Ночной Странник Гжендович Ярослав

– Откуда ты знаешь? – нахмурился он.

– Цены написаны мелом на ставне, ситар Тендзин, – заметил я.

Позже я полюбил вылазки в город. Мы ходили по улицам, время от времени присаживаясь в тавернах, проходили по базарам и площадям. Брус вообще позволял мне ходить где захочу, противясь лишь, когда я желал войти в некоторые кварталы.

– Там слишком опасно, – ответил он коротко.

Я полюбил наблюдать за людьми и слушать их разговоры. Высматривал экзотически выглядящих чужеземцев и чувствовал радость, видя проталкивающегося сквозь толпу человека в кирененской куртке, с клановой вышивкой на рукавах и с ножом на поясе. Любил я и бродить без цели. Пройти сквозь рынок, взвесить в руке кебирийскую саблю, купить печеного кальмара с уличного лотка и запить тыквой пряного пива, поторговаться за нитку кораллов, а потом подарить их первой встречной красотке. Однако я был достаточно сообразителен, чтобы не приближаться к женщинам в кастовых одеяниях с татуировкой на лбу.

– Мужчинам запрещено заговаривать с ними неспрошенными, – заметил Брус. – Родственники могут тебе накостылять, а то и кто-то ткнет ножом в уличной сутолоке.

Несколько раз он строго отчитал меня, когда я хотел идти в какие-то подозрительные места.

– С тобой-то ничего не случится, – сказал он. – Вернее, не с тобой, раз уж я здесь, и, когда они попытаются к тебе прицепиться, мне придется их убить. Таким образом, ты обрекаешь их на смерть. Это бессмысленная жестокость.

Я посчитал это похвальбой, но однажды меня обокрали.

Я даже не заметил этого. Мы протискивались через базар. Брус, идущий за мной, внезапно резко развернулся, я услышал крик и увидел, что мой попечитель сжимает запястье худого подростка с крысиным личиком и красными глазами, что держал кошель, невесть как срезанный с моего пояса. Вор издал пронзительный высокий писк и хлестнул по ладони Бруса узким острием, в мгновение ока оказавшимся в его второй руке. Не сумел. Брус настолько же быстро отдернул руку, и парень чуть не перерубил собственное запястье.

Когда мы отходили, проталкиваясь сквозь толпу, подросток корчился на земле среди собравшихся зевак, скуля, как раненый пес, а кровь из рассеченной руки хлестала на песок.

В результате Тендзин присвоил себе мой возвращенный кошель.

– Ты проведешь этот день без гроша, Рыжая Башка. Может, это научит тебя быть начеку. А тот маленький крысеныш заплатит жизнью за твое ротозейство.

– Но ведь это лишь рука, – заметил я.

– Руку ты заметил, потому что она болит, и потому что он сам ее поранил, – процедил Брус и задвинул клинок, размером с малый листик, в ножны, что, словно амулет, висели у него на шее.

Мне сейчас непросто думать о Маранахаре моей молодости, поскольку города этого уже нет и, возможно, никогда не будет. Поэтому я помню. И этот город я тоже должен – вместе со всем остальным – нести в себе. Вместе с моей неуничтоженной страной, Кирененом, всем моим кланом, Облачными Палатами, Айиной, отцом, братьями, матерью и Ремнем. Так много всего!

Так много сгорело!

Маранахар.

Тогда он жил. Был вульгарным, шумным и крикливым, но веселым, словно девка под хмельком. Все здесь можно было продать и купить, стояли здесь купеческие караваны со всего мира. Здесь танцевали, играли в кости, пили зеленое вино и амбрию. До самого прихода жаркой синей ночи на улицах клубилась толпа. В квартале резиденций было спокойнее. Там раздавалось пение птиц. Я ходил туда порой, чтобы посмотреть на белые купола дворцов и кипень зелени внутри оград. Я любил поглядывать на окруженный садом храм Далии, где в беседках сидели нагие длинноволосые жрицы, прекрасные, словно нимфы, и продавали свои татуированные тела за золотой шекль в казну храма. Я смотрел на их украшенные цветами и листьями гибкие бедра и похожие на плоды груди и чувствовал, как мое вожделение выстреливает языками пламени, высокими, словно олива, подожженная молнией. Однако ничего не говорил Брусу, молчал и он. Я же частенько прикидывал, где бы достать золотой шекль.

Но больше предпочитал я спутанные, как лабиринты, улочки торгового и портового кварталов. Речной порт вонял тогда ужасно; корабли, барки и галеры стояли порой в десятке-другом шагов от сходней, на борта экипажам приходилось восходить по лестницам, а товары носили, бредя в толстом слое ила, прикрытом растрескавшейся коркой. В грязи гнили отбросы и вились миллионы мух.

Во время этих прогулок я часто слышал об Огне Пустыни – Нагель Ифрии. И о гневе старых богов. И о проклятой чужеземной династии, которая низвела на империю кару, гнев и опустошения.

Когда я слыхал те шепотки, меня охватывал страх и предчувствие некоего несчастья.

Что бы ни происходило, имя пророчицы упорно возвращалось в сплетнях, будто фальшивая монета. Когда в городе начали роиться мухи, я слышал: «Нагель сказала, что придут мухи. Что сожрут глаза врагам Пламенной. Зарождаются они из грехов против Кодекса Земли. От этих свобод. От этой торговли. Из нечистоты. Всякий только для себя, а для Матери – ничего. Потом будет еще хуже…»

Торговый квартал, однако, жил торговлей, свободой перемещения и вольностями, которые предоставляли наши законы. Там россказни о чудесах пророчицы повторяли неохотно и с опаской. Не говорили, что «все вернется к старому; миска дурру каждому и Кодекс Земли; закончатся кирененские порядки; снова станет как при дедах; жрецы наведут порядок, и вернутся дожди». А если и говорили, то с ужасом. На базарах работали свободные люди. И не тосковали о возвращении Красных Башен, а потому на улочках торгового квартала я чувствовал себя лучше.

