Ночной Странник Гжендович Ярослав

Потом я сижу у входа в шалаш, укрывшись за щитом, которым загородил вход, с луком в руке и стрелой на тетиве – и смотрю на реку.

Подле берега вода аж кипит от тысяч рыбин и водяных тварей, которые мечутся, словно горсть серебряных монет, и выглядят так, словно жаждут сбежать на сушу от того, что происходит на середине потока.

А оно немного напоминает северное сияние. Переливается лентами и облачками, опалесцирует голубым и салатным, отбрасывает мерцающий свет на берег. Да еще ползет по водной поверхности, как огромная змея. Это холодный туман бредет рекой. В проплывающих над водой полосах и лентах мелькают перетекающие друг в друга фигуры чудовищ и тварей, клубятся путаницы щупалец. Я вижу туманные гривы и головы лошадей, вижу ощетинившиеся колючками хребты. А посреди тумана материализуются более солидные образы марширующих зверолюдей. Уродливых, скрюченных, словно на полотнах Босха. Я вспоминаю древнее племя из кельтских верований, которое старше человеческой расы. Фоморы. Их представляли человекообразными тварями с явно звериными чертами. Чудовища, приходящие из глубин и сражающиеся с людьми за остров, который позже назвали Ирландией. Собственно, это я теперь и вижу.

Протянувшийся над рекой нескончаемый хоровод фоморов, подернутых светящимся туманом.

Я сижу, сжимаю лук и гляжу. Холод стягивает мне кожу.

Знаю, что это лишь галлюцинация, но ничего не могу поделать с тем, что сердце мое лупит, словно ошалевшее, что рука, сжимающая лук, мокра от пота, что сдерживаемый из последних сил гиперадреналин кипит под кожей.

Я смотрю на странные жабьи, рыбьи, змеиные и конские морды, на лоснящиеся хребты, покрытые шишками, колючками или гладкими язвами; гляжу на рыла и морды, полные клыков, и во мне начинает расти идиотская суеверная убежденность. Я ругаюсь мысленно, но это не помогает.

Я уверен, что Двор Безумного Крика пал.

Хоровод тянется серединой реки, и продолжается это около часа.

Потом они уходят, и снова опускается тьма. И быстро делается теплее.

Они ушли.

Я знаю, что они были галлюцинацией. Были лишь туманом. Ведь шли серединой реки, поверхностью вод. А потому – галлюцинация, либо иллюзия.

Мое стойкое «верую лишь в то, что обладает смыслом», однако, не слишком желает действовать в полчетвертого утра среди темной безлунной ночи.

Я верю в то, что я видел.

А видел я бредущую по реке армию призраков.

Очередное утро без кофе, мыла и зубной пасты. Я нахожу адски кислые, склизкие ягоды и жую их. Терпкий, сводящий скулы сок, полный дубильных веществ, чистит мне зубы. Он не токсичен, но и не вкусен. Не будет у меня кариеса, как не будет и гриппа с чумой, но день, начатый без ментоловой пены на губах и с зубами, скрипящими от осадка, сразу становится каким-то неряшливым.

Я сижу у небольшого утреннего костерка и ем вчерашнюю печеную рыбу.

Цивилизация ужасно обременительна. Суетливая, шумная, она бесцеремонно пробирается в любой закуток. И все же теперь мне постоянно чего-то не хватает. То газет, то сетевого радио, то кофе, то апельсинового сока. Постоянно чего-то хочется.

И непременно найдется то, чего у меня нет.

Здесь есть лишь кипяток с медом, который закончится через пару дней; жесткое жирное мясо, похожее на угря; небо, лес, окруженный горами, хрустальный фьорд. Я хочу почитать книжку, посмотреть голофильм, сходить в элегантное кафе на побережье и выпить капучино, глядя на белые средиземноморские яхты. Хочу чистую рубаху и белые штаны.

Интересно, получу ли это когда-нибудь?

Пока же я постоянно испытываю ужасные неудобства. Ожидание на берегу фьорда тянется невыносимо. Нужно быть терпеливым.

