сам вторгся в Галлию и потому хочет предотвратить новое вторжение. И это ему удаётся – но, согласно Сидонию, лишь потому, что его великий герой, Авит, завербовал самого могущественного из них, Теодориха I, внебрачного сына Алариха, короля везиев, которых впоследствии стали называть вестготами, дабы тот присоединился к битве против «владыки земли, который хочет поработить весь мир».

Аттила мог бы без особого труда избежать столкновения с этой преградой: по крайней мере ядро его гуннского войска передвигалось куда быстрее, чем его противники; однако он принял сражение на Маври-акском поле (Campus Mauriacus), находившемся где-то в долине Луары, недалеко от Труа к северо-востоку от Орлеана, и натиск его был отражён. Ранее это сражение называли «битвой на Каталаунских полях» (по названию близлежащего города Каталаун, ныне Шалон-сюр-Марн), теперь его обычно называют Шалонским сражением. Иордан пишет, что под совместным командованием Аэция и Теодориха находились «франки, сарматы [т. е. аланы], арморицианы [бретонцы], литицианы [?], бургундионы, саксоны, рипарии [франки], олибрионы [?] – бывшие римские воины, а тогда находившиеся уже в числе вспомогательных войск, – и многие другие как из Кельтики, так и из Германии»[85], у Теодориха было множество готов, у Аэция – небольшое количество римлян. У Аттилы также были свои готы, сражавшиеся на его стороне (остготы), «бесчисленные полчища» гепидов и «многочисленные народы и различные племена», включая бургундов, которые, таким образом, сражались на обеих сторонах, возможно потому, что нацией они были только в глазах других, а сами себя считали кланом или племенем…

В последовавшей великой битве Теодорих был убит, Аэций сражался храбро, потери были огромны («поля загромождены трупами»), и Аттила отступил – или, скорее, отступили его гунны – в лагерь, огороженный повозками. «Он был подобен льву, прижатому охотничьими копьями к пещере и мечущемуся у входа в неё: уже не смея подняться на задние лапы, он всё-таки не перестаёт ужасать окрестности (vicina terrere) своим рёвом. Так тревожил своих победителей этот воинственнейший король, хотя и окружённый»[86]. Но общего готского натиска не последовало, до последнего никто не стоял. Аттила вполне свободно прошёл в отступлении через Центральную Европу и возвратился в свою столицу; никто его не преследовал.

Иордан объясняет это странное обстоятельство очень просто: Торисмунд, старший сын Теодориха и его преемник на троне Тулузского вестготского королевства, страстно стремился атаковать, но сначала посоветовался с Аэцием, потому что тот был «старше и мудрее», как это на самом деле и было, – по крайней мере с точки зрения Аэция и империи, хотя и не Торисмунда:

[Аэций] же, опасаясь, как бы – если гунны были бы окончательно уничтожены – готы не утеснили Римскую империю, дал по этим соображениям такой совет: возвращаться на свои места и овладеть королевской властью, оставленной отцом, чтобы братья, захватив отцовские сокровища, силою не вошли в королевство везеготов… Торисмунд воспринял этот совет не двусмысленно – как он, собственно, и был дан, – но скорее в свою пользу, и, бросив гуннов, вернулся в Галлии[87].

Таким образом, в Аэции мы можем разглядеть, так сказать, «протовизантийца» – правда, ситуацию можно считать слишком простой для того, чтобы она потребовала какого-то особого таланта в управлении государством: если сейчас «силы гуннов будут уничтожены, Западной империи придётся туго, случись ей защищаться от Тулузского королевства». Это достаточно просто; однако сразу вслед за этим всё тот же историк обвиняет Аэция одновременно и в двуличности, и в наивности – сочетание в самом деле редкое, тем более что Аттила впоследствии проявил всё что угодно, только не благодарность, и напал снова[88]. Возможно, этот случай, потребовавший проявить искусство управлять государством, был вовсе не таким уж простым. Дело было не в том, чтобы внушить Аттиле чувство благодарности, а в несомненном преимуществе контролируемого баланса сил: для ослабленного остатка Римской империи было несравненно выгоднее наличие двух сил, которые никогда не объединятся против него (ибо каждая из них довольно легко может его разрушить), нежели наличие одной-единственной силы. При наличии двух сил есть возможность убедить одну из них сражаться с другой в интересах империи – как это только что произошло. При наличии одного-единственного противника избежать покорения или разрушения было бы невозможно.

Иордан описывает Аттилу после сражения как раненого льва, и современные историки также считают, что он потерпел сокрушительное поражение[89]. Однако то, что произошло впоследствии, подсказывает совершенно иное объяснение тех же событий: как обычно, Аттила задумал рейд, причём весьма широкомасштабный, но всё же скорее набег, а не завоевание. Встретив сопротивление, которое оказалось слишком сильным для того, чтобы этот рейд принёс выгоду, он отказался от него и возвратился домой, понеся не столь уж невосполнимые потери. У Иордана сказано, что потери составили с обеих сторон около 180 000 человек[90]; но ни он сам, ни его источник не могли знать истинное число. Однако, каким бы оно ни было, со стороны Аттилы гораздо больше потерь должны были понести его союзники-германцы, сражавшиеся пешими, чем его собственные гунны, сражавшиеся верхом: ведь лучники, разящие издалека, могли избежать потерь, совершив отходной манёвр, на который не способна пехота, построенная тесными рядами.

Таково единственно возможное объяснение последовавших событий: ведь в сентябре того же 451 г., только что возвратившись из Галлии, Аттила отправил гуннов в рейд за Дунай. В Константинополе в это время был новый император, Маркиан (450–457 гг.), отказывавшийся платить ежегодную дань, что взывало к ответным действиям; но, если бы Аттила был наголову разгромлен в Галлии, понеся тяжёлые потери, он едва ли мог бы атаковать на новом фронте: ведь у него не было бы ни передышки, чтобы восстановить силы, ни времени на то, чтобы набрать новое пополнение в свои войска. А ведь это был не какой-нибудь незначительный рейд на краткое расстояние. Вот единственное, что нам известно о том, как воспринимались его масштабы: Маркиан созвал Вселенский Собор в Никее (ныне Изник), живописном городке на берегу озера недалеко от побережья Пропонтиды (Мраморного моря), но потом спешно перенёс его в Халкидон (ныне Кадыкёй), расположенный прямо на противоположном от Константинополя берегу Босфора[91]. (Именно на этом Соборе спор о природе Христа окончательно отделил друг от друга две Церкви: халкидонитскую (богочеловеческая природа) и антихалкидонитскую (монофизитскую); гонения на последнюю привели к глубокому расколу империи ко времени появления ислама в седьмом столетии).

Различие между Изником и Кадыкёем состоит в том, что всех епископов, собравшихся в последнем, можно было быстро переправить отсюда в безопасное место, за столичные стены, причём даже на простых гребных лодках. Видимо, память о том, как гунны прошли незамеченными до самого Каллиполя (Гелиболу), была ещё свежа.

Ещё показательнее то, что уже в следующем, 452 г. Аттила снарядил свой третий поход, уже в третьем, на сей раз юго-западном направлении, намереваясь вторгнуться в Италию в том месте, где сейчас стоит Триест, на северной оконечности Адриатики. Здесь Юлийские Альпы понижаются до простых холмов, идущих до самого моря, и не препятствуют лошадям. Отсюда он двинулся на запад, в глубь Италии. Первой его целью была Аквилея, весьма значительный город, где находились императорский дворец и монетный двор. Авсоний поместил его девятым в своём стихотворном перечне знаменитых городов империи (Ordo urbium nobilium), восхваляя его «самый знаменитый порт». Всё это богатство было надёжно защищено внушительными стенами, которые в прошлом не раз выдерживали серьёзные атаки. Аммиан Марцеллин, знаток осадного дела, описывает его так: «Город значительный по своему положению и средствам, окружённый крепкими стенами». Он отмечает также, что его герою, императору Юлиану Отступнику (361–363 гг.), «приходилось и читать и слышать, что город Аквилея, хотя и подвергался несколько раз осаде, никогда, однако, не был ни взят силой, ни сдан»[92]. Тем не менее войска Юлиана, сражавшиеся против Констанция II (337–361 гг.) во время гражданской войны, осаждали эти внушительные укрепления, применяя самую современную по тем временам технику, но безуспешно. Столетием ранее Максимин Фракиец (235–238 гг.) во время своего похода на Рим приложил все силы для того, чтобы взять этот город с помощью своих боеспособных и изобретательных войск из Паннонии:

…Находясь вне выстрела и распределяясь по отрядам и подразделениям вокруг всей стены, как каждым в отдельности было приказано, они [т. е. римские воины]… приступили затем к осаде. Они начали подвозить различные осадные машины и, всеми силами штурмуя стены, не пренебрегали ни одним способом осады. Хотя происходили многочисленные и почти ежедневные атаки и всё войско как будто сетями опутывало город, аквилейцы, изо всех сил и храбро дерясь, сопротивлялись, обороняя стены, заперев храмы и дома, и всем народом, вместе с детьми и жёнами, бились сверху, с укреплений и башен, и не было возраста, который оказался бы бесполезным для участия в битве за родину[93].

Город так и не пал, и в конце концов разочаровавшиеся в успехе воины убили самого Максимина вместо храбрецов-аквилейцев.

Осадное дело едва ли было сильной стороной гуннов Аттилы, однако они оказались на высоте задачи: «Построив осадные машины и применяя всякого рода метательные орудия, они немедля врываются в город, грабят, делят добычу, разоряют всё с такой жестокостью, что, как кажется, не оставляют от города никаких следов»[94]. Это не было бессмысленным разрушением: цель его состояла в том, чтобы заставить всех остальных расстаться с мыслью о сопротивлении. Услышав о том, что случилось с Аквилеей, и зная, какие мощные там были укрепления, власти всех городов на всём пути Аттилы, от Медиолана (ныне Милан) до Тицина (Павия), предпочитали открывать ворота без сопротивления.

На просторной равнине, разделённой надвое рекой По и образующей центральную часть северной Италии, изредка случался голод, но в том, что касается движимого имущества, она всегда была одним из богатейших мест на планете – если, конечно, она не была недавно разорена завоевателями. А они не вступали на равнину с 408 г., когда Аларих пересёк её на своём пути к Риму. Аттила, должно быть, взял огромную добычу, ведь один город выкупал себе неприкосновенность или оказывался полностью разграблен. Тогда, как рассказывают, папа Лев прибыл из Рима на переговоры с Аттилой вместе с бывшим префектом Тригецием и очень богатым бывшим консулом Геннадием Авиеном[95]. Надо полагать, что эта троица не забыла прихватить с собой золота, причём в немалых количествах: хотя бы уже потому, что им предстояло выкупить многочисленных пленников.

Эти действия – явно не пустая трата сил, как их изображают современные историки, даже лучший из них: «Поход Аттилы был хуже любой неудачи… военная добыча, возможно, была и значительна, но она досталась слишком дорогой ценой: слишком много гуннских всадников полегло в городах и на полях Италии. А через год царство Аттилы прекратило своё существование»[96].

Правда, сам Аттила умер в своей постели в следующем, 453 г., предположительно выпив лишнего на собственном свадебном пиру, рядом с новой, красивой и молодой женой. Эта сальная сказочка может оказаться и правдой: зачем же ещё быть завоевателем? Правда и то, что его сыновья, перессорившись, бесповоротно разрушили его империю. Но повествование об упадке и гибели представляет собою чистой воды детерминизм, и с фактической стороны оно сомнительно: добыча была «значительной»? Слишком много всадников-гуннов полегло? Это ничем не засвидетельствовано. Зато есть веское свидетельство противоположного: возвратившись из Италии, Аттила потребовал возвращения всей ежегодной дани с Константинополя.

Аттила… послал послов к Маркиану, императору Восточной империи, заявляя о намерении ограбить провинции, потому что ему вовсе не платят дани, обещанной покойным императором Феодосием [II], и ведут себя с ним обычно менее обходительно, чем с его врагами.

Это опять Иордан, который повторяет утраченный фрагмент сочинения Приска, но мы знаем продолжение оригинала:

Аттила требовал [от Маркиана] определённой Феодосием дани; в противном случае он угрожал войною. Римляне ответствовали, что пошлют к нему посланников. Отправлен был в Скифию Аполлоний… получив звание полководца, [он] отправлен был к Аттиле посланником. Он переправился через Истр, но не был допущен к Аттиле. Царь скифский гневался на него за то, что он не привёз к нему дани, которая, как уверял он, была ему назначена от особ важнейших и царского сана достойнейших. И так он, не принимая посланников, оказывал тем небрежение и к пославшему. <…> Итак, он возвратился без успеха[97].

Вот вполне определённое, хотя и отрицательное, доказательство того, что Аттила намеревался развязать масштабную войну против империи: он не передал с Аполлонием никакой угрозы, как делал в прошлом, выступая в роли вымогателя; не передал ровно ничего, даже не принял посла! Поскольку Аттила столь удачно преодолел неприступные стены Аквилеи, нет ничего невозможного в том, что он замышлял осаду Константинополя, а не обычный грабительский набег. В конце концов, у него по-прежнему было нисколько не уменьшившееся тактическое и оперативное преимущество гуннских конных лучников, у него всё ещё оставалась монополия на сугубо конные стремительные вторжения в глубь территории противника. Кроме того, если судить по той яростной борьбе, которая вскоре развернулась между его сыновьями, а также между его воинами-гуннами и восставшими готами, гепидами, ругами, свевами, аланами и герулами, у него в подчинении было ещё немало опытных и искусных воинов самого разного происхождения.

Если бы война с Восточной империей всё-таки произошла, есть все основания полагать, что Аттила снова победил бы, как в 447 г., – победил бы в том специфическом смысле, что продолжал бы причинять ущерб до тех пор, пока от него не откупятся. Правда, смерть помешала ему сделать это; но к тому времени олицетворяемая им угроза, превышавшая всякие ожидания, уже вызвала к жизни целый ряд сиюминутных ответов, которые вскоре сложились в нечто куда более масштабное, а к тому же и долговечное, как оказалось впоследствии.

