День триффидов. Куколки (сборник) Уиндем Джон

1

Переключатель этот стоил 18 долларов 43 цента. Назначение его было точно таким же, как и у любого другого переключателя на прилавке магазина хозяйственных товаров, но с одной лишь разницей, мало существенной для обывателя, однако жизненно важной для Хансена. В техническом описании значилось:

“ВЕРОЯТНОСТЬ ОТКАЗА = 0,0001”,

иначе говоря, она была бесконечно мала. За 18 долларов 43 цента вам гарантировалась практически абсолютная надежность. Щелчок в одну сторону коррекция траектории производится вручную, щелчок в другую это делается автоматически.

Командир космического корабля перевел переключатель в положение “вручную” и с этой секунды обрек себя на гибель.

Движение командира должно было послать мгновенный электрический импульс в хитросплетение микроцепей, спрятанных позади контрольной панели. Но ток достиг лишь крохотной проволочки, некогда надежно изолированной, а теперь — невидимо для глаз — мерцавшей оголенным металлом. На панели тотчас, мигнув, ровным светом загорелся красный тревожный огонек.

Лицо командира осталось бесстрастным. Быть может, лишь слегка расширились зрачки да чуть дрогнули веки. Он вернул переключатель в прежнее положение, затем опять щелкнул им тревожный огонек послушно погас, но тут же вспыхнул снова.

Оба других члена экипажа сосредоточенно следили за его действиями. Их лица также ничего не отражали. Люди смертельно устали. Нечеловеческое напряжение темными тенями легло вокруг глаз.

Воля всех троих была направлена только на одно — выжить во что бы то ни стало, выжить: этому учили их долгие годы тренировок.

Командир глубже втиснул свое невесомое тело в кресло. Он молчал. Двое других тоже не проронили ни слова. Внезапно кабину наполнил невыразительный, искаженный помехами голос их вызывал центр управления полетом в Хьюстоне.

— Хэлло, Кондор, до последней коррекции остается одна минута сорок пять секунд. Даем сигнал…

Вслед за голосом коротко мяукнул зуммер. Командир ответил самым обыденным тоном:

— Внимание, Хьюстон, вышел из строя переключатель, компьютер не срабатывает, сами отделить посадочную ступень не сможем, повторяю, отделить посадочную ступень не сможем. Прием…

Снова зуммер.

— Кондор, вас понял. Проводим наземную проверку, прием…

— Спасибо, Хьюстон…

Корабль — ничтожная частичка в пустоте и мраке пространства — быстрее любого снаряда мчался по изогнутой траектории навстречу Земле, не оставляя за собой ни следа, ни звука.

— Кондор, наземная проверка подтверждает неисправность на борту. Переключитесь на автоматику, повторяю, передайте контроль автоматике…

— Вас понял, Хьюстон. Прошу повторить время коррекции…

Командир тронул переключатель, и тревожный огонек погас.

— До запуска двигателей остается одна минута пятнадцать. Даем сигнал…

Зуммер мяукнул снова.

В биомедицинском отделе центра управления полетом врачи озабоченно следили за скачками самописцев, фиксирующих состояние экипажа. Один из них сделал пометку в своем дневнике:

“Первый пилот — тахикардия,

пульс 110, частота дыхания 30”.

А в командном отсеке корабля, позади контрольной панели, шел процесс, не предусмотренный конструкторами, — с каждой секундой неумолимо приближался конец…

Неожиданно отказали еще два микроэлемента. По цепям счетно-решающих устройств пронесся целый шквал импульсов. Последовала беззвучная вспышка — и в тесноту кабины ворвался дым. Трое космонавтов, задыхаясь, отчаянно старались сохранить контроль над кораблем, но корабль, уже совершенно не управляемый, стремительно приближался к границам атмосферы…

Пассажиры рейса 122, летевшие над Атлантикой в Нью-Йорк, дремали — в салоне горел неяркий синий свет. Только мальчонка в кресле у окна беспокойно ерзал, то и дело прижимаясь носом к стеклу, и вдруг, отпрянув от иллюминатора, вцепился в руку матери:

— Мама, смотри скорее, мама!..

Он показывал пальцем за окно. Мать, очнувшись, наклонилась над малышом и посмотрела вслед за ним в ночь.

Поперек ясного звездного неба пролегла пламенеющая оранжевая дуга; было видно, что начало ей дает какое-то движущееся тело. Некоторое время оно росло на глазах, а потом распалось на три огненных комка, которые рассыпались в темноте, словно искры гигантского фейерверка в День независимости. Мать откинулась в кресле и ласково прижала сынишку к себе.

— Это звезда упала, милый. Не бойся, она никому не причинит вреда…

Миссис Гаррис сложила книги мужа на чердаке, прикрыла за собой люк и, тяжело дыша, спустилась по приставной лестнице. В больнице обещали, что он протянет месяца два, а на самом деле все кончилось за три недели…

В гостиной ей на глаза попалась их свадебная фотография в широкой рамке, и, всплакнув, она подумала: а не убрать ли и фотографию на чердак вместе с другими его вещами? Но потом женщина вспомнила о своем высоком давлении и больных ногах и, сняв фотографию со стены, положила ее на каминную доску.

Это спасло ей жизнь.

Командир самолета, следовавшего рейсом 510 из Парижа в лондонский аэропорт Хитроу, был в прекрасном настроении. Впереди не предвиделось никаких особых осложнений, разве что легкая дымка в Хитроу. Дверь за спиной отворилась, и в кабине появился второй пилот. Привычно проскользнув между откинутым сиденьем и пультом и не задев ни одного из бесчисленных рычажков и приборов, он опустился на свое место. Командир встретил его с ухмылкой:

— Думаешь, не знаю, где ты пропадал? Мне казалось, правда, что она помолвлена…

— Все члены экипажа, — ответил второй пилот, потирая руки, — обязаны беспрекословно выполнять распоряжения старших по рангу…

— Ну, положим, только в профессиональных вопросах…

Второй пилот поспешил сменить тему:

— Какое у нас расчетное время прибытия?