Я начинаю беспокоиться. Не следовало полагаться на зерно. Надо было обихаживать коня простыми человеческими методами. Как любому жителю Побережья. Но нет, я – продукт своей цивилизации и, если могу сократить путь, наверняка это сделаю. Если под рукой окажется какая-никакая технология, использую ее – нужно или нет. Потому что так лучше, вернее и научнее.

Зерно должно бы уже активизироваться. И, может, оно убило несчастное животное или довело его до безумия. Должно подействовать, но это лишь теория, выдуманная каким-то яйцеголовым. Теория, на которую я безрассудно купился, вместо того чтобы пораскинуть мозгами.

Я брожу по лесу, сильно напоминающему Карелию. Скалы, угловатые деревья, изогнутые ветви. Если уж мне нечего делать, стоит поискать еду. Я знаю несколько видов съедобных грибов и чаг, знаю, как распознать съедобные части деревьев и лесные плоды. Надеюсь на какого-нибудь кабана или оленя.

Ничего. Окрестности словно вымерли.

Нахожу лишь горсть орехов и несколько похожих на трюфели грибов.

Около полудня вижу ворона. Тот кружит по небу, как черный крест, высматривая добычу настолько же безрезультатно, как и я. Я же иду за ним следом, пытаясь не потерять из виду, пока он наконец не присаживается на дереве в каких-то двухстах метрах, – он уже мой. Я концентрируюсь и гляжу сквозь коллиматоры цифрала, пытаясь распознать, мой это ворюга или нет. А мигом позже он падает, ударяясь о ветви, и конвульсивно трепещет на земле, прошитый стрелой.

Через несколько минут я вытираю кровь с ножа о мох, уже зная, что это не моя птаха, а если и она, то не проглотила капсулу с зерном. Единственная польза – горсть черных лоснящихся перьев, которые я забираю с собой.

Когда возвращаюсь к лагерю, первое, что вижу, – моего коня. Он стоит на белой гальке пляжа и, воткнувши большую горбоносую башку в шалаш, обнюхивает постель. Ощущает мое присутствие и издает серию громоподобных взвизгов, после чего идет галопом прямо на меня. Я осторожно кладу на землю перья, орехи, грибы и стою, готовый отскочить.

Он подскакивает ко мне, прижимая уши, и, визжа, танцует вокруг, сует башку мне под мышку, едва не опрокидывая; но я вижу, что это радость, а не гнев, и мне стыдно.

Я оглаживаю бархатную шерстку на шее, обнимаю его и по-индейски прижимаю свой лоб к его лбу в плоском месте между глазами, там, где под черепом, вероятно, угнездился резонатор.

«Друг. Я тосковал, – думает конь. – Друг. Шеф. Конь был один».

Я чувствую его голос, словно вибрацию, что проникает мне под череп. Странный чужой звук, раздающийся в голове, звук, от которого ноют зубы.

Я глажу большую голову по носу, по самые бархатные мягкие ноздри и ухватистые губы, похожие на кончики слоновьего хобота.

– Твое имя Ядран, – шепчу ему. – Мое имя – Вуко.

«Ядран, – повторяет он. – Вуко и Ядран теперь вместе?»

– Верно, – говорю я. – Вместе.

Удалось. Наверное. В таком случае, он должен знать с десяток-другой команд, для безопасности произносимых по-хорватски и по-польски. Он словно цирковой конь и боевой скакун одновременно. Пяток лет тренировок, проводимых с жеребячьего возраста, закляты в крохотном скользком головастике, пробравшемся в его голову.

«Ядран теперь другой».

– Теперь все по-другому, – говорю я. – Ты уже не боишься огня, не боишься скакать, даже если не знаешь, что там, за препятствием. Не испугаешься грохота, вспышки или внезапного движения. Не станешь убегать, разве что я тебе прикажу. Теперь ты видишь в темноте и больше не заболеешь.

Я накладываю чепрак и упряжь. Наконец-то. Беру в руки седло, которое до сих пор носил на собственном загривке.

Он стоит терпеливо, только стрижет ушами, когда я затягиваю подпругу, подставляет голову под узорчатый налобник и послушно хватает зубами непривычное удило, спроектированное для челюстей, подобных его.

Потом галечный пляж на берегу фьорда превращается в цирковую арену. Конь отступает, делает повороты, встает и вскакивает по команде. Послушный, как мотоцикл. Годы тренировок в одной капсуле. Шоу Буффало Билла.

