Дом до свиданий и новые беспринцЫпные истории Цыпкин Александр

Это будет не трудно

Петр Петрович решил секвестировать бюджет на секс. Не потому, что деньги стали кончаться, а за компанию и из-за появившегося внутреннего оправдания. Кризис. Если бы его не было, его стоило бы придумать. В тучные годы жадность – это порок, а в нынешние – добродетель. Главное – научится верить в то, что кризис есть. Вот лежало у тебя в микроволновке сто миллионов долларов на черный день. Ударил по ним серпом геополитический интерес. Осталось пятьдесят. Разумеется, нужно снизить зарплату водителя, отказать жене в сумке и сыну в самокате. Именно такие шаги спасут ваше состояние. Здесь чупа-чупс не купил, там чаевые зажал, глядишь, миллионов двадцать и наскоблил. Конечно, все это возможно, если научиться технике мгновенной скорби. Это искусство. Моментальное преображение в отца двухсот детей, потерявшего работу. Два урока данной техники, и вы можете перестать выплачивать дивиденды, сокращать персонал, отменять корпоративы и вообще тратить деньги на близких вам людей.

Так вот Петр Петрович Шмуэль месяц потренировался и решил наконец избавиться от очередной содержанки. Она ему обходилась в триста тысяч рублей в месяц плюс транспортные расходы и талончики на питание. Г-н Шмуэль разделил все расходы на количество минут секса в месяц и получил сумму, которая его очень раздосадовала. Он вдруг понял, что зарабатывает в минуту меньше. Потрясающим открытием он поделился с друзьями. Те разумно предложили увеличить количество минут. Наш математик потратился на магические таблетки и чуть не сдох прямо в момент исправления финансовой отчетности по своему сексуальному активу. Угрюмый Петр Петрович не знал, что делать, – и тут этот кризис. Коммерсант овладел упомянутой выше техникой мгновенной скорби и поехал соскакивать с крючка.

Встречу назначил не в уютном скворечнике, а в самом что ни на есть публичном месте. Он разумно считал, что ни до, ни после секса такой разговор вести не солидно.

Речь жертвы кризиса была хорошо подготовлена. Он долго распространялся на тему беззащитности российского предпринимателя перед лицом кровавой американской военщины, пытался открыть компьютер, чтобы все доказать, постепенно начал вести разговор к неспособности в таком напряжении дать Свете все, чего она заслуживает, но был вовремя остановлен.

– Петь, ты что хочешь, чтобы мы расстались?..

– Я не хочу, я этого не хочу больше всего на свете, но… Тяжело говорить, но кризис по мне сильно ударил, что я ну… В общем, у меня такие долги, что я не очень сейчас себе могу позволить такую роскошь, как личная жизнь.

Петр Петрович должен был своему водителю за кефир. Это всё.

– Так все плохо? Совсем-совсем денег нет?

– Совсем…

– Как же так… Ну Петенька, ну хочешь, отдашь когда сможешь, ну через месяц, я кое-что накопила…

– Да тут одним месяцем не обойдешься… А я, знаешь, слишком хорошо к тебе отношусь, чтобы эксплуатировать.

– Ты меня не эксплуатируешь. Ну просто если бы ты хоть раз сказал, что у тебя ко мне что-то, кроме постели, я бы вообще никогда вопрос денег не поднимала. Я все-таки не совсем еще сука.

Где-то внутри Петра Петровича сработала сигнализация. Минное поле! Надеть каску! Срочно покинуть помещение! Но жадность, как всегда, победила. Зародившаяся в недрах второго подбородка мысль о возможной халяве начала свербить и требовала уважения.

– Ну вообще-то у меня к тебе не просто секс… Ты что… Ну разве не видно по мне. Я к тебе очень привязался. И вообще, можно сказать, влюблен, так что мне, если честно, очень тяжело будет расставаться. Очень…

Петр Петрович вновь применил технику мгновенной скорби.

Светины глаза заслезились.

– Правда… Я думала, тебе вообще наплевать на меня. Петечка, ну конечно, если все искренне, то давай вместе подумаем, как выйти из ситуации. Может, работу мне найдем, я готова переехать в более дешевую квартиру, да и вообще, хочешь, в Сочи поедем летом.

Петр Петрович терзался, с одной стороны, он понимал, что по итогу какие-то расходы останутся, но сам факт отжатия партнера по цене приводил его к своеобразному оргазму.