Глава 2

Возникновение новой стратегии

Столкнувшись с Аттилой, мирный и высокоучёный император Феодосий II (408–450 гг.), сын первого восточного императора Аркадия, а также его напористая сестра и решительная жена, равно как и многоопытные придворные, оказались в двойном затруднении[98]. У них не было военных сил, в тактическом отношении эффективных в войне с гуннами; но, даже если бы дело обстояло иначе, обстановка на других фронтах требовала принятия более срочных мер.

Как всегда, самым грозным внешним противником оставалась Сасанидская Персия, отношения с которой были исключительно мирными до 420 г., во время правления шаха Ездигерда I; при его преемнике, Варахране (Бахраме) V (420/421—438 гг.), произошло резкое ухудшение отношений, хотя сам он не был в этом особенно виноват[99]. Тогда возобновилась старинная распря относительно армянских земель, а также заново разгорелись религиозные споры. Хотя современные историки часто называют армянские государства «буферными», данные говорят о том, что автономное существование этих государств между двумя империями скорее провоцировало конфликты, нежели служило буфером для них, поскольку обе империи состязались за власть над капризными нахарарами, мелкими правителями узких долин, из которых состояла тогдашняя Армения[100].

Религиозный же спор был совершенно новым, и спровоцировал его резкий подъём православной воинственности в христианской империи и зороастрийской воинственности – у Сасанидов. Произошло это в силу случайного совпадения или же как взаимная реакция – не ясно, хотя есть немало свидетельств о росте преследований язычников и евреев, о допросах и пытках негреческих священнослужителей, заподозренных в христологических ересях, а также о попустительстве жестоким гонениям на нехристиан и на места их культа. (В 415 г. фанатичные христиане, разъярённые язычеством Гипатии, женщины-философа, стянули её с носилок, протащили до церкви Кесариум, сорвали с неё одежду (разумеется!), убили, растерзали её тело на куски и перенесли их в другое место для сожжения – из благочестивого почтения к святости храма.)

Феофан Исповедник, хоть и сам был энтузиастом, всё же осуждал чрезмерное рвение одного епископа:

Виной же преследования христиан был Авда, епископ столицы Персии [Ктесифон], который, увлекаясь божественною ревностью и не по-должному пользуясь ею, сжег храм огня [зороастрийский храм в столице приверженцев этой религии]. Узнав о сем, царь [шах] велел разрушить все христианские церкви в Персии, Авду же казнил разными муками. Это гонение продолжалось пять лет[101].

Сражения, как и следовало ожидать, начались в Армении и Месопотамии в окрестностях Нисибиса (ныне Нусайбин в юго-восточной Турции), хорошо укреплённого города, бывшего классическим центром войны между римлянами и персами. Она продолжалась без каких-либо драматических результатов до 422 г., когда magister officiorum («магистр должностей», высший административный пост) Гелион прибыл для переговоров о мире; по Дунаю нападали гунны, и Варахран (Бахрам) V тоже, возможно, испытывал давление на центральноазиатской границе своей державы. Прежний статус-кво был восстановлен без изменений. После этого в Армении было немало волнений (её состояние было хронически неспокойным), но войны не было до 441 г.

Появление нового сасанидского правителя обычно знаменовалось военными инициативами (несомненно, они были нужны, чтобы укрепить его авторитет), и Ездигерд II, преемствовавший Варахрану (Бахраму) в 439 г., три года спустя, как и следовало ожидать, напал на Нисибис, покуда magister militum per Orientem («командующий Восточным фронтом»), высший военачальник, командовавший войсками к востоку от Константинополя, Анатолий, не прибыл, как не раз бывало, чтобы вести переговоры о мире. Опять прежний статус-кво был восстановлен. При жизни Феодосия войны больше не было, отчасти потому, что сам Ездигерд II прожил лишь до 457 г., но в любом случае войска на Персидском фронте должны были находиться в состоянии боевой готовности, потому что никакой мир не мог сохраниться дольше их отсутствия. В отличие от нашествий Аттилы сасанидское вторжение могло привести к безвозвратной утрате имперской территории, а потому эта граница сохранила за собой приоритет.

Второй фронт находился в провинции Африка, то есть на североафриканской территории, соответствующей современному Тунису и побережью Алжира и даже не принадлежавшей Восточной империи: ведь границы последней заканчивались в Ливии. В октябре 439 г. вандалы и аланы, прибывшие через Испанию под командованием своего наводящего ужас военачальника Гейзериха, осадили Карфаген, столицу Африки, служившей главным поставщиком зерна для Рима и центральной Италии[102]. Валентиниан III и его Западная империя понесли прямой ущерб, но Карфаген был важным портом с хорошо налаженным кораблестроением, флот в то время строился, поэтому Восточная империя тоже подверглась угрозе. Константинополь находился далеко и был хорошо укреплён, но, используя флот, которому благоприятствовал преобладающий северо-восточный ветер, Гейзерих мог отрезать и поставки зерна из Египта, напав на Александрию.

Это были самые тяжёлые времена.

Скупая на слова хроника Марцеллина Комита красноречива в своей краткости: в записи под 9-м индиктом, «в единоличное консульство Кира», что соответствует сентябрю 440 г./августу 441 г., мы читаем:

Персы, Сарацины [= месопотамские бедуины], Дзанны [предки нынешних грузинских мегрел], Исавры [горцы юго-восточной Анатолии] и Хунны, покинув свои пределы, опустошили земли Римлян[103].

Тем не менее было решено действовать немедля. В 440 г. новый флот Гейзериха напал на Сицилию, второй по значению после Африки источник зерна для Италии, и обе империи по взаимному согласию отправили против него военно-морские силы в 441 г. Согласно Феофану, восточная экспедиция была снаряжена с самым широким размахом:

…Феодосий [II]… отправил против него [Гейзериха] сто тысяч тяжёлых кораблей с римским войском [то есть значительное войско, порядка 30 000 или даже 50 000 человек: моряков и сухопутных воинов] под предводительством Ареобинда, Ансилы, Инобинда, Аринфия и Германа. Когда это войско пристало к Сицилии [по пути к Карфагену, примерно в 300 км от него], то устрашённый Гейзерих просил Феодосия о мире[104].

Запись под следующим, 5942 годом от сотворения мира объясняет, почему этот громадный флот так и не прибыл в Карфаген, а вместо этого вскоре возвратился в Константинополь:

Встретив в Сицилии, как мы уже сказали, Гейзериховых послов, римское войско остановилось выждать повелений царя. Между тем скиф Аттила… напал на Фракию[105].

Но эта экспедиция не была тщетной: кажется, Гейзерих был совершенно устрашён. Как бы то ни было, он так и не напал ни на Александрию, ни на какие-либо иные владения Восточной империи и вообще не нападал до 455 г., когда его экспедиция разграбила Рим, причинив, как представляется, больший ущерб, чем Аларих в 410 г. В «Книге понтификов» (Liber Pontificalis) краткое житие папы Льва I гласит: «После вандальского разграбления он обновил все серебряные сосуды для богослужения по всем титулам [приходским церквям], расплавив шесть [серебряных] гидрий [сосудов для воды], <…> преподнесённых Константином Августом, каждый весом в 100 фунтов… Он обновил базилику блаженного апостола Петра…»[106]

Запугивание действовало на Гейзериха лишь до тех пор, пока в деле была замешана Восточная империя: даже завоевание и разграбление им Рима было ускорено дворцовой интригой. Однако с Аттилой запугивание «не прошло»: ему нечего было бояться даже перед лицом полномасштабного наступления сухопутного войска, равносильного экспедиции из 1100 кораблей, остановившейся на Сицилии.

Впоследствии у византийцев будет отличное дипломатическое средство от врагов из степи: они снова и снова убеждали различные степные державы сражаться друг с другом, а не нападать на империю. Но империя Аттилы была для этого слишком велика: византийцы не могли добраться до её дальних пределов, чтобы найти новых союзников. Согласно самому глубокому знатоку истории гуннов, попытка определить географическую протяжённость державы гуннов была бы «неблагодарной задачей» и означала бы «встречу с мифами, лелеемыми издавна…»[107]. Затем он отверг самые широкомасштабные оценки (включая данную Моммзеном), чтобы удовольствоваться империей куда более скромных размеров, простиравшейся от Центральной Европы до Черноморского побережья. Как это иногда бывает, у нас есть отрицательное свидетельство, опровергающее мнение выдающегося историка: нет никаких подтверждений тому, что некая независимая степная держава существовала к западу от Волги, то есть в пределах достижимости для Византии. Так что либо Аттила действительно правил на пространстве от Дуная до Волги, либо он вполне мог делать это, потому что на этих просторах не было другой державы, которую Византия могла бы соблазнить, чтобы та напала на гуннов.

В отдалённом будущем, в одиннадцатом веке, тюркских кочевников-куманов (в действительности это были кипчаки, или половцы русских источников) убедили напасть на своих предшественников, тюркских кочевников-печенегов, которые больше не приносили пользы Византии в качестве союзников. Начиная с девятого века, в обмен на регулярную плату печенеги оказывали немалую помощь в борьбе против тюркского Хазарского каганата на Волге, который и сам прежде был чрезвычайно важным союзником в борьбе против Киевской Руси, располагавшейся западнее, на Днепре, и остававшейся скорее врагом империи, нежели её другом, даже после обращения в христианство, а также против мадьяр, которые сновали туда-сюда между двух сил.

До того как мадьяры стали «головной болью» для империи и прежде чем печенеги вытеснили их севернее, в те края, что впоследствии стали Венгрией (Мадьярорсаг по-венгерски), они тоже приносили пользу империи, нападая на булгар, которые, в свою очередь, крепко помогли Византии в седьмом веке, нападая на ужасающих аваров, пока сами булгары не стали главной угрозой.

Между этими главными степными державами были менее значительные нации, племена и просто банды, которые тоже колебались между двумя возможностями: воевать против империи или за неё. Все они были подвержены динамике степного кочевого скотоводства: вследствие неуклонного естественного прироста стад, которым никто не мешал, шли непрерывные битвы за пастбища, из-за чего Византии не составляло труда найти союзников; в свою очередь, кочевники, у которых было много мяса, молока, кожи и рога, но ничего больше, испытывали постоянную потребность в золоте, чтобы покупать зерно и всё остальное[108].

Весь степной коридор к западу от Волги, проходивший между лесами и вдоль северного берега Чёрного моря вплоть до Дуная, стал в силу этого постоянной ареной византийской дипломатии, которая обычно добивалась успеха в деле превращения множества разнообразных потенциальных врагов в средство самоспасения. Однако во времена Аттилы этого не случилось: то ли из-за неправдоподобного отсутствия других степных народов, то ли потому, что его держава действительно простиралась гораздо дальше Дуная. Как бы то ни было, с дипломатической точки зрения империя Аттилы равным образом могла простираться вплоть до нынешнего Владивостока, потому что, когда Византия испытывала самую острую нужду в союзниках, живущих восточнее, которых можно было бы убедить двинуться на запад и напасть на гуннов с тыла, не нашлось никого: ни крупных народов, ни мелких.

Поэтому не оставалось иного выбора, кроме как прибегнуть к более низменной, но всё же полезной форме дипломатии: вместо того чтобы положиться на помощь золота, дабы заставить другие народы напасть на гуннов, его надлежало использовать для того, чтобы откупиться от самих гуннов. Удерживая дома и конницу, и пехоту, Феодосий II направил послов для переговоров с Аттилой, чтобы убедить его впредь оставаться за границами империи. Это было куда эффективнее, чем отправлять новые военные силы, которые потерпели бы поражение, как и прежние, и дешевле, чем потерять налоговые поступления из разграбленных провинций. Прежде ежегодная плата Аттиле составляла несколько сотен фунтов золота, но эта дань была повышена до 2000 фунтов золота, хотя её не выплачивали до 447 г., когда было достигнуто полное соглашение, по которому требовалась единовременная выплата 6000 фунтов золота, а в будущем предполагались ежегодные выплаты в размере 2100 фунтов золота. Громадные суммы? 6000 фунтов золота по нынешним ценам составило бы примерно 75 072 000 долларов (но древнее золото, разумеется, обладало значительно большей ценностью). Приск Панийский, конечно, думал, что такая плата была катастрофически высокой:

Царь принуждал всех вносить деньги, которые следовало отправить к уннам. Он обложил податью даже тех, которые по приговору суда или щедроте царской получили временное облегчение от тягостной оценки земли. Положенное количество золота вносили и особы, причисленные к сенату, выше своего состояния. Многих самое блистательное состояние их довело до превратностей. Побоями вымогали у них деньги, по назначению чиновников, на которых возложена была царем эта обязанность, так что люди издавна богатые выставляли на продажу уборы жен и свои пожитки. Такое бедствие постигло римлян после этой войны, что многие из них уморили себя голодом или прекратили жизнь, надев петлю на шею[109].

Один современный историк, недолюбливавший богатых, отказался признавать истинность этого пассажа, видя в нём лишь риторическое преувеличение и/или свидетельство классовой солидарности с налогоплательщиками, имевшими высокие доходы. Он также предложил некоторые поучительные сравнения: 2000 фунтов золота, которые Лев I (457–474 гг.) ежегодно выплачивал готскому военачальнику Теодориху Страбону (напр., в 473 г.), и единовременная выплата 2000 фунтов золота и 10 000 фунтов серебра, а также 10 000 солидов в год (139 фунтов), которые Зинон (474–491 гг.) согласился платить ему; в другом сравнении неудавшаяся экспедиция Льва I против вандалов в Африке в 468 г. стоила ему 100 000 фунтов[110].

К этому можно прибавить и свидетельство из сохранившегося фрагмента труда историка Малха Филадельфийского: «Хотя правителя Египта обычно назначали на оплату в пятьдесят фунтов золота, он [Зенон?] назначил его почти на пятьсот фунтов, как будто страна стала богаче, чем прежде»[111]. Это был не какой-то колоссальный и вопиющий оклад (хотя сам текст наводит на неверную интерпретацию), а скорее нечто ему противоположное, то есть взнос наличными в казну, производимый в обмен на ежегодный оклад (не указываемый), точный эквивалент современной ежегодной ренте[112]. Таким образом, 6000 фунтов, уплаченных Аттиле, можно было покрыть ежегодными взносами шестерых чиновников высшего ранга; иными словами, это сумма немалая, но и не чрезмерная. Ясно, что Приск был возмущён выплатой этой дани – или, возможно, это была очередная риторическая поза, потому что плата варварам была стандартной процедурой, к которой римляне прибегали даже на самой вершине своего могущества.