Даже жаль, что никто не видит.

На ужин я разогреваю один из военных рационов, которые собрал на станции. Выравниваю дыру в котелке и пытаюсь залепить ее глиной – в надежде, что та затвердеет в племени костра, но ничего не получается. Протекает. В конце концов приходится есть из упаковки.

Чудесно. Я ем сосиски в соусе барбекю с кукурузой, выпиваю изрядную часть ракии. Ядран получает большую порцию раскрошенных сухарей, а потом отправляется искать что-то похожее на подножный корм. Не знаю, что найдет: судя по зубам, он всеяден, а то и хищник.

Жаль, я не могу его спросить, откуда он взялся на той странной полянке и что делал ранее. У него маленький запас слов, кроме того, что на самом деле он не умеет разговаривать. Просто не знает, что начал. Произносит простые предложения, но не сумеет ничего рассказать, как и облечь свои воспоминания в слова.

Я стараюсь не выстраивать дурацких, ничем не подтвержденных теорий, но ничего не могу поделать. Мне кажется, его появление как-то связано с явлением, на которое я раз за разом натыкаюсь и которое пока считаю галлюцинацией.

Мне кажется, это дело холодного тумана.

Когда на следующее утро мы отправляемся в путь, я чувствую себя легким, словно перышко. Весь инвентарь рассован по сумам, прикрепленным у конского седла, и находится внутри скрученного одеяла, переброшенного через спину. Наконец-то на мне нет брони и кольчуги. Доспех и вещички размещены в сумах, по кобурам и крючкам, конь, увешанный пожитками, выглядит не слишком элегантно, слегка напоминает тяжеловоза и чуть-чуть передвижную лавку, но, кажется, не чувствует всего этого груза. Наконец-то можно путешествовать без шлема на голове и седла на шее.

Мы отправляемся в путь.

Ущельем вдоль фьорда, через лес, скалистыми пустошами, поросшими кустарником. Как тропинка ведет.

К югу я утыкаюсь в мост.

Собственно, в руины моста, но такие, что дух захватывает. На каждом берегу – по два огромных пилона метров тридцать в высоту. Река в этом месте широка – метров сто пятьдесят, да и скалистые берега поднимаются на несколько этажей.

Пилоны на берегах – монструозные скульптуры гигантов. На одном берегу – женщина, на другом – лишенная головы фигура мужчины. Они тянут друг к другу руки, стоя, расставив ноги, над широкой, гладкой поверхностью дороги. Мост обрывается – с каждой стороны – в нескольких метрах от берега, но в потоке не видно других остатков от сооружений.

Я слезаю с коня и обхожу руины, оглаживая поверхность скалы. Она монолитна. Никаких следов обработки, никаких стыков. Словно лава миллионы лет формировала эти фигуры гигантов, поверхность дороги и тросы, что некогда соединяли тоскливо протянутые руки. Теперь их навсегда разделила река и они никогда не встретятся.

Кто в стране, где вершиной архитектурного мастерства остаются терема из ошкуренных бревен, сумел выстроить подобное?

На моей стороне фьорда дорога вгрызается в скалистый склон и убегает в лес. Как и мост, она – тщательно отполированная скала. Почти нетронутая. Гладкая как стекло: поверхность, на которой видны хорошо если несколько трещинок, в которые пускают корни трава и деревца.

Я отправляюсь дорогой под гору. Она ведет не туда, куда нужно, но мне интересно, что там дальше. Я гляжу на огромные стволы поваленных деревьев; за поворотом одно из них – огромное, с иголками, подобными араукарии, – вырастает из идеально круглой дыры посреди шоссе. Ствол у него – метра три в диаметре. Копыта Ядрана бьют в базальтовую поверхность дороги.

Метров через пятьсот я замечаю нечто, что в первый момент кажется белыми меловыми скалами, но это строение. Острые купола, словно верхушки закопанных в землю патронов, установлены в концентрических кругах. Все в черных, похожих на мух пятнышках, которые вблизи оказываются стаей больших воронов. Некоторые из них кружат вверху, будто ожившие клочья сажи.

