Как рождаются эмоции. Революция в понимании мозга и управлении эмоциями Барретт Лиза

Если выйти за пределы предпочтений, то малыши могут даже сделать статистические выводы о целях других людей. Они могут указать разницу между случаями, когда экспериментатор выбирает цветные шарики наугад и когда это делается определенным образом. В последнем случае они могут сделать вывод, что цель экспериментатора – выбрать конкретные цвета, и будут ожидать, что экспериментатор продолжит следовать такой схеме[230]. Выглядит так, словно дети автоматически пытаются догадаться о цели, стоящей за действиями другого человека; они формируют гипотезу (на основании прошлого опыта в сходных ситуациях) и предсказывают результат, который появится через несколько минут[231].

Но одно только статистическое научение не поможет людям освоить чисто ментальные, основанные на цели понятия, случаи которых не имеют общих воспринимаемых свойств. Например, понятие «деньги». Вы не можете узнать его, просто разглядывая кусочки разноцветной бумаги, золотые самородки, раковины и кучки ячменя или соли, хотя все эти объекты считались платежными средствами в том или ином обществе в истории. Аналогичным образом случаи какой-нибудь категории эмоций, например «страха», не имеют достаточной статистической повторяемости – как было показано в главе 1, – чтобы дать возможность человеческому мозгу построить понятие на основании воспринимаемых свойств. Чтобы построить чисто ментальное понятие, вам нужен еще один секретный ингредиент: слова.

С младенчества у маленьких мозгов есть склонность обрабатывать речевые сигналы и быстро понимать, что речь является способом доступа к информации внутри психики других людей. В частности, они приспосабливаются к разговорам взрослых «для детей», когда тон выше, предложения короче и есть мощный зрительный контакт[232].

Звуки мира обладают статистической последовательностью, которая ускоряет освоение понятий ребенком еще до того, как он будет способен понять значения слов в привычном нам смысле. Детские возрастные психологи Сандра Ваксман и Сьюзан Гелман, ведущие специалисты в этой области, выдвигают гипотезу, что слова побуждают ребенка сформировать какое-либо понятие, но только в случае, когда взрослые говорят, намеренно передавая информацию ребенку: «Смотри, малыш: это цветок!»[233]

Ваксман продемонстрировала мощь слов для детей в возрасте трех месяцев. Сначала таким детям показывали картинки различных динозавров. Каждый раз при показе изображения дети слышали, как экспериментатор произносил выдуманное слово «тома». Когда впоследствии этим детям показывали изображения какого-то нового динозавра и не-динозавра (например, рыбы), то слышавшие это слово более надежно отличали картинки, где нарисован «тома». Это означает, что они сформировали простое понятие. Когда тот же самый эксперимент проводился с акустическими сигналами, а не с человеческой речью, такого эффекта никогда не наблюдалось[234].

Произносимые слова дают детскому мозгу доступ к информации, которую не получить, просто наблюдая за миром, и которая находится в психике других людей, а именно ментальные сходства: цели, намерения, предпочтения. Слова позволяют детям начать развивать основанные на цели понятия, включая понятия эмоций.

Маленький мозг, купаясь в словах других людей вокруг, накапливает простые понятия. Некоторые понятия узнаются без слов, но слова дают преимущество для разработки системы понятий. Слово может начинаться как простой поток звуков для ребенка, всего лишь частичка объемного пакета статистического научения, но быстро становится больше, чем только этим. Оно становится для ребенка приглашением создавать сходства среди разнообразных случаев. Слово говорит ребенку: «Видишь все эти предметы, которые внешне выглядят по-разному? У них есть нечто общее, и это общее – ментальное». Такая общность является основой для понятия, основанного на цели[235].