— Семнадцать десять, если над полосой не продержат…

Капли дождя скользили по стеклам кабины. Сливаясь в ручейки, они почти скрывали плотную пелену облаков, расстилавшуюся над самолетом.

Командир вышел на связь с диспетчером в Хитроу, стараясь выделить его голос из заполнявшей эфир беспорядочной болтовни.

— Альфа Чарли вызывает борт 510. Вам разрешается войти в зону. В квадрате 82 выполняйте правый разворот…

— Благодарю, Альфа Чарли, разворачиваюсь направо…

Пока командир вел переговоры, бортинженер снимал показания приборов, контролирующих работу каждого из четырех двигателей: температуру, тяговое усилие, давление масла. Свои наблюдения он заносил в бортовой журнал, привязанный к приборному щитку, — а самолет тем временем накренялся, ложась в последний вираж. Вот уже он вошел в конус радиосигналов, которые должны привести его на посадочную дорожку. Второй пилот отмотал, что машина идет совершенно точно и по направлению и по углу снижения. Они миновали первый вертикальный маркер…

Эна Гаррис приготовила на кухне чай и теперь, мрачно уставившись в окно, не торопясь, прихлебывала его из обжигающе горячей чашки.

В левом крыле лайнера, выполнявшего рейс 510, пряталась маленькая серая коробочка, начиненная пластинками с замысловатыми узорами печатных схем. Блестящее дюралевое крыло скрывало в себе целую сеть сосудов, почти не уступающую по сложности живому организму, а коробочка призвана была контролировать подачу топлива в двигатель номер два. Именно отсюда на пульт бортинженера поступали данные о питании двигателя, а также о температуре огненного вихря, ревущего в его турбовентиляторном сердце.

Но вот внутри серой коробочки от одной пластинки стал медленно отделяться двухмиллиметровый проводничок.

А в кабине командир корабля уже обменивался с наземным диспетчером последними репликами:

— Альфа Чарли вызывает борт 510. Вам разрешается посадка на полосу четыре. До свидания.

— Спасибо, Альфа Чарли. До свидания.

И командир выключил передатчик.

Именно в этот момент спрятанная в крыле коробочка окончательно вышла из строя. В двигатель номер два хлынуло горючее из центрального бака, расположенного в нижней части фюзеляжа, хлынуло так, как если бы топливопровод от бака левого крыла был предварительно перекрыт.

Но топливопровод перекрыт не был…

Двигатель захлебнулся, последовал внезапный короткий взрыв, одна из лопаток турбинного вала отломилась и со скоростью пули отлетела вверх. Как нож масло взрезав листовой металл, она прошила плоскость крыла, вспорола герметизированные патрубки и наконец застряла в плотном переплетении трубопроводов между щитком поперечного управления и закрылками. Из разорванных сосудов хлынула “кровь” — красная гидравлическая жидкость. Мгновенно раскрылись внутренние и внешние элероны, и их тут же заклинило. Сорвавшись с подвески, развалился двигатель. Крыло рывком опустилось вниз — и раненую машину неудержимо потянуло в сторону, все дальше от конуса радиосигналов, гарантирующего безопасность…

Миссис Гаррис безрадостно допила свой чай и отправилась в сад, чтобы снять с веревок белье. Едва она сложила первые простыни, серые от дождя и тумана, как до нее донесся гул приближающегося самолета.

Она прожила здесь, в Айлуорте, всего в нескольких километрах от главного аэропорта столицы, целых двадцать лет и обычно не обращала на этот гул внимания. Но на сей раз звук был каким-то особенным, и женщина невольно стала вглядываться во мглу. Надсадный рев достиг немыслимой силы, и тогда над верхушками яблонь в дальнем углу сада вдруг показался исполинский фантастически накрененный крылатый силуэт.

Эна Гаррис остолбенела, не веря собственным глазам, а потом бросилась к дому. Она уже добежала до двери, когда гигантская тень самолета заслонила небо. Последнее, что она запомнила, прежде чем потерять сознание, был черный кокон колеса и блестящие стойки шасси, мелькнувшие над самой ее головой.

С этого мгновения лайнер, выполнявший рейс 510, как летательный аппарат прекратил свое существование. Колесо, расшвыряв черепицу и аккуратные стопки книг, врезалось в чердак, стропила взвились в воздух, словно спички, а самолет перевернулся и начал разваливаться. Одно из крыльев снесло постройки по другую сторону улицы, а фюзеляж, будто вырвавшаяся на волю исполинская торпеда, распахал середину мостовой и, опрокидывая людей и автомашины, проложил по ней страшную дорогу смерти. Оторвавшийся двигатель правого крыла, все еще продолжая работать, пробил витрину переполненного магазина самообслуживания и взорвался внутри, его. Хвостовой отсек, кувыркаясь подобно чудовищному бумерангу, вонзился в стену лотерейного агентства и исчез в облаках кирпичной пыли. Отделившаяся носовая часть, докатившись до конца улицы, подпрыгнула на прощание и закончила свой последний прыжок в сплошном нагромождении домишек, круша их стены и потолки. Остатки фюзеляжа просто рассыпались и завертелись в воздухе кусками рваного металла.

Жизнь сорока восьми пассажиров и членов экипажа оборвалась почти мгновенно — смятые переборки, лопнувшие стойки и панели располосовали их тела на куски и разбросали кошмарным дождем на всем протяжении улицы.