С того времени, как я начал выходить в город, уже по-иному глядел я и на Облачные Палаты. Они все еще казались мне прекраснейшим местом на земле, моим домом, но я начал подозревать с беспокойством, что, возможно, оно и вправду – лучшее место на земле. И что дома других людей не только не являются его уменьшенными версиями, но даже не напоминают ничего подобного. Я начал лучше понимать мир.

Когда я слушал рапорты о товарах, сборах и налогах, перед моими глазами вставали корзины красной дурры, горы фруктов, пучки длинного лука и стада красных волов, ревущих в загородках. Я понимал, что такое пять галер с грузом кож или тимен пехоты. И я понял, что мир велик.

А весь остальной мир наполнял для меня запах Айины, ее волосы, ее длинные ноги, мелькающие в разрезе платья, как ножницы, и это тоже переполняло мою голову, в которой делалось столь же тесно, как в наибольшем базаре Маранахара.

Порой я погружался в печальные размышления. Вечерами сидел в своей спальне или на террасе и глядел на сад. Слушал крики ночных птиц, смотрел на лоснящиеся воды озера. Искал молчания и одиночества. Айина…

Думаю, это не была любовь. Пожалуй, нет. Но наверняка было это жадное, огненное вожделение. Когда бы я мог иметь другую женщину, которая привлекала бы меня настолько же сильно, как Айина, учительница быстро выветрилась бы из моей головы. Но в мире моем существовала, главным образом, Айина, оттого я воспылал к ней.

Не знаю, заметила ли она, что со мной происходит. Наверняка – сразу же, поскольку не ругала уже меня настолько сурово, как некогда, несмотря на то что я, вместо того чтобы слушать, что она говорит об интригах и торговле, наслаждался лишь мелодией ее голоса или вдыхал аромат аира, которым пахли ее волосы. Казалось, она не обращает на это ни малейшего внимания.

Одной жаркой ночью я не выдержал и отправился вокруг Дома Стали, чтобы отыскать ее спальню, патио которой, как и у всех, выходило в сад. На самом деле я не знал, зачем это делаю. Хотел лишь посмотреть. Знал, что ее вид может принести мне хотя бы иллюзию облегчения. Я крался по кустам, пока не наткнулся на ее патио. Посредине возносились небольшие белые скалы и росла невысокая изогнутая сосна. Я присел за цветущим кустом мальвы, с цветами огромными, как моя голова, и ждал.

Стояла жара, а потому учительница приказала сложить стену, обращенную к саду, и свернуть занавеси, чтобы получить малейшее дуновение прохлады.

Она сидела на толстой подушке и пила нечто из малой чарки. Служанка ее неподвижно сидела под стеной, а на помосте уже был разложен матрац из толстого войлока, обшитого мягкой прохладной тканью. Горели две лампы, и стояла тишина.

Я смотрел.

Потом Айина отослала служанку и встала. Подошла к самому краю спальни, почти на террасу, и медленно развязала тесемки, препоясывающие домашний халат. Тонкий, лоснящийся материал стек с ее плеч и бедер, как вода, я отчетливо слышал легкий шорох, с каким он скользил по коже.

Я едва не охнул от восторга.

В один момент все тайны, которые я так тщательно выслеживал, предстали предо мной сразу и так подробно, что о большем я не мог и мечтать. В тот момент я хотел иметь сто глаз, чтобы видеть одновременно ее узкие стопы, гибкие бедра, упругий плоский живот и покачивающиеся груди с торчащими темными сосками, а прежде всего – опрятный треугольник между ногами, где две морщинки, бегущие к низу живота, встречались, словно дельта реки.

У нас, кирененцев, нагота не является чем-то особенным, хотя никто с ней не носится. Она – природна. Я видел ранее нагих женщин. В бане, в Доме Киновари и над озером. Видывал я и танцорок, на которых не было ничего, кроме масла, цепочек и золотой пыли.

Но это было нечто другое. Это была Айина.

Моя учительница. Богиня.

Когда еще действовал старый амитрайский кодекс, за подглядывание за нагой женщиной, когда она об этом не знает, мужчина мог быть ослеплен. За выказывание вожделения, непристойные предложения или прикосновения грозила кастрация. На женщин из высших каст нельзя было даже глядеть. Это они имели право входить в места, где находилась Подземная Богиня, поэтому мужская похоть, проявленная к ним, считалась преступлением. Мужчина мог подступить к женщине исключительно по согласию богини и только будучи призванным. Однако и тогда должен был относиться к этой чести с покорностью и благоговением.

В тот момент я чудесно понимал эти правила. Когда Айина медленно натиралась маслом.

А потом она сняла со стены кебирийскую саблю и приступила к упражнениям.

Это было еще хуже.

Одновременно чудесное и дикое зрелище, и настолько болезненное, что я чувствовал, как вожделение распарывает мне когтями брюхо.

Я смотрел, как змеиное тело Айины двигается и лоснится от масла, как напрягаются мышцы под тонкой кожей.

Это было как танец. Айина двигалась словно кобра или вьющаяся в воде рыба. Щит и изогнутый клинок плавали в ее руках и двигались вокруг ее тела, я слышал топанье босых ног по коврам, свист стали и грохот собственного сердца.

А позже учительница отложила оружие и вошла в ванную. Я видел ее фигуру в приглушенном свете одной лампы и через тонкий слой муслина, заслоняющего комнатку. Она вынула заколки и шпильки из волос и позволила им опасть гривой на спину, а потом сошла по ступенькам в бассейн с холодной водой.

Я сидел и смотрел.

Айина не позвала служанок, сама легла в воду, лениво водя губкой по поднятой ноге или вдоль руки.

Много бы я отдал тогда, сидя, ошалевший и вожделеющий, за цветущим кустом мальвы, чтобы быть той губкой.

Потом она снова вынырнула из-за стены, влажная и нагая, вытираясь толстым белым полотенцем, и села свободно на ковре, скрестив ноги в лодыжках. Потянулась за узким кувшином с пальмовым соком и, наполняя чары, произнесла своим низким, мелодичным голосом:

– На ковре куда удобнее, чем в кустах. Войди и сядь подле меня, тохимон.

Меня учили множеству вещей, но не тому, как сохранить лицо в подобной ситуации. Я встал, пурпурный и онемевший, и пробормотал лишь:

– Айина, я…

– Садись, Молодой Тигр, – ответила она.