– Ты меня сейчас так расторгала… Я уж и не верил, что такие девушки остались. Плохо я о людях думаю – по себе сужу… Ну давай попробуем, я за несколько дней пойму, что там у меня получается, и решим, а в Сочи не сильно дешевле, кстати. Так что, я тут, на Истре, гостиницу присмотрел, поедем туда на недельку, когда я своих отправлю на… дачу под… под Владимиром.

Петр Петрович чуть не прокололся, своих он как всегда собирался отправить на дачу под Биарицем, но в данных обстоятельствах такое признание сломало бы всю стратегию переговоров.

– Я готова и на Истру. Я с тобой почти везде готова.

Петр Петрович ощутил себя настоящим Талейраном.

Вечером он решил закрепиться на позициях и написал в «Вотсапе»:

– Светочкин, я правда очень-очень хочу, чтобы мы были вместе. Спасибо тебе за чуткость. Я надеюсь, скоро все образуется и эти сложные времена мы пройдем вместе.

Ответ пришел незамедлительно.

– Котик, если бы я раньше знала, что ты правда хочешь быть со мной, мы давно так и поступили, мне самой было очень неудобно и противно.

– А я стеснялся тебе сказать, думал, посмеешься над старым, лысым дедушкой.

– Ты не старый и очень милый. Жаль, мы с тобой не встретились раньше. А то бы сейчас вместе ездили на дачу во Владиире.

Петр Петрович как раз был доволен, что не встретил Свету раньше и не сел в тюрьму за совращение малолетних.

На следующий день Петр Петрович пожал то, что посеял.

– Петя, у меня есть два вопроса. Кто такая Света, и зачем тебе, сука, дача во Владимире. Зачем тебе вообще дача в России, ты ударился в патриотизм?

Жена Петра Петровича задала вопрос голосом, не оставляющим никаких других интерпретаций, кроме тотального кошмара. Было ясно, что речь идет не об абстрактной Свете.

Петр Петрович набрал в рот Тихий океан.

– Ладно, черт с ней, с дачей, меня волнует эта курица Света. Я обычно закрываю глаза на твои попытки молодиться, но это уже перебор. Может объяснишь мне, почему я сегодня получила эту петицию. Юлия Викторовна прочла со своего телефона.

– «Ваш муж любит меня, а не вас. У нас все серьезно, если вы женщина…», написано, Петенька, через «Ч», «… дайте нам быть счастливыми», написано, как ты понимаешь, через «Щ». «Отпустите его. Зачем вам муж, который любит другую». И правда, Петь, зачем?

Тихий океан испарился, оставив во рту Петра Петровича пустыню Сахару. Тем не менее он попытался соскочить.

– Я вообще не знаю, о ком ты говоришь, это какая-то ошибка!

Юлия Викторовна снизила голос до скрежета.

– Я тоже надеюсь, что это какая-то ошибка. Ты даже себе не представляешь, как я надеюсь. Потому что, если ты любишь Свету и у тебя есть дача во Владимире, то Света и дача во Владимире – это все, что у тебя останется после нашего развода,– процентов семьдесят богатств Петра Петровича было спрятано через жену.– Но вот в чем дело, у меня принтскрины твоих сообщений, из которых следует, что ты, козел старый, любишь Свету и у тебя есть дача во Владимире. Показать?

– Не надо. Я соврал!

Лязгнул фальцетом рот экономного мужа. Петр Петрович немедленно бы получил первый дан по искусству внезапной скорби, но сейчас все было честно. Ответ был ледяным.

– Разумеется, ты соврал. Я хочу знать, кому именно.

– Ей. У меня нет дачи во Владимире, у меня нет к ней никаких чувств, я хотел сэкономить и получить…– Петр Петрович думал, что не решится произнести эту фразу, но справился: – … получить секс бесплатно за любовь! Сказал, что разорен, придумал про дачу! Мне очень стыдно, очень!

– Перед кем?

– Перед всеми стыдно.

Он почти выл.

Наступила тишина. Петр Петрович молчал, потому что думать не мог. Юлия Викторовна молчала, потому что думала.

– Пять карат.

Петр Петрович чуть не взорвался. Он не имел ничего общего с бриллиантами, но знал, что это очень много. На эти деньги можно было бы содержать целый гарем в течение долгого времени. Он хотел было начать по привычке торговаться, но понял, что если когда-либо торг и был не уместен, то именно сейчас.