Я отстегиваю меч от левой стороны седла и неторопливо вешаю его за спину. Подъезжаю шагом, с луком на изготовку и стрелой на тетиве.

Вблизи строение еще больше, чем могло бы показаться. Я въезжаю в первый круг: он немного напоминает негритянскую деревню, только дома словно вырезаны из белого мрамора. Как мост и каменные гиганты, они выглядят скорее отливками, чем творением каменщиков. Тишина. И хорал карканья.

Ни живой души вокруг.

Это странно. Даже если дома эти – остатки некой древней культуры, кто-то должен здесь обитать. Это готовые дома. Хватило бы приладить двери. Есть окна, крыши, не льет на голову.

Может, место дурное? Из прочитанного мною о культуре Мореходов следует, что они неохотно оседают там, откуда не видна вода. Перед домом должно быть море или река, которая в него ведет, или хотя бы озеро.

Я соскакиваю с коня и осторожно подхожу к ближайшему дому. Лук держу в свободно свисающей руке, придерживая стрелу пальцами. Достаточно ухватить второй рукой за тетиву – и можно стрелять.

Мне не нравится тишина и это место.

Активирую цифрал.

Он умел двигаться совершенно бесшумно. Вороны расступались неохотно, некоторые при виде его взлетали, махая тяжелыми крыльями. Но за стрельчатой аркой входа была лишь темнота, запах падали и мокрой земли, что покрывала тонким слоем каменный пол.

И кипа прогнивших костей посреди округлого помещения. Перемешанных будто кривые пожелтевшие палки. Остатки бурой тряпки, грязно-желтый шар черепа.

В соседнем доме было то же самое, но костей несколько больше. Драккайнен решил, что это подобие кладбища.

В усиленном цифралом зрении были видны поблекшие полихромные рисунки, покрывавшие стены, и свежие рунические знаки, начертанные охрой либо кровью.

– Ну, получается, я попал на кладбище, – проворчал Странник, вышагивая спиральной улочкой между склепами. Середину некрополя обозначала округлая каменная плита, поросшая выстреливающими на несколько метров вверх, к небу, шипами.

В одном из склепов он нашел скелет, сидящий на полу: у него сохранились засохшие сухожилия и остатки кожи. В других были лишь кипы костей, еще в двух нашли успокоение высохшие, как мумии, трупы. Вороны собирались перед теми склепами и клубились внутри, выклевывая остатки мяса. Он разогнал их, хотя те не слишком боялись. Двое поднялись в воздух и уселись на крыше, остальные разлетелись с гневным карканьем. Он не слишком агрессивен к ним. Размах крыльев у воронов был с полтора метра, клюв каждого выглядел словно острие кирки и был длиннее ладони.

Очередной труп во вполне приличном состоянии. Сидел в той позе, что и остальные посреди помещения: со скрещенными ногами, руками, упертыми в колени, и ладонями, направленными вверх. На затылке у него даже остались длинные седые волосы – как небрежно содранный скальп.

Странник заглянул внутрь, и труп внезапно раскрыл глаза. Налитые кровью, покрытые бельмами и мутные, точно молоко с кровью. Драккайнен отскочил назад, натягивая лук и чувствуя, как гиперадреналин ударяет в его вены.

Человек раскрыл рот и издал хриплый крик, напоминающий карканье, после чего снова сделался недвижим.

Драккайнен выдохнул, медленно ослабил тетиву и некоторое время массировал руки, пережидая, пока горючее перестанет кружить в его крови.

– Ну ты, братишка, меня и напугал, – сказал он. – Кто ты такой? Больной? Помощь нужна?

Ничего.

– Хочешь есть?

Ничего.

Пугающе худой человек не отозвался и не отреагировал, даже когда Драккайнен ухватил его за плечо. Под невозможно грязными и сопревшими тряпками он казался пустым, словно восковая отливка.

Пульс у него бился слабо, но ощутимо. Единственным признаком жизни было редкое, медленное дыхание.

– Кататоник, – вынес вердикт Драккайнен. – Кладбище кататоников. Что за страна!

Смеркалось.