Я сел, изо всех сил стараясь не трястись.

Моя учительница Айина, доселе излагавшая мне основы политики, торговли и интриги, склонилась ко мне, подавая чару с пальмовым соком, а округлая грудь, заканчивающаяся острым соском, колыхнулась, мелкие капли воды искрились на натертой маслом коже, словно бриллианты.

– Скажи, что бы ты дал за то, чтобы до меня дотронуться?

Я откашлялся:

– Не знаю… У меня нет ничего, что ты могла бы захотеть.

– А если бы было? И что бы ты дал за то, чтобы я дотронулась до тебя?

Я не знал, но чувствовал, как на кончике моего языка крутится слово «все»…

– То, что существует между мужчиной и женщиной, не слишком отличается от того, что происходит где бы то ни было в жизни. Это часть Дороги Вверх. Может получиться хорошо, может – плохо. Как в битве, торговле или политике. Впрочем, в этом содержатся законы и войны, и политики, и торговли. И отношения эти настолько же сильны. Это одновременно нечто, чего мы так сильно жаждем, что сама жажда может оказаться опасной. Если кому-то повезет, он сумеет прожить без битв или политики. Но никто не хочет – и мало кто сумеет – жить без этого. Ты встретишь в жизни множество женщин, Молодой Тигр. К некоторым останешься равнодушен, на некоторых обратишь внимание, а других – полюбишь. Некоторых даже будешь вожделеть, возможно, так же, как ты вожделеешь меня в эти минуты, – она чуть улыбнулась. – Хотя, может, и нет, потому что я первая. Я еще являюсь тайной. Пока ты в силах лишь воображать себе, что я могу дать и каково это на вкус.

«Пока».

Она сказала «пока»?

– Если ты заглянешь внутрь себя и подумаешь, как много хотел бы дать за то, чтобы мной обладать, ты поймешь, насколько большую власть может иметь женщина над мужчиной, – продолжала учительница. – Поймешь также, насколько опасным это может оказаться для империи. Возможно, ты станешь императором, Молодой Тигр. Никто не должен иметь над тобой такой власти. Помни, что это – сражение. Только то, что в сражении является оружием, служит для причинения боли. Здесь же оно – умение давать наслаждение. То, что в сражении – угроза страдания, здесь – обещание экстаза. Однако эффект один и тот же. Это власть, которую дает победа над побежденным.

Ты сам решил, когда пришло время, чтобы ты об этом узнал. Взгляни: ты был должен войти сюда и сказать: «Айина, я твой владыка и жажду твоего тела. Желание мое – обладать тобой». Ты же притаился в кустах, чтобы взглянуть на меня издали и искать облегчения в своей тоске. Разве не знаешь, что, возможно, ты – будущий владыка Тигриного Трона? Или тот, кто стоит за троном правителя? Так или иначе, судьба империи будет в твоих руках. Ты – мой суверен. Один из могущественнейших людей на свете. И все же ты ведешь себя как обычный юноша, которого ослепило тело привлекательной женщины. Ты уже мужчина, тохимон. А в этих делах мужчины слабы и беспомощны. Они ничего не могут поделать с огнем тоски и вожделения, который постоянно в них пылает. Это словно пожирающая тебя болезнь, лекарством от которой обладает женщина. И которым она оделяет тебя чрезвычайно скупо. А мы не можем позволить, чтобы ты был слаб, Молодой Тигр. Мы не можем позволить, чтобы ты позабыл, в отчаянии взыскивая лекарства, кто ты таков. Сними одежды.

– Что?! Айина, я… – Не знаю, зарделся ли я, но переполняли меня такие эмоции, что охотнее всего я дал бы деру. Чувствовал, как дрожу и как трепещет мое сердце.

– Ты слышал. Сними одежды. Да… Пояс тоже. В этих соревнованиях оружия нет. Есть голое тело против голого тела. Как в момент рождения.

Я сидел нагой напротив моей учительницы, и ее тело, о котором я так долго мечтал, было передо мной. Я видел каждую деталь ее кожи и не мог отвести глаз, но одновременно знал, как выгляжу я сам, и старался скрыть это, насколько мог.

– Сейчас же перестань стыдиться! – призвала она. – У тебя нет для этого причин. А эта часть твоего тела не умеет врать. Она живет собственной жизнью. Ты можешь желать хранить холодность и достоинство, но этот червячок обладает собственным мнением. Жаждет быть горящим копьем. Будет случаться и так, что ты захочешь действовать, в то время как он пожелает спать или будет печален. Потому что не умеет врать. Ты умеешь скрывать испуг, обеспокоенность или вожделение. Можешь действовать вопреки своим желаниям и даже вопреки самому себе. У тебя есть характер. У этой части тебя всего этого нет. Она словно животное. Поэтому ты не можешь отдаться на волю его капризам, и он не может иметь над тобой власть. Голод его не может отбирать у тебя рассудок. А теперь дотронься до меня. Дотронься до моей груди.

– Айина… Ты меня учишь?

Айина взяла меня за руку и направила ее на свое тело:

– А что ты думал? Так лучше всего. Научу тебя побеждать. Ты уже умеешь справляться с мужчинами, но это легко. Теперь ты должен научиться справляться с женщинами. Они сильнее и куда опаснее. Но я обучу тебя и этому. Однако сперва мне надо справиться с твоим безумным вожделением. Нельзя обучить застольным манерам умирающего от голода. Пока ты не в состоянии ничего ни понять, ни сделать.

Она толкнула меня на ковер, и я почувствовал легкую щекотку гривы ее волос на своем животе. А потом нечто, чего я и назвать тогда не сумел бы. Мир вспыхнул в один момент. Я крикнул, не понимая, что я кричу.

Мне казалось, что время остановилось, а весь мир ограничился единственной точкой на моем теле. Хотел я, чтобы это продолжалось вечно, но на самом деле был это лишь единственный миг.

Айина позволила мне лежать неподвижно, после чего прижалась головой к моему животу и отерла губы.