Шел сильный косой дождь, и Анну Креймер слегка знобило. Она подняла капюшон плаща и, напрягая слух, старалась разобрать, что говорит офицер, расположившийся с мегафоном на молу.

С мостика небольшого конвойного миноносца, где она стояла, была хорошо видна носовая палуба атомной подводной лодки “Ринаун”, вооруженной шестнадцатью ракетами класса “Поларис А-3”. На черной овальной палубе ее китообразного корпуса, открытые всем дождям, зияли шестнадцать люков, ведущих к пусковым установкам. У одного из люков, задрав кверху головы, стояли двое матросов. Со стрелы крана к ним лениво спускался темно-серый цилиндр ракеты. Матросы осторожно направили ее хвост точно в отверстие люка, и ракета медленно исчезла в нем. Затем они принялись задраивать люк круглой пластмассовой мембраной.

Анна и ее коллеги — небольшая группа журналистов — жались к стене рубки, пытаясь хоть как-то укрыться от дождя. Усиленный мегафоном голос отдавал металлом:

— При запуске давление газов, созданное обычным пороховым взрывом, выталкивает ракету вверх. Мембрана прорывается, и ракета покидает подлодку, направляемая на цель с помощью компьютеров…

Голос трескуче продолжал в том же духе. И Анна подумала, что вряд ли в будущей статье ей удастся воспроизвести этот рассказ, разве что официальный текст, предназначенный для печати, окажется достаточно подробным. Следовало бы как-нибудь ухитриться и набросать черновик.

За окнами кают-компании завывал шторм, пеленой дождя маскируя огромные эллинги под горой на берегу залива. Внутри царил мягкий полумрак, было тепло. Приглушенные разговоры у стойки бара стали громче и непринужденнее. Группу подобрали явно наспех. Рядом с журналистами, на лацканах которых красовались оранжевые жетоны “Пресса”, офицеры в форме казались невероятно холеными и изысканно воспитанными.

— Леди и джентльмены! Минуточку внимания!.. — возвысил голос старший офицер. Разговоры смолкли. — Благодарю вас. Прежде всего позвольте мне приветствовать вас от имени командования базы Герлох. Надеюсь, вы повидали здесь все, что хотели…

Журналисты откликнулись на это заявление добродушным гиканьем. Офицер ответил им улыбкой:

— Уверяю вас, леди и джентльмены, что закон о сохранении государственной тайны не имеет отношения к системам, дислоцированным в нашем баре, так что прошу вас — не стесняйтесь!

— Благослови вас бог, начальник, — насмешливо воскликнул один из гостей, приподняв свой стакан.

— Теперь о программе на завтра, — продолжал офицер. — С утра мы предлагаем вам посетить учебные классы, где готовят персонал для работы с ракетами “Поларис”, — боюсь только, там придется воздержаться от фотографирования. Затем мы с вами планировали подняться на борт “Тритона”, первой из подлодок ее величества, вооруженных ракетами “Посейдон”. Как вам известно, завтра “Тритон” должен был ошвартоваться на нашей базе, однако вследствие непредвиденных обстоятельств произошла некоторая задержка, поэтому мы поведем вас в сухой док, где в настоящее время стоит на ремонте подлодка “Резолюшн”. Да, и еще вот что: обед будет подан в семнадцать тридцать. Благодарю за внимание.

— Что случилось? — обратилась Анна к стоявшему рядом с ней журналисту. — До сих пор они были точны как часы.

Обычно веселый и разговорчивый, сейчас Мэтт был серьезен, его глаза рыскали вокруг в поисках намека на разгадку.

— Ты права, они никогда не меняют расписания без чертовски уважительных причин. — Он пристально посмотрел на Анну. У них определенно что-то стряслось…

Доктор Лайонел Слейтер специализировался в области теории связи. Еще в студенческие годы его отмечали как очень одаренного математика. Правда, кто-то из преподавателей однажды заметил, что, кроме склонности к математике, у него есть еще и прискорбная склонность к выводам, которые выходят за рамки строгой научности. Завершив диссертацию, Слейтер воспользовался субсидией, чтобы совершить поездку по научным учреждениям Северной Америки, а затем возвратился в Англию и в поисках работы принялся изучать объявления в специальных журналах. Его американское турне не было ни особенно интересным, ни особенно успешным, если не считать одного происшествия, которое само по себе тоже отнюдь не выглядело значительным.

Хотя поездка обошлась молодому ученому гораздо дороже, чем он предполагал, Слейтер позволил себе добраться от аэропорта Кеннеди до Манхэттена вертолетом: ему очень хотелось посмотреть на город с высоты.

Глядя с птичьего полета на забитые автомобилями улочки и перекрестки Бруклина, он представил себе все это как единую систему. Движение блестящих цветных точек подчинялось определенному ритму, они не просто повиновались сигналам светофоров, а каким-то неведомым образом влияли друг на друга. Слейтер даже набросал в записной книжке приближенные математические зависимости и к тому моменту, когда вертолет приземлился, был уже целиком во власти того особого возбуждения, с которым неизменно связано возникновение хорошей новой идеи.

Вернувшись в Англию, Слейтер после долгих и тягостных поисков нашел себе работу в исследовательском центре при министерстве транспорта и с помощью инженеров-автодорожников и специалистов по электронике стал “доводить” свою идею до уровня практической осуществимости.

Он придумал и название для своего проекта: “Самообучающаяся дорожная система”.

Упрощенно его идея сводилась к тому, чтобы, взяв замкнутую сеть улиц, превратить ее в подобие биологического целого. Снабдить ее “органами чувств” — пневматическими счетчиками, помещенными под поверхностью мостовых, и телевизионными камерами, а всю информацию, поступающую от этих органов чувств, передавать на компьютер, способный корректировать свои решения на основании накопленного опыта, иначе говоря, “самообучаться”. И, наконец, связать этот компьютер обратной связью со светофорами и с полицией, регулирующей движение.

