Норвежский лес Мураками Харуки

— Ну почему я не намокаю? — тихим голосом сказала Наоко. — Только тогда один раз со мной так было. Только в ту ночь, когда я тебе отдалась. Ну почему не получается?

— Это все психическое, время пройдет, и все будет нормально. Нет нужды спешить.

— У меня все проблемы от психики, — сказала Наоко. — А если я всю жизнь буду сухая, ты все равно меня так и будешь любить, даже если мы сексом заниматься не сможем? Сможешь всегда обходиться тем, что я руками и губами делаю? Или проблему с сексом будешь с другими женщинами решать?

— Я по натуре оптимист, — сказал я.

Она села на кровати, натянула через голову футболку, надела фланелевую рубаху и джинсы. Я тоже оделся.

— Я подумаю не спеша, — сказала она. — И ты тоже не спеша подумай.

— Подумаю, — сказал я. — А минет ты классно делаешь!

Она улыбнулась, слегка краснея.

— Кидзуки тоже так говорил.

— У нас с ним все сходилось: и мысли, и увлечения, — сказал я и засмеялся.

Потом мы сидели на кухне по разные стороны стола и говорили о прошлом. У нее понемногу стало получаться говорить о Кидзуки. Говорила она, тщательно выбирая слова.

Снег то шел, то прекращался, но за три дня чистое небо не показалось ни разу. Перед расставанием я сказал, что в марте снова смогу приехать. Потом обнял ее, одетый в теплое пальто, и поцеловал в губы. «Пока», сказала она.

Наступил 1970-й год, принесший незнакомое ранее звучание, и поставил окончательную точку в моей юности. А я зашагал по новому болоту.

В конце учебного года была сессия, и я сравнительно легко ее сдал. Благодаря тому, что я каждый день посещал лекции, не имея других занятий, сдавать экзамены мне было легко и без специальной подготовки.

В общежитии несколько раз возникали беспорядки. Студенты, участвовавшие в каких-то политических движениях и занятые в их акциях, держали в общежитии шлемы и обрезки железных труб, из-за чего между ними и студентами-спортсменами, на которых имел влияние комендант, произошло столкновение, двое были травмированы, шестерых выгнали из общежития.

Еще долго вслед за этим происшествием там и сям происходили мелкие драки. Обстановка в общежитии оставалась мрачная, все были на взводе. Искры этого конфликта долетели и до меня, и мне едва не перепало от спортсменов, но вмешался Нагасава и все уладил. В общем, из общежития я намерен был уйти.

Расправившись сперва с экзаменами, я усиленно начал подыскивать себе квартиру. За неделю я наконец отыскал подходящее жилище в пригороде Китидзодзи.

Добираться туда было немного неудобно, но я был благодарен уже за то, что дом был обособленный. Жилище мне досталось, какие попадаются нечасто. Оно находилось на удалении в углу просторного участка земли подобно жилью сторожа или отдельному домику, а между ним и домом хозяев раскинулся весьма запущенный сад. Хозяева пользовались передними воротами, а я задними, так что приватность соблюдалась полная.

К комнате с кухней и уборной прилагались одежный шкаф с раздвигающимися дверцами и даже веранда, выходящая во двор. Было обговорено, что в следующем году мог вернуться в Токио внук хозяев, и тогда я должен буду освободить домик, но благодаря этому плата была весьма низкой по сравнению с обычной таксой. Хозяева были пожилыми супругами, по виду хорошими людьми, и они велели мне чувствовать себя как дома, пообещав никаких трудностей мне не создавать.

С переездом мне помог Нагасава. Он нанял где-то грузовик и помог перевезти багаж, подарив, как обещал, холодильник, телевизор и большой термос. Подарки были мне очень кстати. Сам он тоже на другой день переезжал на квартиру куда-то в Мита.

— Какое-то время не увидимся, так что успехов тебе пока, — сказал Нагасава при расставании. — Только как я тебе уже говорил, у меня такое чувство, что когда-то спустя много-много времени я тебя еще встречу где-нибудь в самом неожиданном месте.

— Будем надеяться, — сказал я.

— Знаешь, вот когда мы с тобой девушками в тот раз поменялись, та, что пострашнее, была все-таки лучше.

— И я того же мнения, — сказал я, смеясь. — Только мне кажется, что тебе бы стоило больше заботиться о Хацуми. Такого хорошего человека так просто не встретишь, и ее, по-моему, гораздо легче обидеть, чем это кажется.

— Да, я знаю, — согласно кивнул он. — Так что скажу тебе откровенно, лучше всего было бы, если бы она тебе досталась после меня. У вам с Хацуми все развилось бы вполне естественно.

— Шутишь, что ли? — пораженно сказал я.

— Шучу, — сказал Нагасава. — Ну, желаю удачи. Всякое, наверное, будет, но ты мужик сильный, как-нибудь справишься, я в тебя верю. Совет один позволишь?

— Давай.

— Не сочувствуй самому себе, — сказал он. — Самим себе сочувствуют только примитивные люди.