– Хорошо.

Как паста из тюбика выдавились слова:

– В каждое ухо и на палец.

Юлия Викторовна хорошо знала советское кино.

– Петя, я очень, очень, очень не люблю жадных мужчин. Будем выжигать. А то мне за тебя стыдно. Перед Светами.

Она уже почти вышла из комнаты, но вдруг остановилась, просияла и добавила:

– Слушай, Петь, а давай и правда купим здесь дачу, хорошая мысль тебе в голову пришла. Но не под Владимиром, а дорого, на Новой Риге. Точно. Завтра займусь.

Петр Петрович начал стирать из телефонной книги все женские имена.

Окно

Иногда так ошибешься в человеке, что потом еще долго приходишь в себя. Интересное, кстати, выражение, задумался однажды противоположно ли оно по смыслу фразе: «выйти из себя». Так или иначе – поколебал тот случай мою бесконечную уверенность в способности разбираться в людях.

Но по порядку. У этой истории даже имеется пролог, чуть ли не длиннее самого повествования.

Самые счастливые люди встречались мне на вокзале. Они вскакивают в последний вагон «Сапсана» за миллисекунду до отправления. Чаще всего у них одышка, дрожь в коленках, пот фонтаном и выражение абсолютного умиротворения на лице.

Даже самые отъявленные аристократы, если их никто не видит, как зайцы скачут по вокзалу, когда опаздывают на поезд. Смотришь, вроде человек, а на самом деле заяц с чемоданом, чаще – с двумя. В момент прыжков он обещает себе: 1) пойти на спорт; 2) всегда выходить заранее; 3) купить ботинки поудобнее.

Но это все в будущем. А сейчас он бежит изо всех своих скудных сил и когда успевает, то нет его счастливее. Даже если цель поездки – развод, похороны, увольнение или теща. Оргазм вбежавшего в последний вагон.

Итак, я именно в этом состоянии. Отхрипевшись на бортпроводницу, я поплелся в свой вагон. Прихожу. Рядом со мной сидит парнишка лет восьми-девяти. Как только я обозначил свое присутствие, его бабушка обозначила свое, одновременно спросив и приказав:

– Молодой человек, вы не возражаете, если мы с дочерью посидим рядом, поговорим? А вы на мое место садитесь, пожалуйста. Спасибо.

Пассажирка закончила со мной и дала распоряжения внуку.

– Митя, веди себя тихо, дяде не мешай, слушай книжку. Нам с мамой поговорить надо.

Я был готов ехать даже стоя, поэтому оккупацию своего места не заметил бы в любом случае, и, разумеется, согласился. Бабушка мне не понравилась. Она мне напомнила фильм «Пятый элемент», в котором чудище натянуло на демоническую голову благообразное человеческое лицо. Глаза все равно выдавали мерзость, а кожа ходила ходуном. Женщина была объемная, с мощными руками, шеей – ошибкой скульптора и мелкими глазами за мелкими очками. Мне в какой-то момент показалось, что у нее раздвоенный язык и третье веко. Никакая она не бабушка. Бабка. Не хотел бы я оказаться на месте Мити или Митиной мамы. В последствии я понял, что они со мной согласны.

Митина мама сидела у окна с потухшим лицом и сцепленными руками. Куцая, худенькая, какая-то заброшенная и безжизненная. Мне показалось, в ее глазах была мольба не соглашаться, когда бабка со мной договаривалась. Повторюсь, реально никто со мной не договаривался, просто известили. Вежливо. Как хороший палач.

Итак, мы расселись. Через минут пять я понял, что за важный разговор. Бабка при рождении проглотила рупор и как бы я ни хотел избавить себя от ее болтовни, все равно погрузился в семейные проблемы моих соседей.

Митиного папу хаяли. С беспощадной любовью настоящей тещи. Исходя из слов бабки-змеи, ее зять был убийцей Леннона, Графом Дракулой, Шариковым и футболистом сборной России в одном лице. Ничтожество и монстр, бабник и социопат, ужасный, равнодушный отец и в то же время плохо влияющий на Митю (так как слишком сильно его любит своей паскудной любовью). Мало зарабатывающий, но слишком много работающий. Я бы хотел таким родиться. Абсолютно все недостатки собрались в одном человеке. Жалкие возражения дочери глушили динамитом.