В данном случае это средство оказалось успешным: Аттила не пошёл на Восточную империю, атаковав в западном направлении. В 451 г. он был в Галлии. За год до этого Феодосию наследовал одарённый Маркиан (450–457 гг.), отказавшийся, как мы видели, платить ежегодную дань, но тогда Аттила был занят войной на Западе, и ничего дурного не последовало.

Если бы Феодосий II в угоду Приску и другим традиционалистам заключил мир с Персией, предоставил вандалов Гейзериха самим себе, уладил дела с исаврами, цанами/чанами и другими беспокойными племенами, чтобы собрать все войска Восточной империи для противостояния Аттиле с наибольшими силами, то почти наверняка имперская армия была бы уничтожена, а вместе с ней и империя, поскольку не осталось бы ничего, чтобы удержать персов, вандалов, внутренние и пограничные племена, а также гуннов и их подданных от захвата территории империи.

Таков вывод, к которому можно прийти теоретически, учитывая преимущества войск Аттилы, равно как и подчинённых ему воинов, на тактическом и оперативном уровнях, а также на уровне театра военных действий. Но к такому выводу можно было бы прийти и эмпирически, на основе единственного существующего свидетельства, которого, впрочем, вполне достаточно: учитывая, что только салическим франкам, аланам, бретонцам, литицианам [?], бургундам, саксонцам, рипарийским франкам и бывшим вспомогательным войскам римлян, а также многочисленным визиготам и небольшому отряду римлян под командованием Аэция удалось отразить войско Аттилы в битве на Мавриакском (Каталаунском) поле, причём не разбить его наголову и даже не причинить ему ущерб, достаточный для того, чтобы предотвратить последующее вторжение в Италию, – то можно на разумных основаниях предположить, что восточная армия, скорее всего, была бы разбита.

Вместо того чтобы ставить на кон само выживание империи, Феодосий II отразил страшную угрозу, которую несли с собой гунны Аттилы, не прибегая к широкомасштабным военным действиям, покуда она не миновала, не причинив сколько-нибудь длительного ущерба. Тем самым утвердился новый стратегический подход, знаменовавший собою ещё один этап перехода от Рима к Византии: сначала дипломатия, а потом сила, ибо цена первой была всего лишь временной, тогда как риск, заключавшийся в последней, мог привести к полному и окончательному поражению[113].

При такой стратегии использовались, как мы увидим, различные средства убеждения, но золото неизменно было важнейшим из них. В сочетании с эффективными военными силами, способными положить предел вымогательству, в течение следующих веков успешно удавалось откупиться от многих опасных врагов – это значит, что цена дани была меньше, чем двойная цена, которую пришлось бы уплатить за сопротивление набегам и вторжениям: как военные расходы, так и ущерб, причинённый жизни и имуществу граждан.

С экономической стороны выплата дани не была дефляционной. Оборот золота, от налогоплательщиков в имперскую казну и из казны обратно в экономику налогоплательщиков через посредство имперских жалований и выплат, лишь на краткий срок отклонялся в сторону, когда уплачивали дань. Гунны и все их преемники неизбежно вынуждены были использовать золото, полученное в качестве дани, чтобы покупать необходимые вещи и безделушки у империи (оговаривались особые условия торговли на приграничных рынках), так что золото, вывезенное к гуннам, возвращалось в оборот в границах империи достаточно быстро, за исключением незначительной доли, состоявшей из драгоценностей. Правда, дань превращала продукты, которые могли быть потреблены на месте, в неоплачиваемый экспорт, понижая уровень жизни в пределах империи. Но уплата дани не снижала производство: на деле она скорее стимулировала экономическую деятельность за счёт повышения скорости обращения золота.

Со стратегической точки зрения уплата дани была эффективным способом использовать то величайшее преимущество, которым империя обладала в сравнении с другими державами: её финансовую ликвидность. Египет был плодороднее, как и некоторые области Месопотамии, Персия была расположена удобнее для торговли на дальние расстояния, поскольку обладала и доступом к путям через Центральную Азию в Китай, и маршрутом через Персидский залив в Индию и на острова, где добывали пряности, у других тоже были свои особые навыки, но богатство наций – это одно, а богатство государств – совсем другое. Оно зависит от их способности извлекать доходы, собирать поступления, а в этом отношении Византийская империя, как мы видели, обладала превосходной системой. Даже после катастрофы 1204 г. у государства, восстановленного в Константинополе Михаилом VII Палеологом (1259–1282 гг.), у державы, сильно уменьшившейся в размерах и представлявшей собою греческое царство, носившее лишь название империи, в сокровищнице было всё ещё больше золота, чем у любого европейского королевства, – просто потому, что оно регулярно собирало налоги, чего другие не делали.

Тактическая революция

Другой ответ на угрозу, превысившую всякие ожидания, которую представлял собою Аттила, был совершенно иным, но он тоже знаменовал собою переход от Рима к Византии.

Прибегая к сильному упрощению, часто писали, что после разгрома римлян в битве при Адрианополе в 378 г. конница заменила собою пехоту в качестве основной ударной силы римской армии. В действительности же заменена была тяжеловооружённая и неповоротливая пехота классических легионов, а не более дешёвые бойцы-пехотинцы в целом, причём этот процесс начался за столетие с лишним до битвы при Адрианополе. В эпоху Галлиена (260–268 гг.) многочисленная императорская конница стала самой эффективной формой военной силы во время острого кризиса, равно полезной как для быстрого отражения набегов извне, так и для подавления внутреннего мятежа, пока он ещё не успел распространиться; ничего удивительного, что его dux equitum (командующий конницей) Аврелиан стал императором в 270 г. Также задолго до битвы при Адрианополе, при Константине, умершем в 337 г., постоянные мобильные силы, предназначенные для военных действий в границах всей империи (comitatenses), были добавлены к провинциальным пограничным силам[114].

В противоположность этим масштабным и сложным переменам, инициаторы и время проведения которых всё ещё остаются предметом исследования, тактическая революция была совершенно прямолинейной: не найдя эффективного способа разбить гуннов с помощью наличных сил конницы и пехоты, византийцы в известный момент решили скопировать гуннских лучников-конников, снабдив их некоторым количеством доспехов, чтобы сделать их более разносторонними. Как мы увидим, добиться этого оказалось нелегко. В отсутствие степной культуры охоты и войны, в рамках которой обучение верховой езде и стрельбе из лука начинается с раннего детства, требовались настоящие программы подготовки, интенсивной и длительной, чтобы превратить новобранцев в искусных наездников, в искусных стрелков из лука, особенно же – в искусных конников-лучников.

Годичная подготовка считалась недостаточной для того, чтобы стать воинами, готовыми к бою; мимоходом можно отметить, что американских и британских солдат могут отправить в бой по прошествии шести месяцев со дня набора, а некоторых даже раньше. Но, конечно же, составным луком с обратным изгибом пользоваться куда сложнее, чем современными винтовками или автоматами, особенно со скачущей лошади. Вот почему была проявлена забота о бойцах, не сумевших овладеть требуемыми навыками: некоторые конники были вооружены пращами, а некоторые лучники служили в пехоте.

У нас нет ясных сведений о том, как и когда произошла эта перемена, но к тому времени, когда Юстиниан пришёл к власти в 527 г., самыми эффективными силами византийского войска были, конечно, подразделения конных лучников. Даже если у них не было отличных навыков верховой езды и выносливости, как у наездников-степняков, взамен они обладали своими преимуществами: латами на теле, придававшими им большую сопротивляемость, копьём, закреплённым за спиной, которое они могли достать для атаки, а также весьма основательными навыками ближнего боя. Свидетельством этому служит рассказ очевидца, Прокопия Кесарийского, который защищает новую конницу, снабжённую луками, от слабо осведомлённых критиков и от снобов, вздыхавших по гоплитам классической Греции, сражавшимся врукопашную, и презиравших тех, кто мог только пускать стрелы издалека:

…некоторые, например, называют нынешних воинов стрелками [а Гомер их презирал], в то время как самых древних [воинов] величают ратоборцами, щитоносцами и другими возвышенными именами, полагая, что такая доблесть не дожила до нашего времени. <…> [Но] им не приходит в голову мысль, что у гомеровских лучников, которым самое название их ремесла служило поруганием, не было ни коня, ни копья; щит не защищал их, и ничто другое не оберегало их тело. <…> Тем более они не могли открыто участвовать в битве… Нынешние [же] лучники идут в сражение, одетые в панцирь [латы, защищавшие грудь и верхнюю часть спины], с поножами до колен. С правой стороны у них свешиваются стрелы, с левой – меч. Есть среди них и такие, у которых имеется копьё[115].

Так что эти воины могли сражаться и в ближнем бою, а не только издали, с помощью стрел, как делали гомеровские лучники с их простыми цельными деревянными луками, за что они и заслужили репутацию трусоватых. Но это было верно и в отношении гуннов: они тоже могли сражаться мечом и копьём, а их лучники также могли спешиваться вопреки карикатурному представлению о гуннах как о кентаврах, делавших всё, решительно всё, не слезая с лошади, и едва способных ходить, а уж тем более – воевать в пешем порядке.

В этой тактической революции была не только тактика: из неё проистекали вполне ясные стратегические следствия. Старая тяжёлая пехота римских легионов, обученная и снаряжённая для того, чтобы стойко удерживать свои позиции, выбивать других с их позиций и безжалостно убивать вражеских воинов в рукопашной схватке лицом к лицу, была наиболее пригодна для войны на уничтожение, нацеленной на полное истребление врага, пусть даже с некоторыми соразмерными потерями в своих рядах. Молчаливо предполагалось, что после уничтожения врага должен наступить мир.

Но византийцы лучше знали, что к чему. Они знали, что мир был лишь временным перерывом в войне, что едва будет разбит один враг, как другой займёт его место, напав на империю. Поэтому утрата немногочисленных и ценных воинов как цена за «износ» врага была окончательной и невосполнимой, тогда как стратегические достижения могли быть при этом лишь временными. Даже полное уничтожение врага не было окончательным достижением, поскольку в бесконечной войне вчерашний враг зачастую становился лучшим союзником. Поскольку византийцы в полной мере признавали это, как ясно показывают руководства по военному делу, рассмотренные ниже, они расстались со стремлением древних римлян добиться наибольшего «износа» врага, воплощавшегося в размеренном шаге, искусно сработанных латах, тяжёлых метательных копьях и коротких колющих мечах классических легионов, представлявших собою настоящие мясорубки. При любой возможности византийцы старались избегать лобовых атак и стойкого удерживания своих позиций, что приводит к тяжким потерям, полагаясь вместо этого на манёвренность, противостоя врагу наскоками при наступлении и засадами при обороне, прибегая к сдерживанию, к обходу с флангов и к окружению, чтобы нанести поражение скорее подрывом сил врага, нежели его уничтожением. Поэтому они предпочли пехоте более подвижную и гибкую конницу, ибо она лучше подходит для всех видов манёвров, по крайней мере на открытом пространстве, и обычно может безопасно отступить под натиском врага, не поддаваясь искушению стоять до последнего.

Поэтому тактическая революция была важнейшим военным новшеством, превосходившим тактический уровень: благодаря ей был выработан новый стиль ведения войны, при котором неизменной осталась лишь техника осады, а также такая редкая разновидность боя, как сражение в труднопроходимых горах и лесах, остававшееся привилегией лёгкой пехоты, как это по большей части происходит и сейчас.

В наступательном отношении новый стиль войны наиболее успешно применялся в юстиниановых захватнических войнах против вандалов в Северной Африке, которые велись с 533 г., и в Италии против Остготского королевства, а также в возобновлённых военных действиях против Сасанидской Персии в 540 г. – хотя византийские конные лучники, конечно, принимали участие и в предыдущей войне, начавшейся в 502 г., в правление удачливого и одарённого Анастасия I (491–518 гг.).

С другой стороны, в сфере защиты главное испытание настало тогда, когда появились авары, представлявшие первую после гуннов Аттилы степную державу, встреча с которой оказалась чревата далекоидущими последствиями. Сформировавшись обычным путём этногенеза вокруг монголоидного ядра из внутренней Азии (возможно, это ядро составляли жоужани, или жуань-жуани, известные по китайским источникам), они увлекли за собой тюрков и другие подчинённые ими народы по пути на Запад[116]. Они, как и гунны Аттилы, были конными лучниками, но значительно лучше вооружёнными: у них были латы и колющие копья; кроме того, авары обладали большим опытом в других способах ведения войны, включая осадное дело. Особые сведения о военном снаряжении авар сохранились в важнейшем из византийских руководств по военному делу, известном как «Стратегикон» [императора] Маврикия и подробно обсуждаемом ниже. В нём содержится первое упоминание о стременах (весьма значительное новшество!), а также перечисляются различные принадлежности византийского воинского снаряжения, которые определяются как «аварские». Возможно, от своих китайских предков авары позаимствовали те приспособления, которые византийцы перенимали столь охотно. Однако конные лучники у последних были уже раньше, от гуннов, и они позволили нейтрализовать (или почти нейтрализовать) их аварский эквивалент, что и составляло здесь главное отличие: с аварами византийцы могли сойтись в бою на открытой местности, чего не могло быть с гуннами, если только последние не были в сильном численном меньшинстве и если погода не была слишком плохой.

