Тень ветра Ахманов Михаил

Схватка во сне, как наяву, была короткой. Долгими бывали учебные бои, когда оттачивалось мастерство владения оружием и проверялось, крепок ли сердцем будущий воин. Но если бились насмерть, а не затем, чтоб размяться или заполучить трофей, все решалось в два-три удара. Или в один — стремительный, как бросок змеи.

Сейчас, превзойдя все хитрости фехтовального искусства двуруких, Ричард Саймон понимал, что тай сражаются иначе. По крайней мере не так, как европейцы в Средневековье и в эпоху Возрождения; их техника была сродни восточной, достигшей совершенства еще тогда, когда понятия “Запад” и “Восток” относились к Старой Земле и не являлись пустым звуком. Ожидание, маневр, выпад… Смерть! В этом искусстве японские самураи были куда лаконичней гвардейцев кардинала и мушкетеров короля.

Они, сошлись на расстояние пары шагов и окаменели. Время тянулось точно питон, скользящий среди трав; и каждая травинка была секундой, и каждая отделяла миг прошедший от грядущего мгновения, жизнь от смерти, свет от тьмы. Все те же знакомые Дику шутки времени: то оно замрет, застынет ледяной глыбой, то ринется вскачь подобно яростному водопаду…

Сверкнули клинки, коротко лязгнула сталь, метнулись тени. Каа, питон, завершил свое бесконечное скольжение, последняя секунда истекла, один из бойцов был мертв, другой — жив. Оба меча Дика подрагивали над распростертым безжизненным телом, словно цветы на серебристых стеблях: левый торчал меж ребер, правый пронзил гортань.

Потом раздался гневный вопль, и Дик увидел, как Цохани вскидывает дротик.

С этого момента синхронизация яви и сна распалась. В реальности предводитель Горьких Камней сшиб Цохани наземь, придавил коленом, вырвал оружие. Но во сне брат убитого Цора успел метнуть копье, и оно полетело к Ричарду Саймону, и был его полет стремителен, неудержим и смертоносен, и Ричард — каким-то шестым или десятым чувством — понимал, что не успеет уклониться от удара. Чудилось, будто дротик метнул ему в самое сердце тайятский лес; и казалось, что лес, ощутив чужака, околдовал его, сделал беспомощной и неподвижной мишенью.

Копье летело, а он ждал, ждал, ждал… Это ожидание было страшнее смерти.

Ричард пробудился с зубовным скрежетом и с явным предчувствием, что день сегодняшний сложится неудачно. Так оно и получилось. Или сон подействовал на него, или разнежили ночные игры с прелестной Долорес, только был он тем утром рассеян, а предмет занятий рассеянности не допускал. Искусство грабежа требует полной сосредоточенности, а коль капканы на пути грабителя настраивал Кастальский, так лучше не шутить с судьбой. Кастальский, тихий лысоватый человечек, принадлежал к той же породе инструкторов-хитрецов, что и Дейв Уокер. Правда, хитрости у него были иного свойства, не техасские, а компьютерные, но любая из них могла перетряхнуть мозги или подвесить за ребро.

С этой мыслью агент-стажер Ричард Саймон натянул шлем коммуникатора, а инструктор Кастальский ввел задачу и исходные установки. Сегодня агенту-стажеру полагалось ограбить банк. Любой, по собственному усмотрению; чем больше унесешь и чем надежней заметешь следы, тем выше результирующий балл. В этом состязании компьютер был ему верным союзником и непримиримым врагом: одни программы работали на Ричарда, другие сопротивлялись грабежу, а весь спектакль шел в театре, имитировавшем региональную Инфор-Сеть Соединенных Штатов.

В ее гигантский лабиринт Ричард сумел пробраться без труда — лишь раздался тонкий писк звуковых сигналов да полыхнули багровым заревом предупреждающие надписи. Эти фразы, которые он лицезрел пару минут, беспрерывно мигали, требуя сообщить пароль доступа, фамилию, адрес, номер банковского счета и кучу других сведений, коими Ричард отнюдь не собирался делиться с электронными стражами. Затем вопросы сменились списком карательных мер; самой легкой из них являлся штраф в сотню кредиток, самой тяжкой — трехмесячная ссылка в Каторжный Мир. Впрочем, это Ричарда Саймона не пугало: чтоб наказать, надо поймать! А он был сейчас не человеком, не личностью — с документами, подданством и всем прочим, что полагалось иметь благонадежному гражданину; по сути дела, он являлся призраком, точнее, тенью призрака, неощутимо торившей свой путь среди пестрых указателей Инфор-Сети.

Инфор-Сеть представлялась Ричарду чудовищной трехмерной паутиной, развешанной в сияющей пустоте. Нити-проходы переплетались, скрещивались, прихотливой узорчатой вязью заполняли пространство; их пересечения подмигивали разноцветными огоньками. Было нетрудно вообразить, что находишься в огромном сооружении, среди коридоров, комнат и камер, втиснутых в некое подземелье, напоминавшее кносский лабиринт. Здесь бродили свои минотавры, подстерегавшие неосторожного путника рядом с ловушками и капканами, у волчьих ям, опускных решеток и бездонных пропастей. Впрочем, Ричард их не боялся; он считал себя достаточно ловким и осторожным.

Вот только эти проклятые сны…

С уверенностью, рожденной опытом предыдущих тренировок, он ринулся вперед.

В проходе, который Ричард преодолевал со скоростью мысли, не ожидалось ничего неприятного, ничего страшного; то была широкая магистраль, доступная любому. хакеру-новичку. Еще четырежды его запрашивали насчет кода доступа, но фединг-нейтрализатор успешно гасил тревожные сигналы; он все еще оставался тенью в эфемерном мире теней. Он был отлично экипирован, вооружен и готов к схватке в любой момент, но пока что активные средства взлома и уничтожения не требовались; битва была еще впереди.

Внезапно необозримое пространство раскрылось перед ним — подобие просторного зала со множеством врат, дверей и проходов, ведущих к другим частям Инфор-Сети. То был региональный центр, каких насчитывалось около трех десятков; узел, где перекрещивались сотни неощутимых и невесомых нитей трехмерной паутины. Здесь Ричард также бывал не раз и знал, чего ожидать в каждом из многочисленных ответвлений. В некоторые можно было проникнуть с легкостью — в те, что вели в книгохранилища, к техническим каталогам открытого доступа, к безобидным фильмотекам и собраниям музыкальных записей. Вход в другие врата требовал оплаты, а кое-где желающему прогуляться по инфор-коридорам полагалось представить целый ворох свидетельств насчет психической вменяемости, социального статуса, возраста и дееспособности.

