Ночной Странник Гжендович Ярослав

– Ты мне надоел, – говорю я.

Мне не хочется уже ни стрелять в него, ни бросать чем-то, ни пытаться поймать. Он настолько же быстр, как и я, более того – чувствует мои намерения. И всегда неподалеку. Когда я просыпаюсь у костра, он сидит где-нибудь на куче вещей или на ветке. Крадет остатки моей пищи. Но я должен признать, что однажды он принес большую рыбину, а в другой раз – создание, похожее на кролика, и оставил рядом с моей постелью. Ядран его игнорирует, я, собственно, тоже.

Рыбак стоит, опершись о столб, подпирающий крышу его дома, ест кашу из деревянной миски и тоже глядит на ворона.

– Твой? – спрашивает.

– Трудно сказать, – отвечаю я. – Постоянно его встречаю.

– Злой знак. Это птица смерти. И посланник богов.

– Это только птица. Спасибо за ночлег.

– Мы – спокойные люди, – цедит он. – Страндлинги.

Цифрал дуреет на миг, подсовывает мне неологизм «берегари», потом исправляет на «живущие-на-берегу».

– Если бы не то, что происходит в последнее время, я бы тебе отказал. Не люблю чужаков в доме. Но нынче – война богов. Сам Скифанар Деревянный Плащ не принял однажды странного путника – и вот чем все закончилось. Нынче странное бродит по миру. А ты странен. Ну и дал мне два шекля чистым серебром.

– Я иду в город, – говорю ему. – Ты спускаешь на ночь собак или что-то вроде того?

– Постучи, и я тебя впущу. Зовусь Лунф Горячий Камень.

Смотрит, как я пристегиваю меч и надеваю плащ.

– Чужакам нельзя носить оружие в кольце валов. Только нож можешь взять. Нынче мир осеннего тинга. Если убьешь человека, будешь утоплен в сети с огненными угрями. Таков закон Страндлингов, Людей Берега. Однако, если кто-то нападет на тебя первым и прольет твою кровь или возьмет оружие, пусть просто кружку или кость, ты имеешь право защищаться. Под Древом Огня. Но не в кругу частокола. Говорю это тебе я, Лунф. Человек Берега. Прими добрый совет – и доживешь до времени, чтобы заплатить мне еще два шекля.

– Благодарю, Горячий Камень. Я оставлю меч. Скажешь, что еще нельзя делать?

Он пожимает плечами:

– Можно все, что рассудительно. Не обижай мужей, женщин и богов.

Я даже рад. Меч тяжелый, путается у меня в ногах, цепляется за плащ и обращает на себя внимание. А потом я выхожу за ворота. Ныряю в толпу и не намереваюсь обижать мужей, жен и богов.

Нужно идти туда, где людей больше всего. На набережную. Это широкий деревянный помост, что тянется вдоль фьорда. Лодки причаливают к кнехтам, грубо украшенным узорами, похоже означающими постоянные родовые места. На деревянных балках, с ногами над водой, сидят люди, пьют из рогов, играют в «короля» и какую-то другую игру, что состоит в метании горсти резных кубиков.

Это странно, но они уже не кажутся мне слишком экзотическими. Все такое обыкновенное. Носят штаны, шнурованные свободные рубахи, обшитые бахромой и затянутые тяжелыми поясами, а еще кафтаны из толстого сукна. Порой – застегиваемые серебряными шпильками короткие плащи. Если бы не эти пряжки, застежки и красочная тканевая бахрома, выглядели бы совсем привычно. Эдакие мужики в штанах и полотняных блузах. Слегка грубоватых, может, но и только. Даже на Земле не вызвали бы ажиотажа. Женщины носят широкие, затянутые в поясе платья, похожие на греческий пеплум, но из толстого полотна. Порой те, кто побогаче, носят на головах свободно наброшенные платки и ключи у пояса. Все: и женщины, и мужчины, и дети – не расстаются с ножами.

Я машинально оглядываюсь. Не уверен, узнал бы я своих так уж легко. Одетых как местные и в других нарядах. Узнаю ли я, скажем, побритого Фьольсфинна с бакенбардами? Бородатого ван Дикена со стрижеными волосами? Длинноволосую Фрайхофф?

Мне нужна какая-нибудь ярмарка или корчма. Место, где вдоволь людей, лучше бы – местных. И мне надо купить здешний кафтан, а может, и такую вот кожаную ермолку. А еще я бы охотно что-нибудь съел.

Наконец я нахожу площадку между дворами, заставленную деревянными прилавками. Здесь есть и ряд столов на козлах, и человек, продающий пиво прямо из бочек, поставленных на повозке. Однако нужен собственный кубок.

Под ногами трава утоптана до болотистого мочала, вокруг крутятся худые псы. Есть костер, подле которого какой-то добрый человек продает печенные на железной, подвешенной на цепях сетке куски нанизанного на палочки мяса и квадратных рыбин, похожих на камбалу. Все выглядит как праздник. Космическая постоянная.

Я покупаю себе окованный рог для питья, снабженный внизу драконьими ножками, и сажусь за стол – там, где еще есть немного места. Скромно и с краю.

Жую кусок мяса, запиваю сладковатым мутным пивом и смотрю. Такая работа.

Местные отличаются от моряков. Они не столь крикливо одеты, кажутся более спокойными, держатся на обочине, сидят за собственными столами. Молчаливы и расчетливы в движениях. Моряки выглядят и ведут себя вызывающе. У них коротко обрезанные волосы и стриженые бороды, на щеках и плечах вьются сложные татуировки. Часто одеты только в штаны, иногда в кожаную жилетку на голое тело. Их поведение и внешний вид что-то мне напоминают. Эти громкие крики лицом к лицу, когда встречается пара приятелей, удары кубками в столы, эта показная веселость… Рев – так, что багровеют лица и выступают вены на висках, жадное питье прямо из кувшина.

Я делал в своей жизни много разных вещей. Часто вращался среди специфических людей. Перегонял контрабандой машины через Сахару, ходил по морю, жил на корабле, ездил на мотоцикле. Бывали периоды, когда меня можно было повстречать там, где жизнь полна адреналина и не делают одно и то же по часам.

Они танцуют.

Только мужчины, всего несколько женщин, тоже татуированных и настолько же диких, как остальные. Это не дружеский танец. Топают по кругу, взбивая тучи пыли. Время от времени пара наскакивает на пару, они сшибаются в воздухе торсами, порой лупят друг друга предплечьями в предплечья. И все – под дикий ритм барабанов и какой-то флейты. Крики. Даже не понять – это еще пение или уже только энтузиазм.

Я начинаю чувствовать себя как дома.

Достаточно припарковать рядом несколько мотоциклов или переодеть здешних в мундиры Иностранного легиона.

Они выжили.

И радуются этому.

Совсем недавно их тошнило желчью на колышущихся палубах «волчьих кораблей», они сикали в штаны от страха, прячась под щитами, секомые дождем стрел на каком-нибудь пляже, – или бежали горящими, чужими городами, с руками, дымящимися от свежей крови и человеческого жира. Нажрались этого под завязку. По горло. Оплакали многих товарищей и десятки раз – самих себя. Но выжили и вернулись домой. И теперь они бессмертны.

У них есть добытая где-то горсть золота, они все еще видят небо над головой и чувствуют вкус пива. Теперь весь адреналин, который они жрали, которым дышали и которым их тошнило все месяцы экспедиций, горит у них в венах и парит со лбов.

Я бы тоже орал.

Но от них я ничего не узнаю.

Мой сосед наваливается на меня теплой тяжестью. Я придерживаю его за кафтан на спине и осторожно укладываю лицом на стол между рыбьих костей. Я не ищу ссоры.

Я совсем не хочу, чтобы меня утопили с огненными угрями.

Расспрашивать нужно местных. Они сидят за отдельными столами, с мечами на поясах, молчаливые и какие-то мрачные. Поглядывают на орущих моряков исподлобья. Но не с неприязнью, а испытующе. Не хотят стать очередным разоренным городом, потому не пускают чужаков с оружием, а сами постоянно держат под рукой мечи и топоры.

Я прислушиваюсь.

Это непросто при том шуме, который здесь царит. Нужно отфильтровать писклявую музыку, несколько сотен случайных разговоров, которыми кипит площадь. Я умею вылавливать из гама одиночные фразы, почти как направленный микрофон. Концентрируюсь на словах-ключах: «чужеземцы», «чужаки», «Акен», но и «война богов», «слепые», «рыбьи глаза», «Делатель», «песни богов», «два года назад».

Слушаю.

«Не знаю, к чему возвращаюсь. Отец был уже стар, может и умер, но тогда брат примет все наследство, а мне ничего не оставит. Может оказаться так, что придется идти на свое, только не знаю, куда…»

Нет.

«Я уже больше не поплыву. Делается все горячее. Приходится плыть все дальше, а времена все хуже. Некогда, при сыновьях Кричащего Топора, раз поплыл на дело – и мог поставить двор. А теперь… За горсть серебра рисковать шеей…»

Нет.

«Первый и последний раз плыву с Черным Лисом. Худшая штука – такой стирсмен, у которого нет счастья. Говорю, он оскорбил богов, плывя с женщинами. Деющих возил… Из этого лишь ссоры на корабле, как не жалятся, так бьются, к чему бы такой поход…»

Нет.

«Три вола пятнистых, восемь шеклей серебра, а к тому же двенадцать фунтов воска, по две и восьмушку дубовый бочонок, таких четвертьквартовых, где-то две повозки и…»

Нет.

«А он всаживает руку под юбку и орет: „У нее кинжал“!»

Нет.

«Пара железных котелков, кольчугу дешевую и порванную, какой-то лук, такой, что аж жалость брала, горстка четок – и ничего больше. Вот такая добыча. А бились три дня…»

Нет.

«Не спорю, он смел. Но теперь уже не так: что, если кому дома скучно, он отправляется в мир и только там находит золото для пояса или железо для брюха. Нынче война богов, даже в собственном доме не ведаешь, доживешь ли до вечера. Так вот оно сделалось… Так случилось и с твоим дядюшкой».

Сейчас.

Это уже чуть интереснее.

Это один из местных, но разговаривает с моряком. Местный – среднего возраста, а моряк молод и слегка презрителен. Одет богато, длинные волосы связал на затылке ремешком в конский хвост и заплел в косицу, напоминающую палку. Судя по амулетам, оковке ножа и мастерским вышивкам, обрамляющим богатый зеленый плащ, – знатный. Все у него изукрашено, даже мягкие кожаные сапоги. Ношеные, но наивысшего качества.

Пьют за его деньги. Странные квадратные монеты с отверстием, наверняка кебирийские. Старик – наверняка кто-то из его родственников и должен сказать ему что-то печальное, а молодой это чувствует.

– Я думаю, это был просто Песенник, но хороший, – продолжает местный. – Такой, каких уже годы здесь не видывали. Твой дядюшка был слишком горд. Самый богатый, самый сильный, у него был наибольший двор во всей Змеиной Глотке… Когда человек хвастается богатством, в конце концов его заметят боги – и готово несчастье…

– Я знал дядюшку, Адральф, – цедит молодой.

Похоже, хочет, чтобы все закончилось побыстрее.

– Песенник хотел у него погостить, а дядя приказал ему ступать прочь. Трудно такому удивляться. Тот вошел к богатейшему властителю в окрестностях и обратился к нему, словно к рабу: «Я стану здесь спать и есть. Давай пива». Твой дядя приказал его вышвырнуть, а сам схватился за топор. Тот повернулся без слова и вышел в ворота. Моя старуха говорит, что проклял двор одним словом. Просто поднял руку – и все случилось. Люди делают вид, что его не замечают. Даже подходить туда боятся.

– Так жив мой дядька или нет? Его тот чужак убил? А моя тетя? А дети? А их люди?

Мужчина растерянно почесывается под ермолкой:

– Трудно сказать. Может, и живы, но хорошо бы им тогда умереть. Лучше тебе самому увидеть.

Я допиваю пиво и вешаю рог на пояс. Мой хозяин, Горячий Камень, тоже вспоминал об этом. О ком-то по имени Скифанар Деревянный Плащ, который напросился на проблемы, не приняв странника.

Местный, которого я выбираю в качестве информатора, стоит, опершись о прилавок, с шерстяными попонами и с большими пальцами, заложенными за пояс; глядит на «волчий корабль», что как раз входит в порт, галсуя на похожем на веер фоке.

– Добрый человек, жил ли здесь когда-то хозяин, звавшийся Деревянным Плащом?

Тот плюет сквозь зубы и не сводит глаз с корабля.

– Рассудительный человек такими делами не интересуется. Хочешь потешить глаза бедой проклятого человека? Хочешь увидать Двор Железных Терний? Надобно идти вверх, на склон. До места, где растут сливы и стоит самый красивый резной двор, какой ты в жизни своей видывал. Там, откуда видны весь залив и море. На взгорье. Там, куда никто не ходит и где даже дорога прогнила. Тропой глупцов.

Стало быть, я иду тропой глупцов. Вверх, между стен, выстроенных из балок четырехугольных домов. Некоторые довольно стары, а в некоторых ремонтировали и меняли отдельные балки, которые теперь выглядят как заплаты молодого светлого дерева. Но почти все идентичны. И те, что казались многолетними, и те, что поставлены недавно. Никакого прогресса, никакого желания что-нибудь улучшить, никаких попыток использовать новые материалы. Я начинаю сомневаться, опознаю ли тот «наибольший двор» в городе. Единственная разница – в размерах, а кроме того, это убожество крыто гонтом или соломой, те, что побогаче, – кусками дерева. На оконницах домов побогаче – больше орнамента. И только.

То же касается и кораблей. Они почти близнецы, словно изготовленные на конвейере. В целом – не такие уж и примитивные. С низкой посадкой, стабилизированные подвижными рулями, что ближе к берегу маятниками поднимались на борт. Одинаковая парусная оснастка, одинаковые кормовые надстройки, одинаковые катапульты в носовой части, приспособленные для метания копий. И одинаковый затес на правом носовом релинге чуть пониже бушприта. Повторенный с бессмысленной подробностью в каждом корабле. Словно класс регаты. Почему? Ведь каждое изобретение – это преимущество над противником, большая скорость и маневренность. Шанс на победу или сохранение жизни.

И те дома, и корабли, и подвижные рули не были придуманы недавно. Это довольно смелые изобретения, они прошли долгую эволюцию. Должно быть, хорошо выполняют свои функции, но, похоже, в этой форме используются уже несколько сотен лет.

Выглядит так, будто техническая мысль развивалась до какого-то момента, пока кто-то не произнес: «Стоп». И все остановилось.

Напоминает мне это средневековую Японию. Такие консервативные культуры существовали, но не до такой степени, чтобы воспроизводить щербину на борту каждого корабля.

Я вижу купу деревьев на вершине холма и крыши поместья. Дом как дом, но и правда поставлен он в месте, из которого открывается наилучший вид. Видно отсюда и край обрыва, а за ним море, видно и порт, и город внизу. Городской вал тянется в сотне метров отсюда до самого склона, но здесь он ниже и более запущенный, чем внизу.

Когда-то здесь было больше домов, но теперь они заброшены. На самом берегу стоят остатки круглой конструкции: от нее остались лишь каменные обломки, вырастающие по кругу, словно дольмены. Старый храм?

Я встаю перед прогнившими воротами, которые закрывают фронтальную стену.

Некоторые балки полностью истлели, крыша над створками с одной стороны перекосилась, сквозь щели виден заросший кустами двор. Вдоль стен вьются жесткие черные лозы, похожие на плющ. Они обильно затянули все стены, влезли на крышу, лежат на камнях подворья.

Я зря теряю тут время.

Вхожу на мостик, переброшенный через обводной ров, что ведет к воротам. Старые гнилые балки поскрипывают под ногами.

– Прочь! – крик.

Знакомый каркающий голос.

Мой ворон.

Бьет крылами, вися на месте над подворьем, как чайка, сражающаяся со штормовым ветром.

А потом пикирует прямо на меня. Словно ястреб, увидавший кролика.

Он большой, на глаз весит килограммов семь: у него клюв размером с ледоруб и когти с мои пальцы.

Когда такая птичка летит кому-то прямо в голову, это производит впечатление.

Драккайнен непроизвольно присел и вскинул руку, желая заслонить лицо и соскочить с мостка, когда пикирующий, словно камень, ворон ударил крыльями и, крутанувшись на месте, снова выстрелил вверх.

Откуда-то неподалеку до Странника донесся странный металлический звук и грохот – словно от раскручивающейся цепи.

Плющ начал двигаться.

Это напоминало гнездо внезапно проснувшихся змей.

Отростки двигались с мягким шумом, вились по стенам, из-под крыши выстрелили вверх еще лозы, изгибаясь, словно кончики кнута.

Ворон молотил крыльями, минуя очередные метры, а сразу под ним разворачивался отросток черного плюща. Среди замедленного времени был слышен свист, с каким стебель, листья и тернии резали воздух.

Резкий металлический свист.

Еще удар крыльями – и ворон ушел от одного стебля, но второй перерезал ему дорогу перед самым клювом. Был намного длиннее.

Драккайнен услышал собственный предупредительный возглас, который разлился протяжным басовым громом.

Очередные отростки метнулись прямо в его сторону – слишком быстро, чтобы отреагировать осмысленно.

Странник уклонился и увидел, как ветвь пролетает у него перед лицом, а потом выпрямился и, глядя на сворачивающийся, словно кончик кнута, побег, сделал с двух ног тяжелое полусальто назад.

Еще в воздухе почувствовал, что получил самым кончиком стебля в бедро. Запекло отчаянно, будто его хлестнули расплетенным стальным тросом.

Он приземлился, покачиваясь, за мостиком и отскочил на несколько шагов назад. Едва залеченная щиколотка отреагировала резкой болью растянутых сухожилий.

Лиана втягивалась волнообразным змеиным движением. Он поднял ногу, чтобы наступить на нее, но в последний миг отказался от этой идеи. Пучок черных как сажа листьев прошелся по балкам мостка, оставляя на них глубокие шрамы – будто стальным клинком. Вторая ветка проползла рядом и посекла на мелкие кусочки маленькое деревце, росшее во рву.

Он взглянул на свое бедро. Штаны висели клочьями, ровно прорезанные в нескольких местах; кожа под ними тоже была рассечена, вся боковая сторона бедра уже пропиталась кровью.

– Мои лучшие штаны! – рявкнул он.

В воздухе кружилось несколько черных перьев. Ворон триумфально закаркал, кружа вне пределов достижимости плетей, рубивших воздух над подворьем.

– Этого только недоставало. Кажется, ты спас мне жизнь, – сказал Вуко. Поднял небольшой камешек и бросил.

Тот пролетел над мостиком и был ударен в воздухе небольшой веткой. Раздался металлический бряк, блеснули искры.

– Понимаю, – процедил Драккайнен. – Реагируют на движение.

Плети снова принялись виться в отвратительном щупальцеобразном ритме, отдирая щепки от балок и выцарапывая шрамы на камнях.

И тогда из поместья донесся крик. Отчаянно хоральный ор нескольких мучимых людей. Крик не был артикулированным, было слышно и мужчин, и женщин, что орали хриплыми голосами.

Драккайнен отступил еще на несколько шагов, ругаясь по-фински, и тогда щупальца перестали двигаться. Крик сменился хором стонов и плача, после чего постепенно стих.

Странник остолбенел.

– Нужно бы им помочь, – проворчал. – Только как, если не подойти?

Он обошел двор на безопасном расстоянии, но ничего не придумал.

– Взорвать его к чертям? – задумался. – Въехать на танке?

Ворон закаркал, кружа над ним.

– Что за ухреначенный мир, – вздохнул Драккайнен. Взглянул вниз и увидел, что трава вокруг двора покрывается инеем. – Dobrodoszli. Снова то же самое.

Двор опять взорвался воплями. Лианы, которыми заросли стены с тыла, принялись виться. Он слышал звон ползущих по балкам лоз и сталкивающихся листьев, скрежет сжимающихся побегов, скрипящих, будто стальные канаты. И вой мучаемых людей внутри. Ужасающий, словно из ада.

И еще один крик человека, от ворот.

Он побежал туда и увидел молодого моряка, того самого, который разговаривал с местным у прилавков: тот лежал на спине и беспомощно дергался, с белым, перекошенным лицом и ногами, тесно оплетенными лианами. Те медленно волокли его по мостку прямо на подворье.

Вниз, по покрытой подгнившими бревнами дороге, убегали его товарищи.

– Не двигайся! – крикнул Драккайнен. – Замри – совершенно!

Волочимый моряк с отчаянием и удивлением поглядел на него, но будто послушался. Держащие его лианы немного замедлились, но продолжили волочить жертву по бревнам – только чуть ленивее.

Вуко отчаянно осмотрелся, но не увидел ничего, что можно было бы использовать. Более всего пригодился бы дорожный спасательный набор. С гидравлическими ножницами для резки металла и лебедкой.

Он побежал к ближайшему дому, одному из покинутых, что спокойно клонился к упадку в двухстах шагах поодаль. Там не осталось ничего – только провалившаяся крыша, бурьян и поросшее кустами подворье. От черного плюща не было и следа.

Поразмыслив, он подхватил сбитые из досок двери, висевшие на одной кожаной петле, и вырвал гвозди, удерживавшие их у фрамуги. Вскинул двери над головой и побежал обратно.

К кладке подходил осторожно. Все медленнее, пока не встал, замерев совершенно неподвижно на самой границе, за которой лианы начинали реагировать. Несколько отростков предостерегающе приподнялись, но тут же сделались неподвижны. Драккайнен стоял минуту-другую с дверями над головой, ощущая, как дрожат мышцы, а потом сделал глубокий, очень медленный вдох и метнул доски прямо в ворота.

Отростки с визгом ударили и оплели дверь еще в воздухе. Ветки сжались змеиным движением на досках, выцарапывая на них глубокие следы – как цепь бензопилы.

– Не двигайся, – повторил Драккайнен. – Даже не дыши.

Гиперадреналин тек в его венах, однако он должен был этим овладеть. Мог опередить движение щупалец и выдернуть лежащего, но оторвал бы ему ноги.

Он склонился плавным, почти незаметным движением, будто в сонном кошмаре. Как если бы двигался, погрузившись в застывшую смолу. Медленно. Очень медленно. Миллиметр за миллиметром. Так, чтобы не шевельнуть воздух. Согнул колени, его правая рука двигалась к ножнам у пояса. Медленно. Очень медленно.

Так медленно, как растет плющ.

Не сумел бы сказать, сколь долго это продолжалось.

Казалось, что недели. Что солнце зашло и встало, прежде чем он наконец присел над лежащим моряком с ножом в руках и сумел приложить острие к отростку, оплетавшему тому щиколотки.

Где-то далеко раздавалось пение и удары барабана. Шумело море. Кричали чайки.

Трещали и лопались доски двери, разрываемые лианами у самых ворот.

Кончик ножа уперся в бревно, образовав рычаг, и очень медленно, но с постоянным нажимом, острие придвинулось к отростку, оплетавшему щиколотки морехода. Теперь требовалось движение вниз.

Мономолекулярное острие, изготовленное на авиазаводах «Нордланд», против железного отростка черного плюща. Материал с твердостью алмаза против усиленной холодным туманом магии заклинания. Миллиметр за миллиметром.

Волокно за волокном.

Кричали чайки.

Ему казалось, что он слышит, как волокна растения постепенно уступают натиску острия, издавая тихие мелодичные звуки рвущихся струн.

Лиана поддалась.

И тогда одна крупная капля пота оторвалась от переносицы Странника и полетела вниз, на балки, разбрызгавшись на скользком дереве и сдвинув миниатюрную волну воздуха.

Щупальца выстрелили с хрустом раскрученных цепей.

Время рванулось вперед и затормозило, утонув в водопаде гиперадреналина, который наполнил его вены.

Очень много вещей произошло одновременно.

Он бросил нож за спину, ударил ладонями в бревна, подбрасывая тело в воздух и ухватив моряка за пояс, стараясь при этом не вырвать ему внутренности.

Ворон пал с неба с карканьем, растянутым в мычание трансформатора.

Отростки прорезали воздух тысячью черных лезвий, колеблясь, словно водоросли в приливе.

Какой-то темный вращающийся предмет пролетел совсем рядом с головой Странника и с грохотом воткнулся в балки помоста, прибивая к ним летящие лианы.

Оба, Драккайнен и моряк, повалились на спину на траву и камни.

Он услышал крики нескольких человек и внезапно с удивлением понял, что слышит понятные слова и что время течет нормально. Свет казался ему удивительно ярким, звуки – ненормально резкими.

Он сел в траве.

Один из прибывших, жилистый моряк с красными волосами, резал штаны сотоварища и пытался остановить повязкой кровь.

– Кости целы. Ходить сумеешь, – заявил.

– Я думал, мой кум сбежал.

– Он побежал за нами. Мы бы тебя вытянули.

– Нет, – коротко ответил моряк. – Вы бы туда даже не вошли. Оно порезало бы вас в клочья. Это сей муж меня спас.

– Как он это сделал? – спросил огромный тип без рубахи и с татуированным черепом.

– Осторожно, – ответил Драккайнен и встал, ища нож. – Зачем ты туда полез?

– Никто, у кого есть хоть капля ума, не разговаривает таким тоном с Атлейфом Кремневым Конем, стирсманом Людей Огня!

– Никто рассудительный не станет обижаться на рассудительное замечание, Грунф, – ответил юноша. – Я пошел, потому что услышал крик страдающих людей. Я не любил дядюшку, но жизнь бы отдал за Хродин, мою тетку. Думаю также, что даже такой козел, как Скифанар, не должен так страдать. Никто не должен.

– Я тоже их слышал, – сказал Драккайнен. – Но мне пришло в голову, что люди не могут жить без еды и воды, мучимые несколько лет.

– А то, что ветки обычно не двигаются, не пришло тебе в голову?

Драккайнен нашел нож и спрятал его в ножны.

– Сожжем это, – сказал рыжий моряк, обвязывая приятелю лодыжку. – Будешь хромать, опираясь на костыль, как дед… Сожжем весь двор.

– Думаю, оно не захочет гореть, – заметил Вуко с сомнением. – Оно как железо.

– Мы это так не оставим, – заявил Атлейф, пытаясь подняться.

– Тут дело не только в твоей тетке, – отозвался молчавший до тех пор старший моряк с постриженной оранжевой бородой и связанными на затылке волосами. – Страндлинги станут делать вид, что здесь ничего нет, в лучшем случае – брать деньги за то, чтобы показывать это любопытным. Если это растение, оно может разрастись. Был у меня когда-то жгучий куст в саду. Забыл я о нем и пошел в море. Через год пришлось выжигать все, потому что заросло до роста взрослого мужа. Но этот человек прав. Это может не захотеть гореть. Это семя песни богов.

– Принесите сюда несколько якорей, – посоветовал Драккайнен. – Железную перекладину, много цепей и четверную запряжку волов.

– А кто ты таков, чтобы нам советовать?

– Тот, кто спас жизнь другому человеку, хотя не должен был, – заметил молодой Атлейф.

– Когда умный муж советует, лишь глупец не слушает, – поддержал его оранжевобородый. – Попытаемся сделать, как он сказал, – поджечь можно всегда. Я – Грунальди Последнее Слово. Как тебя зовут?

– Ульф Нитй’сефни, Ночной Странник.

– Ходить лучше днем. Ты чужеземец?

– Издалека. Ищу моих земляков, исчезнувших пару лет назад.

– Однако зовешься ты – по-нашему.

– Называюсь по-своему. Говорю, как бы это звучало на вашем языке.

Молодой моряк подошел, хромая, с вытянутой ладонью и поприветствовал Драккайнена так, как здесь было принято: сжимая бицепс и хватая второй рукой за загривок.

– Ты спас мою жизнь. По-моему, это значит, что ты – хороший человек, Странствующий Ночью. Я – Атлейф Кремневый Конь.

Привели волов, принесли якорь, цепи, даже какую-то драгу для вырывания водорослей. Вокруг уже собрались десятка два зевак.

– Из того не выйдет ничего хорошего, – кричал кто-то.

– Нужно все крюки бросить одновременно – и сразу погонять волов, – сказал Драккайнен. – Я видел, насколько быстры эти отростки. Порежут цепи и железо раньше, чем вы оглянуться успеете.

– А я бы все поджег, – предложил Грунальди. – Взял бы с корабля две бочки горючего для катапульты. Может, это их, по крайней мере, ослабит.

– А как подожжешь?

– Ты не видал «драконьего масла»? Оно само загорится на воздухе.

Отростки схватили бочонки, едва те полетели, один – еще в воздухе. Доски моментально треснули, расплескивая вокруг грязно-желтую мутную жидкость, которая тут же начала дымиться, а через несколько секунд взорвалась ревущим, коптящим, густым черным дымом и пламенем, что встало под самую крышу.

Двор взорвался воплями мучаемых внутри людей.

Отростки начали скручиваться и бить воздух, волоча за собой ревущие веера огня, но было не понять, насколько это им вредит.

– Якоря! Сейчас! – заорал Атлейф.

Крюки полетели, волоча за собой цепи, и упали в клубок вьющихся отростков.

– Погодите, пока они натянутся, – закричал Драккайнен. – И тогда погоняйте волов!

Волы напоминали скорее мастодонто-буйволов, скрещенных с носорогами, но выглядели мощно, как подвижные горы жилистых мышц, пульсирующих под бронзовой шкурой.

Странник глядел, как мощные тройные копыта погружаются в траву, как из ноздрей животных вырывается пар. Запряжка двинулась.

Медленно, метр за метром, отростки натянулись, звенья цепей начали трещать.

– Вперед! Вперед! Хоооо! – надрывались погонщики, охаживая зверей кнутами.

Один из стеблей, растянувшийся до предела, внезапно лопнул и мелькнул в воздухе. Зеваки упали на землю.