— Запомню, — сказал я. Мы пожали друг другу руки и расстались. Он ушел в новый мир, я вернулся в свое болото.

Через три дня после переезда я написал письмо Наоко. Я написал ей о новом доме, о том, что бесконечно рад и на душе легче, когда думаю о том, что выбрался из общажных трений, и мне не придется больше делить со всяким сбродом их никчемные мысли, и я с новым настроением собираюсь начать здесь новую жизнь.

"За окном просторный сад, и он служит местом сборищ соседских котов. Когда мне нечего делать, я лежу на веранде и смотрю на них. Сколько их всего, понять невозможно, но очень много. Все они валяются и греются на солнце.

Они, похоже, не особенно в восторге оттого, что я поселился в этом уголке, но я положил им залежалого сыра, и несколько из них все же несмело подошли и едят. Среди них один с наполовину оторванным ухом и сам полосатый, и он поразительно похож на коменданта того общежития. Такое чувство, что он вот-вот начнет поднимать в саду государственный флаг.

До школы стало далековато, но когда начнется курс по специальности, лекций по утрам станет меньше, так что особых проблем, похоже, не будет. Сидя в метро, я могу спокойно читать книги, так что может оно, наоборот, и к лучшему.

Теперь осталось только подыскать неподалеку от дома место, где можно было бы по три или четыре дня в неделю подрабатывать. Тогда я смогу вернуться к тому образу жизни, когда я заводил пружину каждый день.

У меня нет намерения торопить тебя с решением, но весна — это такое время года, когда очень хорошо начинать что-то новое. Думается даже, не будет ли лучше всего, если мы с апреля станем жить вместе? Ты бы тогда, возможно, смогла восстановиться в университете. Если для тебя проблематично будет жить со мной, мы могли бы подыскать поблизости квартиру, где ты могла бы жить. Самое главное, что мы бы всегда могли находиться совсем рядом. Конечно, мы не ограничены в сроках одной весной. Если тебе хочется сделать это летом, то летом тоже не будет никаких проблем. Хотелось бы, чтобы ты написала, что ты об этом думаешь.

Впредь я намерен более усердно заняться заработками. Нужно восполнить затраты от переезда. Начал жить один и вижу теперь, что денег на это уходит порядочно много. Надо обзаводиться и кастрюлями, и другой посудой.

Но в марте время у меня будет, так что я непременно хочу с тобой встретиться. Будет хорошо, если ты сообщишь мне удобный для этого день. Я хотел бы приехать в Киото к этому дню. Жду ответного письма с радостью от предстоящего дня встречи с тобой."

Затем я за пару дней потихоньку закупил кое-чего на улицах Китисодзи и начал собственноручно готовить себе простую пищу дома. Потом я купил в ближайшей лавке пиломатериалов доски, распилил их и обстрогал и сделал себе письменный стол. Во время еды я также пользовался им. Также я повесил на стену полку и основательно запасся приправами. Белый котик месяцев шести от роду подружился со мной и стал питаться в доме со мной вместе. Я дал ему кличку Чайка.

Обстроившись пока таким образом, я подыскал в городе работу в красильне и две недели проработал там подсобным рабочим. Плата была хорошая, но работа была тяжелая, и от запаха растворителя все время кружилась голова.

Когда работа заканчивалась, я незамысловато ужинал в столовой, пил пиво, возвращался домой, играл с котом, после чего засыпал мертвецким сном. Но и спустя две недели ответа от Наоко не было.

Работая кистью, я вдруг вспомнил о Мидори. До меня дошло, что я уже три недели никак не давал ей о себе знать и даже о том, что переехал, не сообщил. Я сказал ей, что собираюсь потихоньку переезжать, она сказала «Да ну?», и этим все и закончилось.

Я зашел в будку общественного телефона и набрал номер квартиры Мидори. Кто-то, по-видимому сестра, взял трубку, и когда я назвал свое имя, ответил: «Сейчас». Но сколько я ни ждал, Мидори трубку не брала.

— Вы знаете, она очень обиженная и с вами разговаривать не хочет, — передала мне ее слова ее предположительно сестра. — Вы же Мидори не позвонили ни разу, когда переехали? Взяли, уехали, не сказав куда, и как сквозь землю провалились? Она за это на вас обиделась очень. А она если обидится, то так легко не отходит. Как животное какое-то.

— Я ей все объясню, вы не могли бы ее позвать?

— Она говорит, что не хочет никаких объяснений слушать.

— Извините, пожалуйста, а можно я вам сейчас все объясню, а вы Мидори передадите?

— Ну вот еще, — почти брезгливо сказала та, кого я принимал за сестру. — Это вы уж сами как-нибудь. Вы же мужчина? Сами за все отвечайте и сами соображайте, как все уладить.

Делать было нечего, и я извинился и повесил трубку. Я подумал, что Мидори сердится тоже не зря.

