Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен

– Подожди! Позвони Изабелле сказать, что задерживаешься.

– Я сначала положу тело в машину, а велосипед в багажник.

Мы молча работали в темноте. Когда мы наконец закончили, я вернулся в холл и взял трубку.

– Пожалуйста, Сент-Джаст, двадцать один… – Я подождал, слушая пустую тишину. – Алло, можно мне поговорить с женой?.. Изабелла? Дорогая, мне очень жаль, но Джонас устроил настоящую сцену – он уже ушел, но мать расстроена, поэтому я останусь здесь еще по крайней мере на час… Не жди меня, пожалуйста… Прости, дорогая…

Когда я клал трубку, мать подошла ко мне.

– Она рассердилась?

– Да, боюсь, что рассердилась. – Мне было холодно, я устал, у меня не осталось ни сил, ни чувств.

– Бедняжка, наверное, она ненавидит тебя за то, что ты проводишь время со мной. – Мать положила руку на мою. – Джан-Ив…

Я поднял глаза:

– Да?

– Не говори ей.

– Думаю, придется. Но это не имеет значения: жена не может давать показания против мужа.

– Не говори никому, – сказала мать. – Никому. – Для такой пожилой женщины ее голос звучал очень сильно. – Послушай, Джан. Мы с тобой – единственные, кто знает об этом ужасном случае. Я скоро умру, и после этого ты будешь единственным, кто знает. Держи это при себе. Не нужно изводить себя чувством вины. Ты не виновен в убийстве. Это была случайность, и я знаю это так же хорошо, как и ты. Кроме того, он ударил первым, а ты ударил, защищаясь: любой суд тебя оправдал бы, если бы мы только могли доказать случившееся, но мы не можем, поэтому мы поступаем правильно, хотя и рискованно. Не делай ситуацию еще более опасной, чем она есть! Не говори ни единой душе о том, что случилось. Ни Лиззи, ни Уильяму – и ни в коем случае Изабелле. Это неправильно, что между мужем и женой не должно быть тайн. Иногда лучше, когда секреты есть, и это как раз тот случай. Понимаешь, она слишком молода, она не знает жизни, хотя и любит притворяться, что знает. Для нее это будет слишком тяжело, да и к тому же, как бы она тебя ни любила, она всегда может задуматься о том, была ли это случайность. Ты меня понимаешь?

– Да, – с болью сказал я, – да, я понимаю, но… о боже! Когда я сегодня вернусь домой, она будет ждать, будет ждать от меня любви…

– Тогда займись с ней любовью, – сказала мать. – Она не должна заподозрить, что что-то произошло.

– А если будет ребенок… Я буду смотреть на него и вспоминать…

– Нет, не будешь! – сказала мать неожиданно ядовито. – Ты думаешь, что каждый раз, когда я смотрю на тебя, я вспоминаю, что ты был зачат насильственно, против моего желания, в той ужасной гостинице в Брайтоне? Может быть, я и вспоминала об этом, когда ты только родился, но не сейчас, когда ты стал мне так дорог. Пожалуйста, Джан-Ив, пойми, время все расставляет по местам. Этот случай сейчас кажется тебе ужасным, но через пять, десять, двадцать лет он станет просто воспоминанием, которое больше не будет для тебя стрессом. Ты должен мне поверить! Потому что это правда.

Я обнял ее и долго держал в объятиях. Ее сморщенная старая рука погладила мне шею, волосы и замерла.

– Пора.

– Мама…

– Никаких чувствительных прощаний. Это будет слишком для нас обоих. Я очень надеюсь, что, когда война закончится и ты вернешься домой насовсем, я все еще буду жива, а если нет, то да благословит тебя Господь. Никогда, никогда не забывай, что ты невиновен.

Перед тем как выйти в холодную ночь, я выпил еще бренди. Небо было затянуто облаками, но время от времени между ними образовывался разрыв, и бледный лунный свет просачивался на пустошь. Достаточно темно для тайн, но и достаточно светло, чтобы видеть, что делаешь.

Я сел за руль.

– До свидания, мама.

– До свидания, Джан-Ив.

Я оставил ее, хрупкую, согбенную старушку, а она смотрела, как я отъезжаю по дорожке в темноту.

Я подумал: «А увижу ли я ее когда-нибудь еще?»

Я оставил велосипед с порезанной шиной на обочине рядом с границей прихода Морва и поехал вниз по холму к северному берегу, а на заднем сиденье лежало завернутое тело Джонаса. Из Морвы я проехал Пендин, потом Сент-Джаст, затем съехал на заброшенную дорогу к шахте Сеннен-Гарт.

Последнюю часть пути мне пришлось пройти, и пройти медленно, потому что тело оказалось очень тяжелым, но ствол шахты я нашел без труда и остановился на его краю, чтобы отдышаться. Сквозь облака снова пробилась луна и пролила жуткий свет на руины корявых утесов, которые были мне столь хорошо знакомы. Я чувствовал себя так, словно забрел на развалины древней цивилизации, словно, пытаясь избежать ужасов настоящего, сделал шаг в прошлое. Я содрогнулся, посмотрел на мешок у своих ног и на долгую минуту закрыл глаза в молитве.

Я умолял Господа простить меня. Я просил Его о справедливом наказании, чтобы мне не пришлось всю оставшуюся жизнь жить с чувством невыносимой вины. Я просил Его о возможности пострадать, чтобы я мог искупить свою вину и почувствовать себя лучше.

«Страдать, – молил я, – но не умереть».

Умереть было бы несправедливо. Я не хотел умирать.

«Позволь мне жить», – молился я, стараясь не думать об ужасах войны, на которую мне вот-вот предстояло возвратиться, и вскоре я молил уже не только Господа, но и двуглавого фантома по имени Справедливость-и-Несправедливость, чудовища, которое завораживало меня всю мою жизнь. «Дай мне справедливости, – просил я. – Это все, что мне нужно. Дай мне справедливости. Какой бы она ни была, дай мне справедливости».

Я склонился над телом. Я пытался не думать о Ребекке, о прошлом, и все же я просил ее простить меня так, словно она стояла рядом и могла слышать каждое мое слово. По лицу у меня катились слезы, грудь стеснило от попыток подавить рыдания. Сделав невероятное усилие, я подтащил тело к краю шахты и столкнул его в темноту.

Через, как мне показалось, нескончаемое время послышался всплеск, а потом наступила тишина.

Все было кончено.

Добравшись до машины, я просидел там четверть часа, пытаясь прийти в себя. Меня еще время от времени сотрясали рыдания, но в конце концов я с ними справился и вытер глаза платком. Вскоре я зажег спичку и посмотрел в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, что следов слез не осталось. Но глаза мои казались только еще темнее обычного и покрасневшими, словно я невыносимо устал.

Наклонившись вперед, я заставил себя завести мотор и задним ходом съехать до места, откуда можно было развернуться и ехать обратно в деревню. Теперь предстояло самое сложное. Мне нужно было утишить гнев Изабеллы, убедить ее, что ничего не случилось, и вести себя, как повел бы себя любой любящий муж в последние минуты сорокавосьмичасового отпуска.

Мне было страшно.

Я уехал на рассвете, чтобы попасть на ранний поезд в Лондон, и она пришла со мной на станцию. Мы взяли машину и поехали туда одни, хотя для этого едва хватило бензина с черного рынка.

– Бедный Джан, – говорила Изабелла, прижимаясь ко мне, пока я вел машину по холодной безлюдной дороге через пустошь. – Я знаю, что ты расстроен, хотя и очень стараешься этого не показывать. Не нужно расстраиваться из-за того, что ночь была такой короткой: было так замечательно просто лежать в твоих объятиях… Мне на самом деле кажется, что теперь ребенок будет. Мне это подсказывает интуиция. А когда ты приедешь домой в следующий раз…

Но ребенка не было. Она написала об этом тремя неделями позже коротенькое, печальное письмецо, а я подумал: «Интересно, что бы она сказала, если бы узнала об облегчении, которое я испытал, узнав эту новость?» Я не хотел никаких серьезных напоминаний о том сорокавосьмичасовом отпуске по семейным обстоятельствам.

Довольно было воспоминаний.

Вскоре начали приходить письма.

«Мой дорогой Джан, ты не поверишь! Кажется, Джонас таинственным образом исчез…»

«Дорогой Джан, не падай в обморок, увидев еще одно письмо от твоего престарелого полуграмотного брата, но я должен сообщить тебе, что все ищут Джонаса…»

«Дорогой Джан, – вежливо писала мать, – без сомнения, ты уже знаешь, что Джонас исчез. Это очень странно, не могу и придумать, что с ним случилось. Велосипед нашли через день после того, как он приходил к нам, но никаких других признаков его существования нет. Мы все боимся, что с ним что-нибудь случилось, но полиция так не считает. Сегодня утром ко мне приходил полисмен, очень милый человек, потому что мы, по всей видимости, были последними, кто его видел, но, боюсь, я не очень ему помогла, только сказала, что Джонас вылетел отсюда в гневе, а ты остался со мной еще на пару часов, чтобы меня ободрить. Конечно, мне пришлось совершить небольшой экскурс в семейную историю, чтобы объяснить, почему вы с Джонасом поссорились, но полисмен был очень добр, он все понял, и тебе незачем волноваться…»

«…Все это очень странно, – писал Уильям. – Версия, которая сейчас превалирует над другими, – это что Джонас пошел по пустоши и упал в неогороженную шахту, но я ей не верю. Во-первых, Джонас, когда бросил велосипед, был уже в приходе Морва, и, если он и пошел через пустошь к ферме своих сестер, я не верю, что он мог попасть в беду. Джонас знал приход Морва как свои пять пальцев, потому что жил там всю жизнь, а его путь не пролегал мимо старых шахт. Как ты думаешь, может быть, его подвез какой-нибудь сумасшедший? По правде говоря, в это я тоже не верю, потому что Джонас был таким крепким, что мог бы побить самого сумасшедшего изо всех сумасшедших убийц. Как ты думаешь?»

«Дорогой Джан-Ив, – говорилось в холодном письме, напечатанном на бумаге конторы „Холмс, Холмс, Требарва и Холмс“. – Я уверен, что Вам уже известно об исчезновении Джонаса. Мистер Винсент просил меня написать Вам, чтобы заверить, что делается все возможное, чтобы его найти, а поскольку полиция, похоже, удовлетворилась тем, что ничего криминального не произошло, мы наняли частных детективов для более тщательного расследования. Я нанял их за свой счет, потому что исчезновение Джонаса, если можно так выразиться, по меньшей мере странно. Полиция считает, что он был разгневан, когда ушел с фермы Вашей матери, а когда порвалась шина на велосипеде, пришел в такое расстройство, что решил сесть в первую попавшуюся машину и оказался в Пензансе, чтобы переждать ситуацию. Потом, как они считают, он поддался обычному подростковому импульсу и сбежал из дома. Всем было известно, что он был угрюмым, всем недовольным и сложным мальчиком.

Но в этой ситуации есть пара аспектов, которые, как мне кажется, очень важны. Во-первых, я сомневаюсь, что Джонас бросил бы велосипед даже на время. Ему пришлось зарабатывать деньги, чтобы его купить, велосипед был новым и Джонас им очень дорожил. Он довез бы его до Морвы, а не бросил на обочине. Во-вторых, Ваша мать недавно давала ему деньги. Я это знаю, потому что он уже некоторое время не приставал ко мне с просьбами дать ему деньги помимо карманных, а когда я спросил почему, признался, что бабушка, хотя и неохотно, решила ему помочь. Цитирую его слова: „Она не хочет, но она не может отказать“. В то время я ничего на это не сказал, но поскольку Ваша мать и в лучшие времена не проявляла щедрости к этой ветви семьи, то мне показалось странным, что она проявила ее к Джонасу, когда у нее совсем не было для этого причин. Наконец, Джонас недавно узнал правду о смерти своей матери и пытался найти „врача“, который сделал незаконную операцию. Я, конечно, всячески предостерегал его от этого, поскольку полиция уже провела расследование, но ему не терпелось найти „врача“, а через него и мужчину, который заставил Ребекку искать подпольной медицинской помощи.

Конечно, Вам, так же как и мне, хочется, чтобы эта загадка разрешилась как можно скорее. Поэтому я надеюсь, что мы сможем преодолеть нашу былую взаимную враждебность и соединим усилия, чтобы понять, как и почему пропал Джонас. Искренне Ваш, Саймон Питер».

«Дорогой Саймон Питер, – написал я в ответ, стараясь не попасться ни в одну из ловушек, расставленных в его письме, и решив, что ему известно больше, чем он написал, – благодарю Вас за письмо и за найм частных детективов, чтобы разрешить эту запутанную и тревожную тайну. Мне жаль, что я не могу предложить никаких конструктивных соображений об исчезновении Джонаса. Я полагаю, что Вы уже слышали от полиции, что в ту ночь Джонас ушел с фермы моей матери разгневанным, потому что я прямо сказал ему, чтобы он ее больше не тревожил. Он вытягивал из нее деньги уже некоторое время, утверждая, что имеет моральное право разделить наследство моего отца, а поскольку она стара, слаба и сентиментальна, то поддавалась его требованиям просто потому, что он ее внук. Настоящий бандит, не правда ли? Я заметил, что Вы тоже пишете о нем без особой симпатии, и мне было интересно узнать, были ли у Вас проблемы, сходные с проблемами моей матери, касательно финансового положения Джонаса.

Мне он не говорил, что разыскивает мясника, который убил его мать. Лично я думаю, что позор полиции, раз она не смогла найти виновного, но, без сомнения, дело еще не закрыто. Я был удивлен, узнав, что Джонасу неизвестно имя отца ребенка. Но насколько мы знаем, этот человек не был в Корнуолле во время смерти Ребекки, его вряд ли можно обвинить в том, что он нашел для нее подпольного врача. Я забыл его имя, но уверен, что Дебора помнит. Мне кажется, он был учителем откуда-то из пригородов Лондона.

Передайте от меня привет Вашей жене. Я слышал, что Вы делаете много юридической работы для армии, поэтому был удивлен, увидев бумагу конторы „Холмс, Холмс, Требарва и Холмс“. Еще я слышал, что у Вас, в дополнение к двум дочерям, родился сын, а это значит – война не отнимает у Вас все силы, как я думал! Искренне Ваш, Джан-Ив.

P. S. Не понимаю, почему Вам нужно нести все финансовое бремя найма частных детективов, и поэтому настаиваю на том, чтобы оплатить половину расходов. Пожалуйста, дайте мне знать, как только получите от них счет».

Ответ от него пришел не скоро, но был удовлетворительным.

«…поэтому я отозвал детективов и оставил это дело в Бюро пропавших лиц, – писал он. – Спасибо за предложение разделить со мной расходы; принимая его, я прилагаю счет от детективного агентства. Но мне хотелось бы, чтобы Вы знали, что я недоволен исходом расследования; по моему мнению, было совершено преступление. Посмотрим, откроются ли еще какие-либо обстоятельства дела, но для меня оно никогда не будет полностью закрыто. Я уверен, что и Вы разделяете мое сожаление из-за неудовлетворительного расследования этого загадочного и неприятного дела.

Армия заставляет меня бегать из одного военного трибунала в другой, поэтому я стал в каком-то смысле экспертом по военному праву. Но когда я писал Вам последний раз, я был дома в отпуске и воспользовался возможностью заглянуть в офис и продиктовать несколько полуделовых писем. Сыну мы дали имя Джон-Хенри в честь моего деда, и я уже записал его в Харроу. Брат жены всегда с похвалой отзывался об этой привилегированной школе, и мне кажется, что надо вести себя так, словно Харроу, равно как и любое другое английское учебное заведение, через четырнадцать лет, когда Джону-Хенри придет время поступать туда, еще будет существовать. Должен признать, что иметь сына очень приятно, этот факт внушает некоторую уверенность в будущем…»

«Черт бы тебя побрал!» – прорычал я и разорвал письмо на мелкие клочки. И хотя от письма остался неприятный осадок, я почувствовал себя лучше. Саймон Питер подозревает, что я убил Джонаса, но мы оба знаем, что он никогда не сможет этого доказать. Учитывая этот факт, я смог простить ему полный колкостей последний абзац, в котором он не только напомнил мне о том, что у него, по крайней мере, есть сын и наследник, но и о том, что его сын будет таким же джентльменом, как и мой.

Я начал страстно желать сына. Когда я вернусь с войны…

Но мир был еще далеко. Шел только 1942 год, и мне предстояло выживать еще три года.

Двадцатого июня Тобрук взяли немцы.

Триумф Роммеля стал моим поражением. Я стал одним из тридцати трех тысяч, вынужденных сдаться врагу, и в конце концов, после серии перемещений, слишком унизительных, чтобы их здесь описывать, оказался в обнесенном колючей проволокой итальянском лагере для военнопленных. Почему итальянском – понятия не имею. Единственное объяснение этого факта, которое мне приходит в голову, – это то, что он был ближе к Тобруку, чем к Германии, и что итальянцы были рады принять английских пленников после серии наших отступлений в Северной Африке. Но я к тому времени был настолько подавлен, что мне было все равно, в Италии ли я, в Германии или в Томбукту.

Бог, очевидно в сотрудничестве с моим двуглавым чудовищем, придумал для меня гораздо более изощренную кару, чем просто смерть, чтобы наказать за случайное убийство Джонаса. Я был активным человеком, который терпеть не мог безделья и не любил отказывать себе в плотских радостях. А меня ждали три года полного отсутствия женщин и такая бездеятельность, что я чуть не сошел с ума, – это было для меня сущим наказанием.

Я был там до конца войны.

Моя жажда деятельности невольно сделала меня лидером среди пленников. Я организовывал концерты, чтения стихов, гимнастические соревнования и десятки других мероприятий, чтобы занять всех, в том числе и себя. Из человека, который в школе демонстрировал только непослушание и неподчинение, я превратился в заядлого общественника.

– Да ты просто чертов торнадо, – сказал наш местный острослов, коренной лондонец из Ист-Энда. – Из тебя так и сыплются всякие идеи. Тебя надо называть майор Всезнайка, а не майор Касталлак. Тебя неправильно крестили.

Я не сбежал. Я помог сбежать четверым, включая своего лучшего друга, и как раз готовился последовать за ними, когда всех их привели обратно и расстреляли. После этого я занимался только концертами и гимнастикой.

Я начал мечтать, и мечтал днем и ночью. Когда я спал, мне снился Корнуолл и Пенмаррик. Мне снилась Изабелла. Мне снилось прошлое: моя старая няня, как она добавляет по чайной ложке джина в чай и читает мне перед сном истории про чертенят; отец, который говорит: «Няня ушла. У тебя будет новая няня, и жить ты будешь в одной детской с Элизабет»; Лиззи, пухленькая и черноволосая, с леденцом в руке. Мариана мне тоже снилась – красивая, лучшая на балу, она сходит по большой лестнице Пенмаррика, а за ней идет Маркус, веселый, очаровательный Маркус, прирожденный аристократ, и вдруг Жанна хватает меня за руку и говорит: «О, Мариана такая хорошенькая! Ах, если бы я была такая же хорошенькая! Какой прекрасный бал!» Но потом бальная зала превращалась в конюшни Пенмаррика, и несчастный Адриан бормотал Уильяму: «Как ты думаешь, все уже догадались, кто мы?» Неожиданно появлялся отец, клал руку на плечо Адриана, потом сцена менялась, и Филип кричал что-то о Сеннен-Гарте, а в следующую секунду я был на двести сороковом уровне, а Тревоз говорил, смеясь: «От одного бокала сидра ничего не случится!» После этого шли похороны и смерти, так много смертей… Смерть охотилась и за мной, но я был жив, и останусь жив и в здравом рассудке, потому что Изабелла меня ждет, и я когда-нибудь вернусь домой.

Мне снилось, что я дома, бегу по длинной, извивающейся дорожке Пенмаррика, мимо цветущих рододендронов. Изабелла ждет на пороге, на ней длинное белое свадебное платье, она улыбается, видя, что я бегу к ней. Поэтому я бежал, бежал и бежал, чувствуя запах свежескошенной травы и соленого ветра с моря, а солнце было ярким и теплым, и наконец я добегал до Изабеллы, а она оказывалась просто восковой фигурой. А когда я пробегал мимо нее в холл, дом был запыленным, запущенным, крыша провалившейся.

«Изабелла! – кричал я. – Изабелла!»

Я был весь в поту, но, когда открывал глаза, Пенмаррик исчезал, а я лежал на жестких тюремных нарах.

– Ради бога! – жаловался кто-то рядом.

– Тсс. Это всего лишь майор Всезнайка. Не из-за чего волноваться. Каждую ночь одно и то же.

Я снова засыпал. Теперь мне снился Саймон Питер Рослин: он был в «роллс-ройсе» с шофером, а я стоял у обочины, снимал шляпу и кланялся, когда он проезжал, а когда поворачивался к своему плугу, то думал, что ничто не имеет значения, даже то, что Пенмаррик превращается в руины, потому что у меня есть Изабелла, потому что Изабелла меня любит, потому что Изабелла будет ждать моего возвращения…

Я стоял на вокзале – большом вокзале, Ватерлоо наверное. Я возвращался домой, кругом были огромные толпы людей, поэтому ее было трудно увидеть. А когда я увидел ее, она стояла ко мне спиной, и я подумал, что это странно, потому что она должна была бы искать меня так же упорно, как и я ее. Я пробегал всю платформу, ныряя между людьми, а когда наконец добегал до нее, понимал, что это совсем не Изабелла, а чужая женщина, которую я никогда раньше не видел. Поэтому я продирался сквозь толпу и выкрикивал ее имя: «Изабелла! Изабелла! Изабелла!»

– Заткнись, Джонни! Вот молодец. У нас от тебя бессонница.

– Черт побери…

– Молитва сегодня что-то дольше, чем обычно. Получаем за свои деньги больше, чем всегда.

Изабелла меня ждет. Когда я вернусь домой, там будет Изабелла. Мне только и нужно, что остаться живым. Мне только и нужно, что остаться в живых и не потерять рассудок, потому что меня ждет Изабелла, и я когда-нибудь вернусь домой.

Мне снился фиолетовый вереск, зеленый папоротник-орляк, серые стены замка Чун, я чувствовал запах шиповника у двери дома моей матери, а обочины узких деревенских дорог были расцвечены очным цветом, колокольчиками и лютиками, и в саду Пенмаррика горели экзотические краски. Изабелла была там, в саду Пенмаррика, она улыбалась и шла мне навстречу, она говорила: «Прости, Джан, но, понимаешь, я думала, что ты не вернешься. Мне было так тоскливо, так душно и… понимаешь, я больше не хотела ждать. Я знаю, ты поймешь. Дорогой, ты такой понимающий, я уверена, что ты уже догадался, что я всегда любила только Кита. Ты сам виноват: ты появился и очаровал меня, когда я была еще слишком молода, чтобы понимать, что к чему. Но не вини себя, дорогой, не упрекай за то, что произошло, я тебя искренне прощаю. На самом деле я молюсь за тебя каждый день и надеюсь, что, когда у тебя будет свободное время, ты приедешь к нам в гости в Девон».

Но конечно же, это был только сон; я понял, что это сон, как только открыл глаза, потому что Изабелла любит меня, ждет, и однажды…

И однажды, в 1945 году, я вернулся домой.

Я был на вокзале, большом вокзале, Ватерлоо. Он был полон народу. Странно, но мне почти хотелось, чтобы это было во сне, но на этот раз я не спал. Это было наяву.

Я был очень напуган.

Я вышел из поезда, остановился на платформе и вгляделся в бурлящую толпу. Вокруг меня обнимались мужья и жены. Все кричали, плакали и смеялись одновременно. В воздухе стояло возбуждение, а когда локомотив с неожиданным трубным звуком выпустил пар, никто этого и не заметил.

Я пошел по платформе. Я был в форме, с сумками в руках. Со стороны я, должно быть, выглядел как любой другой солдат, но я говорил себе, что только от меня зависит, я увижу ее первой или она меня. Я дошел до барьера, прошел через огромный холл за ним, но ее не было и следа.

Может быть, она не получила мою телеграмму? Я постоял у барьера, напрягая зрение, но увидел только безликих мужчин и женщин, которые бросались друг другу в объятия; я же, потрясенный и одинокий, стоял у платформы.

Значит, справедливости все-таки нет, нет двуглавого чудовища, которое может благосклонно улыбнуться, нет Бога, который мог бы обо мне позаботиться. Есть только случай, слепой случай, бессмысленно крутящийся в темном вакууме, потому что Изабелла не приехала меня встречать, потому что Изабелла больше меня не любит, потому что я потерял Изабеллу.

Глаза начали наполняться глупыми, незваными слезами горя.

На секунду я закрыл глаза, пытаясь справиться с болью, а когда открыл их, она была там, улыбалась, шла ко мне с легкой, воздушной грацией, которую я так ясно видел в своих снах, но это была другая Изабелла: Изабелла переменившаяся, Изабелла знакомая и в то же время ужасно незнакомая.

У меня перехватило дыхание, я не мог говорить.

Я видел женщину, женщину двадцати пяти лет, очень красивую, с пепельными волосами, красиво уложенными под невероятно элегантной шляпкой, худощавую, ослепительную женщину с огромными зелеными глазами, блестящими от слез, и с пухлыми, чуть приоткрытыми алыми губами.

– Джан! – крикнула она. – Джан, я не могла тебя найти… это ужасно… хуже, чем в моих кошмарах…

И тогда для нас кончились все кошмары, а она кинулась мне в объятия.