К 557 г. авары достигли пролегавшей по Волге границы между степью к северу от Каспийского моря, где сейчас находится Казахстан, и Понтийской степью к северу от Чёрного моря. В 558 г. (или, возможно, чуть позже, в 560 г.) они направили посольство в Константинополь, прибегнув к помощи кавказских аланов, которые сообщили о них византийскому военачальнику где-то у пределов Лазики, то есть в нынешней западной Грузии. Когда Юстиниан был поставлен в известность, он вызвал делегацию авар в Константинополь. Менандр Протектор сообщает:

Первым посланником этого народа был избран некто по имени Кандих. Представ пред очи императора, он сказал: «К тебе приходит самый великий и сильный из народов; племя аварское неодолимо; оно способно легко отразить и истребить противников. И потому полезно будет тебе принять аваров в союзники и приобрести себе в них отличных защитников, но они только в таком случае будут в дружеских связях с Римской державой, если будут получать от тебя драгоценные подарки и деньги ежегодно и будут поселены тобой на плодоносной земле»[117].

Далее Менандр пишет, что Юстиниан был тогда стар и дряхл, но тем не менее «он преодолел бы аваров и истребил бы их вконец», если не войной, то благоразумием, однако вскоре после этого он умер; заключает Менандр так: «Быв решительно не в силах справиться с аварами, он пошел другими путями». Так он и сделал, но лишь частично, поскольку, хотя кое-какие подарки, включая золото, он преподнёс, никакая «плодоносная земля» из рук в руки не перешла, и авары продолжали продвигаться на Запад. Проницательный наблюдатель и не такой любитель героических поз, как Приск, Менандр был, конечно, не прав, теоретизируя о том, что Юстиниан «преодолел бы аваров и истребил бы их вконец», если бы мог.

На этот момент в степном коридоре к западу от аваров были тюрки: утригуры и кутригуры[118], которые периодически угрожали византийским владениям в Крыму и вдоль черноморского побережья. Их возглавляли опасные славяне-анты, тогда как большая масса славян (склавинов) наседала на границу по Дунаю и просачивалась вплоть до центральной Греции. Авары действительно стали представлять собою значительную угрозу лишь поколение спустя, но в 558 или 560 г. решение рискнуть огромной армией и заранее согласиться на тяжкие потери для того, чтобы «вконец истребить» потенциального врага, который был скорее потенциальным союзником, полностью противоречило бы всем правилам византийского искусства управления государством. Ведь авары действительно атаковали, разгромили и подчинили утригуров, кутригуров, антов и многих славян. Когда авары в конце концов всё же напали на империю ок. 580 г., новый стиль ведения войны оправдал себя. При императоре Маврикии (582–602 гг.) поначалу были неудачи – скорее по вине оперативного командования, чем по тактическим причинам, – но византийские войска, ударную силу которых составляли конные лучники, успешно атаковали авар ок. 590 г.

Полезный, но зачастую оспариваемый с точки зрения приводимой им хронологии историк Феофилакт Симокатта («Курносый кот»), современник тех событий, сохранил рассказ о римском наступлении, начавшемся с берега Дуная напротив Виминация (ныне Костолац в Воеводине, Сербия) и продолжавшемся вдоль реки Тиса на границе Баната:

…Приск [командующий армией на Балканах]… построил силы ромеев самым лучшим образом, разделив их на три отделения; он побуждал их сражаться как можно храбрее, затем, постепенно вытягивая фланги, окружить аваров так, чтобы варварское войско оказалось словно в какой-то котловине, и варвары, попав в середину, подверглись неожиданному уничтожению. Таким-то образом варвары попали в эту засаду, и силы стоящих против них врагов истребили из них девять тысяч… На десятый день стратиг услыхал, что варварское войско вновь пошло в наступление. Среди дня, вооружив и построив как следует ромейское войско, Приск двинулся в бой. Он вновь построил свое войско тремя фалангами, варвар же, выстроив одну фалангу, двинулся на Приска. Приск, выбрав на этой местности самое удобное расположение и используя себе в помощь направление ветра, с возвышенности ворвался в ряды аваров, а двумя своими фалангами нанес врагам решительный удар. В этих местах находилось озеро – в его воду он и загнал варваров. Поэтому варвары, оттесненные к бушующим его волнам и на свое несчастие видя его перед собой, позорно в нем потонули[119].

О предшествующем сражении Феофилакт пишет (2. 11): «…Не имея луков, ромеи вступили с неприятелями в бой копьями с близкого расстояния»; однако вполне очевидно, что это было исключением, вызванным особыми условиями местности (лесистой?) или погоды (влажной?), почему это и было отмечено. Что же касается нормы, то приведённые выше слова (3. 5: «используя себе в помощь направление ветра») доказывают, что византийцы полагались на свои луки, потому что стрелам, разумеется, мешает встречный ветер, боковые ветры их отклоняют, а попутный ветер их ускоряет.

Авары действительно были грозными. Оправившись от поражений в 590-х гг., в 626 г. они подошли к Константинополю и осадили его вместе с многочисленными покорёнными ими славянами. К тому же, то ли в силу простого совпадения, то ли по сознательной договорённости, Сасанидская Персия в то же самое время совершила самое дальнее из всех своих вторжений на территорию империи, дойдя до берега напротив Константинополя. Потерпев неудачу в 626 г., авары потеряли контроль над многими из покорённых ими славян, которых успешно переманили на свою сторону византийские агенты: в их число входили и те племена, которые стали хорватами и сербами, и последствия этого события ощущаются по сей день. Тем не менее авары продолжали представлять собой угрозу, пока не перешли севернее, на территорию нынешней Венгрии, где их окончательно разгромил Карл Великий в 791 г.; вскоре после этого они рассеялись и были ассимилированы, также и под натиском булгар. Но задолго до этого авары были управляемой, хотя и серьёзной угрозой для византийцев, которых авары уже не могли превзойти так, как это сделали гунны, потому что к тому времени византийцы уже овладели сложным искусством стрельбы из лука с коня. Возможно, эта революция была тактической, но она привела к стратегическим последствиям.

Однако существовала острая проблема, также чреватая стратегическими последствиями: стрельба из лука с коня – искусство, не только трудное в освоении, но и очень быстро забывающееся: как на индивидуальном, так и на институциональном (что важнее) уровне. Если ему не обучиться в детстве, то оно ни в коем случае не представляет собою такой навык, который с годами не забывается – как, например, умение ездить на велосипеде. Инструкторам по стрельбе хорошо известно, насколько по-разному сохраняются навыки в стрельбе из пистолета и из винтовки; в первом случае навыки деградируют столь быстро, что без серьёзной ежемесячной практики средний стрелок из пистолета начинает представлять опасность для своих коллег, тогда как хорошо тренированный стрелок из винтовки может сохранять свои навыки даже в том случае, если освежает их лишь раз в год. Стрельба из лука с коня – то же, что и стрельба из пистолета, только она ещё сложнее: есть современные свидетельства тому, что регулярная череда восстановительных тренировок абсолютно необходима даже самым искусным наездникам на соревнованиях по ябусамэ, стрельбе из лука с коня, о чём уже упоминалось выше.

Поэтому, когда общее материальное и моральное состояние византийского войска не позволяло проводить регулярные и интенсивные тренировки, конные лучники теряли своё мастерство гораздо быстрее, чем другие воины; и если в это искусство, проявляя терпение, не посвящали новобранцев или же посвящали слишком немногих, то армия как целое вскоре утрачивала боеспособность. Высказывалось обоснованное предположение о том, что уже сам по себе этот фактор оказал значительное влияние на неспособность византийских сил сдержать турок-сельджуков в конце одиннадцатого века; это даёт также техническое объяснение факту упадка войска, которое было победоносным на всех направлениях вплоть до 1025 г.[120]

Разведка и секретная деятельность

В византийских руководствах по военному делу, рассматриваемых ниже, командиров неизменно призывают делать всё, что в их силах, чтобы собирать разведывательные данные всеми доступными средствами, поскольку византийский стиль ведения войны особенно нуждался в такого рода информации. Надлежало использовать все три способа сбора сведений, одного было недостаточно: лёгкая конница и пешие патрули, которые должны были «прощупывать» врага мелкими неожиданными атаками по методу «бей – и беги!», чтобы испытать его моральное состояние и воинское мастерство, а также для того, чтобы спровоцированный этим враг выслал (и тем самим выставил на обозрение) свои более крупные силы, которые можно было рассмотреть и оценить, – иными словами, это было тем, что мы сегодня называем рекогносцировкой, которую производили более мелкие, быстрые, но хорошо вооружённые боевые подразделения, действующие в авангарде главных сил; скрытное обследование более отдалённых мест и находящихся там вражеских сил очень мелкими группами пеших или конных воинов, которым следовало избегать любых стычек, способных помешать их главной обязанности: обследовать и доложить – иными словами, разведка на местности (scouting), выражаясь современным языком, то есть секретное поручение, которое исполняют незамаскированные легковооружённые бойцы без доспехов, прячась на местности от вражеских глаз; и, наконец, сбор разведывательных данных в самой глубине вражеской территории, по возможности в его лагерях, крепостях и даже в резиденции правительства посредством «тайных» агентов, которые не прячутся на местности, а скрываются под личиной купцов, ни в чём не виновных местных жителей или даже вражеских бойцов либо должностных лиц – иными словами, шпионаж, как мы называем это сегодня. В придачу к агентам, просочившимся на территорию врага, были также «тайные друзья», «агенты на местах», как мы называем их в наше время, то есть враждебно настроенные жители, а возможно, и должностные лица или военачальники, завербованные для того, чтобы поставлять сведения «изнутри»[121].

В руководствах по военному делу проводились эти различия и объяснялась их необходимость. Рекогносцировочные патрули, состоявшие из подразделений лёгкой конницы – прокурсаторы, «бегущие впереди», как их чаще всего называли – были слишком велики для настоящей разведки на местности, для наблюдения за врагом как он есть, потому что они могли спровоцировать либо ответное усиление врага, либо его благоразумное отступление. Военные разведчики, вступающие в бой с врагом, едва ли добьются успеха, будучи легко вооружены и малочисленны, и тогда они не исполнят своей задачи: произвести наблюдения и доложить о них. Разведчики, скрывающиеся от глаз противника, не могут стать полезными шпионами и в том случае, если они просто выйдут из леса или спустятся с гор в ближайший город: ведь они обучены как воины, а не как тайные агенты, а тех, как также отмечается в руководствах по военному делу, отбирали, готовили и использовали совершенно иначе.

Сбор разведывательных данных в более широком смысле, с целью понять образ мышления других народов и их предводителей, а не только их ближайшие намерения, примерно оценить их военную силу, включая её снабжение, а не только те силы, что находятся в поле или ещё где-то, – вот о чём так пеклись византийцы. Наши сведения об Аттиле почерпнуты по большей части из подробного рассказа Приска Панийского, которого пригласили присоединиться к византийскому посольству – несомненно, для того, чтобы потом он доложил в Византии о гуннах (так делали уже в древности, когда Тацит писал свою «Германию»). Но, кроме таких исследований народов и стран (какова бы ни была их цель), итоги которых излагались в литературной форме, был и систематический шпионаж. По самой своей природе шпионаж документируется скудно, так что обвинение в шпионаже плохо соотносится с его эффективностью, в чём я имел возможность убедиться лично. Однако известна знаменитая жалоба Прокопия, из которой видно, как действовал византийский шпионаж в его дни, покуда не был предположительно приведён в полный упадок скупостью Юстиниана:

А с разведчиками дело обстояло так. Издревле за счет казны содержались многие люди, которые отправлялись в пределы врагов, проникали в царство персов под видом торговцев или под каким-либо иным предлогом и, тщательно всё разведав, по возвращении в землю римлян могли известить начальствующих лиц о вражеских секретах. Те же, заранее предупрежденные, были настороже, и ничто не становилось для них неожиданностью[122].

Затем историк обвиняет Юстиниана в разрушении системы: он, дескать, «не потратил на них ничего». Согласно Прокопию, это привело к множеству ошибок, включая потерю Лазики (западная часть нынешней Грузии), причём «римляне так и не смогли разузнать, в какой части земли находится царь персов со своим войском».

Тайные операции – прямое продолжение шпионажа, и они занимали вполне естественное место в византийском стиле ведения войны, отчасти как экономичный способ снизить потери в сражениях и «износ» живой силы, а то и вовсе избежать их. Обычно цель этих операций состояла в том, чтобы ослабить врага, переманив его на свою сторону, то есть заставить его сменить объект своей лояльности. Как мы увидим подробнее, боевым командирам предписывалось наладить связи с кем-либо в рядах врага и слать подарки и посулы вождям иноплеменных союзников или вспомогательных сил во вражеском лагере, а то и самим вражеским офицерам, если они обладали известной автономией, как, например, командиры гарнизонов пограничных крепостей. Вне поля битвы предпринимались постоянные усилия к тому, чтобы завербовать и вознаградить мелких царьков, чиновников, вождей покорённых племён, дабы они служили империи, а не своим владыкам, по любым причинам: от личной обиды, ревности или жадности до пылкой преданности христианской вере истинно православной Церкви.

Перед вождями врага, переманенными на сторону империи, могли ставиться разные задачи: расстраивать замыслы войны против империи, превозносить заслуги войны на стороне империи или просто доказывать выгоды дружбы с империей; всё это можно было рассматривать как мудрые приёмы государственного управления. Переманить врага на свою сторону было труднее, когда конфликт между верностью своему вождю и верностью империи нельзя было скрыть, когда такой поступок был несомненным предательством.

В одном наиболее драматическом случае, несколько подробнее рассмотренном ниже, Шахрвараз («Вепрь державы»), весьма успешный командующий сасанидской армией, дошедшей вплоть до противоположного Константинополю берега в 626 г., официально и открыто вошёл в контакт с византийцами во время сорвавшихся переговоров о месте сражения и, несомненно, продолжал поддерживать контакты с ними впоследствии, прибегая к тайным средствам, а затем в обстоятельствах, ставших для персов чрезвычайно неблагоприятными, сверг тогдашнего шаха, чтобы заключить мир с империей.

Это была вербовка на стратегическом уровне, ставшая возможной благодаря сочетанию официальных и частных переговоров, проведённых искусно и тактично (чему есть некоторые свидетельства), а прежде всего благодаря победам на поле битвы, изменившим баланс военных сил, – однако она оказалась весьма полезна для того, чтобы избежать дальнейших сражений. Очень маловероятно, что Шахрвараза переманили путём простого подкупа: не похоже, что успешный военачальник, недавно завоевавший богатейшие торговые города империи, нуждался в золоте, которого тогдашнему византийскому императору Ираклию (610–641 гг.) в любом случае остро недоставало: ему пришлось конфисковать и расплавить церковные блюда и сосуды, чтобы заплатить своим воинам. Даже в обращении с людьми далеко не столь высокопоставленными византийский метод, как мы увидим, заключался в том, чтобы выдать подкуп за лесть и представить его как добровольный подарок, вызванный имперской благосклонностью; в силу всего этого вербуемому было много легче принять плату и действовать соответственно.

Но в одном знаменитом случае подольститься или притвориться было крайне сложно: от вербуемого хотели не благоприятного для империи мнения на вражеском военном совете, что вообще могло не быть воспринято как предательство, а убийства его правителя, Аттилы, возможностью близкого доступа к которому располагал вербуемый.

Об этом эпизоде рассказывает Приск Панийский, обычно достойный доверия свидетель, хотя в данном случае настроенный крайне враждебно по отношению к главному действующему лицу – Хрисафию. В разных источниках его чин называется по-разному: кувикуларий (спальничий, постельничий) или спафарий (церемониальный меченосец), но независимо от чина он был всемогущ как особый фаворит Феодосия II (408–450 гг.). Хотя в наших источниках его обычно очерняют как низкорожденного евнуха (по имени Цума) и бессовестного неверующего вымогателя, в конфликт с которым вступил патриарх и будущий святой Флавиан[123], Хрисафий по крайней мере занимает далеко не последнее место в ряду стратегов и не хуже любого другого может притязать на честь изобретения новой византийской стратегии, в которой прямое использование военной силы для разгрома врага стало уже не первым инструментом государственной политики, а последним. Приск, по большей части называвший Хрисафия просто «евнухом», бранил его за унизительную для мужчины политику откупа от Аттилы, закрывая глаза на её низкую стоимость и высокую эффективность.

Однако проведение широкомасштабной и долгосрочной политики, которой требует всякая большая стратегия, не исключает специфических действий, цель которых – использовать особые возможности. Столкнувшись со всемирно-историческим феноменом Аттилы, чьи личные способности, как мы видели, значительно повысили могущество гуннов, и верно (как вскоре показал ход событий) рассчитав, что без Аттилы гунны будут страшно ослаблены, Хрисафий решил подкупить доверенное лицо Аттилы, Эдекона или Эдикона, который был в Константинополе в качестве посла, чтобы тот убил своего хозяина. Приск повествует о тщательно продуманной Хрисафием процедуре:

Евнух спросил тогда Эдикона: имеет ли он всегда свободный доступ к Аттиле… Эдикон отвечал, что… ему, вместе с другими значительнейшими скифами, вверяется охранение царя, что каждый из них по очереди в определенные дни держит при нем вооруженный караул. После того евнух сказал, что если Эдикон даст ему клятву в сохранении тайны, то он объявит ему о деле, которое составит его счастие, но что на то нужно им свободное время, и оно будет у них, если Эдикон придет к нему на обед… без других посланников.

Эдикон… приехал к евнуху на обед. Здесь они подали друг другу руку и поклялись через переводчика Вигилу [официальный переводчик, состоявший под началом Хрисафия]… Эдикон в том, что никому не объявит предложения, которое будет ему сделано, хотя бы оно и не было приведено в исполнение. Тогда евнух сказал Эдикону, что если он… убьет Аттилу и воротится к римлянам, то будет жить в счастии и иметь великое богатство. Эдикон обещался и сказал, что на такое дело нужно денег немного – только пятьдесят литр золота для раздачи состоящим под начальством его людям, для того, чтобы они вполне содействовали ему в нападении на Аттилу.

Но всё оказалось не так просто. Аттила ввёл постоянные меры предосторожности:

Эдикон сказал тогда, <…> что по возвращении его Аттила с любопытством будет расспрашивать его, равно как и других посланников, какие подарки получил он от римлян и сколько дано ему денег, и тогда он не будет иметь возможности скрыть то золото от спутников своих[124].

Тогда по просьбе Эдикона пришли к следующему согласию: Вигила вместе с Эдиконом отправится ко двору Аттилы якобы для того, чтобы получить ответ вождя гуннов в ведущихся переговорах, на деле же для того, чтобы получить инструкции относительно способа пересылки золота.

Это была достойная попытка и здравое государственное решение: ведь неомарксистская догма, согласно которой история складывается из безличных процессов, а отдельные правители в этом смысле безразличны, утратила всякое доверие. Но в силу своей неизбежной секретности тайные операции подвержены ещё большим ошибкам, чем все остальные государственные дела. Хрисафия, который предположительно был мастером обмана, благодаря своему коварству перехитрившим многих врагов при дворе[125], перехитрил предположительно простодушный варвар, который, несомненно, с самого начала решил открыть заговор Аттиле, а золота просил лишь для того, чтобы предъявить его в качестве свидетельства.

Когда Аттила принял миссию, возглавляемую официальным послом Максимином, ничего об этом деле не ведавшим, он ничем не дал знать, что ему известно о заговоре, хотя и обронил загадочный намёк. Максимин «вручил ему царские грамоты и сказал, что царь желает здоровья ему и всем его домашним. Аттила отвечал: “Пусть с римлянами будет то, чего они мне желают”».

Затем Аттила стал запугивать Вигилу, внезапно накинувшись на него по второстепенному вопросу о возвращении беглецов-гуннов, перешедших к римлянам, и обращая свои нападки скорее на Вигилу, чем на Максимина:

Вигила сказал, что у римлян нет ни одного беглого из скифского [гуннского] народа… Аттила, воспламенясь гневом, еще более ругал его и с криком говорил, что он посадил бы его на кол и предал бы на съедение птицам, если бы, подвергая его такому наказанию за его бесстыдство и за наглость слов его, не имел вида, что нарушает права посольств[126].

Двор Аттилы был подготовлен к тому, чтобы управлять империей, поскольку затем Аттила велел секретарям прочесть папирус, на котором были записаны имена беглых гуннов. Следующий шаг Аттилы был таким: он приказал Вигиле немедленно выехать, с виду для того чтобы доставить этот список в Константинополь, на деле же – чтобы дать ему возможность привезти золото, необходимое для заговора. Эдикон, как положено, прибыл к шатру, где располагалось посольство, чтобы отвести Вигилу в сторону, укрепить его готовность продолжать замышленное и велеть ему доставить золото для вознаграждения своих людей.

С целью дальнейшей подготовки сцены для предстоящего действа прибыло письмо от Аттилы, в котором объявлялось, что ни один член посольства не может ни выкупить ни одного ромейского пленника, ни купить раба или что-нибудь ещё, кроме еды. Тем самым устранялась потребность в большом количестве золота для посольства.

Дожидаясь возвращения Вигилы, Максимин и Приск присоединились к Аттиле в долгом путешествии на север; именно тогда (хотя, может быть, и позже) они стали свидетелями сцены, которая, вполне возможно, представляла собою часть заранее рассчитанной «психологической обработки»: речь идёт о захвате одного гунна, посланного с ромейской территории в качестве шпиона, – Аттила приказал посадить его на кол.

Затем были повешены два раба, убившие своего хозяина; после этого гуннский вождь Берих, ранее проявлявший себя как «вежливый и дружелюбный», явился, чтобы забрать назад коня, прежде подаренного им Максимину, и вёл себя грубо.

Когда Вигила возвратился с группой людей, в которую входил его сын, его задержали и, конечно же, обнаружили золото. Аттила оборвал отпирания Вигилы, приказав заколоть его сына мечом, если Вигила не сознается. Тот сознался: «…Вигила, проливая слезы и рыдая, умолял Аттилу обратить на него меч и пощадить юношу, ни в чем не провинившегося. Он объявил без отлагательства [о заговоре] и между тем не переставал просить Аттилу убить его самого и отпустить сына…»[127]. Раскрытие заговора дало Аттиле новые возможности для вымогательства, чем он немедленно воспользовался, начав с требования заплатить ещё пятьдесят фунтов золота в качестве выкупа за сына Вигилы. Вскоре посольство гуннов прибыло в Константинополь, привезя с собою ту самую сумку, в которую Хрисафий положил пятьдесят фунтов серебра, отправленные Эдикону, а также новые непомерные требования, начинавшиеся с головы Хрисафия.

Неудачный исход попытки разделаться с проблемой Аттилы в самом её корне (хотя в конце концов Вигилу всё же освободили) не воспрепятствовал дальнейшим попыткам проведения тайных операций, хотя предпринимались они по большей части с целью переманивания на свою сторону, а не прямого убийства. В 535 г., когда армия Юстиниана (527–565 гг.) наголову разгромила державу вандалов в Северной Африке и получила приказ выдвинуться для уничтожения Остготского королевства в Италии, высадке византийских войск с отвоёванной Сицилии на Апеннинский полуостров предшествовали тайные переговоры с Теодахадом (Теодатом), племянником и недостойным преемником Теодориха Великого, готовым сдать своё королевство в обмен на богатые поместья, где бы они ни находились. Ранее велись тайные переговоры с Амаласунтой, дочерью Теодориха и прежней регентшей, намеревавшейся перебраться в Константинополь вместе с готской казной. А спустя семь веков Византия переманила на свою сторону всю Сицилию, отвергшую авторитет папы и власть Анжуйской династии.

Крепость константинополь

Выше отмечалось, что в стратегическом отношении географическое положение Восточной империи было в целом не столь благоприятным, как положение Западной. Но было одно важное исключение, ибо географическое местоположение её столицы, Константинополя, было исключительно выгодным, а сам город, построенный на полуострове, глубоко выдающемся в Босфор, и с трёх сторон окружённый морем, было исключительно удобно оборонять.

Карта № 3. Оборонительные сооружения Константинополя

Правда, ни одна естественная преграда не прикрывала его со стороны суши, так что для защиты с этой стороны требовались укреплённые стены, которые и были возведены, причём, как мы увидим, с большим размахом. Не было также ни реки, ни большого количества родников, дававших воду, как в Риме, так что акведуки нужно было проводить на очень дальние расстояния по местности со сложным рельефом, но их мощности зачастую всё равно оказывалось недостаточно[128]. Во время осад, когда акведуки оказывались отрезанными, оставалось лишь ограниченное количество воды в цистернах; в худшие времена, как в 717 г., когда исключительно долгая осада города мусульманским войском под командованием Масламы ибн Абдул-Малика была верно предугадана, это привело к частичной эвакуации горожан. Но обычно этот недостаток был отнюдь не смертельным, потому что Константинополь процветал и рос, хотя он никогда не получал миллион кубометров воды в день, который обеспечивали величественные римские акведуки: подозрительное отношение христиан к купанию и баням, безусловно, помогло сократить потребность в воде.

Что же касается цистерн, то они могли вместить огромное количество воды: всего три цистерны, существовавшие к шестому веку, вмещали миллион кубометров[129]; кроме того, известно почти сто общественных и частных цистерн, включая впечатляющую подземную цистерну Юстиниана, которая стала одной из главных достопримечательностей города, привлекающей массу туристов и известной под турецким названием Йеребатан-Сарай («Дворец, провалившийся под землю»). Для чрезвычайно затяжных осад не хватило бы никаких цистерн, но ведь и сами эти осады требовали отлично поставленной логистики, чтобы снабжать продовольствием осаждающих, и люди Масламы действительно голодали.

В остальном же логистика была налажена превосходно. В 430 г., когда население города достигло примерно 250 000 человек, властям не составляло особого труда обеспечивать ежедневно 80 000 бесплатных дневных пайков, которые изначально выделил Константин для заселения города[130]. Располагая портами и входом в Босфор, Константинополь свободно мог получать морепродукты, с одной стороны, из Эгейского моря и со всего Средиземноморского бассейна, а с другой стороны – из Чёрного моря. Располагаясь в точке встречи Европы с Азией, Константинополь обладал, с одной стороны, фракийским участком суши, с другой же – плодородным побережьем Пропонтиды (Мраморного моря) на западной оконечности Анатолии. В самом узком месте, между Кандилли и Асияном, примерно в восьми милях вверх по фракийскому побережью, ширина Босфора составляет всего 700 метров; однако до тех пор пока не были построены современные мосты, из-за утёсов, возвышающихся на анатолийской стороне, было куда легче переправляться по низменному берегу на западном входе в Босфор, где близлежащие города Хрисополь (Юскюдар) и Халкидон (Кадыкёй) располагались прямо напротив Константинополя, отделённые от него всего одной милей водной поверхности. Узкий пролив позволял пользоваться ещё одним щедрым даром природы: обильной сезонной ловлей тунца и других морских хищников, которые следовали за миграцией макрели в Чёрное море и из него; благодаря им, а также оседлым видам, включавшим осетра в количествах, достаточных для того, чтобы икра стала обычной пищей, рыбы в городе было предостаточно, причём очень дешёвой, если сравнивать с Римом[131].

Поэтому, дабы уморить жителей города голодом во время осады, враг должен был держать под своим контролем Фракию, чтобы перекрыть обычные пути поставки скота и продуктов, поступавших в Константинополь по суше, и это действительно случалось несколько раз, причём самыми упорными в этом отношении были авары и болгары – вплоть до окончательной османской оккупации. Но отрезать город со стороны Европы, с суши, само по себе было бесполезно, если при этом не был под контролем и анатолийский берег, поскольку продовольствие и скот могли прибывать (и действительно прибывали) оттуда даже на таких маленьких судёнышках, как лодки с одним гребцом. Азиатское побережье Мраморного моря на краткое время попало-таки под персидский контроль в 626 г., когда авары и покорённые ими славяне удерживали фракийскую сторону. Многие части азиатского берега были захвачены последующими экспедициями арабов в 674–678 гг. и во время самой тяжёлой арабской осады в 717 г., но до окончательного османского завоевания ему грозили лишь случайные набеги со стороны Анатолии, а не полная оккупация. Даже в то время, когда и Фракия, и азиатское побережье оказались в руках врага в 626 г., Константинополь мог получать продовольствие кораблями, по крайней мере со стороны Эгейского моря, если движение по Босфору было перекрыто.