Иронически хмыкнув, Ричард миновал шеренгу этих полузапретных дверей. Сегодня его целью являлись не порнофильмы, не записи менторитмов, вгоняющие в транс, не рецепты патентованных лекарств и не секреты местных политиков, канувших в вечность два столетия назад. В свое время Кастальский велел ему ознакомиться с содержимым каждого такого тайника — не любопытства ради, а для полезной практики; и теперь взлом охраняющих их запоров не представлял проблемы. Даже без дешифратора он смог бы вскрыть любой электронный замок.

Дальше! Дальше!

Дальше начинались дела посерьезней — ряд надежно блокированных дверей и узких извилистых ходов, снабженных всевозможными ловушками. В этих коридорах-артериях в лихорадочном ритме бился пульс делового мира Колумбии; здесь хранились настоящие сокровища — не деньги, не золото, не бриллианты, но то, что заменяло их: колонки цифр с кодовыми значками. Вся эта часть Инфор-Сети сама по себе была гигантской сетью, сплетенной невероятных размеров пауком, которому Ричард жаждал учинить небольшое кровопускание. Совсем крохотное и почти незаметное, если соотнести его с тем объемом драгоценной влаги, что циркулировала в жилах вселенной оборотных средств, кредитов и ссуд.

Фактически он и собирался взять ссуду, только безвозвратную. Такую ссуду, чтоб заслужить у Кастальского балл “а”.

Коротко звякнул дешифратор, и врата в Империю Финансов растворились, разъехавшись в стороны двумя светящимися полосками. Алые буквы неощутимой преградой повисли перед ним — очередной запрос пароля, идентификатора банка и номера счета. “Будет тебе и счет, — с неожиданной злостью подумал Ричард, вдавливая клавишу фединга, — будет! Но-в нужное время и в нужном месте!”

Он постарался успокоиться; операция вступала в самую решающую фазу. Он находился сейчас в некоем подобии светового тоннеля с многочисленными люками, украшенными эмблемами и надписями; за каждым из них таились пещеры Али-Бабы, но стерегли их не сорок разбойников, а электронные монстры с невероятным нюхом, живучие и смертоносные, как зубастый реке с Тайяхата.

Подобравшись к одной из этих дверей, он снова включил дешифратор.

Чейз— Комптон Манхаттан Банк…

Не самый крупный, но вполне подходящий для его целей. Респектабельность, безупречная репутация, проверенная временем надежность… Как раз то, что нужно!

Прозвонил дешифратор; магическое “сезам” было найдено, и двери растворились подобно диафрагме фотокамеры. На один крохотный миг, но Ричарду хватило его, чтоб проскользнуть внутрь, в ларец с сокровищами, в храм невероятного богатства. Он замер, выбирая дальнейший путь, и вдруг на него рухнула темнота.

Ловушка!

Во мраке возникли зеленые искорки. Они устремились к нему, растягиваясь, формируя решетчатый каркас, охватывая нарушителя плотной клеткой, грозя неизбежным допросом. Выходит, дешифратору еще надо потрудиться… Хитрец Кастальский предусмотрел еще один пароль, перекрывавший вход в хранилище, и найти его требовалось побыстрее.

Ричард подключил дополнительные модули, удвоил, утроил скорость поиска; зеленая решетка светилась перед ним, преграждая путь. Мгновения тянулись как века. Лицо Ричарда окаменело, зрачки следили за вязью цифр, стремительно мелькавших в призрачном окошке дешифратора.

Сейчас он ничего не мог поделать, разве лишь сбежать; сейчас крохотная отмычка-микросхема сражалась за него, перебирая миллионы чисел, прокладывая дорогу к богатству и победе.

Долгожданный звон! Зеленые линии решетки дрогнули, расплылись, исчезли, и тут же в него ударила бело-фиолетовая молния. Защита, к счастью, устояла, но активные средства атаки требовали незамедлительных мер. Не менее активных! Его пальцы заплясали по призрачным клавишам, управлявшим деструктором-распылителем. Сжечь! Уничтожить! Развеять облаком хаотических сигналов! И — что самое важное! — замести следы.

В этой игре, напоминавшей битвы в тайятских лесах, ему не грозило физическое уничтожение. Но яростные молнии, хлеставшие оборонительный щит, могли обратиться в путы, пленить его призрачное “я”, ринуться по проложенному им следу, будто свора гепардов, почуявших крыс… И если б этим электронным демонам сопутствовал успех, он не отделался бы тремя месяцами! О нет! Проникновение в святая святых каралось куда серьезней — ссылкой в Каторжный Мир на пять или восемь лет! И, разумеется, нулевым баллом, который вывел бы ему Кастальский.

Ричард дрался, как загнанный в угол рогатый кабан, распыляя белые клинки молний, рассеивая федингов тревожные сигналы. Сражение происходило в полной тишине, словно странный беззвучный шторм, бушующий под непроницаемо-темным небом. Краем глаза он видел, что дешифратор, вмонтированный в шлем, трудится по-прежнему, пытаясь найти третью кодовую комбинацию. Видимо, этот пароль был последним. Если удастся его раскрыть…

Удалось! Сверкающие молнии погасли, и Ричард помчался, вперед, сквозь призрачные колонки цифр, дрожащих в голубоватой пустоте. Перечень депозитов, текущих и накопительных счетов, дневной оборот, данные по филиалам, какие-то листинги, справки, отчеты… Это его не интересовало. Налоги, межбанковский кредит, брокерские операции… Дальше! Дальше! Быстрее! Символы прихода и расхода… Перечисления!

Резко ударив по клавише, он активировал эту позицию и принялся с лихорадочной поспешностью набирать коды своих условных счетов. Их выдал Кастальский — около двадцати, на обоих колумбийских материках и в разных странах, начиная от Австралии и кончая Канадой; инструктор был человеком предусмотрительным. Ричард Саймон — тоже, и потому на каждый счет он брал сравнительно немного, сто или Двести тысяч, указывая времена предстоящих переводов с разбросом в пять-десять минут — так, чтобы вся процедура завершилась в течение двух часов.