– Или возвращаемся на дорогу и ночуем подле моста, или остаемся здесь, – сказал он коню. – И кажется мне, что здесь путь напрямик. По крайней мере, если смотреть с этого холма. Река течет туда и делает петлю, а мы хотим добраться до устья, к порту. Этот пусть себе сидит. Он ведь никому не мешает, а я – не странствующий психиатр.

Ядран фыркнул и издал протяжное урчание.

– Значит, решено.

Некоторые дома были совершенно пустыми. Драккайнен подмел каменные плиты пола пучком веток, принес себе кучу сушняка.

– Однако умнее спать во дворе, – сказал, рубя ветки мечом и складывая костерок. – Не могу сказать, почему так. Нет, духов я не боюсь. И скажу тебе по секрету отчего. Дело в том, что духов не бывает.

И все же ему не хотелось спать внутри странного здания со шпилем. Он сидел, глядя на огонь, и слушал раздающееся время от времени хоральное карканье воронов с другого конца поселения.

Наконец он заснул, завернувшись в попону и не сводя глаз с углей.

Рядом стоял его конь, обгрызал мясистые листья с куста и, прядя ушами, глядел во тьму. Перед сном Драккайнен уперся лбом в конскую башку.

«Плохое место, – думал Ядран. – Место смерти. Вуко спит. Ядран следит. Плохое место. Ядран будет кусать и бить копытом. Кто-то придет – Ядран убьет. Вуко спит».

Сидят вокруг меня по-турецки, с руками, упертыми в колени, и ладонями, обращенными к небу. Смотрят на меня налитыми кровью, мутными, слепыми глазами. Сидят и вонзают в меня слепой взгляд, не обращая внимания на воронов, что рвут их тела.

– Тело – се тлен, – шепчет один. Его голос звучит как шелест сухих кладбищенских листьев. – Душа – се тлен. Тебе нужно быть вороном, чтобы взлететь в небо.

– Вот еще один пришел красть песни, – это следующий, он уже почти скелет. – Блуждаешь. Идешь по спирали, в никуда. Ты сам должен сделаться песнью.

– Дорога ведет внутрь, а не наружу. Но это глупец – Странствующий Ночью. Пришел извне и уйдет вовне.

– Приходят сюда за песнями. Хотят деять. Но это место, в котором деяния прекращаются. В котором прекращается все.

– Ты вор. Для чего ты нарушаешь покой Воронова Града? Мы – мудрецы. Песенники. Мы заняты. Здесь мы перестаем быть. Отчего ты нам мешаешь?

Протягивает руку и вырывает мой глаз. Показывает его плавающим в ладони, как разбитое яйцо.

– Столько-то стоит знание. Тот, кто желает деять, должен научиться смотреть внутрь.

Сам он совершенно слеп.

– Видишь? – спрашивает. – Один я отдал, чтобы деять. Второй – чтобы деять перестать. Отдал его воронам.

Я пробуждаюсь, словно по сигналу тревоги. Хмурый рассвет. Даже, скорее, посиневшая на востоке ночь. Я трезв и готов действовать. Не знаю, из-за кошмара или остерегающего ворчания Ядрана. Пиктограммы боевого состояния в мгновение ока пролетают перед моим внутренним взором, как голографические elirium tremens.

Драккайнен бесшумно поднялся, с луком в руке, и пошел, крадучись, к коню; оперся о его теплый косматый бок. Конь повернул к нему башку, и они соприкоснулись лбами.

«Человек и осел, – подумал конь. – За хребтом. Не видно. Идет. Не боится. Он врет. И знает, что мы здесь».

– Лежи, – шепнул Драккайнен.

Присел на корточки и упер ладонь с луком в колено. Конь подогнул ноги и исчез в высокой траве, послушно вытянув шею и как-то по-драконьи уложив голову челюстью к земле. «Земной конь так не сумел бы», – подумал Странник.

В термозрении вороны, сидящие на островерхих крышах, светились как неоновые попугаи, а дома торчали вокруг словно драконьи зубы. Был слышен скрип плохо смазанных осей. Из-за пригорка показалось желто-оранжевое пятно в форме шишковатой башки животного, похожего на окапи или миниатюрного жирафа. За ним – двухколесная тележка, рядом с которой ступал низенький человечек в кожаной шляпе с большими полями и ел сваренное вкрутую яйцо.