– Что ты о мужиках знаешь?! Я вон сразу поняла, что твой отец скотина, а то бы так и жила с ним.

– Давай о папе или хорошо, или никак. Мам, я прошу тебя.

– Нет уж, пусть и там все слышит!

Думаю, несчастный мужик отправился в мир иной именно по причине бабкиного замечательного характера. Наслушался, так сказать. Но это всегда наш собственный выбор. Всегда.

Митя в какой-то момент снял наушники и тоже прислушался к разговору. Ему было больно. Он пронзительно смотрел на меня, как бы пытаясь сказать: «Это все не так». Но не решался. Кроме этого, паренек был простужен и периодически чихал. После каждого чиха бабка вставляла свое, с позволения сказать, лицо в проем между креслами и с удовлетворением маньяка в анатомичке чавкала: «Вот, правду говорю»,– и продолжала свой выпуск программы «Пусть говорят». Митя сдерживался, чихал внутрь себя, но иногда звук вырывался, и вновь жаба светилась радостью, легитимизируя наброс волею высших сил. Митя видел в своем чихании какое-то предательство отца, он после каждого появления бабки взглядом извинялся передо мной, мол: «Не правду говорит, не правду!»

Каждый безголосый крик сокращал жизнь будущего взрослого Мити, выжигал ему сердце, делал неврастеником, иссушал душу, а вот бабка, уверен, прибавляла еще год к своему очень полезному земному существованию. В какой-то момен мальчик усилием воли справился с рефлексом и затих. Бабка пару раз взглянула в щель крысиными глазками, проверяя, где застряла ее эзотерическая поддержка, но огнемет не выключила.

И тут я тоже вдруг захотел чихнуть. Не знаю, что со мной произошло. Может, аллергия, может, за компанию, но я начал набирать в легкие воздух, морщить лицо, характерно моргать, практически выстрелил и… увидел Митино лицо. Он умолял не делать этого, не участвовать в травле его отца, себя сдержать он-то смог, а меня-то как?! В его глазах застыла беспомощность и какая-то безнадежность. Весь мир был против маленького мальчика. Я понял, что если подставлю паренька, то не прощу себя. Никогда я еще не замораживал воздух внутри носоглотки. Мне казалось я сейчас лопну, неразорвавшийся снаряд крутился волчком у меня голове, и я ждал, когда мозги разлетятся по вагону. Глаза вылезли из орбит, но мальчик так их гипнотизировал, что вдруг все прошло. Я расслабился. Мы оба улыбнулись. Мы ее победили. Не будет ей поддержки! Наша взяла!

И тут какая-то сука слева чихнула.

Старуха чуть ли не заорала: «Правду говорю». Я и Митя – оба стали искать подонка, но он затихарился и больше не издавал ни звука. И правильно. Убил бы.

Через некоторое время мокрая от слез дочка/мама пошла в туалет. Она с тоской посмотрела на Митю, но не стала брать его с собой. Мальчуган заплакал. Завыл, точнее. Тихо так заскулил, чтобы бабушка не услышала, наверное. Мне показалось, что слезы прожгут его сиденье.

Я сидел с комком в горле. В голове стучало: «Что же ты делаешь, сволочь, что же ты делаешь…» Вспомнилось, что один раз уже повторял эти слова.

Не помню, какой год. Я радостно живу на Караванной под самой крышей. Эх, было хорошо. Караванная. Крыша…

Еда квартиру не любила, и поэтому я периодически спускался в окружные шалманы с целью добычи мамонта. В соседнем доме располагался паб, и там я регулярно убеждал себя в полезности для моего здоровья пива с сосисками.

Кабачок невеликий, завсегдатаи узнавали друг друга в лицо и вскоре я познакомился с Бинго. Бинго получил свое прозвище за то, что постоянно говорил: «Бинго». Даже когда ему приносили 0,5. Если честно, я забыл, как его звали в реальности. Да это и не важно. Он был выше меня, уже в плечах и шире в мыслях. Бинго рассуждал столетиями. Как-то мы пили в рюмочной на Пушкинской:

– Вот меня интересует, Пушкину сейчас важно, что он наше всё, или нет? Нет, ну правда, вот он там сидит бухает с Дантесом.

– Почему с Дантесом?