Отличие системы Слейтера от других подобных систем заключалось именно в способности компьютера “самообучаться”. Изучая транспортные потоки на переданных под его контроль улицах, он мог максимально увеличить интенсивность движения на каждый отдельный день, неделю или месяц. Категорически возражали против этого проекта лишь полиция да некто Эзертон.

Недовольство полиции, по мнению Слейтера, было вызвано чисто эмоциональными соображениями — они, мол, люди и не должны попадать в рабскую зависимость от машины. Это-де унизит их человеческое достоинство.

Эзертон входил в состав комитета, который в конце концов одобрил предложенную систему. Тем не менее он остался убежденным противником самой идеи, утверждая, что последствия в достаточной мере не взвешены и что эксплуатационные качества самообучающегося компьютера не могут быть определены с полной научной достоверностью.

Для эксперимента был выбран район, ограниченный четырьмя улицами: Найтсбридж с севера, Кромвел-роуд с юга, Глочестер-роуд с запада и Слоун-стрит с востока. Потребовалось четырнадцать месяцев, чтобы установить необходимое оборудование и проложить кабели, связывающие его с компьютером и с постом управления в расположенном поблизости Имперском колледже.

Прежде чем начать эксперимент, были собраны исчерпывающие данные о транспортных потоках в районе, чтобы сопоставить скорости движения до и после пуска системы. Пришлось соединить систему с контрольными постами на магистралях, ведущих в этот район, и на выходе из него: принятые компьютером решения надлежало учитывать и в соседних кварталах.

Еще три месяца ушло на то, чтобы “преподать” машине нужный курс: она должна была полностью осознать свои жизненные функции. И только после многократных проверок ей было доверено управлять своими нервами и мышцами — сигналами светофоров и действиями полисменов в шлемах с антеннами.

Слейтеру вспомнилось, с какой тревогой он впервые передал машине контроль за движением. Данные о транспортных потоках на каждом отдельном участке поместили возле счетчиков, которые должны были регистрировать те же потоки, но уже управляемые компьютером. Несколько долгих мучительных минут счетчики не показывали никаких перемен, но вот медленно, очень медленно начались улучшения. Машина словно бы сердилась за то, что на нее взвалили столь высокую ответственность. В последующие часы вплоть до позднего вечера скорость движения продолжала возрастать. Торжествующие ученые, оставив систему под наблюдением ассистентов, отметили победу приличествующим случаю возлиянием.

С тех пор пропускная способность системы неуклонно возрастала, пока не достигла расчетной величины. Но сегодня Слейтер опять не находил себе места. Он нервно мерил комнату шагами, перекладывал папки, что-то поправлял и передвигал.

Перед ним в боевом порядке выстроились сорок восемь телевизионных экранов. Возле каждого из них освещенный счетчик показывал интенсивность транспортных потоков на данном перекрестке. Рядом со счетчиком на специальной карточке значилась контрольная цифра, полученная до ввода системы в действие. Окинув взглядом экраны, на которых бесконечной вереницей двигались лимузины и автобусы, Слейтер утешил себя надеждой, что все и впредь будет в порядке. Потом он посмотрел на часы — оставалось десять минут. Черт его знает, как полагается разговаривать с министрами — непрерывно кланяться и повторять через каждое слово “сэр”?

На посту управления сегодня был образцовый порядок. Слейтер едва удержал секретаршу от того, чтобы водрузить на пульт горшок с цветами. Наконец, она просунула голову в дверь и сообщила:

— Идут!

Из коридора послышались приближающиеся голоса, дверь распахнулась, и вошли директор исследовательского центра, министр, два его помощника и… Эзертон. Директор представил Слейтера; сегодня он так и светился профессиональным обаянием.

— Ну, а теперь, Слейтер, расскажите нам вкратце, как поживает ваше дитя. Мне докладывали, что все в полном порядке.

— Совершенно верно, сэр, пропускная способность удерживается на одном уровне. Скорость движения возросла почти повсеместно на восемь и четыре десятых процента.

Министр, для которого это был уже третий деловой визит за день, считал своим долгом проявить хотя бы некоторый интерес.

— Скорость движения, — повторил он. — Да, да, разумеется. Однако не расскажете ли вы мне все так, словно… словно перед вами ребенок лет трех от роду.

И он улыбнулся, показав желтые от табака зубы.

Слейтеру ничего не оставалось, как приступить к очередному, по собственному его выражению, “разжевыванию для кретинов”. Директор покровительственно улыбался, а министр время от времени кивал. Если же он вдруг действительно понимал, о чем идет речь, кивки становились короче и чаще.

Компьютер в соседней комнате работал почти беззвучно слышались лишь отрывистые щелчки, когда записывающие головки меняли свое положение. Ничто не указывало на то, какой интенсивный поток информации устремляется сюда с соседних перекрестков. Счетно-решающее устройство за доли секунды обрабатывало ее, производя сложнейшие вычисления, а логические схемы — душа компьютера — выносили правильные решения. Все компоненты работали безупречно.

Но вот один из них, названный конструкторами логической ячейкой М-13, выдал два неверных решения, а потом и вовсе отказал.

Слейтер уже благополучно заканчивал свое сообщение, а тем временем последствия отказа этой ячейки множились, расходясь как круги по воде, от центра к периферии подчиненной машине дорожной сети.

Заговорил министр:

— Замечательно, Слейтер. Очень-очень интересно. Поздравляю вас. Мне известно, что до сих пор ваши идеи не пользовались всеобщей поддержкой, — Эзертон переминался с ноги на ногу, — но заверяю вас, отныне вы не будете испытывать никаких… гм, никаких финансовых затруднений.

Он подошел поближе к телеэкранам.