Драккайнен послюнил пальцы и поправил растрепанное оперение стрелы.

– Не можешь спать, Воронья Тень? – крикнул, натягивая лук.

– Ты тоже, если нет дерева, Спящий-на-Дереве? – крикнул в ответ тот. – Лучше отложи лук и подбрось дровишек.

– Я и так хорошо вижу, – откликнулся Вуко.

– Если отложишь лук, я сяду с тобой подле огня.

– А какая мне с этого польза?

– Завтрак. Ты дашь огонь, я дам пиво, ветчину и хлеб.

Драккайнен снял стрелу.

– У меня есть печеная рыба, – сказал.

Сидели по обе стороны от костра, глядя друг на друга через огонь. Вставал пурпурный рассвет. Вблизи оказалось, что Воронья Тень почти карлик. Мощный, кривоногий и без одного глаза. Глазницу прикрывала костяная пластина, прикрепленная к ремню.

– Ты отдал один глаз за знание? – спросил Драккайнен.

– Ага. Узнал, что, если сражаться без шлема, можно потерять глаз. А что узнал ты?

– Что это странная страна. Что здесь продолжается какая-то война богов. Что здесь непросто повстречать кого-то, у кого все дома в голове. Что в каменных зданиях живут трупы. Разные вещи.

– Твоя рыба вчерашняя.

– А твое пиво кислое. Что это за место?

– Урочище. Кладбище. Глупцы, которые думают, что они – Деятели, приходят сюда отдавать песни.

– И отдают? – спросил Драккайнен, сделав глоток.

– Песни богов принадлежат богам. Их нельзя ни отобрать, ни отдать. Самое большее – их можно забыть.

– Почему ты говоришь загадками?

– Говорю так, как ты спрашиваешь. Загадкой на загадку.

– Ты знаешь многих Песенников?

– Я знаю многих людей.

Драккайнен вздохнул:

– А сам ты – Песенник?

– Ужасно много спрашиваешь. Как баба. Спрашиваешь и спрашиваешь. Что ты делаешь со всеми словами?

– Я уже говорил, что ищу нескольких чужаков. Один из них был при дворе Безумного Крика. Здесь его называют Акен. Ты слышал о нем? Высокий, черноволосый, с рыбьими глазами. Как я их найду, если не буду расспрашивать?

– Ища, как полагаю. Коня ты уже нашел.

Драккайнен вздохнул и ткнул в костер палкой, посылая в небо снопы красных искр. Он совершенно забыл о коне. Позвал его. Ядран сразу поднялся, тряхнул головой и отошел в сторону, щипля траву.

– А может, ты хочешь поторговать? Если расскажешь мне что-нибудь полезное, я дам тебе марку серебром. Что-то, что поможет мне в поисках.

Черный мушиный глаз Вороньей Тени блеснул.

– Всегда иди вперед. Тот, кто выслеживает, должен искать перемен, а там, где он станет ждать, – ничего не происходит. Спрашивай или молчи – но всегда слушай, о чем говорят люди. Ни верь ни во что, что хотя бы на миг не побывало в твоей голове. Не доверяй новому мечу, слову девушки в постели, богам и богатым. Не верь также простецам и злым людям. Я могу так долго – и каждый совет тебе пригодится. Я уже могу получить свою марку или тебе нужно больше советов?

– Ты не сказал ничего, чего бы я не знал, – усмехнулся Драккайнен. – И я могу взять реванш таким же советом: «Доволен глумливый, коль, гостя обидев, удрать ухитрился; насмешник такой не знает, что нажил гневных врагов». Или: «День хвали вечером, жен – на костре, меч – после битвы, дев – после свадьбы, лед – если выдержит, пиво – коль выпито».

– Хорошо сказано, – ответил с улыбкой Воронья Тень. – Однако я исходил из соглашения. Ты сказал, что дашь мне марку, если я скажу тебе нечто полезное. Я сказал.

– Ты софист.

– Что оно такое: «соуф юст»?

– Это слово из моей страны. Означает того, кто врет не обманывая. Кто гнет слова, будто ивовые прутья, чтоб вышло по его. Не получишь и гроша ломаного за такие советы.