– Видишь, как просто? Теперь ты чувствуешь облегчение. Впервые с давнего времени. И это то чувство, за которое ты мог бы отдать очень много. Сообразительная женщина могла бы получить немалое влияние, власть или богатство взамен на этот крохотный момент счастья. Дурная женщина могла бы использовать твою безоружность и обидеть тебя на долгие годы. Сделать так, чтобы ты всегда чувствовал себя униженным. Если бы успокоила тебя проститутка или случайная женщина, ты бы посчитал, что она единственная в своем роде, и почти наверняка сразу в нее влюбился бы. Но сделала это всего лишь я. Это было очень легко, тохимон. Любая могла бы это сделать, пожелай она, ибо здесь мало труда. Я просто знаю, как это сделать, и знаю, что умею это делать хорошо. Так безопаснее для всех. А теперь отдохни. Потом начнем сначала, но теперь по-настоящему. Начнешь с того, что узнаешь мое тело.

Это действительно была наука. Точно такая же, как танец или искусство сражения. Я наведывался в ее спальню чуть ли не ежедневно. Приходил, когда опускались сумерки и зажигались лампы, а уходил в час вола в середине ночи. Были задания, было знание.

И были наказания.

Когда я делал нечто исключительно неловкое, жадное или поспешное, получал по лицу. А потом она объясняла мне еще раз, указывала, вела мои пальцы или сама показывала то, что нужно усвоить, – так, чтобы я понял. И приказывала повторять снова и снова, до изнеможения, пока не решала, что я все усвоил. Нынче я знаю, что есть женщины, которые во время любви желают властвовать, издавать приказы, подчинять мужчину или причинять ему боль. Только тогда они чувствуют удовлетворение. Но Айина к таким не принадлежала. Она действительно учила меня. Старательно и со всем тщанием, шаг за шагом.

Точно так же, как учила меня политике, дипломатии, интригам или торговле. Я даже опасался, что утрачу к этому тягу и интерес, но ничего подобного не случилось. Это были лишь уроки, и их я не покинул бы ни за какие сокровища мира. Несмотря на то что Айина была исключительно требовательной учительницей.

Когда она впервые пережила со мной спазмы наслаждения, я чувствовал себя гордым, как никогда ранее в жизни, но она быстро опустила меня на землю.

– Я сама сделала это, используя тебя, – сказала она. – Нет в том ничего плохого, и так должно быть. Это как игра на синтаре. Ты играешь на мне, я – на тебе. Я вела тебя за руку, и я получила что хотела. Но ты меня не победил. Случится это, лишь когда я не смогу тебе сопротивляться. Когда отдамся тебе, хотя не буду этого хотеть, когда стану стонать и молить о большем. Когда ты добьешься того, что я утрачу над собой контроль и не смогу притворяться. Возможно, этот миг еще наступит, но не сейчас. Тебе нужно больше умения и самоконтроля. Ты часто будешь приносить мне обычное наслаждение, но сам поймешь, когда наступит этот момент. Когда захочешь ты, а не когда буду хотеть я. Тогда ты победишь меня, как всякий момент я могу победить тебя. А теперь возьми побольше масла и намажь им здесь. Положи пальцы на Крышу Света…

Днем она была привычной Айиной с искусно заколотыми волосами и в застегнутом вышитом кафтане. Раскладывала свитки, карты или доски для тарбисса и учила меня. Однажды утром я взял ее за ягодицу и погладил ее так – знал это, – как ей нравится, после чего крепко получил по лицу – так, что потемнело в глазах.

– Этот урок будет ночью, ученик! – рявкнула она. – Я не твоя любовница, тохимон, и никогда ею не стану. Я – учительница и хочу, чтобы ты показал мне новый торговый путь из Наргина в Акасан и объяснил, что мы получим, если установим над ним контроль.

Благодаря вечерним урокам, которые я учил истово, снизошли на меня спокойствие и рассудительность. В действительности я часто возвращался к себе уставшим и с болью в лядвиях, однако чувствовал огромное облегчение. Я продолжал чувствовать вожделение, и мне начало казаться, что чувство это не так-то просто успокоить, однако это было нечто иное, чем дикая одержимость, какую я испытывал ранее. По крайней мере я начал воспринимать то, что происходило вокруг меня.

– По крайней мере ты не таращишься в последнее время на женщин, как скальный волк, Рыжая Башка, – проворчал однажды во время нашего похода в город Брус. – Тут становится опасно. Аразимы уже бродят где ни попадя, закутанные в кастовые тряпки, и начинают открыто преследовать за выступления против богини. Наши по городу ходят уже по четверо. Несколько дней в каналах и в реке находят трупы людей, носящих национальные одежды. В том числе кирененцев.

С каждым днем чувствовалось все большее напряжение. У городских колодцев постоянно толпились люди с ведрами и баклагами, сердитые и уставшие, покрытые противосолнечными плащами. То и дело вспыхивали драки.

Патрули городского гарнизона, которые доселе ходили, вооруженные лишь бичами и деревянными палками, толкаясь в толпе и перешучиваясь с торговками да зацепая куртизанок, теперь выглядели опасно. Выдавали им железные шлемы, которые ввели несколько лет назад, также у них были мечи и копья, а еще с каждым патрулем шла пара лучников.

Все чаще слышал я в толпе проклятия в адрес «чужеземной династии», все чаще кто-то пытался взывать к Подземной Матери, хотя, пожалуй, от страха. Красные одеяния и серебряные маски жрецов Подземной еще недавно мелькали здесь редко. Они скромно протискивались сквозь толпу, порой пытались напоминать о себе и метать громы, но раньше их высмеивали и толкали. Теперь же их стало полно, и они ходили гордо в окружении аколитов с бритыми головами и палками в руках, а толпа перед ними расступалась. Купцы закрывали товары, люди в национальных одеждах, пары и женщины, наряженные не по Кодексу Земли, внезапно исчезали с улиц, скрываясь в подворотнях и закоулках.

На стенах начал появляться странный знак, нарисованный углем или охрой, а несколько раз – чуть ли не кровью. Круг, разделенный волнистой линией.

Я спросил Бруса, знает ли он, что это такое. Он сплюнул на землю:

– «Подземное лоно», знак того проклятого культа.