В действительности я даже совсем не вспоминал о Мидори, занятый переездом, обустройством дома и зарабатыванием денег. Я почти не вспоминал даже о Наоко, не то что о Мидори. Была у меня еще с детства такая черта. Стоило мне увлечься каким-то делом, и я переставал замечать все остальное вокруг.

Я подумал о том, как бы я себя почувствовал, если бы, наоборот, Мидори куда-то переехала, даже не сообщив куда, и целых три недели потом не давала мне о себе знать.

Несомненно я бы обиделся. И обиделся бы притом довольно сильно. Ведь хоть мы и не были любовниками, но в чем-то мы воспринимали друг друга даже ближе. Я подумал так, и мне стало больно. Было очень горько оттого, что я зря нанес обиду человеку, да еще столь для меня дорогому.

Вернувшись с работы домой, я сел за новый письменный стол и написал Мидори письмо. Я откровенно написал ей о своих мыслях. Откинув оправдания и объяснения, я извинился за бессердечность и невнимательность. Я написал, что очень хочу увидеться с Мидори, что хотел бы, чтобы она пришла взглянуть на мой новый дом, и жду от нее ответа. Затем приклеил на конверт марку срочной доставки и опустил его в почтовый ящик.

Но сколько я ни ждал, ответ не приходил.

Странное было начало у той весны. Все весенние каникулы я ждал ответа на свое письмо. Я не мог ни поехать попутешествовать, ни съездить домой, ни пойти работать. Я не знал, когда придет письмо от Наоко с просьбой, чтобы я приехал встретиться с ней.

Днем я выходил на Китидзодзи и смотрел кинопрограммы по два фильма подряд или по полдня читал книги, сидя в джаз-кафе. Я ни с кем не встречался и ни с кем не разговаривал. Раз в неделю я продолжал писать письма Наоко.

В этих письмах я ничего не писал об ответе. Мне не хотелось ее торопить. Я писал о работе в красильне, писал о котенке, о цветущих в саду персиках, о приветливой бабушке из лавки, где продавался соевый творог, и о злобной старушенции из овощной лавки, писал о том, какую пищу я готовлю себе каждый день. Но ответа все не приходило.

Когда мне надоело читать книги и слушать пластинки, я начал понемногу ухаживать за садом. Я раздобыл у хозяев большую метлу и грабли, а также лопату для мусора и садовые ножницы, повырывал сорняки и подровнял не в меру разросшиеся кусты. Стоило слегка приложить руки, и сад стал намного чище и аккуратнее.

Когда я был занят этой работой, хозяин позвал меня на чашку чая.

Я присел на веранде хозяйского дома, и мы вдвоем стали пить чай, есть рисовое печенье и разговаривать о жизни. Он сказал, что уйдя по возрасту из компании, он поработал какое-то время менеджером в страховой фирме, а спустя пару лет ушел и оттуда и теперь не занимался ничем. И дом, и земля принадлежали ему уже давно, дети все уже жили самостоятельно, так что на старости лет можно было пожить, и ничего не делая. Поэтому супруги много путешествовали.

— Хорошо вам, — сказал я.

— Да ничего хорошего, — сказал он. — Путешествуешь, путешествуешь, скукота одна. Работать куда интересней.

Он сказал, что сад запустил из-за того, что приличного садовника в округе не было, и хотя можно было потихонечку справляться своими руками, но последнее время у него обострилась аллергия, и к траве он даже подходить не мог. Я понимающе покивал.

Попив чаю, он показал мне свою кладовую и сказал, что отблагодарить ему меня нечем, но поскольку все вещи, что внутри, ему не нужны, то я что угодно могу оттуда взять и пользоваться.

В кладовой лежали куче самые разные предметы. От тазиков для ванной до детского бассейна и бейсбольной биты. Я обнаружил там старенький велосипед и небольшой обеденный столик с двумя стульями, а также зеркало и гитару и сказал, что хочу взять их на время. Он великодушно ответил мне, что я могу ими пользоваться, как мне будет угодно.

Я целый день отдирал с велосипеда ржавчину, смазал его, накачал колеса, отрегулировал передачу, сходил в велосипедную лавку и поменял трос сцепления на новый. После этого велосипед сверкал так, что его было не узнать.

Протерев обеденный столик от пыли, я заново покрыл его лаком. Струны на гитаре я все заменил на новые и склеил треснувшую фанеру. Проволочной щеткой я стер с нее ржавчину и подкрутил болт. Гитара была так себе, но не фальшивила.

Я припомнил, что гитару держал в руках впервые после старшей школы. Сидя на веранде, я попробовал медленно наиграть когда-то разученную песню группы «???» «Up on the roof». Как ни странно, аккорды в какой-то мере ожили в памяти.

Потом я сколотил из остатков досок почтовый ящик, покрасил его в красный цвет, написал свое имя и повесил у двери. Но вся почта, которая побывала там до третьего апреля, была извещением о встрече одноклассников из старшей школы, а я на подобные собрания идти не собирался, что бы ни произошло. Это был класс, где я учился с Кидзуки. Не сходя с места, я смял извещение и бросил его в урну.