– В таком случае – сыграем на твою марку. Ты умеешь играть в короля?

– Нет.

– Я покажу тебе.

Драккайнен вынул воткнутую в землю палку, на которой пек кусочек ветчины, понюхал мясо, после чего осторожно откусил. Воронья Тень похромал к своей повозке и вернулся, неся деревянную шкатулку, в которой что-то гремело, словно в шахматном комплекте.

Набор состоял из деревянного планшета с отверстиями и пешек, которые можно было втыкать в отверстия одним или другим концом. Вставленные одной стороной, они были обычными пешками, другой – главными, как дамка в шашках. Кроме того, еще был кожаный округлый мешочек, содержащий плоские камешки с вырезанными и окрашенными краской знаками с одной стороны, которые означали временные свойства пешек или условия партии; эти камни, называемые «камнями судьбы», надлежало вытягивать из мешочка вслепую. Черные следовало показывать и использовать сразу, красные – придерживать на потом и использовать когда это выгодно. К тому же были два многогранных кубика, которые бросались в открытый мешочек. Цель игры – провести «короля» с одного края планшета на другой. Можно было сбивать пешки противника, пытаться убить или заблокировать его «короля» или сконцентрироваться на проводке его в угол быстрее, чем это сделает противник.

Игра была сложной, но понятной. Драккайнен активировал соответствующий модуль цифрала и зарегистрировал все правила, включая значения символов на шестидесяти четырех камнях. Это было тем, что без помощи он никогда бы не запомнил раньше, чем после нескольких игр. И никто бы не запомнил – собственно, это показалось ему самым удивительным.

Он сунул руку в поясной кошель с монетами, взятыми на станции, и нащупал двенадцать серебряных бляшек, каждая с полграмма. Четыре были украшены рисунком коня, другие – человеком с веткой, некоторые – почти стертыми знаками. Он вынул руку из кошеля и, не пересчитывая, высыпал монеты в крышку коробочки с камнями судьбы.

Воронова Тень воткнул в землю заостренную палочку с отходящей в сторону веточкой и на сучке повесил шнурок с прилаженным горизонтально узким кристаллом.

– А это что?

– Один из моих товаров. Это стрела правды. Скажет мне, если ты станешь меня обманывать.

– Как здесь можно обмануть? Ведь все видно.

– В любой игре можно.

Загрохотали кости. Страннику выпало играть зелеными. Он решил послать своего короля кратчайшей дорогой в компании шести пешек, поставленных охранным шестиугольным строем, а остальными выбивать пешки Вороновой Тени. Потом он вытащил «дождевую слякоть», а Воронова Тень – красный камень, который оставил себе на потом. Слякоть привела к тому, что его король застрял где-то на середине доски, а отряды разведчиков впутались в серию ничего не значащих стычек с пешками противника. Цифрал подсовывал ему возможные ходы противника и работал над поиском алгоритма его стратегии, но старикан упорно совершал ходы, отличные от оптимальных. Через несколько минут Драккайнен пришел к выводу, что противник концентрируется на атаках на его короля и только делает вид, что желает провести своего в замок.

Они не разговаривали. Слышно было лишь громыхание костей, стук камней и пешек. Каждый сбил по шесть пешек противника, но король Драккайнена находился в худшем положении. Ему досталась пара красных камней, которые он держал в резерве – «лед» и «болезнь коней», а также два черных, заблокировавших один из его отрядов. Воронова Тень вытягивал только красные и уже подсобрал из них немалую коллекцию.

Цифрал подбросил ему пару возможных стратегий на основе анализа движений Вороновой Тени, приняв за условие, что все камни судьбы у того будут обладать наибольшими и при этом неполезными для ходов Странника возможностями.

Стрела правды стала неторопливо проворачиваться, указывая одним из своих концов на Драккайнена. Воронова Тень нахмурился, но потом что-то произнес – и кристалл повернулся в его сторону, а потом начал свободно вращаться, указывая попеременно то на одного, то на другого. Так продолжалось до конца игры.

Вуко применил одну из своих систем и в результате на какое-то время получил контроль над серединой доски ценой четырех меньших пешек, принудив противника использовать три камня.