Мне хотелось сказать, что лоно, например, Айины выглядит совершенно иначе, но я знал, что это глупая похвальба. Смолчал. Пытаясь таким образом хвалиться перед Брусом, я выглядел бы жалко.

И вправду началось нашествие мух. Были они всюду. Огромные, толстые и обезумевшие, словно перед грозой. Лезли в глаза и рот, обсаживали еду. Мы жгли благовония, но это не слишком помогало.

В северных провинциях, наоборот, свирепствовал шторм, какого не видывали годы, наводнение затапливало поля, и рыболовство замерло.

В провинции Ярмаканда высушенные, как бумага, леса охватывали пожары. В Саурагаре и Кангабаде началась эпидемия.

Слова «гнев богов» и «Огонь Пустыни» возвращались, как обезумевшее эхо. Пророчица то и дело появлялась не пойми откуда. И где бы она ни возникала, там пробивались источники, сухие деревья убирались цветами и плодами, слепые обретали зрение, а хромые вставали на ноги. Она смывала людям язвы обычной губкой, словно те были комками засохшей глины, а кожа под ними оказывалась здоровой и гладкой, даже без шрамов. И везде люди отдавали то, чем владели, в пользу культа и строили Красные Башни. Жрецы Подземной Матери роились словно крысы. Вокруг храмов строили Дома Женщин. Матери, любовницы и жены внезапно переставали замечать своих мужчин и входили туда, чтобы жить под боком у Азины. Проводили таинственные мистерии в пещерах, во время которых, говорят, обезумевшие мужчины лишали себя гениталий. Начали находить трупы с перерезанными глотками и вырванными сердцами. В пещерах обнаруживали жертвенные столы, залитые кровью. Несмотря на то что за кровавые жертвы закон наш карал смертью, похоже, некто начал подкармливать Госпожу Жатвы.

Мы стояли с отцом и Ремнем в Зале Света – огромной комнате дворца, где мозаика изображала весь известный мир. Амитрай и все его провинции, Северное море, Всеморье и море Внутреннее, а также Кебир, Нассим, пустыни, чужеземные страны – все.

Специально украшенные точки представляли города, другие – горы, которые выступали над полом.

Над городами и селениями, в которых видели Нагель Ифрию – Огонь Пустыни, – император приказал ставить выкрашенные красным фигурки из терракоты. Женщина в капюшоне заняла уже все пространство империи: от селений на границе Нахель Зима по самый Кебзегар. И приближалась к провинциям Внутреннего Круга.

– Она просто не может быть везде! – злился отец. – В один день отворяет источник на площади в Кангабаде, а в следующий делает так, что пахан-дей из Хирмиза охватывает пламя. Двенадцать стайе за один день! А идет она пешком. Всегда пешком.

– Ее сопровождают шестеро учеников, – заметил я. – И несут проклятущий таинственный сундук. Вшестером – следовательно, он весьма тяжел. У них нет припасов, воды и пищи. Только сундук. А, есть еще два слепых боевых леопарда, которые бегут с ней рядом. Отчего мы не можем узнать больше? Хотя бы что там, в сундуке? – спросил я Учителя. Но спрашивал не как ученик. Мой вопрос был не проявлением беспомощности. Я жаждал ответа.

– Мы уже потеряли четырех шпионов, – ответил Ремень глухо. – Они просто не вернулись. Я даже не знаю, убиты ли они.

– Были ли они кирененцами?

– Это не имеет значения, – резко обронил император. – Ты будешь править не Кирененом, но Амитраем. Все люди будут твоими подданными. Если пожелаешь думать таким образом, вскоре не будет должностей, на которых нет наших земляков, и тогда вспыхнет бунт.

– Ты плохо меня понял, отец, – ответил я. – Речь о том культе. Сторонник Идущего Вверх и дороги к Творцу не пожелает перейти на сторону Пламенной. С амитраями же – все иначе. Они могут знать эту религию и бояться ее. Могут тосковать о ней или уважать ее.

– Они были проверены с этой точки зрения, – ответил он спокойнее. – Я доверял бы каждому из них настолько, насколько вообще можно кому-либо доверять. Люди эти подбирались из рассудительнейших и обучались с самого детства. Их нельзя обмануть глупыми фокусами. И они не станут тосковать о тирании Красных Башен.

Я взглянул на пол. Красные Башни стояли уже во многих городах, фортах, поселениях и даже крохотных кишлаках. Выглядело так, словно они пришли из пустыни и теперь окружали Внутренний Круг.

– Все зашло слишком далеко, – сказал я. – Мой благородный отец должен был выслать наемных убийц.

– Это было сделано, – проворчал Ремень. – С тем же результатом, что и отсылка шпионов. Не так просто убить кого-то, кто чудесным образом появляется то тут, то там. Мы не знаем, где она ночует и где появится завтра. И дело не только в пророчице. Высшие касты начинают открыто поддерживать жрецов. Ничего удивительного. Они вернули бы старые позиции.

– Нам нужно ударить по жрецам. Исчезают люди, приносятся кровавые жертвы. У нас есть причина.

– Проблема в том, Молодой Тигр, что истощенный, умирающий от жажды люд льнет к Башням. И получает там пищу, воду, место для сна. Я понятия не имею, откуда они это берут. Внезапно в подземельях Красных Башен отворились магические сусеки, полные дурры, лука, муки и воды. К тому же у нас есть наш закон. А он гласит, что всяк может поклоняться своим богам.

– Если не нарушает права других людей! Нельзя приносить кровавые жертвы, а нам нельзя смотреть на это сквозь пальцы. Они призывают к уничтожению всех прочих культов и убийству людей, которые сопротивляются Праматери и Кодексу Земли, к бунту против Тигриного Трона! Не скажешь же ты, что это согласно закону? У нас есть причина ударить по ним, и причина серьезная!

– У нас была бы причина, когда бы не сушь.

– Учитель, – сказал я. – Пророчица, называемая Огонь Пустыни, вызвала источники сладкой воды там, где их не было и где даже глубинные скважины пересохли. Она лечит смертельно больных. Появляется каждый день в новом уголке империи, преодолевая целые стайе во мгновение ока. Размножает пищу. Вызывает огонь. Случалось, что те, кто ей возражал, загорались живыми факелами и горели так долго, что тела их превращались в пепел. Якобы тот, кто узрит ее лицо, слепнет, и глаза его выглядят золотыми. Почти каждый, кто столкнется с ней, становится сторонником Подземной. Я здесь повторяю базарные сказки или говорю о том, что видел в императорских свитках, написанных стратегами и шпионами?

– Так говорится в императорских свитках, – ответил Ремень неуверенно.

– К тому же весь Внешний круг страдает от засухи, какой никто ранее не помнит. По неизвестным причинам пересыхают колодцы. Весь край страдает от болезней, на севере безумствует шторм, несмотря на лето, сыплется снег и встает лед. При этом разбойники на «волчьих кораблях» каким-то чудом тревожат побережье. Я все верно говорю?

– Да.

– Так скажи мне, Ремень, поскольку я – простой принц и не понимаю: что еще должно случиться, чтобы мы поверили, что это гнев старой богини? Может, Подземная Мать и вправду хочет получить назад Амитрай, которым завладели чужеземцы?

– Боги не могут действовать таким образом. Ты хоть раз встречал бога, тохимон?

– Нет.

– А я встречал. Раза четыре. Скажу тебе, как оно происходит. Ты видел когда-нибудь соревнования боевых леопардов, где хвастаются их дрессурой?

– Ты знаешь, что видел.

– Дрессировщик сидит в кресле, и ему можно лишь свистеть, верно? Леопард пробегает через препоны, уничтожает цели, валит манекены, выслеживает и убивает кролика, а потом приносит его дрессировщику. Скажи, что это были бы за соревнования, если бы дрессировщик сам застрелил кролика, сам свалил цели, а в конце убил своего конкурента? Тут все точно так же. Боги являются в человеческом облике и порой, как говорят, завязывают некие интриги, а порой подталкивают избранных людей, чтобы те что-то сделали. Но они проведывают свои святые места в божественной ипостаси, например – как лучи лунного света или столп дыма, и порой они что-то говорят верным. Непонятные, странные или жуткие вещи. Темные люди зовут их богами. Но я не знаю, кто такие эти существа. Согласно нашей вере, единственным Богом является Создатель, который не появляется нигде и никогда. Этих же других мы зовем надаку – духи стихий. Они не могут наводить сушь, лично выигрывать битвы или давать чудесные силы избранникам, потому что тогда все начали бы так делать. Наступил бы конец света. Подземная Мать не может приказывать солнцу, потому как не она его создала. И потому, что оно светит и над другими странами, у которых есть свои надаку.

– Я это знаю, но полагаю, что надаку – создания из нашей страны. В Киренене у нас были различные надаку, а еще – Идущий Вверх и Создатель. Может, здесь все иначе? Впрочем, амитраи верят, что Подземная дала жизнь всем существам. А потому она не может быть надаку – поскольку те не творят. И, насколько я знаю, над другими землями солнце светит как обычно.

– А откуда ты знаешь, что она что-то сотворила? Потому что она так им сказала?

– Неважно. Вероятно, мы должны найти способ, чтобы поговорить с этой Подземной Матерью? Амитрай нынче наш.

– Во-первых, – сказал мой отец, – это не так просто. Она не служанка. Не придет по щелчку пальцев. Чтобы призвать бога, надаку или как там его назвать, нужно сделать в их честь нечто, чего они желают, и еще оставаться искренне верующим, желать им служить. Я не хочу совершать кровавое убийство в какой-то пещере, особенно если все это может оказаться зря. А во-вторых, что бы мы могли ей предложить? Что сами себя истребим, а потом введем Кодекс Земли?

– Тогда нужно попросить Идущего Вверх. Или другого кирененского надаку. Вызовем Камарассу.

– Его давным-давно никто не видел. Да и боги не могут вести войны, тохимон. Просто не могут. Уничтожили бы мир и себя.

– Согласно Книге Дороги, иногда так случилось, – заметил я.

– Да, сын. И согласно Книге, тогда был уничтожен мир.

Дни проходили, а засуха длилась. Казалось, никто не помнит, когда шел дождь. Даже озеро в Облачных Палатах сократилось, вокруг островов и на берегу появились большие языки песка, из воды теперь вырастали скалы, которых ранее не было видно. Наши ручьи превратились в ленивые, едва сочащиеся водяные нити.

Отец решил вывести армию, чтобы та обеспечивала порядок. Амитрайская тяжелая пехота, которая поколениями покоряла свет, теперь должна была установить мир в собственных городах. Дорогами всей империи, изо всех провинций тянулись ряды повозок с бочками воды и пищей. В прибрежных провинциях налоги достигли почти двадцати от сотни, а купцы впали в ярость.

В столице пока было безопасно, но везде виднелись отряды армии с большими щитами и боевыми копьями – в полном вооружении. Горожане, которые никогда не видели собственную армию в боевой готовности, смотрели на происходящее с испугом и недоверием.

Меня же пугало кое-что другое.

Мы шли с Брусом краем улицы, чуть менее забитой людьми, чем обычно. Чем дольше продолжалась засуха, тем отчетливее было видно, что город изменился. Много лавок и контор закрыто. Овощи и фрукты на прилавках были мерзкими, сморщенными и покрытыми коричневыми пятнами. Над берегом реки, под стенами с ревом горели высокие костры. На улицах, везде, где лежала тень, отдыхали изможденные люди, невзирая на мух, которые садились на их лица. Всюду можно было повстречать тех, кто выпрашивал глоток воды.

По улицам толкали повозки на высоких колесах, в них забрасывали тела тех, кто умер от жары или от жажды, поскольку случалось теперь и такое. Также забрасывали на повозки трупы тех, кого находили после восхода солнца. Лежащих на улицах, синих и одеревеневших, с перерезанными глотками и вырванными сердцами. Тех, кто нарушил один из многочисленных законов Кодекса Земли.

Тела сжигали под стенами, чтобы не допустить эпидемий. У костров постоянно кружили группки рыдающих женщин в черных повязках, выглядящих как вороны. Всюду витал смрад жженой плоти и летали мухи. Миллионы мух.

Мы с Брусом смотрели на это и молчали. Отец специальным эдиктом приказал представителям всех культов выдавать пищу и воду, опекать страждущих, но двери большинства храмов были затворены. На стенах же их охрой или сажей рисовали знак Подземного Лона.

– Напьемся чего-нибудь, – сказал Брус. – Пусть бы это и стоило дирхан. Я угощаю.

Работающую таверну мы нашли с трудом. Пальмового сока здесь не было. Мы сидели над кубками разведенного, теплого пряного пива, смотрели на стену напротив, где углем было накарябано: «Близится Огонь Пустыни».

– Если бы только пошел дождь, – процедил глухо Брус. – Обычный дождь. Лучше всего – сейчас. Еще мог бы поспеть второй летний урожай. Тогда мы сразу загнали бы голытьбу в кровавых тряпках назад, под землю, где им и место. Вместе с Подземной Сукой, огнями и пустынями. Город бы ожил. Снова заиграла бы музыка на площадях.

Он отпил теплого напитка и скривился:

– Попахивает гнилью. Мерзавец разводит его водой из реки. Если пойдет дождь, знаешь что я сделаю, Рыжая Башка?

– Что, ситар Тендзин?

– Подарю тебе золотой шекль, ситар Арджук. Да и себе возьму один.

Серединой улицы прошли шестеро солдат. «Двенадцатый тимен, „Канадирский“», – подумал я машинально, глядя на знак на их щитах.

– Что означает этот символ над знаком «черной руки», ситар Тендзин?

– Какой символ?

– Тот, что выглядит как пересекающиеся полукруги.

Брус заиграл желваками:

– Сами себе намалевали. Это «два месяца» – знак Лунных Братьев. Двоих жеребчиков Толстой Бабы, сидящих подле ее засратого подземного трона, – последние слова Брус произнес громко, словно бы прямо в лицо патруля. Раздался хруст, и солдаты остановились, а потом со стуком поставили на землю копья.

– Ты к нам обращался, селюк? – спросил командир и подошел к нашему столику. Солдаты встали кругом, заслонив нас и командира от остальной улицы.

Брус чуть улыбнулся, потянувшись под полу куртки. А потом рука его внезапно выстрелила вперед, а два пальца ухватили кадык командира, словно когтями. Брус вынул из-под куртки тяжелую железную печать и сунул под нос главному. Солдаты замерли. Брус отпустил горло командира и привстал с табурета.

– Очистить щиты, – сказал. – Сейчас же!

– Да, ситар бинхом-пахан, – прохрипел командир. – Это всего лишь чтобы проще с жителями…

– Ты был сотником, ситар Тендзин? – спросил я, когда они ушли.

– Я много чего делал, Арки. Но то, что сделал только что, было глупо. Лучше пойдем отсюда. Мы привлекаем внимание.

Прогулки в город перестали быть развлечением, разбавляющим монотонность моей жизни. Сказать честно, я бы и вовсе предпочел не смотреть на него в таком состоянии. Но мы продолжали ходить. Разговаривали с людьми, прохаживались пустынными улицами, на которых, главным образом, был слышен грохот тяжелых солдатских сапог. Под стенами все так же горели костры. Отец сумел провести большой транспорт воды речными баржами, и потому всякий житель получал ежедневно свое ведро воды. Кроме того, мы доставили воду и пищу во все храмы, кроме Красных Башен, и приказали раздавать их страждущим. Мы постарались, чтобы все об этом узнали. Благодаря этому ходу, щедрость жрецов Подземной перестала быть чем-то особенным. Нескольких жрецов и монахов, пойманных на краже еды, казнили.

Питие илистой, вонючей воды из реки вызывало жестокие болезни, горячку и вздутия, что часто заканчивались смертью. И все же, несмотря на это, ежедневно были те, кто продолжал пить из реки.

А дождь все не хотел идти. День за днем вставало раскаленное, пышущее жаром солнце, и даже безоблачное небо казалось выцветшим.

Предчувствие несчастья висело и над страной, и над Облачными Палатами. В нашем храме день напролет были слышны гонги. Непрестанно возносили молитвы к Создателю, Идущему Вверх и ко всем надаку. День и ночь горели пучки жертвенных лампадок и печально свисали в безветрии молитвенные флажки.

Единственной светлой стороной моей тогдашней жизни были уроки, которые давала мне Айина. Ночами жара донимала еще сильнее, к тому же над нами постоянно висел фатум Гнева Богини, и мы день за днем получали дурные вести. Даже Ведающие были согласны, что засуха, длящаяся так долго, противоестественна. Среди этого постоянного напряжения мы оба старались забыться в бесконечных состязаниях.

Однако однажды ночью она застала меня врасплох.

Я пришел как обычно и скользнул из сада прямо в ее спальню. Айина сидела на ковре в своем вечернем платье, а рядом скромно стояла на коленях гибкая, неизвестная мне девушка. Она держала руки на коленях и неподвижно глядела большими, темно-зелеными глазами. Была моего возраста либо чуть старше и, как и я, имела красные волосы – разве что чуть темнее.

– Это Мирах, – отозвалась Айина. – Нынче ночью ты столкнешься с настоящим противником. Самое время проверить, чему ты научился.

– Айина, – возразил я ласково, – Мирах красива, но я ведь нисколько ее не знаю. Я бы предпочел урок с тобой.

– Я сказала, – отрезала она. – Таково нынче твое задание. Это всего лишь умение. Как езда верхом или сражение. Ты не знаешь, какой конь тебе достанется, и не будешь всю жизнь сражаться со своим мастером войны. Нынче ты померяешься силами с Мирах. И победишь ее.

Она взяла в руки синтар, и через момент уже казалось, что не обращает на нас ни малейшего внимания, поглощенная тихой игрой.

Мирах взяла меня за руку и проводила на возвышение ложа Айины. А потом опустила муслиновый балдахин.

– Не обращай на нее внимания, – шепнула мне. У нее был мелодичный, приятный голос. И она чудесно пахла. – И не слушай, что она говорит о битве. Это никакая не битва, это лишь любовь. Я докажу тебе, что она не имеет ничего общего с войной. Неважно, хотела она тебя унизить или испытать. Пусть получит что желает. Может, мы никогда уже не встретимся, оттого можем оставить друг другу на память немного счастья. Обними меня, господин, и забудь обо всем, а я сделаю так, чтобы ты не забыл эту ночь.

Однако я поверил Айине и решил не дать у себя выиграть. Мирах была чудесна, но я умел вернуть каждую из ее ласк многократно. Я уже научился владеть собой и не сгорать преждевременно. Когда я достиг пика, то почти тотчас сумел ответить и увидел удивление в ее изумрудных глазах. Это было нелегко и продолжалось часами, но наконец я достиг своей цели. Услышал горловые крики, совершенно другие, нежели утонченные притворные оханья, которые она издавала до того; смотрел, как она вьется подо мной, судорожно хватаясь за все, за что удастся, на ее дикие глаза и спутанные волосы, падающие на лицо. Она не притворялась. Айина научила меня, как распознать, когда женщина притворяется.

Когда она вышла, я долго лежал навзничь, не в силах шевельнуться от усталости. Чувствовал себя пустым и легким, словно облако, но притом каким-то образом грязным и униженным. Чувствовал злость на учительницу.

– Полагаю, она позволила тебе выиграть, – сказала Айина. – Но ты все равно справился неплохо.

– Ты хотела моего поражения, – рявкнул я.

– Нет, – прошептала она печально. – Я хотела вернуть мою холодность. Я – учительница.

Часто потом бывало так, что мы встречались вечером, оба печальные и полные дурных предчувствий, поскольку нам надоели засухи, угрозы, замешательства и крики завернутых в ткань жрецов на улицах. Надоели карты, стратегии и грузы воды и зерна, которых уже было неоткуда взять.

А потом мы обнимались, и не было уже ничего другого, кроме наших тел, шелка простыней, запаха ароматных масел и благовоний и черной ночи за окнами спальни.

Именно тогда я ее и победил.

В первый и последний раз.

Позже она лежала совершенно неподвижно, залитая потом, с раскинутыми ногами, дыша тяжело. Не сказала ничего.

Через какое-то время встала на постели на колени и обняла меня.

– Должен был прийти этот миг, – сказала она. – Это конец твоей учебы, Молодой Тигр. Теперь ступай, став богаче знанием, которым владеют немногие, и не забывай, чему я тебя научила. Ничему больше я не сумею тебя научить, тохимон.

Подумать только, еще три удара сердца назад я был горд собой и счастлив. Теперь же я чувствовал себя так, будто остался один в черной пустоте. Словно у меня вырвали сердце, оставив зияющую кровавую рану. Внезапно. Как провалился под лед.

Остолбенев, я глядел на ее смуглое тело и не мог поверить, что вижу ее в последний раз. С этого времени она будет лишь учительницей. Взлохмаченная грива иссиня-черных волос станет для меня лишь искусно заплетенной прической, полной шпилек и заколок, а грудь и лоно с шелковистым треугольником навсегда исчезнут под сверкающими тканями платья.

Горло мое перехватило. Я откашлялся:

– Айина… Это надо бы наконец сказать. Я…

Не сумел. Она закрыла мне рот двумя пальцами и погладила по щеке:

– Нет, тохимон. Ты будешь правителем. Я – учительница императорских детей и стратег. Я научила тебя кое-чему, чтобы ты не стал игрушкой собственного вожделения. Научила тебя танцу тел. Но разве ты не заметил, мой красавчик-тигр, что я не научила тебя тому, что такое любовь? Научила лишь, как с ней справиться. Был только танец. Соки наших тел, пот и страсть. Стоны, а не любовные заклинания. Здесь не было чувств. Разве ты этого не заметил? Мирах, которую ты видел всего одну ночь, дала тебя в тысячу раз больше чувств, чем я за все это время. И теперь я знаю, что ты можешь меня взнуздать и победить. Ты сумел бы сделать это еще много раз. Из-за этого между нами проявились бы чувства, а этого нельзя допустить. Были бы поцелуи, разговоры, слезы и смех. Уже не было бы соревнований – только взаимные подношения. Вместо того чтобы дать тебе свободу выбора, я бы сама тебя оседлала.

– Айина, я помню, что когда-нибудь буду императором. Через много лет. Отец еще молод, и пусть Дорога позволит ему сохранить здоровье. Я неглуп. Но ведь у меня могут быть конкубины…

Она зашипела будто со злостью:

– Что за искушение! Я жила бы рядом со своим принцем, спрятавшись в тень, оседлав его с молодых лет. Первая женщина, давшая ему счастье. Первая, которой он обладал. Та, что учила его с малых лет. А теперь – первая конкубина! А некогда, завтра, через год или десять, я встала бы в тени трона. Скрытая в безопасности, обладая властью над правителем в его спальне. Нет, тохимон. Я не стану подвергать Тигриный Трон такой опасности. Тебе шестнадцать лет, мой принц. Я же уже стара. Мне вдвое от тебя лет. Теперь ты должен искать девушку соответствующего возраста. Свежую, красивую и ласковую. Такую, как Мирах. Забудь о моих поредевших волосах, обвислой груди, морщинистой коже, венах на руках и ногах.

– Но, Айина, ты прекрасна! Мужчины пылают, когда тебя видят. Ты как созревший плод. Сладкий и налитой солнцем…

– Ш-ш-ш… Скажи мне это через десять лет, мой принц. Через десять лет, когда ты все еще будешь очень молод. Тогда я тебе поверю. Теперь же ты говоришь лишь с тем огнем, что я вырвала из твоих потрохов.

Я молчал, пытаясь задавить в себе отчаяние, но чувствовал, что она права, несмотря на то что все во мне против этого бунтовало.

Потом я пережил черные мрачные дни, ища одиночества, сидя над кубком отвара и глядя перед собой стеклянными глазами. Айина вела себя как всегда. Спокойно, естественно, совершенно как раньше, до того, как мы соприкоснулись в первый раз. Мне казалось, что ей было все равно и что она совершенно не страдает, как страдаю я. И от этого я чувствовал себя еще хуже. Сам ее вид был мне невыносим.