Ночной Странник Гжендович Ярослав

Глава 6

Огонь пустыни

Не презри шепот и шелест травы,

Не презри искр, несущихся по ветру.

Пожар мимолетен,

И бессмысленен гнев.

Останется серый пепел пожарища,

И лишь боль будет гореть бесконечно.

Кирененская книга пословиц

Говорили, что пришла она из пустыни. Прямиком из безводного ада Нахель Зим, где нет ничего, кроме камня, песка и кустов железной травы. Одинокая женщина, укрытая свободным красным плащом, какой носят в пустыне, с лицом, спрятанным под глубоким капюшоном. Пророчица, которая поведала, что подожжет мир. Оглашала, что была она прислана древней богиней Амитрая, Подземной Матерью. Богиней, от которой народ отвернулся.

По крайней мере так оно выглядело в сплетнях, которые повторяли во дворцах и на базарах всей империи.

Случилось это во время исключительно жаркого сухого лета. Небо горело, в южных провинциях пересыхали реки, а земля покрывалась растрескавшейся скорлупой. Жарило изо дня в день, а с весны в центральных провинциях не выпало и капли дождя. Отец мой призвал к себе Ведающих, но что они говорили, осталось мне неизвестным. Думаю, ничего важного. Есть вещи, с которыми даже лучший из правителей не многое может сделать, и к оным принадлежат сушь, наводнения или мор. Даже мудрейший из императоров не удержит ураган, и даже лучшая из армий не одолеет грозу. Так уж оно есть.

Тогда я уже входил в пору юности. Мой старший брат Кимир Зил был мертв, я же освоился уже с мыслью о мире, который выглядит иначе. Порой я навещал его могилу в Саду Молчания и зажигал лучинки в каменной миске, украшенной рельефом в виде лошадей. Но я не думал о нем слишком часто. Привык.

Впрочем, мой Учитель не оставлял мне слишком много времени на раздумья. А поскольку беспрестанные тренировки и учебу, которым нас подвергали в Доме Стали, я воспринимал как тяготы, к которым следует привыкнуть, постольку с возрастом я получил и дополнительные задания. Мой брат и две сестры сиживали в Комнате Науки над свитками и слушали Учителя. Я же часто выходил в компании Ремня. Петляли мы тайными каменными коридорами до самого дворца. Раньше я почти никогда не покидал Облачные Палаты. Его сады и дома были для меня всем миром. Вздымавшиеся, сколько видел глаз, стены Тигриного дворца означали для меня то же, что для кого-то другого – горизонт.

Во время праздников и торжеств нас порой брали, чтобы мы глядели на мистерии из-за колонн Тигриной Залы или смотрели на хороводы танцоров на Площади Тысячи Лошадей перед дворцом, порой же водили нас в государственный храм, и все это были экзотические путешествия, точно такие же, как редкие выезды в Орлиный дворец в Морских горах.

Мое знание о мире происходило из свитков и повестей. О базарах и улицах Маранахара, которые я мог бы навестить сразу после завтрака, знал я столько же, сколько о кебирийских горных городах Саурагара или реках и каналах Ярмаканды.

Единственные простые люди, которых я видывал, были дворцовые садовники, слуги и невольницы. Сытые и здоровые, они производили впечатление совершенно счастливых, и казалось мне, что точно так же выглядят все обитатели империи и вообще все люди на свете.

Однако, когда я вошел в пору юности, этому суждено было измениться. Ремень брал меня во дворец, чтобы я следил за народом и наблюдал из укрытия за прибывающими к моему отцу посольствами. Ежедневно по утрам должен был я выслушивать отчеты о состоянии державы. Узнавал я о штормах, бунтах, неурожаях зерна и дурру, кораблях, налогах, нестроениях и религиозных раздорах. Ремень безжалостно переспрашивал меня, проверяя, понимаю ли и помню ли я все эти вещи. Приказывал мне говорить, как я поступил бы в той или иной ситуации, и не приветствовал бессмысленных абы каких ответов. Я должен был дни напролет проводить в бесконечных дискуссиях. Ответ вроде «я бы передвинул тумен пехоты к Кебзегару» или «я бы поднял налог на пять дирхемов от лавки» всегда был недостаточным. Непрестанно раздавались очередные «как» и «почему». Я должен был придумывать решения и отстаивать их. Это измучивало меня сильнее, чем обучение искусству боя.

Другим изменением в моей жизни было именно то, что для меня закончилось время фехтования на палках. Я получил собственные меч, нож, лук и копье. Простые и дешевые, такие, какие выдают в армии. С клинками из хорошей стали, но оправленными в обычные кость и дерево.

Синяки и кровоподтеки, которые украшали меня до этого момента, пополнились неглубокими шрамами и ранами.

Однажды я спросил у Ремня, когда наступит хоть какая-то передышка.

– Легкий день был вчера, – отвечал он мне на это, смеясь. – Теперь так будет всю твою жизнь. Запомни это, тохимон.

Непросто было на этом сосредоточиться, поскольку начал меняться и я сам. И мне мнилось, что это продолжается изо дня в день.

Казалось, совсем недавно весь мой мир ограничивался стремлением получить крохи свободы, чтобы я мог бегать по саду, стрелять из лука в мишени или плавать по озеру, но вдруг оказалось, что нет для меня вещи более интересной под солнцем, чем тот момент, когда горничная Хафма стоит против света на террасе, и сквозь одежды виднеется абрис ее тела.

Когда моя учительница Айина объясняла мне творения древних вождей и излагала основы современной политики, я видел лишь ее шею, а точнее – то место на затылке, где начинались высоко подколотые волосы. Слушал, как объясняет она мне основы торговли, ее тайны и особенности, но мечтал я с открытыми глазами, не в силах отвести взгляд от таинственного затененного места между ее грудей, видимого между застежками кафтана.

Мы часто занимались игрой, которая была тренировкой торговых умений. Называлась она тарбисс. Я любил в нее играть, но с некоторого момента постоянно проигрывал. Меня меньше интересовало, могу ли я выторговать у Айины редкий черный камень и какую расстановку выдаст мне судьба, чем то, удастся ли мне увидеть в разрезе юбки ее бедро или внутреннюю часть стопы.

Я ведь в общем-то знал, что подрастаю и начинаю становиться мужчиной, но не предполагал, что будет это подобно пожару в степи. Думал, начну желать женщин так, как желал получить собственного коня или поглядеть на выступления акробатов. Такое желание, из-за отсутствия возможности его реализовать, легко будет игнорировать и подавлять. Не понимал я, чем являются все те огненные эмоции, о которых я читал у поэтов. Не думал, что это будет словно обезоруживающая тоска по дому – и горячка пополам с жаждой посредине пустыни одновременно.

Я знал, что ожидает меня женитьба на одной из княжон из старых амитрайских родов, может на дочке владыки какого-то чужеземного края. Что кроме этого будет у меня несколько конкубин. Но знал я и то, что ни одну я не выберу сам согласно приказанию сердца и что совершенно нет способа, чтобы одной из них сделалась Айина, моя учительница.

Так вот вся страна умирала от жажды – и я тоже. Только что люди мечтали о воде, а я сох, вожделея тела Айины.

Мой отец повелел выделять корм для скота и подвозить воду из рек в некоторые города. Из прибрежных провинций двигались наполненные водой бочки, целыми обозами, чтобы выдавать ее людям по подойнику ежедневно.

Азиль – река, текущая через столицу, выглядела уже мельче чем обычно и лениво несла свои воды руслом, как широкий пояс серого, растрескавшегося под солнцем ила.

Не мог я вспомнить лица Айины, едва лишь та исчезала с моих глаз. Знал, что глаза у нее синие, чуть раскосые, и что есть сплетающиеся в кольца и локоны волосы цвета ночного летнего неба. Иссиня-черные. Помнил ее нос, узкий, словно нож, и полные губы с легко опущенными уголками, но это были лишь слова. Не мог я увидеть этого глазами души, хотя очень старался. Казалось мне, что лицо учительницы находится за некой завесой и что вот-вот я сумею его увидеть, но едва представлял себе ее глаза, как исчезали губы, а когда вспоминал ее волосы, исчезало все лицо. Я лежал ночами, сжимая железный шар желаний, полученный от Ремня. Шар, к которому настолько привык, что, едва мне становилось плохо, тянулся я к нему совершенно непроизвольно. Порой он выпадал из моей руки, только когда я засыпал.

Колодцы на дорогах приходилось окружать отрядами, чтобы не вычерпали их до дна. Повозкам, груженным бочками, тоже приходилось ехать под защитой всадников. Дурра сохла на полях, а початки были размером не больше детского кулачка.

Я старался победить сжигающее меня желание и заняться чем-то другим. Но даже наука сделалась монотонной. День за днем дворец жил лишь дождем, водой и урожаем. Беспрестанно пересчитывались стратегические запасы и решалось, как стране дожить до следующего года. Поскольку, как и другие, сам я не мог отыскать ни одного доброго совета, чувствовал себя измученным этим.

Все чаще мы получали беспокойные донесения. От комендантов военных гарнизонов, от городской стражи, от чиновников и шпионов. Повторялась в них одна-единственная фраза, что ее шептали на базарах, в придорожных корчмах, на шляхах и площадях: «Гнев богов». Не было ничего странного в том, что, когда происходит нечто дурное, люди подозревают в этом волю богов. Но в империи моего отца сплетни о старых богах были действительно опасны и, как ни крути, политичны.

Мне следовало бы рассказать, как выглядел Амитрай во времена, когда мой дед воссел на Тигрином Троне. И постепенно – но не сейчас – я об этом расскажу. Хватит вам знать и то, что, когда на базарах шептали о гневе богов, имели в виду богов старых. Великую Подземную Мать и ее слуг. Азину, которой перед каждой страдой приносили десятки жертв кровью пленников. Двух Лунных Братьев, которые были патронами мужчин. Кодекс Земли, который регулировал не просто каждый шаг человека от рождения до смерти, но и почти каждое слово, которое тот произносил.

В том Амитрае человек почти ничего не имел в собственности. Все было посвящено богам, и все им же принадлежало. Конечно, их видели настолько же редко, как и теперь, здесь либо где-то еще. Однако амитраи верили, что они – народ, который является собственностью Подземной Матери, и что все покорения земель – суть восстановление ее наследства. Верили, что, когда они покорят весь мир и отдадут его Матери, возвратится Золотой век. Век избытка, счастья и любви. Время, когда люди не обладали плотью и всё – и все – были единым. Тогда-то расколовшийся надвое мир срастется наново. Не будет дня и ночи, мужчин и женщин, добра и зла, но настанет гармония единства.

Мы, кирененцы, верим в кое-что иное. В упорное Странствие-Вверх к просвещению и гармонии с Творцом. Верим, что существуют разные дороги, и многие из них, которые ведут Вверх через непростой труд бытия справедливыми, милостивыми, свободными и добрыми, являются верными. Однако всякий идет сам и должен выбирать свой путь. Боги – странные создания, появляющиеся на земле, – тоже движутся своими путями, как и прочие создания. Одни идут Вверх, а другие утрачивают свой путь, как и люди, но это не имеет значения. И мы заставили Амитрай принять эту философию.

Постепенно, шаг за шагом, мы позволили людям соединяться в семьи, жить вместе, строить дома, копить достаток и самим воспитывать детей. Мы позволили им идти Вверх и выбирать пути. Мы позволили им помнить о древних языках и обычаях стран, из которых они происходили, прежде чем были покорены империей; позволили им поклоняться старым богам, если только они оставались послушны нашим законам и Тигриному Трону.

Но пришла сушь, а с ней голод и болезни, и на базарах принялись шептать о гневе богов.

Старых богов. Тех, кого оскорбили.

И о пророчице, называемой Огнем Пустыни. Высокой женщине, скрывавшей свое лицо под капюшоном и присланной разгневанной Подземной Матерью, бичующей непослушный народ огнем суши.

– Отчего это имеет такое значение? – спросил я у Ремня за завтраком. – Ропщут, поскольку страдают. Дождь пойдет раньше или позже. Это жестоко, что некоторые умрут, что год окажется хуже, но ведь мы можем поднять налоги в провинциях, которые не пострадали. Можем вырастить там стада, которые отдадим страдающим во Внутреннем Круге. Дождь когда-нибудь да пойдет. Мы ведь привозим воду, раздаем ее. Раздаем и пищу. Они видят, что отец им помогает. А дождь пойдет. Пройдет время, они забудут о суши. Точно так же, как и о пророчице.

– Хотел бы я, чтобы ты оказался прав, – сказал Ремень и хмуро взглянул в свою чару с ореховым отваром. – Скажи, какова самая ценная вещь, которую мы дали амитраям?

– Мы, – рассмеялся я. Он дал мне подзатыльник, но тоже улыбнулся. – Мы дали им свободу, – я сделался серьезен. – Есть ли сокровище больше? Они могут общаться друг с другом, невзирая на касты, но никто их к этому не принуждает. Старые рода все еще держатся своих каст, если того желают. Мы дали им закон. Каждый может выбирать дорогу. Может работать в поле или торговать, или вступить в армию.

– Каждый? – спросил он насмешливо. – Тогда как же происходит, что все хируки трудятся на полях синдаров? Ни один из них не любит торговли?

– У них нечем торговать. Однако некогда за то, что они покидали свое село, ожидала их смерть, а теперь они могут идти, куда захотят, и делать, что пожелают.

– Тогда отчего они этого не делают, Молодой Тигр?

– Потому что не умеют! – разозлился я. – Ты снова перекручиваешь слова. Ясно, что, если сотни лет каждый мог их убить, поскольку были они низшей кастой и ничем не отличались от рабов, они еще долго пребудут во тьме. Однако, насколько я знаю, синдарам нынче приходится им платить. Во всех селениях есть имперские учителя. Может, их дети…

– И наверняка синдары этому радуются.

– Полагаю, что так и есть, поскольку теперь они могут богатеть. Когда заплатят людям и отдадут налоги, что останется, берут себе. Тогда же они не обладали ничем.

– Уверяю тебя, что и тогда они умели обогащаться. У них были свои способы. Жрецы не держали все в тех своих Красных Башнях. Потому мы пришли к мысли, что хирукам мы не дали ничего. А что мы дали синдарам?

– Ты прекрасно знаешь, что мы еще не закончили! Миновало всего три поколения! Мы же пытаемся вылечить всю страну! Ты должен обладать большим уважением к тому, чего достиг мой отец и твой повелитель!

– Хо-хо, Молодой Тигр будет пугать меня изменой. Это так, как если бы я бил тебя, тохимон, всякий раз, когда не знал, что сказать.

– Я спрашивал лишь, отчего Тигриная Империя должна бояться одной безумной женщины. Мало ли пророков странных культов, что орут на площадях? Мы настолько слабы? Хватит нескольких недель жары?

– Она – другая. Где бы она ни появлялась, там остаются ее соратники. Надевают кастовые одежды, снова строят Красные Башни. Отдают свое имущество храму.

– Почему?

– Известно немногое. Ритуалы ее тайные. Ее речь – обычные угрозы, старые сказки о Подземной Матери, которую дети ее должны накормить, и все те же картины нового, сросшегося мира единства. Без разделений, без несправедливости, и все такое. Есть у нее и новые вещи, которые она добавила к старой вере, но и это ничего не объясняет. Значимо лишь то, что она раздает воду и еду. И, согласно тому, что присылают мне в рапортах, дает людям источники.

– Как это «дает источники»?

Ремень открыл толстый футляр и извлек оттуда пачку свитков:

– Прошу: кишлак Кахир Дым в Стервятниковых горах. Ударила она кулаком в камень, стоящий посредине базара, а потом вывернула его. Из-под него пробился источник. Небольшой, но он бьет уже месяц и все еще дает воду. То же самое – в предместьях Баусобада. Оставила после себя источник, который бьет из скальной стены, а на пригородном базаре подбила народ к тому, чтобы люди отобрали товар у купцов. Тех было немного, не сумели воспротивиться, а после она раздавала дурру женщинам и детям. Черпала зерна из бочки при помощи деревянного ковшика и раздала около… Вот, прошу: «больше, чем пять раз по пятьдесят медимнов». Вышел бинхон дурры из одной бочки! Дальше: останавливается в пещерах или подвалах и там исцеляет больных. У меня есть рапорты об исцеленных переломах, устранении огневых язв, вылеченной гнили дыхания и болотной горячке.

– Значит, она Деющая. Мы можем ее арестовать.

– Ты не должен говорить быстрее, чем думаешь, тохимон. Арестовать за то, что она напоила жаждущий народ? Что сделала то, чего не сумели сделать мы? Может, нам еще завалить те источники? А потом повесить исцеленных? Дело в том, что выздоровевшие, едва встав на ноги, начинают бредить о Подземной Богине, раздают имущество и отстраивают Красные Башни.

Я некоторое время слушал в молчании, поигрывая чарой.

– Я перестаю понимать твои уроки, Ремень. Не понимаю, чему ты хочешь меня обучить? Каков ответ?

Учитель вздохнул:

– Для тебя понемногу заканчивается время готовых ответов, которые можно найти в свитках и кодексах. Я просто учу тебя мыслить. Пользоваться тем знанием, которое Дом Стали сумел разместить в твоей пустой голове за столько-то лет. Потому что может наступить время, когда именно я буду ждать от тебя ответа на вопрос, что делать, Молодой Тигр, а ты должен будешь такой ответ дать. Однако, прежде чем этот день наступит, ты должен узнать мир.

– Как это?

– Ты должен выйти из дворца. Без свиты, Тигриной Повозки, эскорта и всего того искусственного мира, который ты носишь с собой, как черепаха свой панцирь. Время выйти из панциря. Ты должен стать Тигром – не черепахой.

Так и пришло время, когда я получил одежду простого синдара. Темно-желтую куртку с черной тесьмой, широкие штаны и валяные сапоги с плетеными ременными подошвами. Застало меня врасплох то, что они были несколько лучшего качества и выглядели дороже тех, которые я носил каждый день.

Обучили меня, как обычные люди, такие как молодой человек, недавно сдавший экзамены в императорской управе, могут себя вести, как надлежит здороваться с другими и что в городе такому человеку можно, а чего нельзя.

И однажды утром Учитель представил мне человека, который должен был стать для меня очередным важным в моей жизни другом.

Был тот высоким и худым, производил впечатление сплетенного из перепутанных, высушенных на солнце ремней. Носил он косичку ветерана, и я заметил, что на плече его есть татуировка четырнадцатого тимена, называемого Молниеносным. Был он несколько младше Ремня, но мне казался не молодым, а лишенным возраста – словно конь.

Звался он Брус сын Полынника и происходил из клана Ручья.

Приветствовал он меня сдержанно, прикрывая кулак ладонью, и, прикладывая его на мгновение ко лбу, буркнул:

– Тохимон, господин мой.

– Не жди коленопреклоненности, Молодой Тигр, – сказал мне Ремень. – Брус должен помочь тебе остаться живым-здоровым на улицах города и вернуться во дворец. И только. Это не твой слуга, он – твой опекун. Отныне ты можешь выходить тайным ходом и гулять по Маранахару, однако Брус всегда должен тебя сопровождать. Без исключений. Станет он учить тебя миру, но там, снаружи, никто не имеет права подумать, что он твой слуга. Официально он зовется Тендзин Бирталай, и ты должен обращаться к нему «ситар Тендзин», никак иначе. Ты же станешь называться Арджук Хатармаль, однако Брус станет называть тебя Арджук, Арки и даже Рыжая Башка. Так, словно он является кем-то старше и важнее тебя. Порой станет говорить с тобой пренебрежительно или высмеивать тебя. Это – часть притворства, как куртка или фальшивые имена.

Когда я впервые должен был покинуть Облачные Палаты, то радовался, но где-то внутри был испуган.

Шагали мы длинными мощеными коридорами, которые освещали лишь необычные масляные лампы в нишах. Слышны были только наши шаги и странный отзвук вдали. Я спросил Бруса, что это такое.

– Город, – только и сказал он.

Через какое-то время мы добрались до крутых ступеней, а после и до дверей. Брус, которого отныне я должен был называть «ситар Тендзин», вынул из рукава ключ, привязанный к ремешку, и отворил их. Оказались мы в каком-то небольшом помещении без окон. Проводник мой тщательно провернул ключ, а потом отворил очередную дверь. Попали мы в следующее – заставленный бочками и свертками склад; миновали еще одни двери, взошли по ступеням и, отведя завесу из стекляшек, вышли в тесную, неприметную комнатку, где седой, сгорбленный старец корпел над конторкой и что-то карябал тростниковым пером по небольшому свитку. На полках лежали сотни свитков и тубусов для хранения документов. Деревянных, кожаных и крашенных смолой. Старик не обратил на нас ни малейшего внимания, словно бы нас здесь не было. Макнул стило в разведенной туши и продолжил чертить ровные ряды букв.

– Это контора писаря, – сказал Брус. – Стоит она на улице Ворожеев, в торговом квартале. Писаря зовут Шилган Хатьезид, и ты должен запомнить это на всякий случай, если тебе придется возвращаться домой одному.

– Шилган Хатьезид, – повторил я. – Писарь с конторой на Ворожеев, в торговом квартале.

Шилган Хатьезид потянулся за костяной печатью и прокатил ее по листу. Мы были для него невидимками.

– Что он делает?

– Пишет людям правительственные письма. Просьбы, решения и заявления. А также частные письма, завещания, разводные листы и всякое такое. Такая у него работа.

Брус развел кожаные завесы и вышел на улицу, я вышел за ним следом.

И чуть не упал, когда залило меня сияние солнца, гомон, толкотня и теснота. Я уже видел много людей сразу, но отряды войска или толпы верных издали напоминали цветочные клумбы. Здесь же люди буквально клубились. Я глядел на тесные квадратные дома из желтоватого цвета сухой глины, что напирали один на другой, на цветные одежды, выставляемые перед входами кипы товаров, вьющиеся флажки профессий – и закружилась моя голова.

Было грязно и шумно.

Мы протискивались между людьми, сидящими в тени, курящими трубки или попивающими отвары, бродили в насыпанных горах фруктов, лавировали между пирамидами глиняной посуды или проталкивались в залитой солнцем толпе. Никто не уступал нам место, никто не помогал пройти. Нужно было пробиваться силой, слушая проклятия и снося толчки. Я обонял запах пота, смешанный с ароматом скворчащего на противнях мяса и специй, добавляемых в зеленое кебирийское вино. Город одновременно пах и вонял, был интересным и пугающим, притягательным и отталкивающим.

Я запомнил только хаос и толчею. И ошеломительное чувство, что никто не обращает на меня внимания, сплетенное с жесточайшим страхом, что через миг я буду раскрыт. Толпа производила впечатление, что все идут во все стороны сразу. Еще я заметил, что некоторые болели или носили следы болезней перенесенных. У них не хватало зубов и имелись шрамы, попадались люди без руки или ноги, порой с выкрученными ладонями или мокрыми язвами.

Когда мы одолели часть пути, я почувствовал себя ужасно уставшим и захотел вернуться в Облачные Палаты, переодеться и сесть в саду. Сказал об этом Брусу, но тот лишь фыркнул:

– Ты еще не видел города, Арки. Нужно к нему привыкнуть. Такова жизнь. Эта вонь, шум, эти люди. Твой сад – лишь сон. А ты должен проснуться.

Поэтому мы шагали по улицам, а у меня кружилась голова от тесноты, жары, а вскоре еще и от усталости.

– Когда ты устал, можно присесть где-нибудь в тени на земле, но там тоже будет душно и тесно. Всякий желает усесться в тени. Остальные прохожие станут тебя пинать и толкать. Если же имеешь какие-то деньги – другое дело. Тогда можешь отыскать корчму и там отдохнуть, напиться чего-то и удобно расположиться на табурете. Однако это стоит денег. Как и всякий фрукт, всякий кусок жареной черепахи и вообще все, что ты видишь. В городе все имеет свою цену. Клочок тени, миг отдохновения, кусок еды. Если хочешь где-нибудь присесть и отдохнуть, придется платить. В городе платят каждый миг и за все подряд. И еще – за каждый глоток воды. Тот человек, идущий со странным сосудом на спине, продает именно воду. Когда мы станем выходить в следующий раз, ты получишь немного меди – чуть больше дирхана. Столько, сколько составляет дневной заработок столяра. Когда пожелаешь что-то купить или съесть, тебе придется обращать внимание на цены и проверять, можешь ли ты это себе позволить. Помни, что с начала суши дороже всего в этом городе стоит утоление жажды. И все же в столице с этим еще нормально.

Через какое-то время и сам Брус запыхался, и мы уселись в тени некоего мрачного помещения на деревянных твердых стульях, а толстый трактирщик принес нам кубки орехового отвара.

– Отчего мы сели здесь, ситар Тендзин?

– Потому что «У Кошака» хорошие отвары. Куда хуже тех, что ты пьешь обычно, но это хоть можно проглотить.

– Но ты заплатил половину тигрика. В том трактире напитки дешевле. За те же самые монеты кроме напитка мы получили бы еще по тыкве пряного пива.