Виктория! Победа! На экране один за другим стали загораться сигналы подтверждения. Ричард подумал о том, что сейчас, пробившись к цели, мог выкачать не один десяток миллионов… Соблазн был велик; на долю секунды пальцы его дрогнули, готовые добавить пару нулей в сумму очередного перевода, но вместо этого он запустил программу-вирус, которой полагалось уничтожить все следы его вмешательства. Разумный берет немного, чтобы тот, кого обчистили, не грохнул во все колокола…

Впрочем, что означает немного? Поколебавшись, Ричард отослал на свой токийский счет триста тысяч, а в банк “Каир Коммерс” — пятьсот.

Тут его и шарахнуло!

Вероятно, сумма в половину миллиона являлась запретной — чем-то вроде триггера реле, включавшего хитроумную ловушку. А ловушка была знатной — “калейдоскоп” на пятьдесят цветов и сто оттенков, от кружения коих у Ричарда помутилось в голове. Он, однако, успел выбраться, зажмурив глаза и тыкая клавиши вслепую, но когда инструктор снял с него шлем, под веками продолжалось мельтешение ярких пятен, а под черепом грохотали отбойные молотки.

Кастальский оглядел его, с обидной грустью пробормотал, что жадность фраера сгубила, вывел оценку “Ь” и выпроводил из класса. К счастью, свое резюме инструктор произнес на русском, и коллеги Ричарда, Маблунга Квамо и ГримДервин, сказанного не поняли. Впрочем, сейчас им было не до ехидных замечаний Кастальского; каждый грабил свой банк.

На подгибавшихся ногах Ричард выбрался в коридор и только тут сообразил, что через час у него стрельбы. Стрелять же после “калейдоскопа” все одно что глядеть на конкурс красавиц по телевизору: слюна течет, а зуб неймет. Вдобавок и глаза разбегаются.

Ричард поднялся на крышу жилого блока, отыскал уединенный уголок, шуганул прибиравших там роботов и двадцать минут предавался медитации, вдыхая сладкий аромат магнолий. Зрение восстановилось, руки и ноги вроде бы не дрожали, но последствия перенесенного шока были еще заметны — в затылке покалывало и в горле першило. Стараясь не обращать внимания на эти зловещие симптомы, он поехал на лифте вниз, добрался до вестибюля тренировочного комплекса, украшенного статуями древних героев, свернул в Зал Стрельб и доложил о прибытии. Тут была уже вся его учебная команда: светловолосый Ферди Ковач из Чехии, Европа; Лаик Идрис из Объединенных Эмиратов, Колумбия; Маблунга Квамо с Черной Африки и щеголеватый Грим Дервин с Мирафлорес, одного из Независимых Миров. Дервин выглядел бодрячком, а Квамо, рослый чернокожий парень, косил глазом и дергал щекой — не иначе как тоже хлебнул неприятностей у Кастальского.

Кроме пяти стажеров, были здесь инструкторы — и, разумеется, Дейв Уокер, рыжий, энергичный и бледнолицый, в неизменном сером комбинезоне. Взглянув на Ричарда, он покачал головой и буркнул:

— А ты, похоже, вчера в “Катафалке” засиделся? Ручонки-то не дрожат?

— Никак нет, сэр! — ответствовал Ричард согласно уставу и отправился на позицию.

Стрельбы, как и различные виды единоборств, считались в Центре важнейшим элементом подготовки. На то он и был Центром, а не академией, не университетом и не колледжем. Имелось у него длинное официальное название, но немногие использовали его, а говорили просто — Центр. Точно так же, как вышестоящее заведение называли Конторой, по давней традиции, сохранившейся еще с тех времен, когда ЦРУ располагалось в Лэнгли и не имело никакого отношения к ООН. У Конторы было множество агентств и отделений во всех мирах, но Учебный Центр был один — здесь, в Грин Ривер, на океанском побережье Орегона. И учили в нем на совесть. Университеты и колледжи могли готовить будущих юристов и полицейских, технических экспертов и аналитиков, тактиков и стратегов, но полевые агенты — жилы и мускулы ЦРУ — обучались в Центре. Только так, и никак иначе!

Агентам полагалось стрелять быстро и метко. Из карабинов и винтовок, из пулеметов и разрядников, из пистолетов, огнеметов, автоматов всех систем. Из всего, что может выпустить пулю, ампулу с газом или лазерный луч.

Сегодня стреляли из штатного оружия: пистолетов “амиго” и “коммандо”, пистолета-пулемета “рейнджер” и облегченного автомата “сельва”. Для разминки стреляли стоя, затем — на бегу, в прыжке и кувырке, стараясь поразить темные и светлые диски, которые летели со всех сторон, и световые контурные мишени, возникавшие на стенах. Временами свет начинал мигать или отключался вовсе, и тогда палили по звуку — диски в полете посвистывали, а все прочее, что полагалось изрешетить, гудело, звенело или хихикало.

Ричард был не в форме и отстрелялся препаршиво, едва на зачет. Как и Маблунга Квамо, еще один грабитель-неудачник. Дервин тоже выступил не лучшим образом, из чего следовал вывод, что грабеж, даже компьютерный, вреден для здоровья. А вот что касается водных процедур, то они пользительны и успокаивают нервную систему. Это доказали Идрис и Ковач, которым с утра пришлось одолеть пару лиг в бассейне, имитировавшем полярный океан. Правда, лед в нем не плавал, но вода была шесть градусов по Цельсию, а над поверхностью тянуло знобящим ветерком.

Сдав свои пистолеты и пулемет, Ричард собрался в столовую подкрепиться, да не тут-то было. Его инструктор не дремал: пресек пути отступления, поставил по стойке “смирно” и, криво ухмыляясь, начал доискиваться, отчего это агент-стажер не может попасть в блюдце, какое бы и младенец описал? Может, агента-стажера замучил геморрой? Или встретился он в темном углу с призраком Аллена Даллеса?[8] А может, то был не Даллес, а тень Берии или папы Мюллера? То-то ручонки у стажера дрожат!

Покорно выслушав все эти издевательства и подначки, Ричард буркнул:

— День неудачный, сэр. А в неудачные дни даже папа Мюллер никого не пытал и не вешал.

— Неудачный? — поразился Дейв Уокер. — Это почему же он неудачный? Кофе утром пересолил? Или на Леди Дот нарвался?

— Нарвался, — сказал Ричард. — На “калейдоскоп” у Кастальского.

— Та-ак… Ну, это следствие, а не причина. Причиналежит глубже! И сейчас мы ее раскопаем.