— Где же это мы? Ну, конечно, как же я сразу не узнал Музей естественной истории, не правда ли? А вон и Музей королевы Виктории и принца Альберта… — Он был похож на ребенка, получившего новую игрушку. — Замечательно, чувствуешь себя будто в центре исполинского мозга…

Но тут голос министра сорвался, маленькие голубые экраны приковали к себе общее внимание.

Отказ одного-единственного компонента до основания сотрясал теперь всю систему. На перекрестке Эгзибишн-роуд и Кромвел-роуд светофор переключился с красного на зеленый и тут же снова на красный. Такси, успевшее выскочить на перекресток, сразу же столкнулось с автобусом.

На перекрестке Найтсбридж и Слоун-стрит светофоры совсем потухли, чтобы через минуту совершенно сойти с ума. Машины, двигавшиеся на запад от Пикадилли, в мгновение ока сбились в грандиозную чадящую пробку.

Показания счетчиков с Принс-Консорт-роуд вдруг сразу возросли на два порядка, в результате на Куинс-гейт у перекрестка с Кромвел-роуд включился постоянный зеленый. Прошло каких-то четыре минуты, и движение во всем районе оказалось полностью парализованным. В общей неразберихе то и дело происходили несчастные случаи, но кареты скорой помощи не могли пробиться по задыхающимся улицам — в ранних сумерках беспомощно мигали их синие огоньки.

На посту управления стояла полная тишина — никто не решался заговорить первым. Наконец директор не выдержал:

— Бога ради, Слейтер, что случилось?

Слейтер был ошеломлен.

— Боюсь… Нет, не знаю. Просто не знаю…

Ему хотелось расплакаться.

Министр посмотрел на своих помощников и сказал подчеркнуто твердо:

— Извините, джентльмены, но… гм… нам пора возвращаться в министерство. Не забудьте, — обратился он к директору, — представить мне обо всем этом подробный доклад…

Директор ответил мрачным кивком. Министр вспомнил про Слейтера:

— Весьма сожалею, поверьте, весьма и весьма сожалею…

Когда они выходили из комнаты, лицо Эзертона ничего не выражало, он только пристально посмотрел на Слейтера через плечо.

2

Исподволь наблюдая за своими коллегами, Люк Джеррард в десятый раз за день задавал себе один и тот же вопрос: за каким, собственно, чертом его сюда занесло?

Большую часть времени они, сотрудники агентства Креймера, проводили, слоняясь по комнате в тщетной надежде найти решение проблемы бутылочного горлышка. Джеррарда давно уже тошнило и от бессмысленности их усилий, и от самих его коллег.

За окном был серый декабрьский день. Часы показывали половину пятого, постепенно темнело. В сумерках комната казалась Джеррарду еще более мрачной, чем обычно. Кирпичные, в викторианском духе стены школьного здания, которое агентство приспособило для своих нужд, упорно противились всяким попыткам обновления. Здание, как непреклонная старая дева, меняться не желало. Комната оставалась сырой, темной, промозглой и неуютной — возвышение для кафедры в одном углу, огромная доска на роликах размером чуть не во всю стену — в другом. Доску почти сплошь покрывала паутина формул; на стульях, на столах, на полу — повсюду валялись скомканные блокнотные листки. Десятидневные усилия завели группу в совершеннейший тупик.

Виной тому отчасти был сам состав четверки: Креймер подобрал ее на удивление плохо. Десять дней подряд шотландец Бьюкен — редкое терпение и склонность к самоанализу — словно машина, выкидывающая тарелочки для стрельбы, выдавал идеи, а англичанин Райт только и делал, что с первого выстрела разносил эти идеи вдребезги. Джеррарду осточертели и тот и другой. Они были как числитель и знаменатель, сокращающиеся без остатка, а проблема — ни с места.

Все, что в обычных условиях могло бы стать отправной точкой для творческой мысли, здесь сводилось на нет, а то и превращалось в новый источник напряженности. Оставалось только диву даваться: на что в сущности рассчитывал Креймер, когда нанимал на работу людей, столь разных по темпераменту, мировоззрению и научной подготовке! Пока они преуспели только в одном более или менее значительном начинании — изобрели самораспадающуюся пластмассовую бутылку; шеренга таких бутылок украшала дальнюю стену комнаты, дабы поразить воображение посетителей, если таковые удостоятся чести быть приглашенными сюда, в святая святых фирмы.

Джеррарду представлялось истинным чудом, что они придумали хотя бы эту бутылку. Он перевел взгляд на третьего из своих соратников — Джима Скэнлона.

Скэнлон был моложе других — бодренький, чересчур услужливый и довольно безликий технарь, из тех, кому природа не отмерила склонности к творчеству. “Вот продавец из него был бы неплохой”, — подумалось Джеррарду. А пока что Скэнлон получал, по-видимому, удовольствие от того, что сеял рознь между Бьюкеном и Райтом, натравливая их друг на друга. Впрочем, Скэнлону следовало отдать должное — если ему поручали конкретную лабораторную задачу, он выполнял ее точно и добросовестно.

Вошла секретарша Бетти с чаем. Водрузив поднос на стол, она задала свой коронный вопрос:

— Кому пирожных?

Вопрос этот, как уже успел усвоить Джеррард, был чисто риторическим. Райт, казалось, вовсе ничего не ел; он весьма скрупулезно следил за собственным весом и ни при каких обстоятельствах не притронулся бы к клейкому крему, неизбежно венчавшему любое из купленных Бетти пирожных. А гурман Бьюкен никогда не опустился бы до того, чтобы перебить себе аппетит незадолго до обеда.

Пока Бетти разливала чай, мужчины с сумрачным видом молчали.

— Сегодня мы все равно не придумаем ничего путного, давайте закругляться, — сказал наконец Райт и, прищурясь, глянул из-под очков на Бьюкена, будто вызывая его на спор.

Но Бьюкен ответил усталым согласным кивком:

— Вы правы…

Бетти подала Джеррарду его чашку, и он отошел к окну. Внизу на улице мерцали желтые фонари, снова моросил дождь, и Джеррарду с мимолетной тоской подумалось, что в Канаде, в его родном городишке, улицы, наверное, уже выбелены первым снегом. Память вернула его на два года назад, к той минуте, когда ему довелось познакомиться с Арнольдом Креймером, который прилетел в Канаду провести серию исследований, выбрав для этой цели университет, где работал Джеррард.

В течение трех месяцев они сотрудничали бок о бок. Темой своих экспериментов Креймер избрал самопроизвольное разрушение пластмасс, а в результате — в результате в жизни Джеррарда произошел непредвиденный поворот. Он позволил себе углубиться в воспоминания, пытаясь разобраться в собственном душевном состоянии тогда и потом.

До университета он был врачом со скромной практикой на рудниках в северной части провинции Онтарио. Там он встретил Шарон, женился на ней и, заразившись ее неугомонной энергией, в тридцать лет решил попробовать свои силы на новом поприще — в экспериментальной биологии. Однако университетская жизнь на поверку оказалась пустой и нудной, и к тому времени, когда на горизонте появился Креймер, Джеррард начал понимать, что попал на дорогу, ведущую в никуда.

Креймер учился в Гарварде, у лучших ученых Америки. Человек недюжинного ума, он отличался также поразительной активностью и редким даром критического анализа. Поначалу Джеррард принимал его с большим трудом. Ярость творческих сил, бушевавших в этом человеке, попросту пугала канадца, и ему отнюдь не сразу удалось наладить с Креймером нормальные отношения. Но когда отношения наладились, соприкосновение с могучим интеллектом Креймера послужило для Джеррарда огромным стимулом в работе.

Креймер жил в доме Джеррарда, и Шарон присматривала за ними обоими. Это было время великих надежд, и, когда Креймер в конце концов вернулся в Англию, чтобы основать там свое научное агентство, Джеррард бесповоротно понял, что никогда не сумеет приспособиться к затхлой атмосфере провинциального университета с его незыблемой табелью о рангах.

Между Джеррардом и Шарон возникли трения, постепенно обострившиеся до взаимных измен и мучительного по своей пошлости развода. Джеррард остался в университете еще на год, но все более замыкался в себе и все решительнее возмущался системой авторитарной власти, навязанной старыми профессорами.

Бунт увенчался успехом, но, как нередко случается с бунтовщиками, и противники, и сторонники отвернулись от него. Именно в эти тяжелые дни раздался телефонный звонок из Лондона, и Креймер предложил ему перейти в агентство. Решение было мгновенным: Джеррард подал в отставку, продал дом, машину, мебель и, сократив свое имущество до двух чемоданов, перелетел океан, чтобы занять предложенное место.

Внешне начинание Креймера выглядело необычным, но многообещающим: группа специалистов, объединив свои способности и знания с организационным гением Креймера, по заказу предугадывает и решает любые проблемы научно-технического характера.

Постепенно группа вышла за рамки чужих проблем и по собственной инициативе сделала несколько крайне прибыльных изобретений.

Одно из таких изобретений разработал химик Райт. Он создал пластик под названием аминостирен — новый износоустойчивый изоляционный материал, нашедший широкое применение в промышленности. Другое изобретение было в сущности попыткой внести вклад в дело борьбы за охрану окружающей среды: пластмассовая бутылка, под воздействием света рассыпающаяся в мелкую пыль. Сама идея представлялась Джеррарду блестящей — именно такие плоды и должны были произрастать в столь замечательной теплице, но прошло какое-то время, и он понял: в деятельности агентства безвозвратно исчезло что-то, совершенно необходимое им всем как ученым. Пожалуй, эта метаморфоза была определенным образом связана с личностью самого Арнольда Креймера.

Креймер внушал всеобщее благоговение. Он был человеком крепкого, почти богатырского сложения и имел привычку никогда не смотреть прямо на собеседника. Его голубые глаза, прикрытые тяжелыми веками, обычно казались устремленными поверх вашей головы. Когда же он, наконец, опускал свой взгляд, эти глаза излучали прямо-таки магнетическую силу. Блестящий собеседник, он знал все или почти все и обладал таким безошибочным чувством слова, что временами это граничило с поэзией.

Однако со времени совместных исследований в Канаде в Креймере произошла перемена. А может, Джеррард тогда не знал его как следует?

Креймер канадского образца был само вдохновение. Вся его эрудиция, весь интеллект были подчинены поиску, точнее, радости поиска (правда, не всякий рискнул бы употребить эти слова применительно к Креймеру). Он с восторгом проводил часы и даже дни в размышлениях, строя различного рода догадки и развивая на их основе необычные теории.

Теперь все это куда-то ушло. Человек, которого Джеррард видел перед собой, был совсем другим Арнольдом Креймером, резко отличным от того, былого. Прежде полноводный, искрящийся поток его речи теперь был сжат в эклектичную, отрывистую, а порой и грубую скороговорку бизнесмена. Каждое его замечание, каждое задание, каждая мысль подчинялись теперь одной цели — выгоде. Единственный критерий при любой оценке — можно ли сделать на этом деньги.

Если прежний Креймер подавлял своим интеллектом, то этот новый Креймер просто пугал — его энергия жгла, как луч лазера. Создавалось впечатление, что он с трудом сдерживается, чтобы не напасть на вас. Раньше Джеррард ощущал определенную близость этого человека, дружеское влечение к нему; теперь положение босса отделило Креймера от Джеррарда, как и от всех остальных. Став хозяином, Креймер не щадил никого и в первую очередь — самого себя. Он не утратил известного обаяния, но эта привлекательность была привлекательностью одержимого. Теперь он думал только об одном — об успехе, успехе любой ценой.

Смеркалось. Внезапно в комнате вспыхнул свет — вошел Креймер. Осмотрелся.

— Ну как? Надумали что-нибудь?

Все четверо подняли глаза. Креймер самим своим присутствием заставил их выпрямиться, несмотря на усталость. Высокого роста, с крупной головой на могучих, слегка сутулых плечах, в свои сорок пять лет он прекрасно владел искусством моментально становиться центром внимания всюду, где бы ни появился.

— Опять вернулись к тому, с чего начали, — ответил Райт, поближе подойдя к хозяину.

— Так я и думал, — сказал Креймер. — Ничего другого я и не ожидал.

Бьюкен вытянул ноги и с обреченным видом заложил руки за голову.

— Так, значит, все, чем мы занимались последние дни, было ни к чему?

— Говорят, на каждую толковую мысль обязательно приходится семь никчемных, — отозвался Креймер. — Эти семь у вас уже были, так что сейчас, с вашего разрешения, я хотел бы провести совещание по существу…

— Сейчас? — простонал Бьюкен.

Креймер кивнул:

— Именно сейчас. Знаю, что вы устали, но часто именно усталость рождает самые перспективные идеи. Давайте рассмотрим заново все предпосылки и подумаем, почему они не сработали. Может, мы ничего и не надумаем, но, вероятно, натолкнемся на идею — другую, над которыми вы потом поразмыслите на досуге, в субботу и воскресенье. — Он окинул взглядом своих измученных подчиненных. — Бетти, принесите нам бутылку виски, настоящего, шотландского. — Кивок в сторону Бьюкена: — Самого настоящего, без обмана. Правда, появилась еще одна забота, требующая нашего внимания…

Он снова осмотрелся и, казалось, только сейчас заметил Джеррарда.

— Люк, вы, наверное, с этим справитесь. Придется немного прогуляться…

Джеррард постарался не слишком явно обнаружить свою радость. Что угодно, лишь бы вырваться из этих гнетущих стен! Он почти не участвовал в спорах последних дней, сознавая себя не достаточно компетентным в тонкостях химии высокомолекулярных соединений.

— Вы знаете, что такое Баррет в Кенсингтоне? — спросил Креймер.

— Большой универмаг?

— Он самый. У них там какие-то неприятности в отделе игрушек…

— Без шуток, — приподнял брови Джеррард.

— Похоже, что неприятности связаны с аминостиреном.

Райт тут же оторвался от бумаг, которые перебирал у себя на столе.

— Быть может, лучше мне?..

Аминостирен Райта принес им первый большой коммерческий успех. Остроумная формула, основанная на сочетании молекулярных структур протеина и полистирола, да к тому же, как выяснилось, дешевизна и несложность в изготовлении. Крупные фирмы незамедлительно развернули массовое производство, получив неплохие барыши. Аминостирен не только явился химической основой следующего их изобретения — самораспадающейся бутылки, но и нашел применение буквально в сотнях изделий от ракет до игрушек.

— Я предпочел бы видеть вас здесь, — холодно сказал Креймер Райту и обернулся к Джеррарду. — Анна уже там. Я не склонен придавать этому большого значения. Просто нежелательно, чтобы эта история попала в прессу. Там должен быть еще и кто-то из нас… — Он перехватил вопросительный взгляд канадца. — То ли на выставке игрушек, то ли на рождественском базаре расплавилась какая-то аминостиреновая деталь. Парень, который за это отвечает, никак не разберется, в чем дело. Может, виновата жара, а может, какой-то шутник брызнул ацетоном. Мы же не давали гарантии, что аминостирен противостоит любым воздействиям. Словом, посмотрите, в чем там дело, и привезите нам образец для проверки…

Джеррард поднялся и направился к двери.

— Вы на машине? Анна будет очень вам признательна, если вы потом подбросите ее домой…

В дверях Джеррарду встретилась Бетти с подносом в руках на подносе стояла бутылка и несколько стаканов. Он отступил на шаг, чтобы дать ей пройти. А Бьюкен поднялся с места — в первый раз с самого завтрака — и поспешил принять у Бетти поднос, не в силах отвести глаз от узкого темного горлышка. “Ладно, обойдусь без вашей выпивки, — подумал Джеррард. Все равно водка лучше”. Пройдя по коридору, он вышел из здания под дождь.

По дороге, еле двигаясь в предрождественском потоке машин, Джеррард думал об Анне Креймер.

Он видел ее дважды. В первый раз вместе с мужем у них дома, в тот самый вечер, когда прилетел в Лондон, и вторично в агентстве, несколько недель спустя. Двух встреч оказалось достаточно, чтобы он понял — Анна привлекает его, как уже многие годы не привлекала ни одна другая женщина.

Джеррард резко нажал на тормоз, машину занесло, но она успела остановиться, едва не задев такси, которое внезапно вынырнуло откуда-то сбоку. Такси как ни в чем не бывало поехало дальше, и Джеррард, теперь уже вполне привыкший к чаду и хаосу лондонских улиц, тут же выкинул это происшествие из головы, продолжая думать о своем. Анна волновала его.

Она была красива по самым строгим меркам: высокая шатенка с большими карими глазами и кожей чуть смуглее обычного. Отличала ее и элегантно-непринужденная манера держаться, манера, которую он никак не мог забыть и которая, по его мнению, являлась следствием аристократического британского воспитания. Уголки губ у Анны неизменно складывались в едва заметную улыбку, а глаза смотрели на вас со скрытым вызовом. Нетрудно было догадаться, с каким успехом она брала интервью, хотя из этого вовсе не следовало, что ей удастся добиться признания как научному обозревателю.