Всё это означало, что Константинополь нельзя было взять измором обычным способом, как это было в ходе самых знаменитых осад античности, но лишь к концу он превратился в город-государство, которому достаточно было пережить осады. И лишь после восстановления в 1261 г. Константинополь стал всего лишь столицей греческого царства, две материковые части которого можно было удержать только при помощи сухопутных сил.

Однако в течение большей части своего существования, вплоть до военного крушения в конце одиннадцатого века, Константинополь был столицей империи, располагавшей владениями, разбросанными там и тут в бассейнах Эгейского и Средиземного морей, и со значительными форпостами на дальнем конце Чёрного моря. Поэтому именно его морская составляющая была наиболее важна стратегически, и в этом отношении его естественное месторасположение было более чем благоприятным, уникально выгодным в силу разных причин: как очевидных, так и не столь очевидных.

В разряд очевидных причин входит Золотой Рог (Хрисокерас, ныне Халич), узкий залив около четырёх миль длиной, защищённый от ветра обрывистыми холмами на северном берегу, а также более низкими холмами самого Константинополя. Это была лучшая естественная гавань, известная античному миру, поскольку она была тихой в любую погоду, а также потому, что при входе в неё не было мелей и можно было плыть по ней без лоцмана. Залив был всего 240 метров шириной в самой узкой точке, а с эпохи Льва III (717–741 гг.) куда более широкий вход в Золотой Рог можно было перекрывать от врагов железной цепью на плавучих бочках, крепившейся к башне Евгения на городской стороне и к Большой башне (Мегалос Пиргос) на другой стороне (Пера, ныне район Галата), снабжённой подъёмными устройствами.

Вдоль побережья Золотого Рога находились пристани, причальные стапели, верфи и жёлобы для спуска и подъёма кораблей, которыми пользовались византийские военно-морские силы, а также купеческих судов и местных паромов. Но берег Пропонтиды (Мраморного моря) также был защищён с севера, и вдоль этого берега было устроено несколько гаваней, открывавших прямой доступ к сердцу города, включая причал дворца Буколеон на краю Акрополя и на оконечности полуострова, где размещались и императорский дворец, и великий собор святой Софии-Премудрости, Айя-София.

Не столь очевидна другая особенность морской зоны города: так называемое Чёртово течение (тур. «Шейтан акантысы»). Чёрное море получает гораздо больше воды из впадающих в него великих рек, нежели Средиземное, и потому существует течение по поверхности Босфора, сила которого может быть очень разной, а максимальная скорость достигает 4 метров в секунду, т. е. восьми узлов, хотя обычно эта скорость вдвое меньше. Уже из-за одного этого любому древнему флоту было трудно или вовсе невозможно высадиться на сушу прямо на берегу Акрополя, выдающегося в течение Босфора.

Вдобавок из-за большого притока речной воды Чёрное море не столь солёное, как Средиземное, и вследствие осмотического давления возникает другое, глубинное течение, идущее вспять, вверх по Босфору.

Взаимодействие двух этих потоков наряду с ветрами, зачастую дующими вдоль Босфора с севера как по коридору, приводит к сильному волнению, которое, в свою очередь, даёт немалые преимущества морякам, хорошо знакомым с местными условиями. Это был ещё один из факторов, способствовавших разгрому иностранных флотов, прибывавших, чтобы напасть на Константинополь.

Обладая столь великолепной базой, византийский флот, пока он был силён (а он переживал периоды упадка и возрождения), мог защищать Константинополь, не только сдерживая вражеский флот и не давая ему возможности высадиться на сушу, но и доставляя подкрепления со всех концов империи, будь то на своих военных кораблях и транспортах, будь то на завербованных купеческих судах. Такое случалось – и именно морем Ираклий в 610 г. прибыл из Карфагена со своими сторонниками, чтобы заявить о притязаниях на императорский трон; и это была ещё одна причина, по которой Константинополь ни разу не был завоёван за восемь с лишним веков войн (в 1204 г. его сопротивление было подорвано внутренними распрями).

Кроме того, Константинополь был самой крупной военной базой Византийской империи, располагавшей постоянными силами конной и пешей гвардии, мастерскими по изготовлению лат, оружия, военной формы и обуви, а также императорскими конными заводами. Соответственно византийский флот гораздо чаще использовался для того, чтобы доставлять имперские силы из Константинополя на действующие фронты империи, нежели для доставки войск, призванных укрепить городской гарнизон.

Источники по истории византийского военно-морского флота очень скудны[132]. Мало известно о порядке набора моряков и поставки военных кораблей, об устройстве самих кораблей, изменявшемся в течение веков, о тактике флота и о его вооружении, включая знаменитый греческий огонь, который был действительно полезен, но, как мы увидим ниже, не заслуживал своей мифической репутации. Но даже наших отрывочных знаний об отдельных военно-морских операциях и экспедициях достаточно для того, чтобы определить всё, что необходимо определить в этой области: когда Константинополь пребывал в хорошем рабочем состоянии как политическая столица и военно-морская база (а он по большей части и пребывал в таком состоянии), город был надёжно защищён от атак с моря, даже самых широкомасштабных – и в 717 г. нападение арабов мобилизовало все суда во всех портах Восточного Средиземноморья, заполнившие Пропонтиду военными кораблями и транспортами.

А добиться этого удавалось благодаря вечному спокойствию Золотого Рога, где боевые корабли и транспорты византийского военно-морского флота находились в безопасности в любую погоду, хотя снаружи, в непосредственной близости, зачастую бушевали бури. Это обстоятельство обеспечивало хорошее состояние кораблей и мастерство моряков, в то же время осложняя жизнь вражеским экипажам, особенно прибывшим из более тёплых стран с более тёплыми водами.

Треугольный мыс, на котором стоит Константинополь, лишён естественных преград, защищающих его основание, с самой широкой стороны, обращённой в сторону суши; скромные возвышенности в городе, на его северной оконечности и на Акрополе, не превышают пятидесяти метров или около того. Поэтому все возникавшие на этом месте города, начиная с греческого полиса Византий, основанного в седьмом веке до н. э., должны были иметь стену, идущую вдоль этого основания. В римском Византии была прочная стена, разрушенная Септимием Севером (193–211 гг.) после гражданской войны 196 г. н. э., но вскоре она была перенесена.

Когда Константин основал свой Новый Рим (Nova Roma), он начал возводить укреплённую башнями стену гораздо глубже в сторону суши; она шла от Платейских ворот на берегу Золотого Рога к будущим воротам св. Эмилиана на берегу Пропонтиды и при этом выдавалась вперёд. Периметр этой стены заключал собою обширную площадь, в пять раз превышавшую площадь, защищённую Северовой стеной, и всё же этого было недостаточно, потому что в начале долгого царствования Феодосия II (408–450 гг.) город распространился за Константинову стену, образовав пригород, носивший название Эксокионий (букв.: «За колоннами»), который был открыт нападениям грабителей.

В 408 г. землетрясение повредило часть Константиновой стены, и началось строительство сооружения, которое впоследствии стало известно как Феодосиева стена (Феодосианон Тихое). Она располагалась километра на полтора глубже в сторону суши и простиралась примерно на пять с половиной километров от побережья Пропонтиды до пригорода Влахерны возле Золотого Рога (теперь это районы Айвансарай и Балат). С самого начала это была не просто стена, а целая оборонительная система, состоявшая из трёх стен, две из которых были дополнительно укреплены 96 башнями каждая, снабжены проезжей дорогой (roadway) и рвом, что представляло собою грозное сочетание препятствий, взаимодействовавших друг с другом.

Построенная из перемежающихся слоёв камня и кирпича (у этой техники есть свои эстетические достоинства, но, вероятно, цель её состояла в том, чтобы повысить сейсмостойкость сооружения), главная стена, или Мега Тихое (Большая стена), насчитывает пять метров в ширину у основания и двенадцать метров в высоту 96 её башен расположены на расстоянии 55 метров друг от друга, то есть на половине дистанции убойной стрельбы из составного лука с обратным изгибом в воинов в лёгких латах. На каждой из башен, высота которых составляла от 18 до 20 метров, была зубчатая стена с чередующимися амбразурами и зубцами, так что метательным оружием и шестами для отталкивания осадных лестниц можно было действовать через амбразуры, тогда как зубцы между ними обеспечивали защиту. В каждой башне была верхняя камера с узкими бойницами для стрельбы из лука и амбразурами, в которую входили прямо с дорожки, идущей вдоль стены; эта камера образовывала замкнутое помещение для боя, обладавшее куда большей сопротивляемостью, чем верхняя платформа, открытая для бомбардировки из катапульт и для надоедливых шальных стрел. Была и ещё одна камера, нижняя, располагавшаяся на уровне земли, которую использовали как кладовую.

Перед Большой стеной (Мега Тихое), метрах в 15–20 от неё, стояла ещё Внешняя стена (Эксо Тихое, или Протихисма), в которой было два метра в ширину у основания и 8,5 метра в высоту; при этом изнутри она была снабжена дорожкой для защитников. В ней тоже было 96 башен, расположенных таким образом, что каждая из них стояла посередине между двумя башнями Большой стены (Мега Тихое). В этих башнях меньшего размера тоже были камеры для бойцов и площадка с зубцами и бойницами наверху.

Ров (суда), начинавшийся метрах в пятнадцати перед внешней стеной, был 20 метров в ширину и 10 метров в глубину. Пятнадцатиметровой полосе между периметром стены и рвом был придан вид террасы; по всей её длине проходила мощёная дорога, так что сторожевые патрули могли передвигаться по ней быстро и безопасно, днём и ночью, под надзором с внешней стены. Рядом с дорогой, на краю рва, стояла защитная стенка высотой в полтора метра с амбразурами, за которой сторожевые патрули могли укрываться в том случае, если попадали под обстрел; из-за неё можно было также обстреливать разведчиков и мелкие отряды врага, и это было удобнее, чем во время крупных осад, когда Внешнюю и Большую стены нужно было полностью укомплектовать бойцами. В придачу к небольшим дверцам, которые легко было заблокировать во время осады, и к пяти военным воротам было ещё пять ворот для проезда горожан; эти ворота выходили к мостам, пересекавшим ров, включая неплохо сохранившиеся Золотые ворота (Хриси Пили), исходно триумфальная арка на Эгнатиевой дороге, которая была включена в Феодосиеву стену, образовав парадный въезд в столицу; с обеих сторон были пристроены башни, украшенные бронзовыми слонами и крылатыми статуями Ники-Победы.

Пригород Влахерны изначально не был охвачен Феодосиевой стеной, обрывавшейся метрах в 400 от Золотого Рога. В 626–627 гг., при императоре Ираклии, во время аварско-персидской осады, для защиты Влахерн была добавлена отдельная стена, выдающаяся вперёд полукругом, и ещё одна, внешняя стена была добавлена в 814 г., при императоре Льве V, когда непосредственную угрозу представляли булгары; тщательно отделанный фрагмент византийской стены, который сейчас можно увидеть там, был построен в XII веке, при Мануиле I Комнине.

Как и Стамбул в наши дни, Константинополь был подвержен частым землетрясениям, причём некоторые из них происходили в самое неподходящее время. 6 ноября 447 г., когда гунны как раз приближались к городу, землетрясением были разрушены значительные участки стены. Сохранившиеся греческие и латинские надписи напоминают о том, что Киру, префекту города, удалось восстановить стену за шесть дней с помощью цирковой партии «красных» (русиев). Регийские ворота (Пили Рэгиу) назывались также Русийскими воротами (Пили Русиу) – предположительно потому, что именно партия русиев, «красных», отстроила их в 447 г.; теперь эти ворота известны под турецким названием: «Новые ворота Мехлеви-хане» (Йени Мехлевиханэ капыси). Кира нарекли новым Константином; это обстоятельство может прояснить один пассаж из Марцеллина Комита, в записи под 15-м индиктом, в консульство Ардавура и Калепия: «… том же году стены августейшего града, прежде разрушенные землетрясением, в течение трех месяцев были отстроены трудами Константина, префекта претория»[133].

Таким образом, то, что принято называть Феодосиевой стеной, было чем-то гораздо большим: это была целая оборонительная система.

Первым устрашающим препятствием был ров. Стандартная техника преодоления рвов заключалась в наведении заранее сколоченных деревянных мостов через них, но сделать это было нелегко, если ширина рва составляла 20 метров; был и другой способ: заваливать ров утяжелёнными связками веток (фашинами) до тех пор, пока пехотинцы не смогут перебежать по этому импровизированному броду; однако в данном случае, для рва десятиметровой глубины, требовалось слишком много фашин, и даже в случае удачи всё равно не было твёрдой поверхности для установки таранов, передвижных осадных башен, штурмовых лестниц и других осадных орудий, которые должны стоять либо вплотную к стене, либо рядом с ней, чтобы ими можно было успешно воспользоваться. В данном же случае расстояние между внешним краем рва и стеной составляло 38 ярдов (35 метров), что было слишком много для осадных машин – за исключением артиллерийских, то есть метавших камни или стрелы.

Кроме того, глубина рва затрудняла применение техники, оказывавшейся обычно самой эффективной в античную эпоху: провести туннель до стены, подкопать её до основания, поставить деревянные подпорки, промазать их горючей смолой, а потом поджечь, чтобы разрушить стену. Однако из-за десятиметровой глубины рва и слоя жидкой грязи на его дне туннель должен был быть весьма глубоим – и потому легко затопляемым.

Поскольку башни обеих стен отстояли друг от друга на 55 метров, причём башни внешней стены располагались посередине башен главной стены, и учитывая к тому же расстояние в 15–20 метров между двумя стенами и десять метров разницы в их высоте, можно подсчитать, что любая атакующая пехота, которой удалось бы преодолеть ров, попала бы на дистанцию смертельного выстрела из лука по меньшей мере из четырёх башен и с двух пятидесятиметровых участков стены. Здесь потребовалось бы самое большее 300 лучников; если они были искусны, ещё не утомлены и хорошо снабжены стрелами, этого количества хватило бы, чтобы сдержать армию из нескольких тысяч человек – но, разумеется, с обеих сторон должна была действовать и артиллерия. Как мы увидим, византийцы регулярно применяли артиллерию в своих полевых войсках, а уж тем более при защите крепостей, особенно самой важной из них[134].

Большая стена, пространство между стенами и (в зависимости от обстоятельств) мощёная дорога перед внешней стеной – благодаря всему этому можно было переместить центр приложения усилий по обороне с одного участка периметра стены на другой быстрее, чем атакующие снаружи сумеют перегруппироваться, не располагая ни мощёными дорогами по земле, ни дорожками вдоль стен.

Враги, ставшие побудительной причиной возведения Феодосиевой стены, предпочитали кораблям коней, но уже в третьем веке были морские набеги готов с моря, в 626 г. пришли авары со множеством славян на лодках, а с 674 г. появились арабы-мусульмане, напавшие с моря, из портов Леванта.

Как отмечалось выше, течения и ветры крепко помогали защищать город, но уже со времён Константина I в нём были и приморские стены. При Феодосии II система стен, защищавших город с суши, была дополнена системой приморских стен, шедших вдоль берега Пропонтиды, Мраморного моря и Золотого Рога. Последняя из них, длиной в 5600 метров, шла от «наземной» стены во Влахернах к мысу Св. Димитрия, тогда как стена вдоль Пропонтиды была длиной в 8460 метров, не считая внутренних стен в нескольких гаванях.

Первые приморские стены были попросту стенами, причём не очень высокими. Под натиском арабов в 674–677 гг., а затем в 717 г. приморские стены на обоих берегах мыса были отстроены, укреплены и местами надстроены, но лишь при Михаиле II (820–829 гг.) началась полномасштабная реконструкция стен и их надстройка до большей высоты в ответ на завоевание Крита арабским флотом в 824 г. Тогда, а также впоследствии, были добавлены и башни, оказавшиеся всё же бесполезными в 1204 г., когда венецианцы высадились на берегу Пропонтиды.

Взятый как целое, Феодосиев оборонительный комплекс, состоявший из рвов, стен и башен, стал весьма эффективным «множителем силы» (force-multiplier), то есть фактором повышения боевой мощи, если выражаться по-современному; сам по себе бесполезный, этот комплекс мог значительно повысить обороноспособность достаточного по численности, хорошо обученного и хорошо тренированного гарнизона. Но по большей части (за поразительным исключением в 860 г., как мы увидим ниже) Константинополь подвергался нападению лишь во времена острого кризиса всей империи в целом, ибо в противном случае врагам едва ли удалось бы до него добраться. В такие времена, особенно после перенесённого крупного поражения в битве, имперские войска, видимо, были не в столь хорошем состоянии и не в таком количестве, чтобы образовать сильный городской гарнизон. Особая тагма (примерно соответствует полку) «стен» (тон тихон) была учреждена при Константине V (741–775 гг.), но в ней должно было быть гораздо больше людей, чем в обычной тагме, чтобы охранять столь протяжённую систему укреплений.

Именно в такие времена кризиса и разлада, когда вероятность подхода врагов к Феодосиевой стене была наиболее высока, её способность выступать в качестве «множителя силы» (force-multiplier) была наиболее ценна, ибо она могла возместить даже самую сильную нехватку числа защитников; в 559, 601, 602 и 610 гг. корпорации горожан, включая цирковые партии синих и зелёных, были мобилизованы для защиты стен – а в 559 г. призваны были даже сенаторы (или по крайней мере их люди)[135]. Как мы увидим, в предельно суровом испытании 626 г. гарнизона численностью, возможно, в 12 000 человек, куда входили и прошедшие полную боевую подготовку воины, присланные Ираклием, оказалось достаточно для защиты Константинополя, когда он подвергся нападению хорошо вооружённых и грозных авар, которых сопровождало множество славян, тогда как персидская армия стояла лагерем на противоположном берегу, отрезав подход любым подкреплениям с другого континента.

Любое надлежащим образом построенное фортификационное сооружение является «множителем силы» (force-multiplier), но система Феодосиевой стены была самым эффективным сооружением в мире в течение тысячи лет с начала её постройки, а величина её была такова, что она сама по себе обладала стратегическим значением.

Приморские стены также были впечатляющим строительным достижением, которое было, несомненно, полезно для отражения набегов. Однако безопасность города со стороны моря неизбежно требовала наличия военно-морских сил и способности контролировать моря: не Средиземное – слишком широкое, а подступы к Константинополю и устье Босфора. Причиной падения города в 1204 г. были внутренние раздоры, но именно отсутствие действующего флота сделало его непосредственно уязвимым.

Выше уже отмечалось, что Восточная империя находилась в менее выгодном положении, чем Западная, из-за отсутствия стратегической глубины. Вот почему Константинополю приходилось выступать в одно и то же время и величественной столицей огромной империи, и крепостью, вынужденной заботиться о собственной защите. Во многом это напоминало Париж в эпоху объединённой Германии: просто потому, что он находится слишком близко от Рейна, он был осаждён в 1870 г., оказался на волосок от захвата в 1914 г. и был завоёван в 1940 г. В промежуток между двумя войнами французы попытались увеличить эффективную стратегическую глубину перед Парижем, построив самую разработанную линейную фортификационную систему во всей истории – линию Мажино; в 1940 г. она выдержала натиск немцев, но они обошли её с севера, через Бельгию.

Византийцы пытались сделать то же самое, начиная с пятого века, добавив ещё один укреплённый периметр между Константинополем и угрозой с севера: Длинную стену (Макрон Тихое), известную также как Анастасиева стена; она тянулась на 56 км от Мраморного моря: начинаясь в точке, находившейся в шести километрах за Селимврией (ныне Силиври), она доходила до черноморского побережья там, где сейчас находится местечко Эвджик-искелеси. Эта стена была названа по имени удачливого и бережливого Анастасия I (491–518 гг.), но он, возможно, лишь завершил, восстановил и надстроил прежнюю стену, возведённую, вероятно, в эпоху Льва I[136]. В тех местах, где стена сохранилась лучше всего, она представляет собою сооружение в 3,3 м шириной в основании и около 5 м высотой; она была снабжена рвом, башнями, охраняемыми воротами, фортами, прямоугольным укреплённым периметром и внутренней дорогой, позволявшей с удобствами проехать от одного моря до другого и не бояться засад, когда стена была укомплектована воинами. Она, по восторженному отзыву Евагрия Схоластика, «город вместо полуострова делает почти противолежащим Херсонесу островом, представляя собой безопасную переправу из так называемого Понта [Чёрного моря] в Пропонтиду [Мраморное море] и в море фракийское и вместе удерживая как набеги варваров, <…> так и прилив их со стороны Европы»[137].

Значительным достоинством Длинной стены было то, что она образовывала оборонительный периметр в 65 км за Феодосиевой стеной, придавая обороне Константинополя глубину. Будучи должным образом укомплектована часовыми и патрулями, Длинная стена могла остановить разбойников, шайки мародёров и локальные нападения. В более крупном масштабе она представляла собою надёжную базу для полевых армий, посланных, чтобы удержать врага на почтительном расстоянии от столицы, не позволяя ему подойти прямо к её стенам.

Значительным недостатком Длинной стены было её неблагоприятное географическое расположение: чтобы обеспечить 65 км глубины, она тянулась на 56 км в длину и нуждалась в соответствующем гарнизоне численностью по меньшей мере в десять тысяч человек, чтобы обеспечить достаточное число часовых, патрулей и подразделений быстрого реагирования. Во вступлении к одному из законов Юстиниана отмечается, что стеной заведовали двое должностных лиц довольно высокого ранга, что предполагает существенное благоустройство[138]. Несомненно, это стало причиной того, что Длинная стена была заброшена в начале седьмого века, если не раньше. Поэтому Константинополь успешно защищался силами гарнизонов Феодосиевой стены в течение почти восьми веков, обладая лишь небольшой стратегической глубиной.

Переворот юстинианова переворота: победа и чума

Флавий Пётр Савватий Юстиниан, Юстиниан I, Юстиниан Великий, «святой благоверный царь Юстиниан», как его величают в Православной Церкви, родился в семье крестьянина в местечке Таврисия (в нынешней Македонии), но без особых затруднений взошёл на престол, прослужив долгое время в качестве помощника, заместителя, соправителя и, наконец, действительного правителя вместо его дяди Юстина I (518–527 гг.).

Когда Юстиниан был официально возведён на трон в 527 г., прошло семьдесят семь лет после окончания правления Феодосия II, и к тому времени его стратегические инновации были усвоены, упрочены и получили законный статус, что привело к отрадным результатам.

Империя была теперь куда сильнее, чем в 450 г., но она всё ещё нуждалась в Длинной стене и в Феодосиевой стене для защиты Константинополя: не от полномасштабных вторжений, а скорее от разбойничьих набегов из-за Дуная, а также от грабителей и мародёров.

Как и с самого начала своего существования в третьем веке, персидская Сасанидская империя оставалась постоянной стратегической угрозой, которая не ослабевала ни благодаря взаимному уважению, ни благодаря частым переговорам и договорам, включая «Вечный» мир от 532 г. Постоянная бдительность и готовность быстро развернуть подкрепления всегда была необходима, хотя зачастую и недостаточна, чтобы сдерживать Сасанидскую державу на Кавказе, в спорной Армении и вплоть до Южной Сирии.

С другой стороны, никакой враждебной державы на севере больше не было: ни к югу от Дуная, ни к северу от него, тогда как за Адриатикой Остготское королевство в Италии желало лишь поддерживать добрые отношения с империей, а часть его элиты хотела воссоединения с империей. Вандалы и аланы, завоевавшие Африку веком ранее, всё ещё были там, но уже не грозили Египту морскими экспедициями. Что же касается опасностей из великой Евразийской степи, то ближайшими воинственными кочевниками были тюрки-кутригуры, обитавшие на территории нынешней Украины[139], но они представляли собою скорее неудобство, а не неодолимую силу, каковой были в своё время гунны Аттилы.

Более могущественные степные враги были пока что в пути, но важнее было то, что к эпохе Юстиниана воины-степняки безвозвратно утратили своё тактическое превосходство. Войско империи пережило тактическую революцию, полностью овладев сложным искусством стрельбы из мощного составного лука с обратным изгибом с коня, сохранив при этом навыки ближнего боя мечом и колющим копьём. Хотя в мастерстве стрельбы из лука византийцы не могли полностью сравниться с тем, что могли проделывать с луками гуннские наёмники, всё же на голову превзойти византийских воинов было уже невозможно. Степные воины утратили также часть своего превосходства на оперативном уровне, поскольку конница стала важнейшей силой имперской армии, она переняла гибкую и подвижную тактику, и то, чего каждому всаднику, взятому по отдельности, могло недоставать в виртуозной верховой езде, могло возмещаться за счёт большей сопротивляемости их дисциплинированных и сплочённых боевых подразделений.

Конечно, это означало также, что теперь войско империи обладало тактическим и оперативным превосходством над вандалами и аланами в Африке и остготами в Италии. Аланы были преимущественно всадниками, вандалы и готы – грозными противниками в ближнем бою, вполне способными снаряжать крупные экспедиции, к тому же обладающими известным опытом в осадном деле; но всем им теперь недоставало мощи обученных лучников и мобильности на поле боя. Прокопий Кесарийский, бывший очевидцем этих событий, сообщает о том, как Велизарий, прославленный военачальник Юстиниана, объяснял различие между имперским и вражеским войсками:

…почти все ромеи и их союзники-гунны [наёмники-оногуры] – хорошие конные лучники, но из готов никто не обучался этому искусству, ибо их всадники привыкли пользоваться только копьями и мечами, тогда как их лучники вступают в бой пешими и под прикрытием тяжеловооружённых воинов [чтобы отражать конные атаки]. Так что у всадников, если не говорить о ближнем бое, нет средств защититься от противников, пользующихся луком, и поэтому их легко поразить стрелами и уничтожить; что же касается пехотинцев, то они никогда не могут быть достаточно сильны для того, чтобы совершать вылазки против верховых[140].

Это была всего лишь тактика, не стратегия, но можно усомниться в том, что Юстиниан, не обладая таким преимуществом, взялся бы за исполнение своего плана отвоевания сначала Северной Африки (533–534 гг.), а потом Италии (начиная с 536 г.).

Современные историки почти единодушно сходятся в том, что Юстиниан был слишком амбициозен, что его завоевания чрезмерно расширили империю, и это вполне верно, если смотреть на события в обратной перспективе, – хотя, возможно, только из-за непредвиденно разразившейся катастрофы. Но даже самые беспощадные критики не считают Юстиниана глупцом, неразумным или не способным к трезвому расчёту. На знаменитой мозаике церкви Сан-Витале в Равенне Юстиниан смотрит на нас открытым взором, но в этом взоре мы видим скорее расчётливую амбицию, нежели нравственный пыл[141].

И был налицо один неизбежный факт: невозможность переправить действительно большие армии морем. В самой крупной экспедиции, которую тогда можно было снарядить, Велизарий отправился из Константинополя летом 533 г. во главе примерно 10 000 пехоты и 8000 конницы, которых перевозили на 500 транспортных судах, укомплектованных 30 000 экипажа и сопровождаемых 92 военными галерами[142]. Конечно, это была самая что ни на есть впечатляющая армада, но 18 000 воинов было явно мало для того, чтобы одолеть вандалов и аланов, не говоря об остготах, чью живую военную силу поддерживали ресурсы всей Италии.

Но это можно было сделать, пусть и не без труда, воспользовавшись тактическими и оперативными преимуществами манёвра с силами конных лучников. В предшествующих фразах приведённого выше пассажа сам Велизарий ясно утверждал: «[благодаря конным лучникам] полчища врага не могли причинить ущерб ромеям, хотя их и было мало»[143]. Конечно, для этого требовалась также успешная стратегия на уровне театра военных действий и искусное командование в целом. Юстиниан славился тем, что ему служили талантливые военачальники, особенно евнух Нарсес, который был, может быть, наилучшим тактиком, а также самый знаменитый и действительно неистощимый на выдумки Велизарий, автор множества стратегем и хитростей, – даже неграмотные римляне по сей день помнят его импровизированные плавучие мельницы, приводившиеся в действие течением Тибра, которые мололи зерно во время осады Рима готами в 537–538 гг.

Успешные стратегемы – классический пример «множителя сил», и именно благодаря Велизарию они впервые стали отличительной чертой Византии и оставались в этом качестве ещё в течение долгих веков наряду с его систематическим избеганием войны «на истребление» и максимальным использованием манёвра.

В подробном рассказе о войне с вандалами и с готами, оставленном его секретарём Прокопием, который, безусловно, восхищался полководцем, но при этом не был чужд критике, мы читаем о том, что Велизарий всегда был склонен предпринять длительные переходы по самым опасным путям, чтобы появиться не там, где его ожидали, и подойти к противнику с фланга, а ещё лучше – с тыла; мы читаем и о том, как он был склонен пойти на самую рискованную стратегему, чтобы избежать прямой атаки. Чтобы победить многих, командуя немногими, он возместил недостающую массу войска высокой платой, сильно рискованными манёврами и дерзкими неожиданными действиями, смелыми предприятиями (coups de main), которые впоследствии все одобряли из-за их успеха, хотя в действительности они были рискованными ставками в опасной игре.

Одного примера будет достаточно. В 536 г. Велизарию удалось взять Неаполь после двадцатидневной осады, причём не штурмуя его прочные стены, а прибегнув к дерзкому ходу, который мог закончиться очень плохо. Один воин, движимый всего лишь любопытством, спустился в подземный акведук, ведущий в Неаполь, вода в котором с началом осады, разумеется, была перекрыта. Он продолжал осмотр, пока не достиг участка, слишком узкого для человека, но можно было предполагать, что этот ход ведёт через стены прямо в город. Когда об этом услышал Велизарий, он тут же посулил крупную награду, чтобы побудить этого воина и его спутников потихоньку углубить скальное ложе, пока ход не станет достаточно широким:

С наступлением ночи, отобрав около четырехсот человек… он велел им всем надеть панцири, взять щиты и мечи и ожидать спокойно, пока он не даст знака. [Выбрав двоих командиров, он] «велел им ввести в город своих четыреста воинов, захватив с собою светильники. Он послал с ними двух лиц, умеющих играть на трубе, с тем чтобы они, будучи внутри укреплений, могли привести в замешательство этими звуками город и дать знать своим, что поручение выполнено. <…> Он послал по лагерю [своих главных сил] людей с поручением приказать всем бодрствовать и держать оружие в руках. Около себя он собрал большой отряд тех, кого он считал самыми смелыми.

Это была подобающая предосторожность, поскольку «из тех, которые пошли в город, приблизительно половина, испугавшись опасности [пройти по длинному, узкому, тёмному туннелю], вернулась назад».

Велизарию удалось пристыдить их и загнать обратно в туннель; чтобы прикрыть происходящее, он отправил Бесса, офицера, бывшего по рождению готом, чтобы тот затеял громкую перебранку с готами, удерживавшими ближайшую сторожевую башню. А четыре сотни должны были продолжить свой путь по тесному пространству внутри акведука, покуда они не добрались наконец до отрезка, над которым не было крыши и откуда они могли выкарабкаться. Затем они убивают не ожидавших никакой беды сторожей на двух башнях, находившихся на северной стороне укреплений[144].

После этого Велизарий мог отправить своих отборных людей, чтобы те поднялись на незащищённые башни по лестницам и захватили Неаполь без приступа, который мог обойтись слишком дорого. Если бы эти четыре сотни были обнаружены, все они, вероятно, были бы перебиты – а ведь они представляли собою немалую расходную силу в экспедиционном войске, которое всё целиком было настолько мало, что впоследствии Велизарий мог оставить всего 300 человек для гарнизона в Неаполе, который был тогда (и остаётся по сей день) самым крупным городом к югу от Рима[145].

Если оставить в стороне стратегемы, то прежде всего именно искусство стрельбы из лука наряду с отменной тактикой позволило византийской армии регулярно разбивать многочисленного врага. Согласно авторитетной реконструкции двух главных битв итальянской кампании, при местечке Тадина (Тагина), или Буста Галлорум (совр. Гуальдо-Тадино), на Фламиниевой дороге в нынешней Умбрии в 552 г., и на речке Казилин (ныне Вольтурно) близ Неаполя в 554 г., византийские войска под командованием Нарсеса включали в себя смешанный контингент лангобардов, герулов и даже персов, но и в том и в другом случае именно лучники имперской армии обеспечили решающий перевес в критической фазе битвы благодаря дождю своих несущих гибель стрел[146].

В общем, тактическое и оперативное превосходство имперской армии было достаточным условием для двух кампаний в Северной Африке и в Италии; необходимым же условием был достигнутый путём переговоров мир с Сасанидской Персией, как сам Юстиниан объяснил, обронив мимоходом замечание в тексте нового закона об администрации Каппадокии:

…и всё же при таких огромных издержках и на величайших войнах… Бог даровал нам не только заключить мир с персами, но и покорить вандалов, аланов и маврисиев [мавров], а кроме того, овладеть всей Африкой и Сицилией, питая благие надежды на то, что Бог позволит нам вернуть и всё остальное, что древние римляне, владевшие [землями] вплоть до пределов обоих Океанов, впоследствии упустили по небрежению. Эти [земли] мы, уповая на Божественную помощь, спешим привести в лучшее состояние[147].

Италия едва ли была «приведена в лучшее состояние» (in melius convertere) благодаря освобождению от остготов в войне, продлившейся до 552 г. со многими губительными превратностями; а с 568 г. вторжение лангобардов открыло новый этап губительной войны, хотя это произошло уже после смерти Юстиниана в 565 г. гораздо позже той непредвиденной катастрофы, что свела на нет его стратегические планы.

Карта № 4. Империя в эпоху прихода к власти и смерти Юстиниана, 527—65 гг.

Что бы ни готовило будущее, а Юстиниан всё же осуществил свои амбициозные замыслы почти полностью, ибо его войска завоевали Северную Африку, начиная от Туниса и вдоль алжирского побережья, вплоть до северной оконечности нынешнего Марокко, дойдя до самой Атлантики, а через пролив – и прибрежную полосу Пиренейского полуострова в нынешней юго-восточной Испании, а также все острова: Балеарские, Корсику, Сардинию и Сицилию и всю Италию целиком. За исключением части побережья Пиренейского полуострова и южного побережья Галлии, где не было никакой соперничающей морской державы, всё Средиземное море снова стало Нашим морем (Mare nostrum) для всех практических целей, ибо противостоять византийскому флоту не мог никто.

И это было не частным достижением военного-авантюриста, а скорее военной стороной куда более широких амбиций. Юстиниан, ставший императором, когда ему было за сорок, славился неутомимостью, был явно умён, не имел соперников, не был связан условностями (он не побоялся жениться на женщине с социальным статусом бывшей проститутки) и обладал ещё двумя свойствами, очень ему помогавшими: полной казной и особым даром находить одарённых людей, служивших ему. Благодаря всему этому Юстиниан мог бы стать даже удачливее Анастасия, который правил 27 лет, построил немало сооружений, включая Длинную стену и крепость Дара, не проиграл ни одной войны, уменьшил налоги и всё же оставил своему преемнику Юстину предположительно 320 000 фунтов золота в казне[148].

Но цели Юстиниана заходили гораздо дальше. Ещё до того как приступить к своим завоеваниям, Юстиниан принялся за кодификацию всех существующих конституций (constitutiones), императорских указов, обладавших силой закона, то есть законов, изданных императорами начиная с эпохи Адриана. Феодосий II тоже издал подобную кодификацию, но она осталась незавершённой, тогда как в кодексе Юстиниана, опубликованном уже в 529 г. (из чего явствует, что работа над ним началась сразу после его восшествия на престол), все конституции Феодосиева кодекса были сопоставлены с теми, что содержались в двух неофициальных собраниях, а также с законами, изданными впоследствии, включая законы самого Юстиниана; итогом этого труда стал «Кодекс Юстиниана» (“Codex Iustiniani”) в двенадцати книгах. Руководил работой юрист Трибониан, ещё один высокоодарённый выдвиженец Юстиниана, ставший главным автором «Пандект» (“Pandectae”), или «Дигест» (“Digesta”), трактата по юриспруденции, последовавшего за Кодексом; в пятидесяти книгах «Дигесты» содержались юридические мнения по самым разнообразным случаям, принадлежавшие 39 экспертам-юристам, прежде всего Ульпиану и Павлу. Будучи изданы официальной властью, «Дигесты» стали в действительности дополнительным кодексом законов, созданных юристами, весьма похожим на корпус английского общего права (Common Law) – с той разницей, что «Дигестами» занимались римляне, поэтому организованы они куда лучше. Затем Трибониан и его коллеги приступили к гораздо более краткому труду, к «Институциям» (“Institutiones”) в четырёх книгах, представлявшим собою пособие для обучения юриспруденции. К 534 г. кодекс Юстиниана вышел в новом издании, с исправлениями и дополнениями, включая законы, изданные Юстинианом за этот срок, но и после этого его новые законы, «Новеллы» (“Novellae”), были собраны в отдельный свод, куда ко времени смерти Юстиниана в 565 г. вошли 168 законов, написанных в основном по-гречески.

Всё это в совокупности стало известно с XVI века как «Корпус гражданского права» (“Corpus juris civilis”). Но задолго до этого, в конце XI века, он был заново открыт в Италии и лёг в основу канонического права, а также светских занятий юриспруденцией в Болонье, положивших начало первому настоящему университету, а равным образом и западной юриспруденции, распространившейся ныне по всему миру. Продолжающееся использование оставляемых без перевода латинских выражений в американских судах: sine die («на неопределённый срок»), nolle prosequi («отказ истца от иска или от его части»), ad litem («для целей судопроизводства»), res judicata («окончательное судебное решение, не подлежащее пересмотру») и т. д. – символизирует собою куда более глубокую преемственность: ведь все они восходят к «Дигесте», входящей в «Свод гражданского права». В японском торговом кодексе нет латинских выражений, но там есть многое от Ульпиана, что дошло через Трибониана и через европейские кодексы, к которым восходит и японский. Если бы у юристов были святые, Юстиниан, несомненно, был бы их святым покровителем, как сам он и его жена Феодора являются святыми Православной Церкви, в которой 14/27 ноября совершается память «святых царей Юстиниана и Феодоры».

Столь же обширными и столь же успешными были амбиции Юстиниана в области общественного строительства. Прокопий написал целую книгу «О постройках» («Пери ктисматон»), где он перечисляет церкви, крепости и другие здания и сооружения, построенные или расширенные Юстинианом. Иногда Прокопий приписывает ему постройки других императоров, но мы действительно знаем, что при Юстиниане десятки крепостей и других укреплений были построены или основательно перестроены во многих частях империи и что 39 церквей были построены или перестроены в одном только Константинополе, включая великий храм святой Софии. Его громадный парящий купол до сих пор привлекает посетителей, а устроение и убранство храма воспроизводятся с большим или меньшим успехом в тысячах церквей по всему миру.

Из подробного Прокопиева описания строительства храма святой Софии мы знаем, что люди, отобранные лично Юстинианом для того, чтобы они построили ему храм принципиально новой конструкции, а именно Анфимий Тралльский и Исидор Милетский, прибегали к математическим вычислениям при проектировании, чтобы рассчитать динамику тщательно уравновешенного купола[149]. Снова одарённый Юстиниан отыскал исключительные таланты, чтобы осуществить свои непомерные амбиции, и в Стамбуле по сей день сохраняется в целости свидетельство, доказывающее, что он добился полного успеха, как вышло и с его непомерно амбициозным юридическим проектом, влияние которого сказывается ныне гораздо шире, чем ко времени его смерти в 565 г.

Так почему же с военными амбициями Юстиниана дело обстоит иначе? О том, что они не были совершенно неосуществимыми, мы знаем по простым фактам: морская экспедиция, отправленная на завоевание Африки в 533 г., не потерпела крушение и не была разбита по прибытии, так что нынешний Тунис и побережье Алжира были завоёваны. Отвоевание Италии у остготов, начавшееся в 536 г., было предприятием куда более сложным, но и оно было успешно завершено в мае 540 г., когда Велизарий вступил в Равенну, столицу и последнее прибежище остготов, чтобы принять сдачу короля Витигеса и его жены Матасунты.

Как отмечалось выше, современные историки объясняют, что с военными амбициями Юстиниана дело обстояло иначе потому, что эти амбиции превосходили возможности империи удовлетворить их. Через год после того как Велизарий торжественно завершил войну в Италии в мае 540 г., не оставив в Италии ни одного мощного гарнизона, чтобы держать под контролем готов, последние оказались в состоянии возобновить войну, на сей раз со всё большим успехом, после того как их королём стал Тотила. Одно из общепринятых объяснений гласит: Юстиниан отозвал Велизария и его войско, поскольку «боялся, что могущественный военачальник может представлять угрозу для него»[150]. Даже Рим был потерян в 546 г., в ходе войны, продолжавшейся до 552 г. Поскольку же в 540 г. Сасанидская Персия нарушила договор о «вечном мире» и тоже начала войну, шедшую с перерывами до 562 г., империи пришлось вести две долгие и широкомасштабные войны на двух фронтах, далеко отстоящих друг от друга, так что в 559 г. в Константинополе почти не было войск, способных отразить нашествие кутригуров и славян. Конечно, всё это свидетельствовало о чрезмерных замашках и служило предсказанием неспособности защитить границу по Дунаю, а с ней и Балканский полуостров (а потому и Грецию) от вторжения аваров и от славянской оккупации.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

В какой-то момент своей жизни я решила, что у меня не осталось шанса на счастье. Пока не влюбилась в...
Самые веселые и жизнерадостные люди на свете – это не юмористы, не студенты, не одесситы. Это русски...
Что-то кончается. Надвигается Tedd Deireadh, Час Конца… Это чувствуется в воздухе и в воде, в шелест...
Эта книга о людях будущего. В фантастике такая тема не нова. На то она и фантастика, чтобы предвидет...
В последнее время пословица "от тюрьмы и сумы не зарекайся" стала особенно актуальной. Сегодня за ре...
Я могла стать великим алхимиком, искусным магом и выйти замуж за одного из завиднейших женихов корол...