Днем четвертого апреля в ящике оказалось одно письмо, но оно пришло от Рэйко. На обратной стороне конверта было написано имя Исида Рэйко. Я аккуратно разрезал конверт ножницами и стал читать письмо, сидя на веранде. С самого начала у меня было предчувствие, что вести в нем не слишком хорошие, и при прочтении так оно и оказалось.

В первых строках Рэйко извинялась за то, что отвечает на мое письмо так поздно. Наоко изо всех сил пыталась написать мне письмо, но у нее никак не получалось. Рэйко несколько раз уговаривала ее позволить ей написать ответ вместо нее, так как нехорошо было так тянуть с ответом, но Наоко упрямилась, говоря, что это дело личное, и она обязательно напишет сама, и из-за этого письмо запоздало. Рэйко писала, что просит ее простить, хоть она, возможно, и заставила меня поволноваться.

"Ты тоже, возможно, настрадался за месяц, ожидая ответ от Наоко, но для нее это тоже был очень тяжелый месяц. Это ты должен понять. Говоря откровенно, состояние ее сейчас не слишком хорошее. Она старается хоть как-то собственными силами стать на ноги, но хороших результатов пока не выходит.

Как мне припоминается, первым признаком было то, что у нее перестало получаться писать письма. Было это то ли в конце декабря, то ли в начале января. С того времени стали появляться слуховые галлюцинации. Стоило ей взяться писать письмо, как какие-то люди заговаривали с ней и не давали писать. Она пыталась подобрать слова, а они ей мешали.

Но еще до твоего второго приезда эти симптомы были у нее довольно легкими, и я сама, откровенно говоря, не особо беспокоилась по этому поводу. У нас ведь такие симптомы имеют некоторую периодичность.

Но с тех пор, как ты уехал, ее симптомы резко обострились. Сейчас она испытывает трудности даже в повседневном общении. Она не может подбирать слова. Из-за этого Наоко сейчас в глубоком смятении. Плюс к смятению она испытывает и страх. И слуховые галлюцинации все усиливаются.

Каждый день мы вместе получаем консультации у врача. Наоко, я и врач, мы втроем разговариваем о том и о сем и пытаемся отыскать повреждение у нее внутри.

Я предложила провести консультацию с твоим участием, если это возможно, и врач тоже согласился, но Наоко воспротивилась. Причиной было по ее же словам то, что она хочет, чтобы ее тело было чистым, когда она встретится с тобой. Я убеждала ее, что проблема не в этом, а в том, чтобы побыстрее поправиться, но она не передумала.

Думаю, что я уже объясняла тебе это ранее, но здесь не настоящая больница. Конечно, здесь есть прекрасные специалисты-врачи, и ведется эффективное лечение, но осуществлять целенаправленное лечение здесь затруднительно. цель этого заведения — создавать пациенту подходящее окружение для того, чтобы тот мог исцеляться сам, и строго говоря, медицинское лечение в это не входит. Поэтому если симптомы Наоко еще более ухудшатся, ничего не останется, как перевести ее в другую больницу или лечебницу.

Для меня это очень тяжело, но разве что-то еще остается? Конечно, если это случится, это будет как бы «командировкой» на лечение, и она сможет опять вернуться сюда. А может, если все будет хорошо, она вылечится окончательно и сразу выпишется. В любом случае, мы прилагаем все свои силы, и Наоко тоже старается изо всех сил. Ты тоже молись за ее выздоровление. И хотелось бы, чтобы ты так же писал ей письма, как делал это до сих пор."

Прочитав письмо до конца, я все так же сидел на веранде и смотрел на сад, в котором явственно чувствовалось наступление весны. В саду росла старая ива, и она была покрыта ласкающими глаз, точно ночные огоньки, цветами. Дул ласковый ветерок, но лучи солнца почему-то были рассеянными и окрашенными в странные мутные оттенки. Вскоре откуда-то объявился котенок Чайка, поцарапал немного доски на веранде, потом блажено вытянулся рядом со мной и заснул.

Казалось, что надо что-то придумать, но как и о чем надо думать, было непонятно. да и, откровенно говоря, думать ни о чем не хотелось. Я подумал, что вот придет время думать, тогда что-нибудь спокойно и придумаю. По крайней мере сейчас мне ни о чем думать не хотелось.

Весь день я сидел на веранде, прислонившись спиной к столбу, гладил Чайку и смотрел на сад. Чувство было такое, точно вся сила из тела куда-то ушла. Пришел вечер, солнце закатилось и померкло, и сад наконец окутался синеватыми сумерками.

Чайка уже куда-то скрылся, а я все смотрел на цветы ивы. В весенних сумерках цветы ивы виделись мне, точно вылезшие наружу, прорвав кожный покров, куски сгнившей плоти. Весь сад был полон сладковатым тяжелым запахом гниения этой плоти.