А потом решил, что хватит, и преднамеренно совершил несколько ошибок, чтобы проверить, заметит ли это Воронова Тень. Заметил. В ответ Драккайнен отплатил несколькими болезненными атаками и принудил карлика использовать два камня – «черный огонь» и «огненную стрелу», после чего проиграл, с полным осознанием того, что делает.

Воронова Тень выпрямился, хрустнул пальцами и сделал глоток-другой пива.

– Легкие деньги, – сказал, ссыпая монеты в свой кошель. – Играем еще? Хочешь отыграть свое серебро?

– Нет. Сыграем на кое-что другое.

– На что?

– На вопрос. Если выиграю, ты ответишь мне на вопрос. Если проиграю, получишь марку серебром. Ответишь искренне, – он протянул ладонь и придержал крутящийся кристалл. – Я буду знать. Ты повесил стрелу правды.

Воронова Тень задумался на миг:

– Согласен.

– Вылей немного пива на землю и возьми Хинда в свидетели.

Воронова Тень фыркнул:

– И что оно даст?

– Сделай как говорю.

Снова начали играть.

На этот раз Драккайнен ходил увереннее. Рассчитал три независимые стратегии: одну – на продвижение собственного короля, одну – на убийство короля Вороновой Тени и одну – на блокирование его посреди поля. Теперь он перепрыгивал от одной к другой, реализуя их в зависимости от ситуации на доске. Воронова Тень наверняка мошенничал – и кидая кости, и вынимая вслепую камни. Стрела правды дергалась как безумная.

Драккайнен выиграл быстро и безжалостно, атакуя короля противника, прижатого к краю поля, после чего налил себе еще пива, придержал дрожащий кристалл и лучисто улыбнулся.

– Теперь я спрошу.

– Минутку, – прервал его Воронова Тень. – А если я чего-то не буду знать?

– Тогда ты скажешь, что не знаешь, но скажешь, как оно, по твоему мнению, может быть.

– Один вопрос – один ответ.

– Хорошо. Слышал ли ты, где может быть чужой Песенник с рыбьими глазами, называемый Акен, или высокий наглый старикан с длинными серебристыми волосами и рыжей бородой, которого зовут Олаф Фьоллсфинн, или очень высокая, гибкая женщина с короткими волосами цвета соломы по имени Ульрика Фрайхофф, или невысокая полная женщина с черными кудрявыми волосами, Пассионария Калло? У всех у них глаза как у слепцов, но все они зрячие. Плохо говорят на знакомых языках, и они – странные. Кажутся молодыми и зрелыми одновременно. Их могут принимать за Песенников, но и за безумцев. У них есть странные предметы, и они странно себя ведут. Вопрос звучит: слышал ли ты, где эти люди могут находиться?

– Я слышал разные рассказы о странных людях. Часть из того – сказки. Часть – не касается тех, кого ты ищешь. Возможно, я слышал о высоком худом Песеннике со слепыми глазами и волосами как уголь. Но видели его то здесь, то там. Во многих местах, но никогда не на одном и том же. Якобы был он Деющим. И эти истории – всегда страшные.

– Почему?

– Один вопрос – один ответ.

– Я не задаю нового вопроса. Спрашиваю о твоем ответе, поскольку я его недопонял.

– Как ты там говорил, «соуф юст»? Играем дальше?

– Играем.

На этот раз Драккайнен проиграл. После яростной схватки, но окончательно и без малейших сомнений. Потерял короля за два поля перед замком. Сунул руку в мошну и принялся, не глядя, отсчитывать деньги.

– Нет, – сказал Воронова Тень. – Я выиграл свой вопрос.

Придержал стрелу правды и заглянул Драккайнену в глаза:

– Ты ищешь этих чужеземцев. Что сделаешь, когда их найдешь?

– Заберу их отсюда. Заберу домой.

– А если они не захотят идти с тобой?

Вуко замер на миг:

– Как они могли бы не хотеть? Они потеряны здесь и хотят вернуться домой. Ждут кого-то, как я. Однако, если бы кто-то не захотел… Если так случилось бы, я все равно их заберу, хотят они того или нет. Силой. Я ответил тебе на дополнительный вопрос, что касался того, о чем ты спросил.

– Это твое дело. Играем?