Пытка продолжалась до тех пор, пока Ричард все не выложил — и про сны, и про дротик, брошенный Цохани, и про страстную Долорес, и про свои занятия португальским, растянувшиеся чуть ли не до рассвета. Шеф-инструктор слушал его с полной серьезностью и сочувственно кивал, а затем выразился в том смысле, что женщины — источник всяких бед, но без них не обойтись, а значит, и беды неминуемы. Что же касается данного случая, то агент-стажер давно не мальчик и мог бы различить следствие и причину. Причина — сексуальные излишества, и ведут они к тяжким снам, непростительным промахам и общей моральной деградации. А посему…

Тут Уокер прекратил читать мораль, глубоко задумался (быть может, вспоминая о собственных излишествах), а спустя три-четыре минуты произнес:

— Послушай-ка одну историю, парень. Жили в оклахомском городишке Понка-Сити две сотни уродливых баб и красавица Мэриен. Как-то прошел слух, что Боб изнасиловал Мэриен; ну, Боба, разумеется, повесили. Затем повесили Дика, Джона и Питера — за то же самое. А после наступила очередь Майка, Шервуда, Гарри и Фрэнка… Словом, дело шло к тому, что в Понка-Сити совсем не останется парней. Но тут приехал к ним техасец и сказал: повесьте Мэриен! Мэриен повесили, и теперь в Понка-Сити тишь, гладь да Божья благодать. И какой отсюда вывод?

— Женщина — сосуд греха, — брякнул Ричард, томясь и ощущая сосущую пустоту в желудке.

— Это только половина правды, причем не самая важная, — наставительно сказал Уокер. — А вся правда в том, что надо ликвидировать причину, а не следствия. И коль придется тебе вешать Мэрией, намыль веревку получше.

Ричард щелкнул каблуками.

— С Мэрией я еще не знаком, сэр! Прикажете начать с Долорес?

— Ну, не так резво, парень! У нас же не Понка-Сити! Если б мы вздернули всех, с кем Долорес переспала…

Дейв Уокер ухмыльнулся каким-то своим мыслям и шагнул к выходу. Ричард последовал за ним, пообедал, провел еще один сеанс медитации и, возвратившись к себе, обнаружил на столике у дверей запечатанное диск-письмо. Разумеется, от отца, из дома, затерянного среди звезд; на Колумбии писем давно не писали и не наговаривали на памятный диск, общаясь лишь с помощью Инфор-Сети, компьютерных экранов и оптоволоконных линий связи.

Отцовские письма Ричард слушал только в своей комнате, расположившись в кресле у письменного стола, в крышку коего был вмонтирован универсальный терминал. Над столом были развешаны стереоснимки — вид на Чимару и водопады с высоты, улыбающийся отец в обнимку с Чочингой, щу и Ши, занятые какими-то охотничьими делами, милое личико Чии — не девушки, еще девочки. Пониже фотографий стоял на полке маленький гепард, сплетенный из тростника, а рядом с ним поблескивали метательные клинки и ритуальный нож тимару, узкий и наточенный словно бритва — хоть сейчас отхватывай палец. Вот и все тайятские раритеты не считая почетного ожерелья, которое хранилось в столе в запертом ящике. За три года Ричард продемонстрировал этот трофей лишь однажды, шеф-инструктору Уокеру — да и то по его настойчивой просьбе.

Он сел в кресло, вытянул длинные ноги и подумал, что сегодняшний день получается не из самых худших. С одной стороны, приснился тягостный сон, и врезало по мозгам “калейдоскопом”, и отстрелялся плохо; зато с другой — отцовское письмо… Письмо, разумеется, было важнее любых огорчений и тягостных снов. Особенно если вести в нем добрые…

Но добрых вестей он не дождался. День все-таки был неудачным, вроде крысиного клыка в ожерелье, торчавшего среди почетных трофеев.

Отец сообщал, что сам он жив и здоров, как и тетушка Флори; что Чия месяц назад разродилась девочками, по такому случаю Сохо с Сотанисом закатили пир на всю Чимару; что живот у Чиззи тоже округлился и прибавление семейства случится месяца через три; что Чоч недавно приходил в Чимару и ожерелье его стало еще длинней; что вечерние зори над Тисуйю-Амат по-прежнему прекрасны, а два потока все так же несутся с гор в белой пене и радужном блеске. Но Чочинга, Наставник, занимаясь с внуками и демонстрируя им приемы с тяжелой секирой канида, споткнулся и подвернул ногу. А подвернув, упал на колени, и хоть поднялся сам, даже не опираясь на топор, но стал с того дня задумчив и мрачен.

Это было печальным известием, ибо тай, воины и Наставники воинов, не жили долго, утратив привычную стремительность и резвость. Кузнец, горшечник или ткач могли умереть дряхлыми и немощными, но к Наставникам боевых искусств это не относилось. Они уходили в Погребальные Пещерь много раньше, уходили по собственному желанию — ибо кто нуждается в Учителе, если тот утратил мастерство?

Выключив терминал, Ричард посмотрел на фотографии — быть может, впервые — задумался о возрасте Чочинг Прежде Наставник казался ему могучим и вечным, как горные хребты, вздымавшиеся над Чимарой, но сейчас он вдруг осознал, что Чочинга немолод и вовсе не вечен. Taияxaтские годы были чуть подлинней колумбийских, а Учитель старше отца лет на пятнадцать или шестнадцать. Получалось, что ему уже под семьдесят. Или за семьдесят, если считать по стандартным колумбийским годам… Не слишком преклонный возраст для человека мирной профессии, но у Чочинги совсем другое ремесло. И Ричард с грустью понял, что в скором времени Наставник пришлет ему Прощальные Дары.

День был окончательно испорчен.

А если так, куда деваться человеку вечером? Разумеется, туда, где можно развеять тоску и печаль.

И Ричард отправился в “Катафалк”.