Я представил тело Наоко. Прекрасное тело Наоко лежало в темноте, и бесчисленные побеги растений вырастали из его кожи, и эти красные побеги колыхались под набегающим откуда-то ветром. Я подумал, почему такое прекрасное тело должно страдать от болезни? Почему она не оставит Наоко в покое?

Я вернулся в комнату и задернул шторы на окне, но и комнату тоже переполнял этот запах. Запах весны покрывал всю поверхность земли. Но все, что он напоминал мне сейчас, был запах гнили. В комнате с задернутыми шторами я люто ненавидел весну. Я ненавидел то, что принесла мне весна, и даже какую-то боль, которую она словно бы вызывала где-то в глубине моего тела. Впервые с тех пор, как я появился на свет, я ненавидел что-то так яростно.

После этого я прожил один за другим три пустых дня, точно шагая по дну глубокого моря. Даже если кто-то заговаривал со мной, я не мог этого расслышать, и даже если я говорил о чем-то с кем-то, никто этого не слышал. Ощущение было такое, точно мое тело было окружено какой-то непроницаемой перегородкой из прозрачного стекла.

Из-за этой перегородки я не мог как следует контактировать с внешним миром. В то же время оттуда тоже никто не мог прикоснуться к моему телу. Сам я был бессилен, но и они тоже были бессильны по отношению ко мне, пока это было так.

Я тупо смотрел в потолок, привалившись к стене, жевал, что было под рукой, и пил воду, когда был голоден, а когда становилось грустно, пил виски и засыпал. Я не мылся и не брился. Так прошло три дня.

Четвертого апреля пришло письмо от Мидори. Она предлагала встретиться на стадионе университета десятого апреля, так как в тот день объявляли расписание занятий, и пообедать вместе.

В письме она писала, что ответ на мое письмо послала с большим опозданием, но таким образом теперь мы в расчете, и потому она предлагает мне дружить опять, поскольку, не встречаясь со мной, она чувствует себя одиноко.

Я четыре раза перечитывал это письмо, но совершенно не мог понять, что она имела в виду. О чем вообще это письмо? Я лишь все больше запутывался, а смысловые связи между предыдущими и последующими фразами не находились. С какой стати мы становимся «в расчете», встречаясь в день объявления расписания лекций, и почему она предлагает мне пообедать вместе? Я подумал, что у меня, похоже, что-то стало с головой.

Сознание мое было неуместно вялым и разбухшим, точно корни тенелюбивого растения. Так не пойдет, оцепенело подумал я. Тут я внезапно вспомнил слова Нагасавы: «Не сочувствуй самому себе. Самим себе сочувствуют только примитивные люди.»

Да, Нагасава, ты молодец, подумал я. Затем вздохнул и поднялся на ноги.

Я наконец постирал белье, помылся и побрился, прибрал комнату, купил продуктов и приготовил себе нормальную еду, накормил отощавшего за это время Чайку, не стал пить спиртного кроме пива, полчаса позанимался гимнастикой. Лишь глядя в зеркало во время бритья я заметил, как осунулось и побледнело мое лицо. Глаза неестественно выпирали, и лицо казалось каким-то чужим.

Утром следующего дня я прокатился подальше на велосипеде, вернулся домой, пообедал и еще раз перечитал письмо Рэйко. Затем я серьезно задумался о том, как мне быть дальше.

Причиной того сильного потрясения, которое я получил от письма Рэйко, было то, что оно в один момент оно опрокинуло мой оптимистический настрой по отношению к Наоко, с которым я надеялся на лучшее. Сама Наоко говорила, что корни ее болезни очень глубоки, и Рэйко тоже говорила, что трудно предугадать, что произойдет.

Но за две поездки у меня создалось впечатление, что Наоко выздоравливает, и я верил, что если проблема и существует, так это то, что Наоко должна вновь обрести смелость вернуться в реальное общество. Что стоит ей обрести эту смелость, и мы вдвоем сможем справиться совместными усилиями.

Но воображаемый дворец, который я построил на своих слабых предположениях, в один миг рухнул от письма Рэйко. Лишь неощутимая и ровная круглая поверхность осталась после него.

Я должен был во что бы то ни стало вновь обрести почву под ногами. Я думал о том, что на этот раз улучшение у Наоко произойдет не скоро. И даже если оно произойдет, после него Наоко будет еще слабее и лишится еще большей части самой себя.

Я должен приспособить самого себя к этим обстоятельствам. Конечно, я хорошо понимаю, что проблема не решится оттого, что я стану сильнее, но сейчас у меня все равно нет другого пути, кроме как самому настроиться на борьбу. И ничего не остается, кроме как тихо ждать ее выздоровления.

Эх, Кидзуки, подумал я. Я в отличие от тебя решил жить и решил, что буду жить правильно. Тебе тоже без сомнения было тяжело, но и мне ведь тяжело, честное слово. И это тоже из-за того, что ты умер и оставил Наоко.

Но я ее ни за что не брошу. Я ее люблю и я сильнее, чем она. И я стану еще сильнее, чем сейчас. И я повзрослею. Стану взрослым. Иначе нельзя.