– Ну а с кем еще ему бухать? Не с женой же. Дантес о нем всю жизнь думал, самые близкие люди, если не брать в расчет дуэль, но кто старое помянет?..

– Разумно.

– Так вот, бухает он с Дантесом, и тут им новости от нас утренние, мол, Пушкин супермен, а Дантес скотина. Мне вот любопытно, это имеет для них какое-то значение, или нет?

– Прости, а почему ты так паришься из-за этого?

– А ты не догоняешь?

– Нет.

– Это же сильно упрощает мою жизнь. Если Пушкину там все равно, то мне уж подавно можно не напрягаться в попытках оставить след.

Бинго залпом убрал очередную сотку. Я воздержался. Мне стало вдруг неуютно от этой темы.

– А ты хочешь оставить след?

– Я начал об этом задумываться.

– Давно?

– С утра.

– Тяжелое утро было?

– Утро легкое, только если ты зря живешь. У нормального человека утро должно быть тяжелым. Да нет, утро было обычное. Деда тут встретил. Хочу комнату свою сдать, вот он меня и грузанул.

Я удивился. Бинго жил в отличной двухкомнатной квартире в соседнем со мной дворе. Она ему досталась от бабушки, и для двадцатипятилетного историка, рухнувшего в менеджеры какой-то бессмысленной конторы, такая жилплощадь должна быть пределом мечтаний.

– В смысле, свою квартиру сдать?

– Нет, есть маза именно сдать комнату.

– Чтобы с тобой кто-то жил? На хрена?

– Да ты понимаешь, тут какое дело, иду я домой, а во дворе дед гуляет. Приличный такой, в пиджаке, очках и с палочкой. Видит меня и спрашивает: «Молодой человек, вы не в курсе, здесь никто квартиру не сдает во дворе?» Я сначала мимо ушей пропустил, а потом решил, дай разузнаю что к чему. Подумал, может сдам свою хату, но выяснилось, что деду квартира нужна на несколько часов днем. Ну женат он, я так понял, завел зазнобу. Судя по всему, отель дорого, а квартирка моя в самый раз.

– Так и сказал?

– Ну я спросил: «Из-за бабы?» Он говорит: «Да». Вроде как она тут рядом бывает, и так всем удобнее. Просил не болтать.

– Ты не болтаешь, как я погляжу.

– Ой, да хорош тут мне дворянина включать, кроме тебя, никто не знает. Вот всем интересно, с кем там у деда роман. Короче, подумал я, а чего мне комнату-то не сдать днем, и деньги не лишние, и деда осчастливлю. С работы успею свалить еще. Мы с ним так умеренно выпили, все обсудили, как говорит наш начальник, «вин-вин ситуэйшн».

– А почему в итоге ты про след-то заговорил?

Бинго нахмурился, как будто я ему напомнил о зубном.

– Да мы с дедом разболтались у меня на кухне, когда квартиру показывал. Он какой-то ученый советский. Все разумеется накрылось, но где-то есть завод, на котором что-то работает, что он придумал. И я так понял, хреновина эта переживет и деда, и нас с тобой, потому что, разумеется, с тех пор ничего не поменялось на заводе. Так он гордится, что, помимо детей, оставил след. А я что оставлю? Ну хорошо, если детей, а в остальном, судя по нынешней ситуации, след будет, как от укуса комара: краткосрочный, но раздражающий. И тут мне показалось: выход есть. Если на том свете мне след не нужен будет, то на этом я как-нибудь с собой договорюсь. А вот если выяснится, что мне и там этот дед с вопросами своими неприятными являться будет, то как задним числом след нарулить? Поэтому я и напрягаюсь с утра. Завтра, думаю, работу по этой причине пропустить.

Я сразу решил, что не надо мне с таким дедом встречаться. Очень вредный для спокойной жизни человек. Тем не менее однажды пересеклись. Эти минуты я запомнил на всю жизнь.

Как вы понимаете, Бинго сдал распутному дедушке одну из своих комнат. Борис Сергеевич устраивал любовь раза два-три в неделю, чаще всего в одно и то же время. Предупреждал заранее о визите и оставлял после себя идеальный порядок. Нам даже как-то становилось стыдно за собственную расхлябанность и бардачность. Присутствие деда мы опознавали по вымытым чашкам, иногда бокалу, какой-то новой еде в холодильнике и открытым занавескам на кухне. Более всего нам хотелось выяснить, кто-же его избранница. Ну как так?! Палочка, очки и три раза в неделю. До подглядывания опуститься мы не посмели, но судьба решила все сама.