Она, бесспорно, умела обходиться с мужчинами. Каждый, с кем ей приходилось соприкасаться, воображал, что она заинтересована именно им. Возможно, это был профессиональный трюк, но если даже и трюк, решил Джеррард, то чертовски действенный.

Вообще-то Джеррард относился к женщинам с изрядной долей цинизма. Развалившийся брак и все, что за ним последовало, а также несколько мимолетных, не принесших радости встреч побудили его остерегаться серьезных увлечений. Но, может статься, после развода он слишком явно искал этих встреч; может статься, смотрел на женщин слишком голодными глазами и в его поведении сквозила излишняя озабоченность. Так или иначе, все его попытки по-настоящему сблизиться с женщиной заканчивались безрезультатно. Быстренько утешить его — на это еще соглашались, но разве к этому он стремился! Природа не обидела его ростом, он был привлекателен, хотя и не красив в традиционном смысле слова, и на лице у него читалась та мужская сила, которая всегда нравится женщинам. Но, похоже, ни одна из них не желала вступать с ним в сколько-нибудь продолжительные отношения…

К своему удивлению, он обнаружил, что добрался до места назначения — небольшой, окаймленной деревцами площадки позади универмага Баррета. И чей-то “бентли”, словно по заказу, выезжал с одной из немногих платных стоянок.

Вознамерившись втиснуть свой “ситроен” на освободившееся место, он не заметил нахальной малолитражки, которая кралась следом и сейчас пыталась обойти его, чтобы прошмыгнуть на стоянку. Малолитражку вела длинноволосая блондинка с ослепительной улыбкой. Джеррард подумал, что она хочет просто проехать мимо, и сделал знак рукой, что подождет, но она начала заворачивать на стоянку, и он молниеносно дал задний ход. Секундная схватка двух самолюбии — машины двигались друг на друга, на таран, но тут девица нажала на тормоз и испуганно подала свою малолитражку назад. Джеррард занял стоянку, бросил в прорезь счетчика пару монет и отправился через площадку к Баррету.

Универмаг был набит покупателями. Когда-то Джеррард любил эту предрождественскую суету. В студенческие годы он, случалось, вставал за прилавок сам, чтобы подработать за каникулярные дни. Ему доводилось помогать в крупных универмагах Торонто и Монреаля, но здесь, у Баррета, обстановка была совершенно иной.

В Канаде крупные магазины, невзирая на крикливые призывы покупать никому не нужные вещи, сверкали весельем, простодушной радостью рождества. А здесь все казались утомленными, были раздражены и никто не получал ни малейшего удовольствия. Это был ритуал, исполняемый истово, как полагается, но без тени радости и надежд. Впрочем, заметил про себя Джеррард, поднимаясь по эскалатору к отделу игрушек, делать покупки и вправду невелика радость.

В отделе игрушек суматоха, если уж применять это слово, была еще большей, а уровень шума он оценил не менее чем в семьдесят децибел. Дети кричали, визжали, били в барабаны, дудели в жестяные трубы; на маленьких проигрывателях хрипели прошлогодние шлягеры, слышалось металлическое поскрипывание музыкальных шкатулок. На высоких нотах выли заводные машинки и моторчики — и все это вперемешку с жужжанием часовых механизмов и беспорядочным клацаньем железных лап и копыт сотен зверушек, скачущих как попало по поверхности огромного круглого стола.

В дальнем конце отдела располагалась традиционная рождественская пещера, где стояла длинная очередь к Санта-Клаусу. Возле пещеры была фанерная перегородка, над которой красовалась вывеска “Прогулка по Луне”, а рядом Джеррард увидел Анну Креймер.

— Привет, — сказала она и представила канадцу энергичного молодого человека в толстой твидовой куртке. — Мистер Эспайнел — доктор Джеррард…

Они обменялись рукопожатием. Долговязый Эспайнел был еще очень юн, и рука у него оказалась вялой и влажной от пота.

— Ну, что ж, пошли, — предложил Джеррард, и Эспайнел повел их к закрытой сегодня от публики панораме.

Своим аттракционом Баррет ухитрился поразить даже лондонцев. “Обошлось ему это, надо полагать, недешево”, — подумал Джеррард. Фирма действительно не поскупилась: точная копия лунного модуля, широкая полоса серебристой лунной пыли и, главное, три фигуры в космических скафандрах в натуральную величину. Одна из фигур, как объяснил Эспайнел, время от времени наклонялась, подбирала с поверхности осколок породы, относила его за пять метров назад к кораблю, загружала в контейнер и возвращалась на прежнее место. Неполадки произошли, по-видимому, именно с этим роботом.

Первоначально он был сконструирован в одном из американских университетов как демонстрационная модель для какой-то кибернетической конференции. Потом его в частично разобранном виде приобрела компания, которую представлял Эспайнел, и тот с несколькими помощниками воссоздал все заново, использовав, в частности, зубчатые передачи из аминостирена. Неделю назад робота установили в магазине, и Анна Креймер сочинила заметку, прославляющую панораму, а равно аминостирен и другие новейшие сорта пластмасс.

Торжественное открытие панорамы прошло с успехом, и первые два — три дня, несмотря на внушительную входную плату, она привлекала толпы и взрослых и детей. Но потом начались поломки, и вот уже пять дней панорама была закрыта. Причина поломок крылась, очевидно, в пороках самой пластмассы.

Эспайнел подвел их к низенькому верстаку, установленному позади лунного модуля; здесь были разложены шестеренки, крепежные пластины и другие детали робота. Отчего-то размягчившись, они потеряли форму и странно перекосились.

— Какая там температура?

Джеррард кивком показал на пылающие дуговые лампы — их отражение на серебристой пыли имитировало солнечный свет.