До сих пор мне хотелось оставаться таким же, как в семнадцать-восемнадцать лет. Но теперь я так не думаю. Я уже не подросток. Я чувствую такие вещи, как ответственность. Эх, Кидзуки, не тот я уже, каким был вместе с тобой. Мне уже двадцать лет. Так что я должен вносить плату за то, чтобы продолжать жить дальше.

— Ой, что это с тобой, Ватанабэ? — сказала Мидори. — Отощал-то как!

— Да? — сказал я.

— С той замужней женщиной переусердствовал, что ли?

Я, смеясь, покачал головой.

— Я с начала октября ни с одной женщиной не спал.

— Мидори надтреснуто присвистнула.

— Уже полгода? Честно?

— Ну.

— А чего тогда так отощал?

— Повзрослел потому что, — сказал я.

Мидори взяла меня за плечи и пристально посмотрела мне в глаза. Потом наморщилась и тут же улыбнулась.

— И правда, что-то изменилось, это точно. По сравнению с тем, что раньше было.

— Потому что взрослым стал.

— Ты правда высший класс. Такие мысли у тебя! — сказала она с неподдельным восхищением. — Пошли поедим. Проголодалась я.

Мы пошли есть в маленький ресторанчик за факультетом филологии. Я заказал комплексный обед, она сказала, что ей тоже хочется, и мы оба заказали по комплексному обеду.

— Сердишься? — спросила Мидори.

— За что?

— Ну, скажем, за то, что я тебе ответ в отместку долго не писала. Думаешь, неправа я? Ты ведь извинился, как положено.

— Сам виноват, ничего не поделаешь, — сказал я.

— Сестра меня отругала за это, нельзя, говорит, так. Слишком, говорит, бездушно, по-детски слишком.

— Но у тебя же на душе от этого легче стало? Оттого, что мне отомстила?

— Угу.

— Ну и все нормально тогда.

— Какой ты все-таки великодушный, — сказала она. — А ты правда целых полгода сексом не занимался?

— Не занимался.

— Так тебе тогда ведь хотелось наверное по-страшному, когда ты меня спать укладывал?

— Наверное.

— И все равно...

— Ты сейчас мой самый дорогой друг, и я тебя терять не хочу, — сказал я.

— Я бы и отказать тогда не смогла, наверное, если бы ты ко мне полез. У меня в голове тогда полная каша была.

— Но он же у меня огромный.

Она улыбнулась и слегка сжала мою руку.

— Я давно тебе доверять решила. На сто процентов. Потому тогда и заснула спокойно, не боясь ничего. С тобой, думала, не страшно, можно не бояться. Я же крепко спала тогда?

— Это точно, — сказал я.

— Но если бы ты сказал: «Мидори, я тебя хочу. Тогда все будет хорошо», я бы, наверное, согласилась. Только ты не думай, пожалуйста, что я это говорю, чтобы тебя обольстить, или нарочно тебя возбуждаю. Я просто хочу тебе откровенно сказать, что я чувствовала.

— Я знаю, — сказал я.

За обедом мы показали друг другу свои открытки с расписанием лекций и обнаружили, что лекции по двум дисциплинам нам выпало посещать вместе. Получалось, что я теперь буду видеть ее по два раза в неделю. Потом она рассказала о том, как она живет.

И сестра Мидори, и она сама долго не могли привыкнуть к жизни в новой квартире. Слишком это было комфортно по сравнению с их жизнью до этого. Мидори сказала, что слишком уж они приучились проводить каждый день в заботах, то ухаживая за больными, то присматривая за магазином.

— Но последнее время стало казаться, что так оно лучше, — сказала она. — Что так мы изначально и должны жить, сами для себя, что так и надо жить, спокойно, ни на кого не оглядываясь. Но от этого и правда неспокойно было. Казалось, что тело в воздухе висит, сантиметра на два-три поднявшись. Казалось, неправда это, не может жизнь на самом деле быть такой удобной. Не могли обе успокоиться, все казалось, что вот-вот придет день, когда все перевернется и рухнет.

— Рожденные, чтобы страдать, — сказал я, смеясь.

— Очень уж суровая была жизнь до сих пор, — сказала Мидори. — Но ничего. Теперь-то мы с сестрой плату за страдания можем восполнить.

— Уж у вас-то с сестрой это вполне получится, — сказал я. — А сестра обычно чем занимается?

— Подруга сестры недавно магазин бижутерии открыла. Так что она ей рада три в неделю ей там помогает. А в оставшееся время готовить учиться ходит, с женихом встречается, кино смотрит или просто, бывает, сидит... Радуется жизни, в общем.

Мидори спросила меня о том, как мне теперь живется одному. Я рассказал ей про то, какой величины у меня жилище, по то, какая там планировка, про просторный сад, про котенка Чайку, про хозяев.

— Весело?

— Да неплохо, — сказал я.

— А чего ты такой квелый? — спросила Мидори.

— Хоть и весна? — сказал я.

— И сидя в классном свитере, который тебе любимая связала.

Я пораженно посмотрел на свой свитер винного цвета, в который был одет.

— А ты откуда знаешь?

— Ну какой же ты прямодушный! Трудно догадаться, что ли? — недоуменно сказала Мидори. — Но ты скажи, почему квелый такой?

— А стараюсь, вроде, веселым быть.

— А ты думай о жизни, как о корзине с печеньем.

Я слегка покачал головой и посмотрел ей в лицо.

— Я наверное, глупый слишком, но иногда, бывает, не понимаю, о чем ты говоришь.

— Ну смотри, есть корзина, полная печенья, и в ней есть такое, какое тебе нравится и какое не нравится, так? Так что если сразу съесть те, которые тебе нравятся, то потом останутся только те, что ты не любишь. Когда мне тяжело, я всегда так думаю. Вот перетерплю, а потом легче будет. Жизнь, думаю, это корзина с печеньем.

— Хм, тоже своего рода жизненная философия.

— Но это правда. Я же на опыте научилась, — сказала Мидори.

Когда мы пили кофе, в ресторан вошли две девушки, по-видимому из одной группы с Мидори. Втроем с Мидори они показали друг другу открытки с расписанием лекций и некоторое время вели бессвязную беседу о том, кто как сдал в прошлом году немецкий, кого ранили в драке со студентами из политического движения, какие у кого-то красивые туфли и где она их купила. Я слушал долетающие до меня разговоры, и мне казалось, что они доносятся словно бы с другой стороны земного шара.

Я пил кофе и смотрел на картину за окном. Это была обычная картина весеннего дня в университете. Небо было в дымке, цвели ивы, по дороге шли с новыми книжками в руках студенты, в которых с первого взгляда угадвались первокурсники. Пока я смотрел на это, на меня опять напало безразличие.

Я вспомнил о Наоко, которая и в этом году не смогла вернуться в университет. на подоконнике стоял стеклянный бокал с анемонами.

После того, как девушки сказали: «Ну, пока!» и ушли обратно за свой столик, мы с Мидори вышли из ресторана и прогулялись по улице.

Мы зашли в букинистическую лавку и купили несколько книг, попили кофе в чайной, поиграли в «pin-ball» в игровом зале, потом присели на скамейке в парке и поболтали.

Говорила в основном Мидори, а лишь поддакивал в ответ. Мидори сказала, что хочет пить, и я сходил в магазин поблизости и купил две бутылки колы. Она в это время что-то сосредоточенно писала шариковой ручкой на линованной бумаге для сочинений.

— Это чего? — спросил я.

— Так, ничего, — ответила она.

В пол-четвертого она сказала:

— Пора мне, с сестрой договорились на Гиндзе встретиться.

Мы дошли пешком до станции метро и там расстались. Перед тем, как мы расстались, она сунула сложенный вчетверо лист бумаги в карман моего пальто. Она велела прочитать это дома. Я прочел его в метро.

"Ты сейчас ушел покупать колу, а я в это время пишу это письмо. Первый раз в жизни пишу письмо человеку, сидящему рядом со мной на скамейке. Но иначе нет никакой надежды, что слова, которые я хочу тебе сказать, дойдут до тебя. О чем я ни говорила, ты даже не прислушивался. Ведь так?

Понимаешь ли ты, что сегодня вел себя со мной очень скверно? Ты ведь даже не заметил, что я сменила прическу, правда? Я по чуть-чуть отращивала волосы и только-только смогла сделать себе что-то похожее на женскую прическу в эти выходные. А ты этого даже не заметил? Вышло так красиво, и я так хотела тебя удивить при встрече, а ты этого даже не заметил, разве это не чересчур с твоей стороны?

Да ты, впрочем, даже не помнишь, наверное, во что я сегодня была одета. А я ведь тоже женщина. Как бы ты глубоко ни был погружен в свои мысли, но неужели нельзя было хоть чуть-чуть обратить на меня внимание? Всего два слова: «Красивая у тебя прическа», и что бы ты потом ни делал, как бы ни был захвачен своими мыслями, я бы все тебе простила...

Поэтому я тебе сейчас соврала. Соврала, что надо ехать встречаться с сестрой. Я сегодня собиралась ехать ночевать к тебе домой, даже ночнушку с собой взяла. да, представь себе, у меня в сумке лежат ночнушка и зубная щетка.

Какая я наивная. А ты ни словом, ни намеком меня к себе не пригласил. Ну и ладно. Тебе на такую, как я, наплевать, тебе, как я вижу, хочется остаться одному, так что я позволю тебе быть наедине с собой. Думай обо всем, сколько влезет.

Но это не значит, что я за все на тебя обиделась. Просто мне одиноко. Ты так много хорошего для меня сделал, а я ничего для тебя сделать не могу. Ты всегда сидишь в своем мире, и сколько ни стучись, лишь взглянешь разок и тут же как будто опять возвращаешься к себе.

Ты сейчас возвращаешься с колой. Ты идешь, так сосредоточенно о чем-то думая, что мне захотелось, чтобы ты обо что-то споткнулся и упал, но ты не споткнулся.

Ты сейчас пьешь колу рядом со мной. Я надеялась, что ты, когда вернешься, скажешь удивленно: «О, так ты прическу сменила, что ли?», но все напрасно. А сказал бы ты так, я бы могла это письмо порвать и выбросить и сказать: «Покажи мне твой дом. Я тебе вкусный ужин приготовлю. А потом давай вместе ляжем спать»... Но ты был бесчувственным, как железная плита. Пока.

P.S. Увидишь меня в аудитории, больше со мной не заговаривай."

Сойдя на станции Китидзодзи, я попробовал дозвониться до квартиры Мидори, но трубку никто не брал. Заняться было совсем нечем, и я походил по улицам и поискал место, где мог бы работать, посещая университет.

Суббота и воскресенье у меня были целиком свободны, а в понедельник, вторник, среду и четверг я мог работать с пяти часов, и найти работу, полностью подходящую под такое мое расписание, было делом непростым. Я махнул рукой, пошел домой и по пути снова попробовал позвонить Мидори, когда покупал продукты на ужин. Трубку подняла сестра и сказала, что Мидори еще не вернулась и неизвестно, когда вернется. Я попрощался и повесил трубку.

Поужинав, я попытался написать Мидори письмо, но сколько ни переписывал заново, ничего не выходило, и я в итоге решил написать письмо Наоко.

Я написал, что наступила весна и начался новый семестр. Написал, что очень обидно, что не смог встретиться с Наоко, что хотел встретиться с Наоко и поговорить с ней каким бы то ни было образом, но я решил стать сильнее, поскольку другого пути мне выбрать больше не из чего.

«Это, правда, моя проблема, и тебе это, может быть, и не интересно, но я теперь ни с кем больше не сплю. Я не хочу терять ощущение того, как твоя рука остановилась там. Для меня это важнее, чем ты можешь себе представить. Я всегда вспоминаю об этом.»

Я вложил письмо в конверт, приклеил марку и некоторое время сидел за столом, уставившись на него. Письмо было получилось гораздо короче, чем обычно, но мне почему-то казалось, что таким образом гораздо лучше получится передать ей мои мысли. Я налил в стакан виски сантиметра на три, выпил его в два глотка и лег в постель.

На другой день я нашел работу на субботу и воскресенье неподалеку от станции Китидзодзи. Это была работа официанта в небольшом ресторане итальянской кухни, условия были так себе, но там кормили обедом и оплачивали проезд. Мне сказали, что когда не выходил на работу человек, работающий в вечерню смену по понедельникам, средам и четвергам — а они часто не выходили на работу — я мог работать вместо него, что для меня было весьма удачно. Менеджер посулил через три месяца повысить зарплату и сказал, чтобы я начал работать с этой субботы. В сравнении с мошенником-управляющим из магазина грампластинок на Синдзюку это был весьма аккуратный и порядочный человек.

Я позвонил домой к Мидори, трубку опять взяла сестра и усталым голосом сказала, что Мидори еще не вернулась после того, как ушла вчера, и она сама хотела бы знать, где она, и спросила меня, нет ли у меня какой-нибудь зацепки. Я знал лишь то, что в ее сумке были ночная рубашка и зубная щетка.

В среду я увидел Мидори на лекции. Она была в свитере цвета полыни и солнцезащитных очках, которые все время носила летом. Сидела она в самом заднем ряду и разговаривала с маленькой девушкой в очках, которую я видел один раз до этого, и они разговаривали вдвоем.

Я подошел к ним и сказал Мидори, что хотел бы поговорить с ней, когда лекция закончится. Сперва на меня поглядела девушка в очках, потом Мидори посмотрела на меня. Прическа ее и правда была намного женственнее в сравнении с прежней. И выглядела она чуть взрослее.

— Я после лекции занята, — сказала Мидори, слегка наклоняя голову.

— Я тебя долго не задержу. Пять минут хватит, — сказал я.

Мидори сняла очки и сузила глаза. Взгляд ее был нерадостный, и глядела она, точно пытаясь разглядеть какие-то руины метрах в ста от нее.

— Я с тобой говорить не хочу, извини.

Глаза девушки в очках словно говорили: «Она с тобой говорить не хочет, извини».

Я сел на крайнее правое место в переднем ряду, прослушал лекцию (обзор комедий Теннеси Уильямса и его место в литературе США), а когда лекция закончилась, медленно сосчитал до трех и обернулся. Мидори уже видно не было.

Провести апрель в одиночку было очень тоскливо. В апреле все вокруг казались счастливыми. Сбросив пальто, люди собирались где-нибудь на солнце и разговаривали, играли в мяч и любили друг друга.

А я был совсем один. И Наоко, и Мидори, и Нагасава — все удалились от меня. Сейчас мне некому было даже сказать «Привет». Я тосковал даже по Штурмовику.