Борис Сергеевич был до предела педантичен и если предупреждал, что покинет обитель в шесть, то в шесть ноль одну можно было заходить в пустую квартиру. Мы с Бинго на теме следов в истории очень подружились и все чаще заменяли паб либо его, либо моей кухней. И вот как-то, условно в шесть тридцать, идем мы к нему в квартиру, зная, что дедушка полчаса как должен уехать. С нами в парадную заходит миловидная женщина лет тридцати, обычная такая, не описать иначе, кроме как прохожая. Поднимаемся по лестнице и выясняется, что мы в одну квартиру. Сцена немее не придумаешь.

Мы тут же начали нагло изучать объект любви нашего жильца. Нет, ну прям хороша. И главное – никаких стеснений. Лицо даже не изменилось, когда мы встали у одной двери. Мы уже хотели как-то свалить, ну мало ли ошибся со временем Ромео, но не успели. Дверь открылась. Борис Сергеевич был в расстегнутой рубашке, бледен и измучен.

– Верочка, спасибо что приехала. Мальчики, простите, что задержался. Сейчас мне укол сделают, и я уйду. Извините, нехорошо стало. Да вы проходите в кухню.

Борис Сергеевич был один. Только стакан воды на столе.

– Борис Сергеевич, убьет это вас когда-нибудь. Ну я же вам уже сто раз говорила, так нельзя. Старый вы для таких волнений.

Мы тоже подумали, что как-то не очень изобретатель выглядит. Пора заканчивать с любовью. И тут же решили сами отжигать, пока вот такая с иглой не придет с того света вытаскивать.

Вера достала какие-то таблетки, штуку для измерения давления, шприц и увела деда в спальню. Вскоре они вернулись.

– Борис Сергеевич, всё. Хватит. Запрещаю как врач и как друг. Умрете прямо здесь, сгорите, а вы ей еще нужны, как-нибудь все образуется.

Борис Сергеевич опустил голову.

– Ну дай я последний раз, и пойду…

Он подошел к окну, стоял без движения минут пять, смотрел куда-то во двор, хотя я не очень понимал, что там такого интересного.

Я тихо спросил Веру:

– Куда он смотрит?

– Можно я расскажу, Борис Сергеевич?

Дед посмотрел на нас печально-счастливыми глазами и разрешил:

– Да теперь уж можно, все равно уезжаю.

– Внучка там его гуляет. У вас детский сад во дворике. Вот он и приезжает на нее смотреть. Родители так развелись, что их с бабушкой к внучке не пускают, только с судебными приставами, и каждый раз мамаша придумывает, как все сорвать. Вот он и ездит сюда все время. Сидит часами, и смотрит, и смотрит…

Я никогда не слышал до этого, как стучит мое собственное сердце. Стучит в каждом капилляре. И стыд… Такой тупой сверлящий стыд. Я не выдержал:

– Борис Сергеевич… Зачем же… Это же… Это же так больно…

Борис Сергеевич взглянул в окно еще раз, надел пиджак, посмотрел на нас тепло и изменил мой мир:

– Как вас зовут?

– Саша.

– Больно, Саша, в пустое окно смотреть, а в это просто тяжело. До свидания, ребята. Верочка, давайте до метро вместе дойдем.

Борис Сергеевич вышел из квартиры и больше не возвращался.

Бинго долго молчал, а потом сказал то, что жило в моей голове: «Что же вы делаете, сволочи, что же вы делаете…» Каждый раз, проходя этот двор, я смотрю на окно. Мне кажется, оно выгорело, как волосы у маленьких детей, бегающих летом под солнцем. Они не знают, откуда тепло. Да им и не важно. Тепло, и хорошо.

Ну а солнце… Солнце рано или поздно сгорит, пытаясь нас согреть.

Черная зависть

(О любви. Порнографично в меру)

Пролог

Недавно я был в бане. Общей. Помимо завсегдатаев, в этот раз прибыла группа иностранцев с целью экскурсии «до национального колориту». Они вошли в парную, как в музей, улеглись на самый верх и стали ждать, как мне кажется, мыльного массажа и happy-ending. Банные «дембеля» посмотрели на «салаг» с сочувствием и ехидством. Последним зашел маэстро с опахалом.