Если встать лицом к океану, то справа от северного жилого корпуса, за широкой площадью и цветником, за шеренгами серебристых елей, лежало кладбище Аддинггон. Тут были похоронены герои космоса, люди разных национальностей, но большей частью те, чьи потомки жили на Колумбии, — американцы и англичане, канадцы и австралийцы, израильтяне и мексиканцы, японцы и арабы из Египта и Объединенных Эмиратов. Было несколько русских, участвовавших некогда в совместных экспедициях, но самые великие их космонавты, начиная с Гагарина и кончая Виталием Бугровым, совершившим посадку на Плутон, покоились на планете Россия, в месте под названием Байконур. В человеческой вселенной было еще два таких кладбища — на Китае и на Европе. Повсюду прах астронавтов покоился в родной земле, под родными деревьями и камнями, перенесенными в новый мир с помощью Пандуса, и все эти захоронения были очень велики, с прилегающей свободной территорией, поджидающей тех, кто устремится в космос на фотонных звездолетах. Ибо не было сомнений в том, что такие корабли когда-нибудь построят, а значит, будут и новые герои, коих положено помнить и чтить.

От площади кладбище отделялось цветником, рядами елей и огромным мраморным Мемориалом. Его стена была воздвигнута из черного полированного камня, символизировавшего космическую тьму, в который врезали беломраморные барельефы — портреты наиболее известных первопроходцев с указанием их имен и совершенных деяний. Мемориал и верхушки кладбищенских кипарисов за ним были видны из всех окон жилого корпуса; предполагалось, что этот вид должен будить у агентов-стажеров возвышенные мысли и прилив гордости. Но смерть есть смерть, а жизнь есть жизнь, и молодые стажеры, преклонившись раз-другой у мраморного Мемориала, больше смотрели на площадь и всевозможные заведения, отели, бары, клубы и супермаркеты, сиявшие по вечерам столь же яркой россыпью огней, как ночные колумбийские небеса.

Этот торгово-увеселительный комплекс обслуживал туристов, посещавших Аддингтон, а заодно всех рыцарей плаща и кинжала, чьи замки высились в окрестных холмах. Может быть, слово “заодно” полагалось бы отнести к туристам, так как сотрудники Конторы были клиентами постоянными и в качестве таковых предпочитали одни заведения другим. Элита, руководители отделов и спецслужб, встречались исключительно в “Файв Кроунз”, отеле дорогом и тихом, где каждый столик в обеденном зале был огорожен пальмами, на которых росли не орехи, но датчики десяти сортов — чтобы нужное записать, а секретное заглушить. Чины помельче, преподаватели Центра, рядовые оперативники, аналитики, техники Транспортной Службы, собирались всяк в своем месте — в клубах “Дринк” и “Синий жеребец”, в баре “Манхаттан”, в гостинице “Холидей Инн”, в китайском ресторанчике “Янцзы” или в пивной “Бавария”. Что касается “Катафалка”, то он был отдан на откуп стажерам, поскольку имелись в нем три несомненных достоинства: крепкое пойло, низкие цены и прочная мебель. Инструкторы тоже сюда захаживали, а вот туристы и обитатели Грин Ривер — не очень; разве лишь девушки в поисках юных секретных агентов и романтических знакомств.

"Катафалк” был оформлен под салун Дикого Запада с истинно американским размахом. Стойка — двадцать метров длиной, окованная жестью; столы — из дубовых досок толщиною в пядь, просторные и неподъемные; сиденья — тоже дубовые, на болтах, какими скрепляют секции монорельса; пивные кружки и стаканы — из цельного бронестекла; бар с батареями бутылок прикрыт металлической сеткой; на стенах — кремнёвые ружья, томагавки и патронташи, скальпы и бизоньи черепа, уздечки, седла и сбруя, а также красочные офорты: сражение Буффало Билла с вождем шайеннов Желтой Рукой, Энн Оукли — в сапогах, при шпорах и карабине, Сидящий Бык с отрядом краснокожих воинов[9]. Роботов-официантов в “Катафалке” не признавали, и горячительное разносили длинноногие девицы с “кольтом” на бедре. Кроме портупей, туфелек и бикини, на них не было ничего лишнего. Еще бар славился фирменным крепким коктейлем в особых рюмочках-гильзах, напоминавших боеприпасы к пистолету “коммандо”. Его потребляли “обоймами”; и хоть в каждой рюмке плескалось на глоток, справлялся с ними не всякий — “коммандо” был оружием многозарядным.

Заняв позицию в углу, подальше от входа, Ричард с четверть часа пил в мрачном одиночестве. Над его головой свисали два простреленных американских флага, и было на них ровно столько звезд и полос, сколько в битве при Литл-Бигхорне[10]. Теперь эта реликвия — или подделка? — бросала тень на его лицо, и Ричарду чудилось, что над ним парит дряхлый израненный гриф с поникшими крылами. Он придвинулся к стене, туда, где сумрак был гуще, и спрятал щеки в ладонях.

Однако маскировка не помогла. Бар постепенно наполнялся, Ричарда окликали, махали от стойки, и казалось, целый десяток приятелей и приятельниц готовы исправить ему настроение. Подмигивал и улыбался Длинный Пат Сильвер; прелестная стройная Курри Вамик, услада взоров, манила его смуглым пальчиком; Анвер Ходжаев, гигант-татарин по кличке Карабаш[11], потешно кланялся и косил на Курри лукавым глазом — словно купец на красотку-невольницу; Ферди Ковач пожирал третий ростбиф, стучал пивными кружками, расплескивая пену, что-то вопил, подталкивал сидевшего рядом Маблунгу, а тот весело скалился и, то ли соглашаясь, то ли возражая, мотал курчавой черноволосой головой. Где-то в отдалении маячил мощный загривок турка Селима, слышался бас Вудро Полака и резкие, почти одинаковые голоса братьев Пьетро и Марио Рохас; но оттуда Ричарду не махали, не звали присоединиться. Эта компания была посолидней — агенты, проходившие двухлетнюю переподготовку; на стажеров они глядели свысока, хоть Ричард, и Анвер Карабаш, и еще двое-трое, из молодых да ранних, не уступили бы им ни на стрельбище, ни на помосте.

Допив недопитое, он поднялся и направился к приятелям. “Обойма” согрела желудок, и хоть Ричард не стал веселей, копье Цохани уже не кололо его под сердцем, а все остальное: “калейдоскоп”, и тяжкие сны, и поучения шеф-инструктора — казалось сущим пустяком. Другое дело — письмо! Письмо — не мелочь, не пустяк… Собственно, не письмо, а известия о Чочинге… Выпить, что ли, за его здоровье? Чтоб Учитель — да будут прочными его щиты! — не подворачивал ног и не спотыкался еще лет десять… или хотя бы пять…

Но Маблунга Квамо, сверкая белками и ухмыляясь, предложил тост за Кастальского.

— Пусть его “калейдоскоп” натрет мозоль на пятке! Как говорят в моем краале, лучше длинное и твердое, чем короткое и мягкое…

Курри хихикнула, а Ричард пробормотал: “О чем еще говорят в твоем краале?…” — но выпил. Что именно, уже различалось с трудом — может, виски, может, бренди. Но не джин; он еще помнил, что джин прозрачен, а этот напиток цветом походил на мочу.

Полунагая валькирия с “кольтом” на бедре принесла ему ростбиф. Вилок тут не полагалось, и Ричард стал есть с ножа, отхватывая огромные куски. Нож был стилизован под индейский — с костяной рукоятью и длинным узким лезвием.

Потом Анвер принялся рассказывать неприличные анекдоты о Ходже Насреддине — как Ходжа очутился в раю, в объятиях гурий, и обучил их такому, что самому Аллаху не приснится. Ферди с Маблунгой хохотали, Курри хихикала и краснела, а когда ее разобрало, уселась к Ричарду на колени и принялась щекотать его за ухом. От девушки соблазнительно пахло, и Ричард попытался вспомнить, как называются эти духи — “Ночное безумие” или “Безумная ночь”, — но Курри не давала ему сосредоточиться. Чтоб разрядить обстановку, он поведал о судьбе несчастной Мэрией из Понка-Сити и о том, что женщина — сосуд греха. Курри с ним согласилась, но щекотать не перестала.

Надо бы выпить за Учителя, вертелось у Ричарда в голове, и он потянулся к стакану, но Длинный Пат Сильвер его опередил. Этот Сильвер, уроженец Новой Ирландии, был курсом старше и сильно страдал, попав в учебную пятерку с китайцами. Китайцы “Катафалк” не посещали, пили только чай и лимонад, а ирландский желудок Сильвера эти жидкости решительно отвергал. Так что приходилось ему искать собутыльников на стороне.

— Зз-за… Ир… Ир… Ирлн-дию! — провозгласил Сильвер, уже изрядно набравшийся, но не растерявший ни капельки патриотизма. — Зз-за ззз… ззленую пкрасную Ирлн-дию!

— За которую? — спросил Ферди Ковач, ибо в Разъединенных Мирах существовали три Ирландии: независимая планета, остров в Западном колумбийском океане и штат Айленд в США.

— Ирландия — одна! — провозгласил Сильвер, стукнув себя увесистым кулаком по ребрам. — Каж-ж-ждый ирлн-дец носит ее тут! В ссс… с-своей душе!

Сильвера никак нельзя было обижать, и они выпили за Ирландию. Курри, в нарушение всех правил шариата, запустила Ричарду пальцы под рубашку. Маблунга начал:

— В моем краале…

— Ввв-выпьем зз-за твой крааль! — воскликнул Сильвер. — Зз-за всех его б-бычков и телок!

Выпили за крааль.

Ричард доел ростбиф и уже хотел предложить тост за Чочингу и его прочные щиты, но тут припомнилась ему одна история Уокера — о пожилых леди из Топики, штат Канзас. Собрались они попить кофе, но у каждой был свой рецепт, и сходились старушки лишь в том, что в кофе надо добавить капельку бренди. Спорили они с утра до полудня и с полудня до вечера; а вечером подошел к ним техасец и сказал, что лучше выпить бренди без кофе. Мораль этой байки была такова: из каждой ситуации есть множество выходов кроме бинарного да — нет, так или этак; и, в отличие от упрямых старушек, агент обязан их найти, пока не минуло время готовить кофе.

Но сейчас мораль куда-то исчезла, осталась лишь сама история, казавшаяся Ричарду в тот момент ужасно смешной. Он начал ее пересказывать, чувствуя, как нежные пальчики Курри уже подбираются к животу, но тут скамья рядом с ним скрипнула и кто-то, отодвинув Сильвера, ткнул его кулаком в бок.

Селим!

Ричард замер, не успев захлопнуть рот.

С Селимом он общался только на помосте. Схватки с ним напоминали о тайятских лесах, подчиняясь знакомому с детства ритуалу: сперва оскорбления, потом бой, а после — подсчет трофеев, пусть не ушей и пальцев, так хоть синяков. Синяки, конечно, на ожерелье не подвесишь, а с ушами Селим расставаться никак не хотел; но кроме этого недостатка все остальное Ричарда устраивало. Он был достойным соперником, этот турок, мастером из мастеров: кулак тяжелый, язык острый, реакция превосходна, запас ругательств неисчерпаем. Правда, Ричард не все понимал, так как Селим в боевом задоре выражался по-турецки, а турецкий совсем не похож на арабский. А если и похож, так что с того? В арабском, которому он научился у Курри, была сплошная лирика и никаких ругательств.

Но, кроме помоста, их с Селимом ничто не связывало. Большее разделяло:

Статус и возраст, привычки и жизненный опыт, происхождение и темперамент. И хоть оба они с несомненной и полной определенностью относились к племени двуруких землян, Ченга Нож или Читари — не говоря уж о Чочинге — были Ричарду роднее, чем этот хмурый тридцатилетний полевой агент с Сельджукии.

Селим снова ткнул его в бок.

— Пьешь, э?

— Еще пью, — подтвердил Ричард и в доказательство хлебнул пару глотков. В висках у него застучало, и ладошка Курри под рубахой вдруг сделалась горячей огня. Приятели тем временем приумолкли. Длинный Сильвер вконец отрубился, Квамо с Ковачем тоже казались осоловевшими, и только Анвер по прозвищу Карабаш, астраханский татарин с России, выглядел свежим, как майская роза. Весил он побольше Селима, а ростом не уступал Ричарду, что давало изрядный запас емкости.

— Пьешь, — повторил турок, оглаживая мощную шею. — А я слышал, ты мормон!

Разве мормоны пьют? Э?

Он уставился на Ричарда с каким-то нехорошим интересом, словно отыскивая точку, куда воткнуть клинок. Его смуглое мрачное лицо побагровело — верный признак, что он уже успел набраться и желает теперь поговорить по душам. “Ищет ссоры?…” — мелькнуло у Ричарда в голове.

Шевеля непослушными губами, он произнес:

— С-сегодня я п-православный. Когда я пью, я — п-право-славный. М-мормон я только ночью. Потому что м-мормо-нам разрешено м-многож-женство.

Анвер одобрительно ухмыльнулся, Курри заерзала у Ричарда на коленях, но Селим шутки не принял и, прищурившись, с пьяным упорством пробурчал:

— Врешь, кер огул![12] Мормоны спиртного не пьют!

— М-мусульмане тоже не пьют, — отпарировал Ричард.

Но с этим не согласился Карабаш. Правда, к мусульманам; он имел отношение косвенное, так как в России, согласно давним традициям, народ больше склонялся к атеизму и верил не в Аллаха и Христа, а в прогресс и устойчивый курс национальной валюты. Но предки Анвера были несомненно мусульманами. И, приподняв стакан, он возгласил:

Селим с одобрением кивнул:

— Сам придумал, да?

— Нет, Хайям! А что сказано поэтом, то сказано богом! — Анвер опрокинул спиртное в рот, покосился на турка и, перейдя на русский, сказал Ричарду:

— Ты с ним поосторожнее, дорогой. Чего-то ему надо. Я так думаю, размяться хочет.

— Будет ему разминка, — пробормотал Ричард. В голове у него шумело, и все неприятности этого дня вдруг навалились разом, будто поджидали где-то в темноте, чтоб прыгнуть и вцепиться ему в печенку. Он вновь увидел, как поднимает копье Цохани, только целился он почему-то не в Дика Две Руки, а в Наставника Чочингу, распростертого на земле, и это зрелище было так ужасно, что по спине Ричарда пробежали холодные мурашки. — Выпьем за моего Учителя, — сказал он, почти не заикаясь. — Пусть придет к нему смерть на рассвете! И пусть это случится не скоро!

— За Уокера пить не буду! — рявкнул внезапно оживший Ферди. — За рыжих не пью! Рыжие, они…

— Ты с-сам рыжий, — откликнулся Ричард. — Мы выпьем за Чоч… Чочингу… за моего Нас-тавника-тай… за мудреца и великого воина… — Он вдруг почувствовал, что выговаривает имя Наставника с трудом, будто губы оледенели.

— Э! — Селим задумчиво поскреб щеку. — Тай, говоришь? Слышал я о них! А что слышал, э? Дикари с четырьмя лапами, любят жрать мормонышей! Правда, нет? — Он выпятил челюсть и, не дожидаясь ответа, поинтересовался:

— А этот Чоч — он кто такой?

— Чоч — с-сын Чоч-инги, — пояснил Ричард, едва сдерживаясь. — За него мы тоже выпьем… потом… он тоже великий воин… и Шнур его свисает до колен…

Селим открыл рот и вдруг расхохотался.

— Клянусь Пророком! Шнур до колен, говоришь? Выпить надо, говоришь? Ну и дела! Мормон пьет за людоеда! — Он добавил что-то на турецком — что-то длинное и явно непечатное. — Чоч, ха! Чочинга! Четырехпалые обезьяны! И как они тебя не сожрали, э? Вот за это стоит выпить!

— Ты… ты… — Ричард пересадил встрепенувшуюся Курри на стол и начал медленно подниматься. Хмель ярился в его крови, и ощущение было таким, будто он выходит из транса цехара перед смертельной схваткой — только не с человеком, а с каким-нибудь мерзким зверем вроде хищного грифона-прыгуна или саблезуба. Селим сейчас представлялся ему такой тварью, и разница была лишь в одном: у Селима имелись пальцы. И уши!

— Что — я? — Турок тоже встал, отодвинув скамью и сбросив Сильвера на пол.

— Что — я? — Он разразился длинной тирадой, и Ричард решил, что все идет своим чередом и должным порядком: хоть Песни Вызова не спеты, зато Ритуал Оскорблений весьма внушителен.

Теперь полагалось ответить, и он ответил — на украинском и на русском, в стиле знаменитого послания турецкому султану. Он обложил всех ублюдочных предков Селима, всех турецких властителей-кровопийц, их жен, матерей и наложниц, их янычар-людоедов, их евнухов и визирей — всех их вместе и каждого в отдельности, чтоб не возникло сомнений, кто тут дикарь, а кто — настоящий человек, хоть и с четырьмя руками. Закончив с этим, он ринулся в бой. Он снова был Тенью Ветра на земле войны, где после Песен Вызова полагалось петь клинкам и топорам.

Анвер и Ферди, только что с упоением внимавшие ему, вскочили. Маблунга тоже очнулся, а Курри завизжала — они хоть не поняли ни слова, но вид мелькавших кулаков и ног доказывал, что схватка шла всерьез. Впрочем, кончилась она быстро: Ферди с Анвером еще размышляли, кого спасать, а кого вязать, Квамо еще приподнимался со скамьи, а Ричард уже сшиб противника на пол, прижал его локти коленями и стиснул горло левой рукой. Селим захрипел. Он был могучим крепким мужчиной, сыном воинственного племени, и он был хорошим бойцом — но не настолько, чтоб уцелеть в тайятских лесах. К тому же за спиной у Дика Две Руки, бывшего Ричарда Саймона, стояли пятнадцать поколений предков, родившихся на Тайяхате, а Тайяхат был тяжелым миром, где выжить дано не всякому. Но с теми, кто выжил, обычным людям тягаться не стоило.

Дик, воин из клана Теней Ветра, молчал, ибо во время схватки, а тем более в ее завершающее мгновение, оскорблять никого не полагалось. Все слова были сказаны; теперь говорили сталь и кулак, и речь их была жестокой. Пальцы Дика клещами сжимали горло побежденного, а свободной рукой он шарил по столу, среди тарелок и стаканов, подносов с крохотными рюмками “коммандо”, остатков ростбифа и винных лужиц. Он искал. Где-то должен быть нож… Индейский нож с костяной рукоятью и длинным узким лезвием… Не очень острый и не похожий на клинок тимару, но где возьмешь другой?! Другого не было, и значит…

Пальцы его сомкнулись вокруг костяной рукоятки, он вскинул клинок, готовясь ударить резким и точным движением — так, как учил Чоч, как наставлял Читари Одноухий и как он делал не меньше сотни раз. Ухо полагалось срезать аккуратно — даже не срезать, а отсекать одним ударом, не поранив щеки и не проткнув плеча. Все воины-тай владели этим мастерством.

Рука Дика дернулась и застыла — Анвер Ходжаев по кличке Карабаш вцепился ему в запястье мертвой хваткой, откинувшись назад и упираясь каблуками в пол. Лицо Анвера было потным и бледным, а за его плечами виднелись растерянные физиономии Ковача и Маблунги. Маблунга аж посерел.

— Слушай, егэт, не надо… — негромко забормотал Карабаш, мешая русские и татарские слова. — Не надо, джан кисягем… Этот дунгэс не стоит удара ножа… Но ты его прикончишь, непременно прикончишь… только не сегодня… в другой раз… сегодня, видишь ли, пятница, а в пятницу нельзя убивать…[14]

Голос Анвера был мягким, а руки — твердыми, и струились от его огромного тела некие успокаивающие мирные флюиды. Под их воздействием тайятский лес начал бледнеть и растворяться в пустоте, а вместе с ним уходил в прошлое Дик Две Руки, воин-тай, освобождая место для Ричарда Саймона, стажера. Стажер, в отличие от воина, не забывал о дисциплине и порядке, законах и Каторжных Мирах и прочих достижениях цивилизации. Пальцы его разжались, и Анвер осторожно перехватил длинный узкий клинок.

Ричард Саймон поднялся на ноги — без победного трофея, зато с чистой совестью. Он оглядел стол, плеснул спиртного в стакан и протянул его Селиму. Тот сидел на полу, выкатив глаза и с трудом ворочая шеей.

— Пей! Пей за Наставника моего Чочингу, людоеда и дикаря! Пей, береги свои уши и держись от меня подальше! Я ведь тоже людоед… могу не только уши откусить.

Селим выпил.

А ночью, после любовных игр с Курри Вамик, Ричарду Саймону вновь приснилось, как бьется он с Цором на виду у Горьких Камней, а Цохани, сжимая в руках копье, подбирается к нему со спины. И было у Цохани лицо турка Селима.

Неудачный выдался день!

Селим Джарир, потирая шею, в ярости уставился на Дейва Уокера.

— Добрый, говоришь? Слишком добрый, да? Совсем наивный, робкий, как девочка? Дерется только на помосте, э? А в кабаке пьет и жрет, так? И рук не распускает? Без-ини-циа-тив-ный, значит? Убить не может, говоришь? — Тут Селим набрал полную грудь воздуха, выкатил глаза и заорал:

— Ты меня подставить хотел, э? Ты кого на меня натравил, техасский пес? Морда бесстыжая! Сын шакала и сам шакал! Верно говорят: не дал Аллах совести рыжим, а дал им пинок под зад, чтоб не мозолили глаза! А что отринуто Аллахом, то подобрано шайтаном!

Дейв Уокер слушал Селима, задумчиво почесывая шрам на нижней губе. Когда в речах турка случилась пауза, он произнес:

— Ты, дорогой, не кипятись. Ты что делал? Ты не в игрушки игрался. Ты выполнял задание, ты его выполнил с блеском, и от лица службы тебе объявлена благодарность. Не мной, а Леди Дот!

Уокер многозначительно ткнул пальцем в потолок. Селим принялся излагать на турецком, в какое место Леди Дот может отправиться вместе с благодарностью, куда ее засунуть и что нажать, дабы спустить воду. Длилось это с четверть часа, со всеми красочными деталями и эпитетами, возможными в турецком языке, а когда закончилось, последовал вопрос — не желает ли агент Джирпр повторить кое-что в присутствии начальства. Агент Джарир не желал.

— Может, ты переусердствовал, э? — спросил Уокер, копируя акцент Селима. — Я ведь тебе что сказал, дорогой? Я сказал: подзаведи паренька, чуть-чуть подогрей, слегка пообижай, а там посмотрим, ни что он способен. Чуть-чуть! — Уокер снова поднял палец. — Может, ты перестарался?

— Может, перестарался, — буркнул Селим. — Только я к этому бешеному подходить теперь не желаю. Мне уши дороги! Понял, нет? И не проси о таком! Не говори о старой дружбе! Ты мой начальник был — там, на Рибеллине, и ты меня вытащил, ты мою шкуру спас, и ты мне о долге напомнил… А теперь я тебе ничего не должен! Я теперь этому Карабашу должен! Скажешь, нет?

— Должен так должен, — согласился Уокер. — Закажи молитву о его здравии или ящик “Коммандос” презентуй… — Он прищурил левый глаз, осмотрел Селима с ног до головы и спросил:

— А скажи-ка, чего мой парень делать собирался? С тобой? Когда тебя к полу прижал?

Глаза Селима выкатились еще больше.

— Что делать? — рявкнул он. — Ножик в глотку воткнуть, вот что! Если б не этот Карабаш…

— Погоди, — Уокер похлопал турка по мощному плечу. — Ты уверен? Твердо уверен, что он мог бы тебя убить? Селим пробормотал смачное турецкое проклятие.

— Ну, ладно, верю… Ты ведь знаешь, служба у нас тяжелая, дорогой, не всякому по плечу. А отчего? А оттого, что не всякий способен пустить ближнему кровь. Пусть этот ближний мерзавец и гад, а все ж человек! Подумаешь о том, палец дрогнет, твоя пуля — мимо, а его — тебе в лоб… — Он стиснул плечо Джарира, помолчал и вдруг спросил:

— Ты помнишь, как первый раз стрелял в человека? Там, на Рибеллине? Когда тебе было двадцать с хвостиком? Во-от с таким маленьким хвостиком? — Уокер показал, с каким. — Ты помнишь, куда твоя пуля улетела? Помнишь, Селим-джан?

— Помню, — хрипло отозвался турок. — У этого в окно не улетит. У этого хватка есть… Такая хватка, будто он уже сотню душ прикончил.

— Прикончил, — кивнул Уокер, — только то были не люди… не совсем люди…

А мне надо знать, способен ли он разделаться с человеком. С каким-нибудь мерзким наглым ублюдком вроде тебя… Понял, нет? Начнет с ублюдков, а там все поедет-покатится…

— Считай, уже поехало, — сказал Селим, массируя горло. — Даже покатилось!

Дейв Уокер протянул ему раскрытую ладонь.

— Ну, так прими благодарность и не обижайся. Ты ведь сам был не прочь устроить маленький розыгрыш… Мир?

Заметив, что Селим колеблется, он ухватил его мощную длань и усмехнулся.

Шрам оттянул губу, и улыбка, как всегда, вышла кривой.

— Ну, не выкатывай глаза! Аллах не любит рыжих и Аллах не любит обидчивых!

А что отринуто Аллахом, то подобрано шайтаном! А шайтан не упустит своего, ежели ты ему поддашься. Вот послушай-ка одну историю. Помер старый техасец Билл Демпси и отправился, само собой, прямиком в ад…