Фэй Сю и ее студенты продемонстрировали это экспериментально. Они показывали десятимесячным детям предметы, давая этим предметам бессмысленные названия, например «вуг» и «дак». Предметы были совершенно несходными и включали игрушки, походившие на собак и рыб, цилиндры с разноцветными шариками и прямоугольники, покрытые поролоновыми цветами. Каждый из них также мог издавать звенящие или стучащие звуки. Тем не менее дети усваивали шаблоны. Дети, которые слышали одно и то же бессмысленное название для нескольких предметов вне зависимости от их внешнего вида, ожидали, что эти предметы будут издавать одинаковый шум. Соответственно, если два предмета носили разные названия, то дети ожидали, что они будут издавать различные шумы. Это примечательное достижение для детей, поскольку они использовали звуки слова, чтобы предсказать, будут ли предметы издавать один и тот же шум или нет, изучив шаблон, выходящий за рамки простого внешнего сходства. Слово побуждает детей сформировать основанные на цели понятия, позволяя представлять предметы как похожие. Фактически эти исследования показали, что дети при наличии слова более легко учатся какому-нибудь основанному на цели понятию, чем понятию, определенному физическим сходством, но без слова[236].

Не знаю насчет вас, но каждый раз, когда я думаю об этом, я нахожу это чертовски восхитительным. Любое животное может видеть кучу похожих объектов и сформировать понятие о них. Но вы можете показать человеческим детенышам кучу объектов, которые выглядят по-разному, звучат по-разному и ощущаются по-разному, и просто добавить какое-то слово – СЛОВО, – и эти малыши сформируют понятие, которое преодолевает такие физические различия. Они понимают, что эти предметы обладают некоторым психологическим сходством, которое нельзя воспринять непосредственно пятью чувствами. Это сходство – то, что мы называли целью для понятия. Ребенок создает новый кусочек реальности, вещь под названием «вуг» с целью «производить звенящий шум».

С точки зрения ребенка понятия «вуг» в мире не существует, пока какой-то взрослый не обучил его этому понятию. Такого рода социальная реальность, в которой двое или больше людей соглашаются, что нечто чисто психическое является реальным, – фундамент человеческой культуры и цивилизации. Таким образом дети учатся категоризировать мир – способами, которые надежны, значимы и предсказуемы для нас (говорящих), а в конечном итоге и для них самих. Их психическая модель мира становится сходной с нашей, и поэтому мы можем общаться, делиться опытом и воспринимать один и тот же мир.

Когда моя дочь София была крохой, я купила ей игрушечную легковую машину. Я не осознавала, что помогла расширить ее категории, основанные на цели, приспосабливая ее систему понятий для создания социальной реальности. Она держала эту машину рядом с игрушечным грузовиком, и предметы трансформировались в «маму» и «папу», когда дочь заставляла их «целоваться». Иногда к нам приходила наша крестница Оливия того же возраста, и две девочки забирались в ванну и часами занимались сложной драматургией, придавая новые функции игрушкам, кускам мыла, полотенцам и различным предметам из ванной комнаты, использовавшимся как реквизит в их «водной опере». Определяющий момент человечности настает, когда одна девочка становится всемогущим существом, оборачивая полотенце вокруг головы и размахивая зубной щеткой, а вторая стоит перед ней на коленях в молитве.

Когда мы, взрослые, говорим ребенку какое-нибудь слово, безо всяких фанфар происходит акт величайшей значимости. В этот момент мы предлагаем ребенку инструмент для расширения реальности – сходство, которое является исключительно ментальным, – и ребенок встраивает его в схемы и шаблоны, уложенные внутри его мозга, для будущего использования. В частности, как мы сейчас увидим, мы вручаем ему инструменты для создания и восприятия эмоций.

Дети рождаются неспособными видеть лица. У них нет перцептивного понятия «лицо», так что они эмпирически слепы. Однако они быстро учатся видеть лица людей из отдельных воспринимаемых повторений: вверху два глаза, в середине нос, ниже рот[237].

Если мы посмотрим на это через очки классического взгляда на эмоции, мы могли бы сказать, что дети статистически научаются понятиям эмоций точно так же, воспринимая регулярности для случаев счастья, печали, удивления, гнева и прочих категорий эмоций, которые существуют в теле или в так называемых выражениях для эмоций у других людей. Многие исследователи, вдохновленные классическим взглядом, просто приняли, что понятия эмоций у детей опираются на врожденное или рано развившееся понимание мимических выражений. Это якобы объясняет, как дети изучают слова для эмоций, а также причины и следствия эмоций[238].

Препятствием для этой идеи, как мы узнали, является то, что на лице и теле нет надежных отпечатков эмоций. Дети должны получать понятия эмоций каким-то другим путем.

Мы только что выяснили, что слова приглашают детей приравнивать весьма несходные объекты. Слова побуждают детей искать сходства, не являющиеся физическими, сходства, которые действуют как психический клей для понятий. Малыши могут достоверно изучать понятия эмоций таким образом. Случаи «сердитости» могут не иметь общих воспринимаемых свойств, но слово «сердитый» может сгруппировать их в отдельное понятие, в точности так, как малыши группировали «вуги» и «даки». Сейчас я строю предположения, но эта идея соответствует данным, которые мы обсуждали.

Я пытаюсь представить, как моя дочь София могла обучиться понятиям эмоций, когда она была ребенком и руководствовалась словами для эмоций, которые ей ненамеренно говорили я и мой муж. В нашей культуре цель в «сердитости» – преодолеть препятствия, которые какой-то нехороший человек поставил на нашем пути. Когда подружка стукала Софию, иногда она плакала, а иногда давала сдачи. Когда дочке не нравилась еда, иногда София выплевывала ее, а иногда улыбалась и опрокидывала тарелку на пол. Эти физические действия сопровождались различными мимическими движениями, различными изменениями в распределении ресурсов ее тела (в соответствии с физическими действиями) и различными интероцептивными шаблонами. Одновременно с этим потоком действий ее отец и я выдавали потоки звуков: «Софи, малышка, ты сердишься?», «Не сердись, дорогая», «Софи, ты сердита»[239].

Сначала эти шумы должны быть для Софии новыми, но со временем, если моя гипотеза верна, она статистически научается связывать эти различные шаблоны и ситуации со звуками «сер-дит», ровно как пищащая игрушка связывалась со звуком «вуг». В конечном итоге слово «сердитый» приглашало дочку искать нечто, делающее эти случаи одним и тем же, даже если на первый взгляд они выглядят по-разному и ощущаются по-разному. По сути София сформировала рудиментарное понятие, случаи которого характеризуются общей целью – преодолением препятствий. И, что наиболее важно, София изучила, какие действия и ощущения эффективнее всего способствуют достижению этой цели в каждой ситуации.

Таким образом мозг Софии загрузил бы понятие «сердитость» в свою нейронную структуру. Когда поначалу мы использовали слово «сердитый» с Софией, мы конструировали ее опыт вместе с ней. Мы фокусировали ее внимание, заставляя ее мозг сохранять каждый случай во всех сенсорных подробностях. Это слово помогало ей создать общность с другими случаями «сердитости» в ее мозге. Ее мозг также схватил то, что предшествовало этому опыту и следовало после него. Все это стало ее понятием «сердитости»[240].

Когда мы ранее в книге встречались с губернатором Коннектикута Мэллоем, я описывала, как зрители делали вывод о его эмоциональном состоянии – глубокой печали, – наблюдая в определенной ситуации за его движениями и голосом. Я полагаю, что дети учатся делать то же самое. По мере изучения какого-нибудь понятия, например «сердитости», они могут предсказать и придать смысл движениям и звукам других людей (улыбкам, пожиманиям плечами, крикам, шепоту, стиснутым челюстям, распахнутым глазам, даже неподвижности), а также собственным телесным ощущениям – с целью сконструировать восприятие сердитости. Когда София стала старше, она расширила свое понятие «сердитости» на людей, которые хлопают дверями, добавив это в множество соответствующих случаев. Когда она встретилась с чихающим человеком и сказала: «Мама, этот дядя сердит», я поправила ее, и она снова подшлифовала свое понятие «сердитости». Ее мозг приписывал смысл ощущениям, используя понятия, которые соответствовали ситуации, чтобы сконструировать случай эмоций[241].

Если я права, то по мере того, как дети продолжают развивать свое понятие «сердитости», они узнают, что не все случаи «сердитости» конструируются в каждой ситуации для одной и той же цели. «Сердитость» может также быть для защиты себя от обиды, когда кто-то поступает нечестно; когда вы хотите напасть на другого человека; когда хочется выиграть соревнование или каким-то образом улучшить производительность; при стремлении выглядеть физически сильным[242].

В соответствии с таким ходом рассуждений София в конечном счете узнала, что каждое из связанных с сердитостью слов (например, «раздражение», «презрение» и «месть») коррелирует с различными целями, которые склеивают разнообразные группы случаев. При этом у Софии развился лексикон понятий, связанный с сердитостью, который подготовил ее к жизни типичного американского подростка. (Попутно замечу, что встречи с презрением или местью случаются у нее отнюдь не часто, однако эти понятия оказываются кстати при общении с другими подростками.)

Моя руководящая гипотеза, как вы можете видеть из моей истории о развитии Софии, состоит в том, что слова для эмоций – ключ к пониманию того, как дети усваивают понятия эмоций при отсутствии биологических «отпечатков» и при наличии огромного разнообразия. Не сами по себе слова, заметьте, а слова, которые произносят другие люди в аффективной нише ребенка, которые используют понятия для эмоций. Эти слова побуждают ребенка сформировать основанные на цели понятия для «счастья», «печали», «страха» и любые другие понятия эмоций в детской культуре.

В данный момент моя гипотеза о словах для эмоций – только разумное предположение, поскольку в науке об эмоциях нет систематического изучения этого вопроса. Для понятий и категорий эмоций еще не проводилось ничего аналогичного изобретательным исследованиям Ваксман, Сю, Гелман и других детских возрастных психологов. Однако у нас есть несколько убедительных свидетельств, которые согласуются с этими гипотезами.

Некоторые из этих свидетельств появились после тщательного тестирования детей в лаборатории, которое утверждает, что у детей примерно до трех лет не развиты понятия эмоций, как у взрослых, – «гнев», «печаль» и «страх». Дети западной культуры младше этого возраста попеременно используют слова вроде «печальный», «испуганный» и «безумный» для обозначения «плохого»; они демонстрируют низкую эмоциональную гранулярность, ровно так же, как участники исследований, для которых «беспокойный» и «в депрессии» означали всего лишь «неприятное» состояние. Будучи родителями, мы можем посмотреть на наших детей и воспринимать эмоции в их криках, изгибаниях и улыбках. Безусловно, у детей есть и приятные ощущения, и расстройства с рождения, а понятия, связанные с аффектом (приятно/неприятно) проявляются к 3–4 месяцам. Однако есть множество исследований, указывающих, что понятия эмоций «как у взрослых» развиваются позднее. Насколько позднее – это вопрос открытый[243].

Другое подтверждение моей гипотезы о словах для эмоций пришло из удивительного источника: от людей, которые работают с шимпанзе. Дженнифер Фьюгейт, бывший постдокторант в моей лаборатории, собрала фотографии лицевых конфигураций шимпанзе, которые некоторые ученые считают выражениями эмоций, включая «игровые» лица, «кричащие» лица, «оскаленные» лица и «ухающие» лица. Она обследовала специалистов по шимпанзе и новичков, чтобы выяснить, смогут ли они распознать эти конфигурации, и сначала никто из них не мог этого сделать. Затем мы провели эксперимент, аналогичный тем, что проводились с детьми: половина наших специалистов и новичков видели только конфигурации лиц шимпанзе, а вторая половина видели их вместе с выдуманными словами, например «пеант» для игрового лица и «сахне» для кричащего лица. В итоге новые конфигурации лиц шимпанзе правильно распределяли по категориям только те участники эксперимента, которые изучали слова. Это показывает, что они приобрели понятия для категорий лиц[244].

Когда дети растут, они обязательно формируют целую понятийную систему для эмоций. Она включает понятия эмоций, которые они изучили в жизни, закрепленные словами, которые называют такие понятия. Дети категоризируют различные конфигурации лиц и тел как одну эмоцию, а одну конфигурацию – как много разных эмоций. Разнообразие – это норма. Поэтому где кроется та статистическая повторяемость, которая удерживает вместе понятие вроде «счастья» или «гнева»? В самих словах. Самая заметная общая черта для всех случаев «гнева» – что все они называются «гнев».

Как только у детей есть первоначальное понятие эмоций, для развития их понятийной системы эмоций становятся важными и другие факторы, а не только слова. Они осознают, что эмоции – это события, развивающиеся во времени. У эмоции есть начало или причина, вызвавшая ее («Моя мама вошла в комнату»). Далее есть середина – сама цель, то есть то, что происходит сейчас («Я счастлива видеть свою маму»). Затем идет окончание – следствие от достижения цели, которое произойдет позже («Я улыбнусь, а мама улыбнется в ответ и обнимет меня»). Это означает, что случай понятия эмоции помогает придать смысл длительному непрерывному потоку входных сенсорных сигналов, подразделяя их на отдельные события[245].

Вы видите эмоции в подмигиваниях, сдвинутых бровях и прочих подергиваниях мышц; вы слышите эмоции в тоне и ритме голосов; вы ощущаете эмоции в собственном теле, однако эта информация об эмоциях заключена не в самом сигнале. Ваш мозг не был запрограммирован природой на распознавание мимических выражений и других так называемых выражений эмоций с последующим рефлексивным ответом на них. Информация об эмоциях находится в вашем восприятии. Природа снабдила ваш мозг сырьем для построения связей с системой понятий, со множеством входных сигналов от заботливых взрослых, которые намеренно и умышленно называют вам слова для эмоций.

Освоение понятий не прекращается в детстве – оно продолжается всю жизнь. Иногда в вашем родном языке появляется новое слово для эмоции, что порождает новое понятие. Например, сейчас в английском языке уже обжилось немецкое слово schadenfreude, означающее «удовольствие от несчастья кого-то другого»[246]. Лично я хотела бы добавить в английский язык греческое слово stenahoria, которое означает ощущение рока, безнадежности, задушенности и стесненности. Я легко представляю романтические отношения, в которых такое понятие оказалось бы кстати[247].

В других языках обычно есть слова для эмоций, соответствующие понятия для которых не имеют эквивалентов в английском языке. Например, в русском языке есть два различных понятия для того, что американцы называют anger[248]. В немецком языке таких понятий три, а в китайском пять. Если бы вы изучали один из этих языков, вам пришлось бы усвоить эти новые понятия эмоций, чтобы конструировать восприятия и переживания. Вы бы развили эти понятия быстрее, если бы жили рядом с носителем нового языка. На эти новые понятия влияют более старые из вашего первоначального языка. Носители английского, которые изучают русский, должны научиться различать это ощущение по отношению к человеку, для чего используется слово «сердиться», и по отношению к более абстрактным причинам (например, политической ситуации), когда используется слово «злиться». Последнее понятие ближе к английскому понятию anger, однако русскоговорящие чаще используют первое; в результате англоговорящие так же чаще используют слово «сердиться», применяя его неправильно. Это ошибка не в биологическом (поскольку у понятий нет биологических «отпечатков»), а в культурном смысле[249].

Новые понятия для эмоций, взятые из второго языка, могут также изменить понятия в вашем родном языке. Исследовательница из моей лаборатории Александра Турутоглу для изучения нейронаук приехала из Греции. По мере того как она овладевала английским языком, ее греческие и английские понятия для эмоций начали смешиваться. Например, в греческом языке есть два понятия для «вины», одно для мелких нарушений, второе для крупных. Английское слово guilty (виноватый) включает обе эти ситуации. Когда Александра говорит со своей сестрой, которая живет в Греции, она использует слово для «большой» вины (enohi), когда рассказывает, например, что съела слишком много пирога на вечеринке в лаборатории. В результате в восприятии ее сестры Александра передает свои ощущения слишком драматично. В этом случае Александра сконструировала свое переживание от переедания сладкого, использовав английское понятие для вины[250].

Я надеюсь, что теперь вы понимаете, в чем суть ситуации. Слова для эмоций относятся не к эмоциональным фактам в мире, которые хранятся в вашем мозге как статические файлы. Они отражают изменчивые эмоциональные смыслы, которые вы конструируете из простых физических сигналов от мира, используя свои знания об эмоциях. Вы частично приобрели эти знания из коллективного знания, содержащегося в мозгах тех людей, которые заботились о вас, обращались к вам и помогали создавать ваш социальный мир.

Эмоции – это не реакции на мир; это ваши построения мира.

Как только в вашем мозге устанавливается понятийная система, вам не нужно явным образом вспоминать или произносить слово для эмоции, чтобы сконструировать случай эмоции. Фактически вы можете испытывать и воспринимать какую-нибудь эмоцию, даже если у вас нет для нее слова. Большинство из говорящих по-английски было способно получать радость от чужого несчастья задолго до того, как в английском языке появилось слово schadenfreude. Все, что вам нужно, – понятие. Как вы получаете понятие без слова? Понятийная система вашего мозга имеет особую способность, которая называется комбинированием понятий. Существующие понятия сочетаются, и создается ваш первый случай нового понятия для эмоции[251].

Моя подруга Батья Мескита – голландский специалист по культурной психологии. Когда я впервые посетила ее в Бельгии, она рассказала, что мы совместно переживаем эмоцию под названием gezellig. Устроившись в гостиной и предлагая мне вино и шоколад, она объясняла, что эта эмоция означает комфорт, уют и близость, когда находишься дома с друзьями и любимыми. Gezellig – это не внутреннее чувство одного человека по отношению к другому, а способ ощущать себя в мире. В английском языке нет отдельного слова, которое бы описывало опыт gezellig, но как только Батья объяснила его мне, я немедленно испытала его. Когда она использовала это слово, это побудило меня сформировать новое понятие, как делают дети, но с помощью комбинирования известных понятий: я автоматически задействовала свои понятия «близкая подруга», «любовь» и «удовольствие» с примесью «комфорта» и «хорошего самочувствия». Этот перевод не был совершенным, поскольку при своем американском способе переживания gezellig я использовала понятия эмоций, которые сильнее сосредоточены на внутренних ощущениях, чем те, которые на самом деле описывают такую ситуацию[252].

Комбинирование понятий – это мощная способность мозга. Ученые еще спорят о механизмах, ответственных за это, но в целом они согласны, что это базовая функция понятийной системы. Оно позволяет вам сконструировать потенциально бесконечное количество новых понятий на основании ваших существующих. Сюда входят и основанные на цели понятия вроде «вещей, которые могут защитить вас от жалящих насекомых», для которых цель является кратковременной[253].

Комбинирование понятий – мощный инструмент, но он намного менее эффективен, чем наличие слова. Если вы спросите меня, что у меня сегодня на ужин, я могла бы сказать «печеный хлеб с томатным соусом и сыром», но это намного менее эффективно, чем сказать «пицца». Строго говоря, вам не нужно никакого слова для эмоции, чтобы сконструировать случай этой эмоции, но если слово есть, то задача упрощается. Если вы хотите, чтобы понятие было эффективным, и желаете передать это понятие другим, то наличие слов очень удобно.

Малыши могут извлекать выгоду из этого «эффекта пиццы» до того, как начнут говорить. Например, не умеющие говорить дети могут одновременно удерживать в голове не более трех предметов. Если вы спрячете игрушки в коробке, пока ребенок смотрит, он может запомнить до трех тайников. Однако, если, прежде чем прятать, вы назовете несколько игрушек бессмысленным словом «дакс», а еще несколько – словом «бликет» (то есть распределите игрушки по категориям), то ребенок может удерживать в уме до шести предметов! Это происходит даже в случае, когда все шесть игрушек одинаковы. Это дает веские основания предполагать, что дети извлекают такую же эффективную пользу из знания понятий, как и взрослые. Комбинирование понятий плюс слова равно возможности создавать реальность[254].

Во многих культурах вы найдете людей с сотнями, возможно, тысячами понятий для эмоций, то есть они отличаются высокой эмоциональной гранулярностью. В англоязычной культуре, например, у них могут быть понятия для гнева, печали, страха, счастья, удивления, вины, изумления, стыда, сочувствия, отвращения, благоговения, возбуждения, гордости, смущения, признательности, презрения, стремления, наслаждения, похоти, восторга и любви. Они также имеют отдельные понятия для взаимосвязанных слов вроде «огорчения», «раздражения», «отчаяния», «враждебности», «ярости» или «недовольства». Такой человек – специалист по эмоциям. Сомелье[255] для эмоций. Каждое слово соответствует собственному понятию эмоции, а каждое понятие может использоваться для обслуживания минимум одной цели, но обычно для нескольких целей. Если понятие эмоции сравнить с инструментом, то у такого человека есть гигантский инструментарий, достойный умелого мастера.

Люди со средней эмоциональной гранулярностью могут иметь не сотни, а скорее десятки понятий эмоций. В англоязычной культуре у них могут быть понятия для гнева, печали, страха, отвращения, счастья, удивления, вины, стыда, гордости и презрения; возможно, ненамного больше количества так называемых базовых эмоций. Для них слова вроде «огорчения», «раздражения», «отчаяния», «враждебности», «ярости», «недовольства» и так далее относятся к понятию «сердитость». Такой человек имеет заурядный чемоданчик с несколькими удобными инструментами. Ничего вычурного, но для работы хватит.

У людей с низкой эмоциональной гранулярностью есть всего лишь несколько понятий эмоций. В англоязычной культуре у них в словаре могут быть слова «печаль», «страх», «вина», «стыд», «смущение», «раздражение», «сердитость» и «презрение», но все эти слова соответствуют одному понятию, цель которого – что-то типа «чувствую себя неприятно». У такого человека немного инструментов – молоток и швейцарский армейский нож. Может быть, такой человек отлично ладит с другими, но несколько новых инструментов не повредили бы, по крайней мере, если он живет в западной культурной среде. (Мой муж шутит, что пока мы не встретились, он знал всего три эмоции: счастье, печаль и голод.)

Если у психики человека обедненная понятийная система для эмоций, может ли он воспринимать эмоции? Из научных экспериментов, проведенных в нашей лаборатории, мы знаем, что в целом ответ отрицательный. Как вы видели в главе 3, мы можем легко помешать способности людей воспринимать сердитость по нахмуренности, печаль по надутому виду, а счастье – по улыбке, ухудшив им доступ к понятиям эмоций.

Если у людей нет высокоразвитой понятийной системы для эмоций, на что похожа их эмоциональная жизнь? Ощущают ли они только аффект? Это трудно проверить с научной точки зрения. У эмоциональных переживаний нет объективных «отпечатков» на лице, теле и в мозге, которые позволили бы нам вычислить ответ. Лучшее, что мы можем сделать, – спрашивать людей, что они ощущают, но для ответа на этот вопрос им нужно иметь понятия эмоций, что противоречит цели эксперимента!

Способ обойти эту трудность – изучать людей, у которых от природы обедненная понятийная система для эмоций. Такое состояние называется алекситимией