– Ну что, мужчины, погреемся?

– Николай Петрович, у нас тут санкционный товар неожиданно в парной обнаружился. Что делать будем?

Все засмеялись, громче всех смеялся хор санкционного товара, так как русского языка не понимал. Меньше всех – «экскурсовод».

– Ну как что, сожжем к ебеням.

В бане я редкий гость, стою тихонечко внизу и до реального жара не доживаю, но тут решил продержаться.

Пар пошел, Николай Петрович начал отжигать в прямом смысле этого слова. Опахало разгоняло горячий воздух и даже внизу становилось практически невыносимо. Через минут пять-семь начали раздаваться полуистеричные реплики.

– Петрович, жги! Баня для русских! Янки гоу хоум.

– Холодно что-то, поддай!

Первый иностранец не вытерпел и с какими-то проклятиями на испанском вылетел из парной. Трое оставшихся держались. Наши тоже постепенно сдавались.

– Сдохнешь тут с этими санкциями,– с этими словами из «медного быка» вылез пухлый мужчина с затылком профессора. Вскоре наверху остался один иностранец и горстка бывалых. Наши отчаянно вопили:

– Дожмем пармезан!

Я практически лег на пол, но терпел. Из любопытства. Рядом со мной вжался в доски «экскурсовод».

– Помрет же сейчас…

Он не выдержал и взмолился:

– Я вас очень прошу, предлагаю ничью, убьем парня – меня ж посадят.

– Ну что – ничья?!

Крепкий, сука, ну ладно, дадим гражданство, если что. Ничья!

Испанец стек в душевую, но лицо его светилось счастьем. «Дембеля» жали ему руку и стыдили остальных. Никто ничего не понимал, но было весело и интернационально.

Я гордился теми и другими, думал о простоте международных отношений и вспомнил неоправданно забытую уморительную историю из девяностых о «негре» в бане. Заранее прошу прощения, в данном произведении «негр» используется как исторический эвфемизм и цитата. Обиженные могут назвать меня «снежком». А так, разумеется, мы говорим об афроамериканцах, но в 94 году мы этих слов не знали, и их точно не знали основные герои рассказа.

Переходим к основной части этой предельно романтической истории.

Девяностые. Еще недавно американцев мы видели только по телевизору, затем они стали присылать нам гуманитарную помощь и наконец приехали сами. Авантюристы, туристы, экономисты, представители бесконечных фондов и, разумеется, студенты по обмену. Уже сейчас я понимаю, что даже студенты были авантюристами, иначе как объяснить столь необдуманный поступок молодого человека из благополучной страны. В Америке, как мы знаем, есть не только белокожие, но и их антиподы, которые тоже решили попробовать Россию на вкус.

С одним меня свела студенческая судьба. Звали его по нынешним временам эпически – Карл.

Карл, его звали Карл. Карл! Карл!

Тогда его имя вызывало другие ассоциации. Он никак не мог понять, почему его все спрашивают про кораллы, а один из нашей тусы даже попытался перевести скороговорку на английский. Венцом каждой вечеринки с участием Карла было чтение им знакомого всем с детства речитатива.

Мы пили спирт Рояль с вареньем и ухохатывались над дутыми губами, пытающимися произнести заветную Клару и Co.

Я хорошо запомнил Карла. Некоторое время мы переписывались, и каждый раз, заходя в бургерную Carl’s Junior, я думал, что надо бы узнать, как там мой загорелый друг.

Карл был американец, по-моему, из Сиэтла, приехал по обмену чуть ли не в Кулек (Институт Культуры), сейчас не вспомню уже. Был тщедушен и стеснителен. В какой-то несуразной одежде, с грустными глазами и веселыми скулами. Черный как ночное море, то есть с чуть заметным отблеском.

Виделись мы нечасто, он был из другого ВУЗа, и пересекались только на квартирных тусовках. Тем не менее я как большой международник показал парню музей и однажды позвал в баню.

Меня самого туда пригласили, скажем так, спортивного вида товарищи. Они предупредили, что баня общая и будут также дружественные представители организованной преступности, которые тоже любят народные традиции.

Прибыли вдвоем в самый разгар мытья. Встретили нас сначала тишиной, а потом дружной сатирой уровня школьных анекдотов: