Пожарный Хилл Джо
– Можно и так сказать.
– Все потому, что она улавливает ваши чувства, – продолжала Кэрол. – И это очень важный принцип! Даже удивительно, что другие люди не изучали эту идею, чтобы выяснить, к чему она ведет. На ощущение безопасности, благополучия и признания драконья чешуя реагирует совсем по-иному: ты сильнее, чем прежде, начинаешь чувствовать себя живым. Цвета становятся ярче, вкус глубже и чувства сильнее. Словно вспыхиваешь от счастья. И это не только твое счастье. Это общее счастье. Счастливы все вокруг тебя. Словно мы – ноты одного идеального аккорда.
– Вспыхиваешь, но не горишь, – добавил Майкл, теребя завитки оранжевой бороды.
– Не горишь, – повторила Кэрол.
– Невероятно, – сказала Харпер. – Как это работает?
– Гармония, – ответила Кэрол.
– Гармония?
– В общем, единение, – сказала Рене. – Сильная социальная связь. У Джона есть интересные теории на этот счет – если его разговорить. Однажды он сказал мне…
Кэрол помрачнела лицом. На правом виске набухла жилка.
– Джона Руквуда здесь нет, он и не хочет появляться. Он предпочитает оставаться на расстоянии. Так проще поддерживать свой персональный миф. Честно говоря, думаю, он смотрит на нас сверху вниз.
– Серьезно? – спросила Рене. – Мне так никогда не казалось. Я бы сказала, он нас бережет. Если он пренебрежительно относится к лагерю, то как-то странно это демонстрирует. Прежде всего, именно он привел сюда большинство из нас.
Повисло неловкое молчание. Рене уставилась на Кэрол с невинным любопытством. Кэрол избегала смотреть на нее. Она взяла кофе с нарочито беспечным видом, который нисколько не обманул Харпер. На мгновение на лице Кэрол мелькнула ненависть. Прошлым вечером, в лесу, Джон дал понять, что не слишком любит Кэрол Стори; и чувства, как видно, были взаимны.
Майкл первым прервал неловкое молчание.
– Проще всего присоединиться к Свету, если петь. Мы всем лагерем собираемся каждый день в церкви после завтрака и поем – и всегда сияем. Вы тоже будете сиять. Может, и не сразу, но не отчаивайтесь. Это как будто кто-то подключает вас к гигантской батарейке. Как будто свет вспыхивает у вас в душе впервые в жизни. – Его глаза так горели, что Харпер захотелось померить ему температуру.
– Я не могла понять, что со мной творится, когда я впервые попала в Свет, – сказала Рене. – Сказать, что я удивилась – ничего не сказать, миссис Грейсон.
– Лучше зовите меня Харпер. – Она не стала добавлять, что, по ее мнению, она больше не миссис Грейсон. Это фамилия Джейкоба, а все, что касается Джейкоба, похоже, осталось в лесу. Ее девичья фамилия была Уиллоуз. Она давненько не ощущала этого сочетания звуков на языке; казалось, обрести прежнее имя – это как совершить побег, гораздо более приятный и мирный побег, нежели прыжок из окна спальни.
– Харпер, – попробовала ее имя на вкус Рене и улыбнулась. – Не знаю, смогу ли привыкнуть, но попробую. Ну что ж, Харпер. Я читала детям вслух. Мы были на середине «Чарли и шоколадной фабрики», и я отложила книжку, чтобы спеть им «Конфетного человека» из фильма. Некоторые дети знали слова и подпевали мне. Все было так прекрасно, мирно, и я даже забыла, что мы больны. Такое чувство возникает, когда примешь у камина пару бокалов. И тут дети завизжали. Время словно застыло. Помню, как один мальчик свалил мою мяту в горшочке со столика – и я словно полчаса тянулась, чтобы подхватить ее. А когда поймала, то заметила, что вся рука светится. Мне это так понравилось, что я нисколько не испугалась. Но кто-то закричал: «Бегите от нее, она взорвется!» И вот тогда-то я и подумала: «Точно! Я взорвусь, как граната!» Наверное, люди особенно внушаемы в таком состоянии – в Свете. И я рванула со всех ног, прихватив горшочек с мятой. Мимо двух постов охраны, мимо десятков врачей и медсестер, через стоянку – в луга к югу от больницы. Я думала, трава загорится у меня под ногами, но она не загорелась. Постепенно свет угас, а я тряслась, как пьяная.
– Пьяная?
– Угу, – подтвердил Дон Льюистон. – Из этого Света вываливаешься совсем бухой. Особенно первые раза два. Свое имя забываешь.
– Имя?
Вмешалась Кэрол:
– Многие в первый раз забывают собственное имя. Думаю, это и есть самое прекрасное. Все, что, по вашему мнению, определяет вас, спадает, как обертка с рождественского подарка. Свет очищает до настоящей сути, открывает нечто более важное, чем то, как тебя зовут или за какую футбольную команду ты болеешь. Ощущаешь себя листом на дереве, а все, кого ты знаешь и любишь, – другие листья.
Харпер Уиллоуз задрожала как осиновый лист.
– Первый раз, когда я слился с хором, – сказал Дон Льюистон, – я забыл лицо своего отца, голос матери и название судна, на котором служил последние двадцать лет. Хотелось расцеловать всех, кого я видел. Я был чертовски щедр. Это в церкви было, после отменного пения. Я сидел рядом с двумя молодыми ребятами, и меня распирало рассказать, как я их люблю, я даже снял ботинки и пытался подарить им. Каждому по ботинку, от меня на память. Они посмеялись надо мной, как взрослые над пацаном, который впервые хлебнул пива.
– А почему вы не вернулись в больницу? – спросила Харпер у Рене. – После того, как… побывали в Свете?
– Сначала и в голову не приходило. Я была просто не в себе. Еще несла свою мяту – и вдруг подумала, что ей не место в горшке, что жестоко держать ее в горшке. Я устыдилась – столько месяцев продержала ее в заточении. Зашла поглубже в лес и устроила тихую милую церемонию посадки. Потом села рядом со своей мятой, повернулась лицом к солнцу и чувствовала себя такой удовлетворенной, как никогда в жизни. И, кажется, думала, что сейчас займусь фотосинтезом, вместе с моим растением. А потом услышала хруст ветки, открыла глаза – а передо мной стоят Капитан Америка и Тигр Тони. И знаете что? Я ничуть не удивилась. Супергерой и мальчик-тигр были весьма кстати в такой день.
– Алли, – кивнула Харпер. – И Ник. Ник! А как же Ник? Как он может петь с вами и сиять с остальными, если не слышит?
Все посмотрели друг на друга и радостно расхохотались, как будто Харпер отпустила очень остроумную шутку.
– Ник – самородок, – сказала Кэрол. – Он научился сиянию раньше меня. Впрочем, почему он с такой легкостью входит в Свет… на этот вопрос никто из нас не может ответить. Ник говорит: если он не может слышать музыку, это не значит, что и его драконья чешуя не может. Мой отец говорит: просто еще одно чудо. Он охотно верит в чудеса. Да и я сама тоже. Пойдемте, Харпер, я покажу вам остальной лагерь.
– Если вам тяжело ходить, – сказал Майкл, – я готов подставить плечо.
По дороге к выходу они опустили тарелки в бак с серой мыльной водой, и Харпер взглянула на двух подростков, работающих в кухне. Они вытирали стаканы, прислушиваясь к радио.
По радио передавали статический хрип.
Дети по-прежнему гонялись за футбольным мячом – бледно-зеленый мяч летал туда-сюда, как хмельной блуждающий огонек.
– Не знаю, как с ними быть, когда пойдет снег, – сказала Кэрол.
– А что будет, когда пойдет снег?
– Мистер Патчетт говорит, что придется проявлять особую осторожность на улице, – сказал Майкл. – Если будем оставлять следы, их кто-нибудь может заметить с воздуха. Не скажу, что жду зимы с нетерпением.
– Когда ты появился в лагере, Майкл? – спросила Харпер.
– После того, как мои сестры сгорели заживо, – сказал он спокойно. – Сгорели вместе. И все еще держались друг за дружку, когда я сбил пламя. Наверное, это благословение. Они не умерли в одиночестве. Они нашли утешение друг в друге. Они ушли из этого мира, но они шепчут мне в Свете.
Кэрол сказала:
– Иногда, когда я вхожу в Свет, я чувствую – клянусь, – что сестра стоит рядом со мной, я просто могу склонить голову ей на плечо, как прежде. Когда мы сияем, они все приходят к нам. Свет, который мы вместе создаем, показывает нам то, что забрала тьма.
Харпер с трудом подавила дрожь. Говоря о Свете, они напоминали безмерно счастливых внеземных гостей.
Кэрол провела Харпер по саду возвышающихся монолитов и языческих жертвенников.
– Говорят, что этим камням тысячи лет, и их поставило здесь древнее племя с помощью технологий пришельцев. Впрочем, отец утверждает, что камни доставлены сюда из Оганквитской каменоломни – вот почему его лучше не спрашивать ни о чем интересном.
На гранитных стелах Харпер видела прикрепленные медные таблички. На одной были перечислены имена семнадцати мальчиков, умерших в грязи восточной Франции во время Первой мировой войны. На другой – имена тридцати четырех мальчиков, умерших на берегах западной Франции во время Второй мировой. Харпер подумала, что все могильные камни должны быть подобных размеров, ведь небольшие плиты на обычных кладбищах не дают никакого представления об ошеломительной громадности потери невинного сына – в тысячах миль от дома, в грязи и стуже. Нужна огромная плита – чтобы казалось, что она вот-вот упадет и раздавит тебя.
– А это наша церковь, – сказала Кэрол. – Если подняться на колокольню в ясный день, то все видно до самого Мэна. Только на Мэн смотреть не стоит. На севере нет ничего, кроме черного дыма и молний. По утрам мы собираемся – поем и светимся, и обычно мой отец говорит несколько слов. А потом здесь проходят школьные занятия.
Кэрол показала на тропинку, скрытую за кустами сумаха и пихтами.
– Я живу там, в лесу, в белом домике с большой черной звездой. Вместе с отцом. Иногда стыжусь этого. Наверное, мне стоило бы жить с другими женщинами, в девчачьей спальне – мы сейчас туда пойдем. Папа говорит, что я могу переехать, как только захочу, но я-то знаю: если переберусь к остальным, он даже спать перестанет. Будет пить слишком много кофе и волноваться, и ходить по комнате, и снова волноваться. Он и сейчас спит всего по четыре часа, и то приходится таблетку давать. Идемте! Покажу вам, где я держу свой гарем!
Они обошли церковь; четыре каменные ступеньки спускались в проем, который размерами, формой и глубиной напоминал могилу. На дне ямы, через приоткрытую старую дверь на ржавых петлях, было видно подвал.
– Дальше идите без нас, – сказал Майкл, кивнув Дону. – Нам туда нельзя.
– Это не место для двух здоровенных парней вроде нас, – сказал Дон Льюистон. – Все эти женщины пожирают тебя глазами, думают, как бы заставить тебя исполнить их скрытые желания – приличный мужчина будет рад, если спасет жизнь и невинность.
Майкл опустил голову, скрывая заливший лицо румянец. Дон рассмеялся.
Кэрол покачала головой и прищелкнула языком:
– Майкл Мартин Линдквист-младший, ты слишком большой забавник, чтобы так смущаться.
Рене обратилась к Харпер:
– Если у вас нет пояса для чулок, я вам одолжу. В женской спальне одно из правил – никакой одежды, кроме французского белья. Корсеты и прочее.
– Я вас не слушаю, – заявил Майкл. – Я берегу себя до свадьбы.
Он оставил Харпер на попечение Кэрол и быстро зашагал прочь – почти бегом. Дон Льюистон отправился следом, насвистывая «Красотки Испании».
Кэрол помогла Харпер спуститься. За порогом было еще несколько ступенек, ведущих глубже в холм.
Под церковью находился громадный зал; потолок поддерживали побеленные кирпичные колонны. Раскладушки на щербатом цементном полу образовывали лабиринт высотой по колено. Около тридцати женщин сидели на раскладушках и толпились возле раскладного стола у задней стены – там наливали кофе.
Майкл и Дон Льюистон, собственно говоря, могли бы спуститься сюда без риска попасть в шелковый сад наслаждений. В зале царил вовсе не сексуальный запах сырости и нафталина, и у большинства девушек кожа была восковая, как у тех, кто давно не видел дневного света. И поясов для чулок не было видно, зато множество мокрых носков сушились на трубах. В моде был стиль Армии Спасения.
У ступенек стояла двусторонняя меловая доска – такие обычно ставят у закусочных в переулках, чтобы рекламировать блюдо дня. Харпер остановилась, чтобы прочитать, что было написано на ней цветными мелками и девичьим почерком:
ПРАВИЛА ОБЩЕЖИТИЯ
НИКАКИХ МОБИЛЬНЫХ! МОБИЛЬНЫЙ ТЕЛЕФОН НУЖНО СДАТЬ ДОЗОРНОМУ!
ВИДИШЬ ЧТО-ТО, СЛЫШИШЬ ЧТО-ТО… РАССКАЖИ!
У КАЖДОГО ЕСТЬ РАБОТА! ЗНАЙ СВОЮ!
ЕДА, НАПИТКИ И ЛЕКАРСТВА – ОБЩИЕ!!! НИКАКОГО СКОПИДОМСТВА!
НЕ ВЫХОДИТЬ ПРИ СВЕТЕ ДНЯ!
СЛУШАЙ ДОЗОРНЫХ! ЭТО МОЖЕТ СПАСТИ ТЕБЕ ЖИЗНЬ!!!
НЕ УХОДИ ИЗ ЛАГЕРЯ, НЕ ПРЕДУПРЕДИВ ДОЗОРНОГО!
ОРУЖИЕ СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО!
И СЕКРЕТЫ ТОЖЕ!
БЕЗОПАСНОСТЬ – ДЕЛО КАЖДОГО!!!
Действуй так, словно от тебя зависят все! Так оно и есть!!!
– Говорите не раздумывая, – сказала Кэрол. – Ваша любимая песня, любимый актер и как звали вашего первого питомца?
Харпер ответила:
– «Я тебе друг», Юэн Макгрегор – прежде всего, за «Мулен руж», а первым домашним животным был шнауцер Берт, черный как сажа, он напоминал мне трубочистов из «Мэри Поппинс».
Кэрол встала на стул, прочистила горло и помахала рукой над головой, чтобы привлечь внимание.
– Слушайте все! Это Харпер! Она наша новая медсестра! «Я тебе друг», Юэн Макгрегор и шнауцер Берт! Поприветствуем сестру Харпер!
Поднялся шквал криков, аплодисментов и приветствий. Алли Стори метнула в голову Харпер лифчик. Кто-то спросил:
– Харпер – а фамилия?
Кэрол собралась ответить, но Харпер опередила ее.
– Уиллоуз, – объявила она. – Харпер Уиллоуз! – И сама себе тихо добавила: – Снова. Наверное.
Кэрол провела Харпер по извилистому проходу между раскладушками к аккуратно заправленной койке почти в центре зала. На подушке лежал ее портплед.
Харпер расстегнула сумку и заглянула внутрь. Одежда была сложена аккуратными стопками. «Подручная мама» лежала на самом верху. Харпер сложила Временного кота и убрала под обложку. Вот первый питомец ее ребенка.
– Я хотела бы поблагодарить мистера Руквуда за то, что собрал мои вещи, – сказала Харпер и только тут вспомнила, что Пожарный вроде бы не любимец Кэрол Стори. Но было уже поздно, и она обычным тоном продолжила: – Где его можно найти?
На этот раз не было сердитых и недовольных взглядов. Наоборот, Кэрол посмотрела на нее почти ласково, потом тронула за руку:
– Пойдемте снова наружу. Я покажу.
Несмотря на помощь Кэрол, лодыжка Харпер гудела от боли, когда они добрались до верхней ступени. Похолодало. Воздух подернулся дымкой – с океана несло мелкую морось.
Они стояли у северо-восточного угла церкви. Кэрол махнула рукой за футбольное поле, за пихты и лодочный сарай внизу. Там, над волнующейся чернотой океана, виднелось пятно еще более густой черноты – маленький остров.
– Он – там, – сказала Кэрол. – Джон Руквуд. Он не ходит в церковь. Не ест с нами. Он сам по себе.
– Почему так?
– Не знаю. Секрет. Его секрет. Он никогда не покидает остров надолго, и никто не знает – почему. Разное говорят. Ведь там умерла она. Моя сестра. Она сгорела заживо и едва не унесла Ника с собой. Может быть, Джон там оплакивает ее. Может, кается. А может, ему просто нравится быть таинственным.
– Кается? Он винит в этом себя?
– Наверняка. – Кэрол говорила со спокойным выражением лица, но Харпер почувствовала, что ее эмоции сплетаются в запутанный клубок, как колючая проволока. – Не то чтобы он был виноват. Его не было на острове, когда все случилось. Нет. Моей сестре не требовалась ничья помощь, чтобы убить себя. Она и сама прекрасно справилась.
Кэрол искоса взглянула на Харпер и добавила:
– Но вот что я скажу. Я не хочу, чтобы туда ходили дети – Ник и Алли. Думаю, Джон это понимает. Никому не стоит заводить привычку посещать его. Те, кто слишком сближается с Джоном, исчезают в пламени.
После завтрака – готовили жидкую овсянку на молоке и горький кофе – настало время службы.
Бен Патчетт снова стал опорой для Харпер – он вывел ее в не по сезону теплую октябрьскую ночь. В ароматной темноте мельтешили стрекозы. Гул радостного предвкушения вокруг вызывал в памяти деревенские карнавалы, чертовы колеса и свежеиспеченные лепешки.
Люди вереницей входили в узкую часовню с высоким потолком, под потрескавшиеся стропила. В длинном затененном нефе окна были закрыты ставнями; громадное пространство освещали только несколько свечей. Тени-великаны беспокойно качались на стенах, более отчетливые, чем люди, которые их отбрасывали.
Харпер, опираясь на плечо Бена Патчетта, добралась до скамьи в середине придела. Справа втиснулся еще один мужчина – невысокий, пузатый, чуть постарше Бена, розовощекий и гладкий, как ребенок. Бен представил его как Нельсона Гейнриха – в прошлой жизни владельца магазина рождественских подарков; видимо, этим и объяснялось то, что он был одет в свитер с северными оленями, хотя даже Хеллоуин еще не наступил.
Веселый шум затих, когда отец Стори поднялся на кафедру. Он поправил очки на носу, бросил совиный взгляд в свой песенник и объявил:
– Если вы откроете страницу триста тридцать два, мы начнем с простого, но благородного гимна, любимого пилигримами ранних дней Америки.
В ответ раздались смешки; Харпер не могла понять, чем они вызваны, пока Нельсон не открыл свой сборник на нужной странице. Это был вовсе не сборник церковных гимнов, а песенник для девчонок и мальчишек, а на странице 332 обнаружилась «Святая Холли» Нила Даймонда. Харпер это понравилось. Уж кто-то, а Даймонд точно спасет ее душу.
Кэрол поднялась со скамьи у органа и вышла вперед. Она подняла свою гавайскую гитару, вызвав легкие аплодисменты.
Нельсон нагнулся к уху Харпер и довольно громко сказал:
– Это просто, вот увидите! Ничего особенного! Просто откиньтесь и получайте удовольствие! – Харпер подумала, что это неудачный совет с неудачным подтекстом.
Бен поморщился и добавил:
– Это не всегда происходит сразу. Не переживайте, если сегодня ничего не получится. Будет даже странно, если получится! Как сразу выбить страйк, впервые взяв…
Но договорить он не успел. Кэрол заиграла мелодию, похожую и на марш, и на церковный госпел. Когда все сто с лишним голосов зазвучали в гулком полумраке, голубь порскнул со стропил над головами.
Алли и Ник сидели прямо перед Харпер; она поняла, что начинается что-то необычное, когда мальчик повернулся к ней и улыбнулся – его обычно аквамариновые радужки превратились в колечки золотого света.
Полоски драконьей чешуи на тыльной стороне ладоней Бена Патчетта засветились, как яркие нити оптического волокна.
Свечение возникало со всех сторон, затмевая мутный красноватый свет свечей. Харпер вспомнила кадры атомной вспышки в пустыне. Песня крепла вместе со светом, и Харпер уже слышала все голоса у себя в груди.
Впереди белое платье Кэрол начало просвечивать, и стало видно тело. Кэрол, похоже, не была против и даже не замечала этого. Харпер подумала – не смогла удержаться – о психоделических голых силуэтах, мелькающих во время титров в фильмах о Джеймсе Бонде.
Харпер чувствовала, как звук поглощает ее. Свечение было не прекрасным, а ужасным – она словно оказалась в свете фар с бешеной скоростью надвигающегося автомобиля.
Бен держал руку у нее на талии и машинально поглаживал бедро – Харпер сочла это отвратительным, но не знала, как от него оторваться. Она взглянула на Нельсона – его шея была окутана светом. Когда он открывал рот, чтобы проорать следующую строчку, Харпер видела, как его язык горит ядовито-зеленым светом.
Интересно, подумала Харпер, если закричать, услышит меня кто-нибудь за всеми этими голосами? Кричать она не собиралась – дыхание перехватило, она не могла даже петь. Если бы не больная лодыжка, Харпер, возможно, сбежала бы.
Продержаться до конца песни ей помогли Рене и Дон Льюистон. Они сидели за проходом и ближе к кафедре, но Харпер могла их разглядеть между прихожанами. Рене повернула голову, чтобы посмотреть на Харпер, и сочувственно улыбнулась. Петли чешуи на горле сияли, но приглушенно, и свет не захватил добрых чистых глаз. И главное – Рене была здесь, она проявила к ней внимание. Вот тогда-то Харпер и поняла, что так испугало ее в других.
В каком-то смысле Бен и Нельсон, Алли и Ник, и все остальные покинули зал, оставив вместо себя лампы из человеческой кожи. Мысль заменилась светом, личность – гармонией; но хотя бы Рене по-прежнему была здесь… и Дон Льюистон тоже – он пел старательно, но совершенно не светился. Позже Харпер узнала, что Дон только изредка мог сиять со всеми. И когда светился, светился ярко, но чаще его вовсе не трогала их песня. Дон говорил, что это из-за отсутствия слуха, но Харпер не верила. Его густой, рокочущий бас точно выводил мелодию, и Дон пел старательно, но без интереса.
Харпер слабо улыбнулась Рене, но чувствовала себя не в своей тарелке. Пришлось закрыть глаза, чтобы справиться с ударом последней громовой строки – драконья чешуя неприятно зудела, и в голове стучала одна мысль: «Хватит, хватит», – и когда все прекратилось и зал взорвался топотом, свистками и аплодисментами, Харпер с трудом удержалась от слез.
Бен с отсутствующим видом погладил ее бедро. Он явно не замечал, что делает. Линии света на его коже гасли, но глаза еще хранили медный блеск. Он смотрел на Харпер с любовью, но как будто не узнавая.
– М-м-н-ничего? – спросил он. Голос немного дрожал, как будто Бен только что проснулся после крепкого сна. – Не получилось? Я не следил. Как-то отключился на минутку.
– Не получилось, – ответила Харпер. – Наверное, из-за лодыжки. Ноет все утро, а это отвлекает. Может, на следующей песне я сяду, чтобы нога отдохнула.
И Харпер действительно села. Села и закрыла глаза, чтобы не видеть яркого свечения, так напоминавшего надвигающиеся фары.
Она сидела и ждала, что ее вот-вот переедут.
Ноябрь
В День благодарения Харпер очнулась от сна про Джейкоба и «Плуг разрушения». Она чувствовала запах дыма, но не могла понять, что же горит, пока не сообразила, что это она сама.
Пламени на ней не было, но полоска на шее прожгла воротник футболки с изображением группы «Колдплэй» – ткань почернела и дымилась. Под футболкой все щипало, как будто спрей от насекомых попал на рану.
Харпер с криком отбросила простыню и содрала с себя футболку. По коже чернильной линией тянулась полоса с ядовито-красными крапинками. Жжение усилилось, не давая соображать.
Со всех сторон послышался шум – это женщины заворочались в постелях, напомнив Харпер о всполошившейся голубятне, полной тревожного воркования. Потом появилась Алли – обхватила талию Харпер ногами и прижалась к ее спине. Она запела тихим, еле слышным шепотом, приблизив губы к уху Харпер. Тут же рядом оказалась Рене, она нашла в темноте руку Харпер, переплетя свои пальцы с ее пальцами.
Рене сказала:
– Вы не загоритесь. Здесь никто не горит, такое вот правило. Вы хотите нарушить правила и получить взбучку от Кэрол Стори? Дышите, сестра Уиллоуз. Дышите глубоко. Давайте вместе: в-вдох, выдох, в-вдох…
Алли пела старую песню «Оазиса». Она пела, что Харпер – ее чудная неприступная стена; пела сладким, бесстрашным голосом. И даже пела голосом Пожарного, с фальшивым гнусавым английским акцентом – который обычно называют «липовым кокни».
Харпер не плакала, пока драконья чешуя не поблекла и не погасла, пока боль не начала проходить. Остался только зуд, как при солнечном ожоге, от спор на коже.
Алли умолкла, но продолжала обнимать Харпер, уютно уткнувшись ей в плечо узеньким подбородком. Рене водила большим пальцем по костяшкам рук Харпер мягкими, материнскими движениями.
Ник Стори стоял в темноте шагах в четырех от койки Харпер и смотрел с тревогой. Ник был единственным мальчиком, который спал в девчачьей спальне и делил койку со старшей сестрой. Одной рукой он прижимал к груди слайд-свисток. Слышать свист он не мог, но знал, что так можно вызвать Пожарного. Но зачем? Чтобы Пожарный принес шланг – тушить угли, оставшиеся от Харпер?
– Умница, – сказала Рене. – Вы в безопасности. Все кончилось. Могло быть хуже.
– Могло быть и лучше, – влезла Алли. – Вы только что упустили прекрасную возможность спалить ужасную футболку с «Колдплэй». Если я когда и вспыхну, надеюсь, у меня в руках будет полный набор их компакт-дисков.
Харпер то ли засмеялась, то ли всхлипнула; она и сама не могла сказать. Видимо, всего понемножку.
Харпер, в поджаренной футболке, шла вместе со всеми навстречу кафетерию и завтраку. Она шла, не видя пути, позволив человеческому приливу нести себя.
Сон. Ее чуть не прикончил сон. Она и представить не могла, что ночные видения могут быть не менее опасными, чем бокал вина и Джейкоб с пистолетом.
Во сне она была громадно беременной, такой здоровенной, что было страшно и смешно. Она пыталась бежать, но едва переставляла ноги. Харпер прижимала к ноющей, набухшей груди «Плуг разрушения» с липкими от крови страницами. Вся бумага была в кровавых отпечатках пальцев. Харпер казалось, что она забила Джейкоба романом насмерть и теперь пытается спрятать улики.
Она спешила через дорогу, чтобы похоронить роман, как труп. Порыв ледяного ветра вырвал рукопись из пальцев и швырнул на шоссе.
Харпер опустилась на мерзлый асфальт, хватая листы и пытаясь собрать рукопись в темноте и в холоде. По логике сна, нельзя было потерять ни единой страницы. Харпер успела собрать почти треть, когда футах в трехстах от нее на дороге вспыхнули фары. У тротуара был припаркован двухтонный «Фрейтлайнер» с плугом размером с крыло самолета.
– Ах ты сучка! – крикнул Джейкоб, сидящий за рулем. – Ты знаешь, сколько сил я потратил на него? Где твое уважение к литературе?
Врубилась передача. «Фрейтлайнер» двинулся вперед. Джейкоб включил дальний свет, пригвоздив Харпер к дороге ослепительным голубым лучом. Он поддал газу, включил вторую передачу, отчего дизель взвизгнул, а фары словно пронзили Харпер насквозь, обжигая кожу, поджаривая ее…
Даже от воспоминаний об этом сне драконья чешуя налилась нездоровым жаром.
Харпер шагала с опущенной головой, погруженная в безнадежные, мрачные мысли. И вздрогнула, неожиданно ощутив холодный легкий поцелуй в щеку. Она подняла глаза и тут же получила новый поцелуй – в правое веко.
Валил снег. Пухлые белые хлопья, как перья, появлялись из темноты – такие мягкие и легкие, что висели в воздухе, почти не опускаясь. Харпер закрыла глаза. Открыла рот. Попробовала снежинку на вкус.
В кафетерии клубился пар, пахло жареным «спамом» и белой подливой. Харпер шла сквозь крики, смех и звон посуды.
Дети вырезали из подставок под горячее индеек и раскрасили их. В тот вечер все дети работали официантами и надели сделанные из картона шляпы пилигримов.
Рене направила Харпер к одному из длинных столов, и они сели вместе. Бен Патчетт присоседился к ним, стукнувшись бедром о бедро Харпер, когда усаживался на скамейку.
– Хотите сесть с нами, Бен? – спросила Рене, хотя он уже плюхнулся на свое место.
В последние три недели Бен так и лип к Харпер. Если она шла к двери, он оказывался тут как тут – открыть и придержать. Если Харпер начинала прихрамывать, он подскакивал, непрошеный, обхватывал рукой за талию и давал на себя опереться. Его жирные теплые руки напоминали сырое дрожжевое тесто. Он не приносил вреда и хотел только помочь, а она пыталась быть благодарной, но часто ловила себя на том, что даже смотреть на него не может.
– Харпер, с вами все хорошо? – Бен, прищурившись, смотрел на нее. – Вы покраснели. Выпейте чего-нибудь.
– Все хорошо. Я уже попила воды, и вы представить не можете, сколько раз за день я бегаю в туалет.
– А я говорю – пейте. – Он подвинул ей стаканчик клюквенного сока. – То, что доктор Бен прописал.
Харпер взяла стакан – главным образом ради того, чтобы Бен заткнулся. Она понимала, что он шутит пусть и неуклюже, чтобы развеселить ее, но это раздражало еще больше. Ему-то не составляло труда входить в Свет. Бен Патчетт всегда начинал светиться в часовне, едва Кэрол брала первые аккорды на органе. Он-то не проснется в огне. Ему не страшно засыпать.
Кошмары Харпер, в которых приходилось бежать по дороге, ничуть ее не удивляли. Она чувствовала себя словно в свете надвигающихся фар по меньшей мере раз в день, когда остальные собирались петь. Она шла в часовню на службу с растущим ужасом. Вот уже месяц, как она в лагере, а войти в Свет не удалось ни разу. В часовне она оставалась одна, как перегоревшая лампочка на рождественской елке. Каждый день во время церемонии она сжимала кулаки на коленях и стискивала зубы, словно пилот самолета, попавшего в турбулентность.
В последние дни даже Бен перестал уверять ее, что нужно лишь подождать немного – и она включится, присоединится, свяжется… словно речь шла об онлайн-соединении через какой-то духовный модем. В конце службы, когда прихожане тянулись к выходу, Харпер замечала, что с ней стараются не встречаться взглядом. А если кто и смотрел в глаза, то с кривой, жалостливой улыбочкой.
По залу прокатился шумок оживления, когда Кэрол помогла отцу Стори взобраться на стул. Он поднял руки, призывая к тишине, улыбаясь пастве и сверкая бифокальными линзами в золотой оправе.
– Я… – заговорил он с трудом, потом умолк и достал изо рта белый камушек. Аудитория отозвалась взрывом восхищенного смеха.
Раздался чей-то голос, кажется, Дона Льюистона:
– Эй, отец, и это весь ужин? Господи, ну и харчи в вашем заведении!
Норма Хилд сердито зыркнула в сторону весельчака, но потом и сама не удержалась:
– Отец, не перебивайте аппетит.
Отец Стори улыбнулся и сказал:
– Я подумал, в День благодарения нужно сказать что-нибудь перед тем, как мы наляжем на еду. Можете все взяться за руки, если хотите, или возьмите за руку того, кто рядом, или слушайте не меня, а ветер.
Раздались покашливания, застучали ножки стульев. Бен Патчетт обхватил кисть Харпер своей влажной пухлой ладонью. Рене бросила косой взгляд – «Гляньте-ка, у кое-кого есть парень! Повезло!» – и взяла Харпер за вторую руку.
– Все мы – хвалебный хор спасенных песней и светом, – начал отец Стори. – Мы благодарны за возможность соединиться в гармонии, спастись нашей любовью друг к другу. У нас множество причин для благодарности. Я благодарен за бисквиты и белую подливку. Она так приятно пахнет. Мы поем слова благодарности Норме Хилд, которая из кожи вон лезет, готовя восхитительный обед на День благодарения из ограниченных запасов. Мы поем слова благодарности девочкам, которые обливались потом на кухне, помогая ей. Мы благодарим Рене Гилмонтон, которая помогала детишкам вырезать шляпы пилигримов и превратила ребят в вышколенных официантов. Мы поем благодарность Джону Руквуду, которого здесь нет, но который чудесным образом доставил нам какао и зефир… зря я об этом сказал, ведь мы не хотели, чтобы дети перевозбудились.
Радостный вопль пронесся по залу, а за ним – снисходительный приглушенный смех взрослых. Отец Стори улыбнулся, потом закрыл глаза, наморщив лоб в задумчивости.
– Когда мы поем вместе, мы поем для всех, кого мы любим, но кого с нами нет. Мы поем, вспоминая каждую минуту, которую провели с ними. У меня была дочь – прекрасная, умная и веселая, боевая, непростая и удивительная дочь – и я невыносимо тоскую по ней. И я знаю, что многие так же тоскуют по тем, кого потеряли. Я пою о том, что пережил с моей Сарой. И когда мы возвышаем голоса в гармонии, я снова ощущаю ее присутствие. Я нахожу ее дух в Свете. И слышу: она поет для меня, как и я пою для нее.
Ветер свистел под карнизами. Кто-то придушенно вздохнул. Харпер словно кожей ощущала тишину – сладкое, болезненное биение.
Отец Стори распахнул влажные глаза и обвел собравшихся благодарным и любящим взглядом.
– А остальные все еще здесь, что очень приятно. Еще один вечер на земле, немного музыки и свежих бисквитов, добрая беседа. Это почти все, о чем я мечтал. Не знаю, о чем мечтали другие. А сейчас, думаю, все запоют от радости, когда я заткнусь и мы сможем поесть.
Поднялся восторженный крик, и раздались аплодисменты. Дон Льюистон поднялся на ноги. Начали подниматься, отодвигая скамейки и стулья, остальные; все хлопали старику, сказавшему, что чувствовать радость – нормально, даже сейчас. Отец Стори слез со стула, а зрители поднимались, свистя и хлопая в ладоши, и Харпер свистела и хлопала со всеми, радуясь за отца Стори. По крайней мере, сейчас у нее не щемило сердце от страха проснуться в дыму.
Началась трапеза: жирные кубики «спама» в густой подливке, на мучных масляных бисквитах. Харпер ела безо всякого аппетита, машинально, и удивилась, обнаружив, что соскребает с тарелки остатки подливки. Пусть она и не голодна, зато ребенок всегда не прочь чем-нибудь подкрепиться. Харпер чуть задержала взгляд на половинке бисквита в тарелке Рене, и пожилая женщина, улыбнувшись, пластиковой вилкой сдвинула бисквит в тарелку Харпер.
– Нет, – возразила Харпер. – Не надо, я не хочу.
– Я бы поверила, если бы не видела, как вы едите крошки со стола.
– Господи, – ахнула Харпер. – Я просто поросенок. Все равно что сидеть со сраной свиньей у корыта.
Бен, вздрогнув, обернулся. Харпер не слишком любила бранные слова, но рядом с Беном не могла удержаться. Бен шарахался ругательств, как кошка от воды, и заменял «чертов» на «чокнутый», «говно» на «дерьмо», «сраный» на «странный»; Харпер считала это неприятным ханжеством. А стоило самой Харпер ругнуться, Бен обязательно вздрагивал. Порой Харпер казалось, что он похож на пожилую леди больше, чем Норма Хилд.
Она хотела поквитаться с ним с того самого момента, когда он начал изображать папочку и заставлял ее пить клюквенный сок. Но, выругавшись, сразу почувствовала укол вины. Мерзко обижать человека, который относится к тебе вполне пристойно.
Бен положил вилку и поднялся. Харпер охватил ужас – неужели она так оскорбила его, что он готов сбежать? Но нет, он собрался сделать собственное объявление – залез на скамейку, сунул два пальца в рот и оглушительно свистнул.
– У меня нет камешка во рту, – сказал Бен, – но когда я договорю, некоторые наверняка пожалеют об этом.
Он улыбнулся, но слушатели не могли понять, нужно ли тут смеяться, и в комнате царила тишина, только кто-то тихо перешептывался.
– Снег, конечно, прелестен, но он сильно осложнит нашу жизнь. До сих пор мы могли свободно гулять по лагерю, и детям было вдоволь места для игр. К сожалению, все изменится. Сегодня дозорные уложат доски для прохода между зданиями. И от здания к зданию вы обязаны ходить по этим доскам. Если сюда забредет карантинный патруль и найдет на снегу следы, то поймет, что здесь прячутся люди. Дозорных я жду сегодня ночью в Мемориальном парке после службы. Потренируемся устанавливать и прятать доски. Они должны убираться за две минуты. Это реально, но нужно насобачиться, так что будьте готовы застрять там на какое-то время и оденьтесь соответственно.
Раздались стоны, хотя Харпер они показались не совсем искренними. Подростки, записавшиеся в дозорные, с удовольствием толкались на морозе, воображая себя морскими пехотинцами на секретной операции. Большинство были готовы выполнять постапокалиптические тайные задания еще с тех пор, как взяли в руки пульт игровой приставки.
– Отец Стори упомянул, что Норма Хилд чуть в лепешку не расшиблась, готовя сегодняшнюю трапезу. Ей пришлось непросто, учитывая, с чем приходилось работать. И тут должен сообщить неприятные известия. Норма, Кэрол и я вчера шесть часов провели в кухне, проверяя запасы. Врать не буду. Положение безвыходное, и пришлось принимать трудные решения. И со следующего понедельника каждый в возрасте от тринадцати до шестидесяти, кроме недужных и беременных, – Бен, поглядев на Харпер, подмигнул, – будет тянуть билет из шляпы, прямо перед обедом. Если на вашем билете окажется крест, мы просим вас пропустить этот прием пищи. В среднем, видимо, тридцать человек будут пропускать обед. И если вам случится проиграть голодные игры… – Бен помедлил и улыбнулся, ожидая услышать смех. Не дождавшись, торопливо продолжил: – То в следующий обед вы билет не тянете. Извините. Простая арифметика. В лагере хранилось достаточно бакалеи и консервов, чтобы две сотни детей могли питаться несколько месяцев. У нас с июля больше сотни людей, и каждую неделю появляются новые. Запасы скудны, и пополнения не ожидается еще долго.
Теперь фальшивых стонов слышно не было. Харпер различала нервный шепот и видела, как люди обмениваются тревожными взглядами. Алли, сидевшая от нее через два стола, повернулась к Майклу и, прикрыв рот ладонью, яростно зашептала что-то ему на ухо.
– Каждому, кто вытащит несчастливый билет, предложат кофе или чай – и в знак благодарности… в общем, Норма нашла немного сахара. Большую банку. И даже без муравьев. Так что если вытащите несчастливый билетик, то получаете чайную ложку сахара в свой напиток. Одну. Чайную. Немного, но хоть что-то. Только так мы можем выразить нашу благодарность. – Бен заговорил строже. – И еще по поводу сокращения запасов и пропуска приема пищи: кто-то ворует сгущенку. И несколько банок «спама» пропало, а лишнего у нас нет. Это надо прекратить. И я не шучу. Вы буквально вырываете еду изо рта у детей. И еще: вчера кто-то взял большую чайную чашку Эмили Уотерман. Буду очень признателен, если вы просто поставите чашку у ее кровати. И ничего не надо будет объяснять. Просто верните. Это очень большая чашка, размером с суповую, а на дне нарисованы звездочки. Это счастливая звездная чашка Эмили, она хранит ее с раннего детства, и чашка много значит для нее. Вот и все. Спасибо.
Он подождал, не похлопают ли ему, но никто не стал, и Харпер взяла Бена за горячую влажную руку, пока он спускался со скамьи. Больше он не раздражал ее. В комнате снова начались разговоры, но тихие и встревоженные.
Бен сел и начал гонять пластиковой вилкой подливу на тарелке. Рене, подавшись вперед, выглянула из-за плеча Харпер и спросила:
– Вы в порядке, Бен?
– Плохо быть парнем, который отобрал мобильные, – сказал Бен. – А теперь я еще и парень, который отбирает обед. Ох, мерзость.
Он поднялся со скамейки, отнес тарелку к раздаче и опустил ее в бак с серой мыльной водой.
– Я не против пропустить обед. – Рене наблюдала за Беном, который поднял воротник и вышел из кафетерия, не оглянувшись. – Еда все равно ужасная, а я скинула бы десяток фунтов. Конечно, он напрасно беспокоится. Люди не злились на него, когда он отбирал телефоны. Они радовались! Радовались, что кто-то занимается нашей безопасностью. И никто не винит его. Даже за то, что он сделал с Гарольдом Кроссом. Единственный, кто обвиняет Бена Патчетта в том, что случилось с Гарольдом, это Бен Патчетт.
– Гарольд Кросс, – повторила Харпер. – Я уже слышала это имя. Кто такой Гарольд Кросс и что с ним сделал Бен?
Рене заморгала, с удивлением глядя на Харпер.
– Застрелил. А вы не знали? Прострелил ему горло.
На десерт подали маленькие порции кокосового торта с заварным кремом на коржах из пшеничной муки – ничего лучше Харпер не пробовала с самого появления в лагере. Она зажмуривалась после каждой ложечки, чтобы сосредоточиться на сливочном вкусе. Хотелось расплакаться или хотя бы написать Норме Хилд открытку с искренней благодарностью.
Рене отлучилась ненадолго, чтобы помочь в приготовлении какао для детей, а вернулась с двумя кружками черного кофе и с Доном Льюистоном и Алли Стори в фарватере. Ник Стори тоже уцепился за старшую сестру. Он нес перед собой кружку горячего шоколада – торжественно, как кольца на свадебной церемонии.
Читать бесплатно другие книги:
